Жванецкий Михаил Михайлович. Мой портфель

   А неприятности будем переживать по мере их поступления, а еще лучше не переживать, а идти дальше.
   Ибо сегодняшняя цель ясна: там уже живут.

Петухову!

   Я должен рассказать, как с твоей помощью, Владислав Сергеевич, я впервые в жизни увидел капитализм. Я побывал в нем. Я чуть ли не пил в нем пиво. Посредине Одессы. В получасе от дома.
   – Вам какое? – спросили меня. – У нас восемь сортов, – и я обиделся.
   Они не имели права ставить меня в неловкое положение. Я и так в нем находился всю жизнь. Разве есть пиво, кроме пива? Есть, Владик, есть. А эти магазины. Эти меха. Эти бриллианты. Эти шубы, раскинутые по паркету где-то посредине Одессы. Где-то в 79-ом или 80-ом году.
   Я хотел крикнуть: «Да здравствует Советский Союз! Смерть провокаторам!» Но ты шепнул: «Без эмоций». И я, шатаясь, побрел среди всех этих людей, жрущих тропические фрукты глубокой осенью в Одессе, где заканчивался сезон болгарского перца и начинался сезон мороженой картошки.
   Они жрали свои фрукты. Они смотрели свое кино. От них пахло Фицджеральдом и Хемингуэем. И только я, талантливый и неумолимый, в носках и босоножках среди шортов и золотых часов, шмаркал носом, стесняясь достать носовой платок. Потом достал его в виде комка и вытер-таки, расцарапав, лицо.
   Я застегнул плотнее сорочку имени Воровского, чтоб скрыть майку трикотажного объединения «Большевик», и побрел дальше по всем восьми шикарным этажам лайнера «Максим Горький», зашедшего в Одессу на 12 часов с немцами ФРГ, куда я, невыездной с детства, через закрытую границу, с помощью моего тайного друга, бывшего секретаря ВЛКСМ ОИИМФ, а ныне начальника пассажирского флота, проник. Проник и умер.
   И ты мне сказал: «Иди по барам, ешь и пей, что хочешь, только говори: „Я гость капитана!“ И ушел.
   А я остался.
   Я пил и раньше. Я много пил. Но что я пил? Портвейн с конфетой. Пиво-пышарс с вяленым бычком. И синюю водяру цвета синих баб в голубых трико ниже колен, трясущихся со мной в одной очереди.
   Я, гость капитана с легким несварением от котлет столовой № 6 по улице Чижикова, состав которых еще долго будет предметом пристального изучения ученых, а сама котлета на аукционе «Сотбис» уйдет за большие деньги.
   Что я знал, кроме этих котлет и вечнозамороженых пельменей Слуцкого завода кожзаменителей? Колбасу, употреблявшуюся с той туалетной бумагой, из которой она состояла?
   Что шло в запивку? Лимонад-дюшес, который тоже улетит сегодня в «Сотбис».
   Что я носил? Пальто, перелицованное из шинели. Нам всем хватало на обмундирование, а на одежду не хватало.
   Высшим достижением кулинарии для меня были оладьи со сметаной в столовой второго участка порта и бульон из крылышка курочки моей мамы.
   Да, Владислав Сергеевич, как гость капитана, сдерживая эмоции, чтобы не выдать Вас, я ничего не мог заказать.
   Я только шептал: «Вы знаете, я гость капитана».
   – Ну, – спрашивали меня, – что будете пить?
   – Ничего, – шептал я. – Я гость капитана.
   – И чего вам налить?
   – Ничего, – говорил я. – Я гость капитана.
   – Может, хотите что-то заказать? – и меню на английском, который я не понимал с детства. Что заказать? Вокруг чужие люди. Мы-то всегда ели только среди своих.
   – Что будете кушать?
   – Что? – от голода сводило живот, – вот эти орешки, я гость капитана.
   И я стал жевать какие-то лопнувшие орешки, не ощущая вкуса из-за скорлупы.
   – Может, с пивом? – спросили меня.
   – Нет, – и жевал орехи. Откуда я знаю, каким пивом у них это запивают.
   Икая от соли, зашел в ювелирный.
   – Я гость капитана.
   – Что вас интересует?
   – Ничего.
   – Может быть, вот эти часы?
   – Что вы, – сказал я, – я гость капитана.
   Впервые ко мне приставали, чтобы я что-то купил. Это был высший стыд. Тут всем выкатили какие-то колючие фрукты. Я схватил одну. Или одно. Или один. И почувствовал себя вором, как чувствовал всегда, когда ел.
   – Вы гость капитана, садитесь за стол, вам подадут.
   – Нет, я здесь.
   Я дожевал в углу. Корки сунул в карман. И пошел искать Петухова.
   Ввиду полной невозможности дальнейшего пребывания в капитализме, ввиду униженности, незнания сортов пива и колбас, я попросил вывести меня обратно за борт, где и остался с наслаждением в общественном туалете Морвокзала среди посетителей ресторана, многие из которых мочились, уже не расстегиваясь. Я был среди своих.
   Среди своих я был недолго. Я стал сатириком.
   Спасибо Вам, Владислав Сергеевич, за первую экскурсию во враждебный мир, борьбу с которым мы с Вашей помощью, слава Богу, проиграли.

* * *

   Он так упорно думал о куске колбасы, что вокруг него стали собираться собаки.

Трос сорвало

   Трос сорвало на переправе. Это грозило сама знаешь чем. И твой отец первым заметил это. Прыгнул в ледяную воду – понтоны крепить. Остальные за ним. Спасли переправу. Оглянулись, стали кричать, а его уже нет. Три дня его искали, улицу его именем назвали…
   Сейчас он официантом в Лондоне. Жалеет страшно.

Одесскому русскому

   75 лет русскому Одесскому или Одесскому русскому. Еще пятнадцать лет назад это словосочетание выглядело чудовищным. Страшнее не было, чем Одесский русский.
   Сегодня оно полно смысла.
   Да, вот… русский одесский. На нем говорят, на нем играют. Он был вначале выстроен, потом разрушен и вот опять воссоздан. Как, будем надеяться, и город.
   Как же можно было так жить, чтобы отсюда сбежала целая треть? И именно те, кого учили и воспитывали. Взяла Одесса и перебралась, остались те, кого этот город, эта нервная почва держит мертвой хваткой.
   Чего же они сбежали, если такие театры были и такие артисты были, и песни были, и пляжи были, и танцы были… И какие спектакли были! И какие актеры играли! И какое пароходство! И какие лайнеры ходили! И какие капитаны, и какие жены!… А отворили дверь – и все рванули.
   Вот и весь вопрос, и весь ответ, – что человеку надо.
   Я знаю. Чтоб закрыто не было.
   Это по-русски и по-одесски – ненавижу запертость дверей. Как кошка. И миска полная, и хозяева есть, а лягу под дверью, и буду ждать. Вот я такая. Вначале отсюда туда хочу, а потом оттуда сюда.
   Уже два театра в Одессе построили. Еще три театра в Одессе построят. Может, и захотят оттуда сюда.

Пожар

   Лето. Одесса. Аркадия. Жара. И, конечно, горит пирожковая, ибо количество пирожков, жареных в одном и том же масле, перекрыло все рекорды. Канцерогенные вещества не выдержали своего скопления и взорвались. Пирожки летали, как шрапнель. В белых халатах чёрного цвета суетились пирожковницы и верещали давно забытыми девичьими голосами.
   Зрители заполняли первые ряды. Через каких-то сорок минут под овации подъехали пожарные, каждое их движение сопровождалось аплодисментами. Большое удовольствие вызвало сообщение старшего, что у них нет воды, и они под аплодисменты и крики «браво!» потащили куда-то шланг. Зрители советовали туда же тащить пирожковую. Наблюдать такую сцену одному было крайне неловко, и народ побежал за женой с криком «подождите секундочку».
   Особенно живописен был старший огнетушитель, ввиду жары находящийся в верхней брезентовой робе и чёрных сатиновых трусах «верность». Зрителям импонировали его невысокая скорость и попытки отвернуть вентиль.
   Действия пожарных в стороне от огня, наконец, закончились, и они стали приближаться. На пожаре наступил момент, который так ценят шашлычники, то есть пламени уже нет, угли чуть подёрнуты пеплом. В общем, те, кто жарили на шампурах помидоры и колбасу, облизывались. Когда в стволах появилась вода, уже и угли остыли, и все побежали смотреть как двое пьяных под ударами волн взбираются на вертикальную скользкую стену.
   В Одессе очень благодарный зритель. Что делать, если в городе такая скука, а театр Сатиры себя не оправдал.

200 лет Одессе

   Семь лет назад я желал Одессе стать центром Юга, чтоб была масса мест индивидуального отдыха вместо одного места массового отдыха, ибо массового отдыха не бывает, писал я. Как ни странно, многое сбылось.
   Чтоб рыба заходила, писал я. Вошла. Никто не предполагал, что это будет связано с падением производства. То есть раньше одесситы, которые работали, не могли купить рыбу, потому что ее не было. Теперь они не могут купить рыбу, потому что не работают. Но рыба есть.
   Чтоб было много кафе, ресторанов, магазинов. Они есть. Товар, конечно, иностранный. Конечно, жалко отечественного производителя, но нельзя из жалости к нему ничего не жрать в едином порыве или ходить голыми в его поддержку.
   Пусть повсюду звучит музыка и мы, красивым летним вечером, все в белом будем гулять от музыки к музыке. И это есть! И мы ходим. Я раньше бегал вдоль Аркадии, отмечая расстояние по туалетам: две вони, три вони, четыре, четыре с половиной вони. С возрастом счет пошел назад: пять воней, четыре вони, три… Эх бы музыка… Сбылось! Новая жизнь наложилась на старую: сквозь вонь звучит музыка или воняет сквозь мелодию. В общем, жить стало веселей.
   Теперь вода! Я мечтал, чтоб вода текла не по статистическим данным, а по трубам… Не течет. Не сбылось. То есть через крышу, через стены, через потолок, но не через трубу… Не сбылось. Если б с таким же напором, с каким велась предвыборная борьба… Нет-нет. Сейчас пошучу… Если б из трубы хлынуло то, что хлынуло из телевизора. Нет… Мы бы подохли… Нет… Если б такой же напор, какой был, нет – бил, нет – был, нет – бил в водопроводе, нет-нет. Сейчас пошучу… То есть поменять напорами, то есть источник один, но поменять отверстия. Вот… Короче… не наберешься там, где хочется, а наберешься там, где не надо.
   И помыться бы. Причем горячей водой. Это древнее изобретение человечества: мыться горячей водой. Не стоит его отбрасывать как устаревшее. Можно, конечно, поливать отдельные места из чайника. Одесситы всегда славились отдельно помытыми местами. Я сам принял первую ванну в 33 года, в возрасте Христа, в Ленинграде, и с тех пор очень хочется помыться. Это частным образом не устроить, вода, как при социализме, течет централизованно. То есть все, что зависит от людей, сделано, осталось то, что зависит от руководства.
   Что мне еще нравится – количество кафе. Теперь в борьбе с преступностью можно двигаться перебежками от кафе к кафе, можно скрыться в цветном фонтане, можно прикинуться посетителем и упасть за столик, можно прикинуться собакой хозяина. В общем, в борьбе с преступностью, спрятаться уже есть где. И перекусить можно вполне прилично такой штучкой – хам-бургер или, по-одесски, хербурхам, где очень приличная котлетка «как у мамы» с очень приличной булочкой.
   И выборы свободные. Сбылось. Правда, мы сначала выбираем, а потом гадаем, правильно ли мы выбрали. Но выбираем правильно, а вот того или не того… Но правильно. В этой ситуации, когда оба поливают друг друга и показывают друг на друге все язвы, все равно надо выбрать, и второй сразу затихает и уже тише наполовину, то есть на одного.
   Конечно, до сих пор непонятно, почему так рвутся на места, где одни неприятности и тяжелый бескорыстный труд на благо народа. Но тут важно, как бойцы поведут себя в мирное время, потому что боевые друзья – это еще не водопроводчики.
   Но мы жаждем исключений и первые шаги новых людей обнадеживают. Они уже хорошо знают разницу между богатыми и бедными, но еще не чувствуют разницу между бездарными и талантливыми. Эту разницу должны показать им мы. Работать надо. Надо работать. На плитах недаром появились первые люди с трудовым загаром, т. е. кисти, шея, декольте от майки, одно колено от дыры. Наконец-то. Спрашиваю: «В поле?» – «Нет, – говорят, – на базаре».
   Хотя турецкий базар сдает. Не обеспечивает наш город. Уже и качество падает из низкого в мерзкое, уже и наши путанши им надоели. Зато мы все в турецком. Объевшись турецким шоколадом, опившись турецким лимонадом, хрустя турецкой кожей, одесская красавица уже и смотрит турецким взглядом. Но одесская красавица есть красавица, ибо состоит из смеси разных кровей.
   И кто вопит: Россия для русских, Украина для украинцев, Молдавия для молдаван, пусть приедут и посмотрят на одесскую женщину.
   Красавица – есть красавица.
   Молодая – мучение. Пожилая – наказание.
   И все это в рамке, которая называется любовь.
   И не говорите мне, что жизнь стала хуже.
   Если вдруг прекратится это время…
   Если вдруг победят они, кто стонет и плачет и не может забыть диких очередей за водкой. Если вдруг победят они, кто не помнит, что каждый вызов в ЖЭК, в ректорат, в гороно, в партбюро был вызовом в суд. И судили всех и за все: за мысли, за разговоры, за танцы, за молитвы, за одежду. Они ходят среди нас, те, кто судил. Если вдруг победят они, мы будем сегодняшний день вспоминать как самый светлый день в жизни. Ибо мы были свободны!
   А Одесса есть движимая и недвижимая.
   Одесса недвижимая – где каждое поколение кладет свой камень. Талантливый или бездарный – зависит от того, как развивается данный момент. И она стоит – эта Одесса – подмазанная, подкрашенная, где-то со своими, где-то со вставными домами, неся на себе отпечатки всех, кто овладевал ею.
   А есть Одесса движимая. Движимая – та, которую увозят в душе, покидая.
   Она – память. Она – музыка. Она – воображение.
   Эта Одесса струится из глаз.
   Эта Одесса звучит в интонациях.
   Это компания, что сплотилась в городе и рассыпалась на выходе из него… И море… И пляжи. И рассветы. И Пересыпь. И трамваи.
   И все, кто умер и кто жив, – вместе.
   Здравствуй, здравствуй.
   Не пропадай. Не пропадай. Не пропадай…

Каждому возрасту – свой оптимизм

   Тому – выпивки, танцы, походы, свидания.
   Этому – кремы, мази, таблетки, втирания.
   Тому – пот, мозоли, мышцы, синяки.
   Этому – старое виски, приятный запах, черные носки.
   Тому – крики, хохот: «А ну, давай!…»
   Этому – улыбка, шепот: «А ну, возьми…»
   Тому – бег по лужам, поцелуй, танец.
   Этому – кресло, книга, телефон, насмешка.
   Тому – водка, табак, штанга, девушка.
   Этому – костюм, колено, юмор, ресторан.
   Вот так «step by step» от венеролога к урологу.
   От запаха до аромата.
   От любви до дружбы.
   От именин до юбилея.
   От рассказа до предисловия.
   От рюкзака до «Мерседеса».
   От наслажденья до покоя.
   От ощущения счастья до великолепного описания его.

Переход детей в родители

   Господи, постепенно дети переходят в родителей, родители в детей.
   Мать вдруг стала дочерью.
   – Ну вот, ты хотела в гости, ну вот, мы пришли. Ну, разговаривайте. Ну, говори…
   Вы ей сладкое не давайте. Она ела сегодня. Ну, ей нельзя. Она сейчас съест. Она не понимает. В каждом доме ей дают сладкое. Она ест. Она же не понимает. А люди такие ужасные, особенно подруги её: «На еще тортик, съешь коржик». О себе думают. Главное, чтоб выглядеть хорошо самим. А что я по ночам имею? Если бы они знали. И давление я имею у неё. И приступы удушья я имею у неё. Нет. Я говорю – хватит. Она ела сегодня бублик. Хватит, нельзя мучное. Ну, она не понимает, а вы подкладываете. Уберите бублик. Ей шестьдесят четыре. Этого что, мало? Мне этого хватает. Я говорю – она чай уже пила. Она сама не понимает. Мама, не смей. Я весь февраль бегала к ней в больницу. Не надо ей жареного. Выплюнь! Выплюнь сейчас же. Какая ты противная. Фу! Не буду с тобой в гости ходить. Фу! Фу! Я сказала! Фу! Я сказала. Кому я сказала! Положь на тарелку. Всё! Не для тебя! Пусть все жрут вокруг. А ты – фу! Фу! Я сказала! Брось вилку! Отойди от стола! Брось сейчас же. Конечно, она будет есть всё, что вы ей положили. Дома же ей этого не дают. Там она знает свое место! Фу! Я сказала! Я кому сказала?! Заберите у нее эту рыбу. Рыбу ей вообще нельзя. Она так подавилась у своей подруги. Жаль, я не видела. Без меня пошла. Из дому выскочила. Вскочила в трамвай, а когда мы бросились – ищи-свищи. Ну и они там наобедались. Завалилась чуть ли не в час ночи. Перегар изо рта. Пояс на туфлях.

Истории вкратце

I

   Господи! А мы все-то, оказывается, из воды…
   И даже наш Президент.
   И даже олигархи.
   И даже железнодорожники.
   И даже генералы.
   И даже депутаты.
   И, когда одно ведро воды кричит на другое:
   – А ты не та вода! Ты живи среди своих!
   – У нас вода другая.
   – Понаехало чужое Н20…
   А если вода из нас выйдет, останется 20 кг сухих костей, которым все равно, где валяться и кто на них будет валяться после нас.

II

   На пляже был такой случай.
   Среди загорающих появилось голая женщина.
   Она загорала и бегала в воду.
   Постепенно собирались мужчины.
   Среди женщин поднялся ропот. Они не любят, когда кто-то открывает их секреты. Именно женщины позвали милиционера.
   Милиционер подошел.
   Она долго упиралась.
   Потом надела только лифчик.
   Милиционер попросил десять рублей штрафа. Она уплатила.
   Он постоял и ушел.
   Толпа собралась колоссальная. Мужчины лезли друг на друга. Она оделась и убежала, провожаемая криками и свистом.
   Когда мужчины разошлись, их штанов не было.
   До вечера милиция развозила полуголых мужчин по домам.

III

   Случай с моим другом А. М. Л.
   Они лежали.
   Вдруг звякнул звонок.
   – Муж!
   Они вскочили, стали лихорадочно одеваться.
   Он полуодетый выглянул на лестничную площадку с носком в руке.
   Никого.
   Он облегченно обернулся.
   В комнате стоял такой же полуодетый мужчина с носком в руке.
   Двое с носками в руках.
   Тот приехал ночью домой. Хотел незаметно войти.
   Этот хотел незаметно выйти.
   20 лет прошло.
   Ужас в его сердце до сих пор.

IV

   Он ей очень нравился.
   Она позвонила ему и сказала, что у нее есть два билета в театр.
   Билеты сейчас дорогие.
   Он пошел с ней.
   У театра она сказала, что пошутила, что нет у нее никаких билетов.
   Он честно сказал:
   – Вас сейчас оставить или проводить куда?
   Она сказала – оставьте сейчас.
   И он ушел.
   А билеты у нее, конечно, были…

V

   Мой друг Аркадий очень умен.
   Золотая голова и руки.
   Взял шесть комаров и штангенциркуль, Измерил штангелем размах крыльев – 5мм.
   И стал делать сетку.
   Горизонтальную сетку не натягивал.
   Только вертикально. Через 5 мм.
   Комар брассом не летит, только баттерфляем.
   Комар от рождения вираж не закладывает.
   Комар не может сложить крылья, пролезть, а потом расправить.
   Чего проще…
   Но комар, как всякий кровососущий, туп, а мой друг Аркадий умен и добр.
   Поэтому дома они теперь не встречаются.
   Только на улице.

Тэфи-03

   Это же смешно. Лежим и смотрим, как на экране носятся, прыгают, плавают, поют. И жалуемся. И пишем фельетоны.
   А если и они захотят лежать, кто будет носиться на экране?
   Скажи спасибо, что есть чего включать. Что кто-то не лежит в этот момент, а электричество тебе дает сзади в штепсель, чтоб он впереди на экране завелся и заголосил.
   Что кто-то тебе бесконечный сок показывает, бесконечное пиво. Пей, мол, Вася. Прокладку, Дуся, вставляй.
   Воду кто-то тебе все-таки качает. Газ для кухни, чтоб еду сварить.
   А как сварить, тебе Макаревич покажет.
   И куда пойти сытому. И что одеть. И как одеть…
   И как сидеть за столом. И где отметить праздник.
   И смотри, смотри, смотри – у кого-то наводнение, смотри, как люди мучаются – а у тебя ничего.
   Смотри, смотри, как стреляют, пленных берут, по горам карабкаются – а ты дома с семьей у государства лежишь, всё это тепло наблюдаешь.
   Смотри, смотри – голодают, страдают, болеют, а ты пива выпил и пультом перебираешь: голодного не хочу, смешного хочу. На!
   Раньше лежал – показывали демонстрации, парады, съезды.
   Сейчас лежишь – наводнения, аварии, грабежи.
   Что интереснее?
   Лежи, не вставай, я сам скажу: авария в сто раз лучше съезда.
   Съезд – жалеешь, что не попал. Авария – радуешься, что не попал.
   И в наводнении не участвовал. И в самолете не разбился.
   Столько радости, сколько сейчас, никогда не было.
   И тихо собой гордишься – нет, я умней, душу радость вынь на стол. Я ловчее, я изворотливее. Нигде меня не было.
   Всё взрывается, падает, горит – а я целый.
   Со всеми извращенцами познакомился, всё повидал, ФСБ нагрянуло, пленку развратную предъявило – а тебя там нет.
   Баня, бабы, прокуроры, журналисты – а тебя нет. Наслаждения не испытал, так и разоблачения не перенес, тряся большим белым животом над своей сотрудницей.
   И в атаку как бы ходил и стрельбу как бы слышал, а в плен не попал. В списках нет, в яме нет, в кровати есть!
   Огромное счастье – видеть настоящую кровавую героическую жизнь и в ней не участвовать.

* * *

   А я говорю, если раздуть свои радости до размеров неприятностей, то можно и от них получать наслаждение.

Он сидел, смотрел телевизор…

   Он сидел, смотрел телевизор и кричал:
   – Тьфу! Ерунда! Ну, чушь!
   И смотрел.
   – Ну, гадость!
   И снова смотрел.
   – Какой кошмар. Это издевательство.
   Он выключал и включал.
   – Ну, нельзя же так. Как просто. После криков «я счастлива» – она попадает в аварию. После «мы счастливы» – война. Война возникает, когда нужно. «Ты только будь жива, мама», – умоляет сын. Она, естественно, умирает. Ну, нельзя же так. Это же гадость, – кричал он и выключал, и включал.
   Это действительно была гадость, но именно поэтому он и включал.
   Дома было еще страшнее.

Что еще требовать от таланта

   Ну что еще требовать от этого таланта?
   Он сделал для своего хозяина всё, что мог.
   Еда, жилье, автомобиль, поклонники.
   Что еще требовать от этого таланта?
   Чтобы он тянул страну?…
   Не тянет.
   Есть такие таланты.
   Они делают фамилию своего хозяина известной. И затихают, с удовольствием глядя на дело свое.
   А хозяин еще долго носится…
   Но это уже жизнь физическая.

Пишу детектив

   – Почему бы вам не написать что-то серьезное?
   – Пишу… Вы меня как раз оторвали…
   – Что пишете?
   – Детектив, где участковый инспектор раскрывает убийство и не может никак раскрыть.
   – И что же? Он раскрывает в конце?
   – Нет. Не может.
   – Так… Простите… А где происходит действие?
   – У нас.
   – А в чем детектив?
   – Вот в этом.
   – А у него улики есть?
   – Все. И отпечатки пальцев. И пистолет и гильзы. И труп.
   – А убийца?
   – А он и не прячется.
   – Так в чем же дело?
   – Вот в этом.
   – А в чем интрига?
   – В родственниках убитого. Они борются за наследство. А все наследство украдено.
   – Так в чем интрига?
   – Ну, ходят они в милицию, пристают, обрыдли всем. Их в конце посадят.
   – А убийца?
   – А что убийца?
   – Он прячется?
   – А зачем? Он же убил с согласия участкового и по его наводке.
   – Так где же интрига?
   – Как где? Здесь, у нас, в Москве.
   – И чем вы хотите заинтересовать читателя?
   – А чем я могу его заинтересовать? Денег у меня нет.
   – А правда восторжествует?
   – А я откуда знаю? Сам жду.
   – Но вы же автор?
   – Ну и что?
   – Значит, у вас так… Милиция преступление раскрыть не может. Убийца на свободе. Семья убитого в тюрьме… Участковый – соучастник… В чем же детектив?
   – Вот в этом.
   – И все это ничем не кончается?
   – Назначают нового министра МВД.
   – Вот. И что он?
   – У его жены угоняют машину.
   – По его наводке?
   – Да…
   – Он находит преступников?
   – Нет.
   – А кто наказан?
   – Прохожие.
   – И для чего это все нужно писать?
   – Чтоб их всех избрали в Государственную Думу.
   – И изберут?
   – Обязательно.
   – Почему?
   – Ну, у меня в романе население ошибочно считает, что лучше избрать преступника, чем милиционера.
   – И вы думаете, вашу книгу будут раскупать?
   – Уже раскупили.
   – Кто?
   – Избирком.
   – Так вы ж еще не закончили?
   – Они сами закончат.
   – Ну, поздравляю. Это серьезная работа.
   – Спасибо. Они тоже так сказали.
   – А что вы потом будете писать?
   – Комедию.
   – Тоже детектив?
   – Обязательно.
   – Что происходит?
   – Все пьют.
   – Где?
   – Здесь.
   – Я надеюсь, следить будет интересно?
   – Нет.
   – Смешно?
   – Нет.
   – А чего же писать?
   – А чего же не писать?

* * *

   На фоне ужаса с заложниками, взрывов в метро и поездах, можно читать самые кровавые детективы – очень успокаивает.

Самолет

   Пилот пробежал по самолету и скрылся в хвосте. Потом выскочил:
   – Граждане, отвертка есть? Нет? Пассажиры называется.
   Бросился обратно. Из кабины выскочили двое с ведрами:
   – Без паники, без паники!
   Побежали за ним.
   Стюардесса с криком: «Нет, ты этого не сделаешь!» – заперлась в туалете.
   За ней вышел солидный мужчина:
   – Граждане пассажиры, я командир корабля, не волнуйтесь, все в порядке. Я командир. У меня простой вопрос: кто-нибудь может посадить самолет? Не стесняйтесь… А попробовать – нет желающих? Может, кто-нибудь видел, как это делают, нет?… А стюардессой кто-нибудь работал?… А санитаром?… Странные у нас сегодня пассажиры. Ну ладно, извините, не волнуйтесь. А вот это, простите… Может у кого-нибудь компас есть?… Нет, девочка, плакать не надо, а поискать стоит… Тоже нет? Что это с вами сегодня? Что я ни попрошу… А карта вот этого маршрута? Ну, которым мы летим?… Хотя бы автомобильных дорог?… И дорогу наизусть никто не знает, да? Что ж вы приперлись? Извините…