Страница:
А если в гости – не забыть направление. Это тоже обязательно. От своего дома оформляется местная командировка в гости: убыл, прибыл, убыл. Ну, конечно, дать диапазон, чтоб человек чувствовал себя свободно. Хозяин буквально чем-нибудь отмечает. Ну буквально, ну чем-нибудь буквально. Ну, да той же печатью, господи. Но ставить время с запасом, чтоб гость неторопливо собирался.
Контроль личных сумок – даже и не надо в каждом доме, только в узловых пунктах: подземный переход, вокзал, базар. Для чего? Чтоб примерно питались все одинаково. Это что даст? Одинаковые заболевания для врачей, одинаковый рост, вес для пошивочных мастерских и, конечно, поменьше незнакомых слов, поменьше. Употреблять буквально те слова, что уже употребляются. Чтоб не беспокоить новым словом. И для красоты через каждые два слова вставлять «отлично», «хорошо» и так далее. Ну, например: «Хорошо вышел из дому, прекрасно доехал, отлично себя чувствую, одолжи рубль…» – и так далее.
Начинать разговор так: «Говорит номер такой-то». Да, для удобства вместо фамилии – телефонные номера. Имена можно оставить. Это и для учета легче и запоминается. Допустим: «Привет Григорию 256-32-48 от Ивана 3-38-42». Пятизначник. Уже ясно, из какого города, и не надо ломать голову над тем, кто кому внезапно, подчеркиваю – внезапно, передал привет. Со временем, я думаю, надо будет брать разрешение на привет, но очень простое. Я даже думаю, устное.
С перепиской тоже упростить: все письма писать такими печатными буквами, как вот эти индексы на конверте. Вначале, конечно, непривычно, выводить долго, но настолько облегчается работа почты… И в таком состоянии много не напишешь. И, конечно, вместо автоматических телефонных станций я б восстановил старые, с наушниками и ручным втыканием в гнезда. Вот подумайте – много людей освободится. Причем для упрощения и удобства с выходящими из дому беседует уличный контроль. Дальше – контроль проспектов, потом – площадей. С теми, кто из города, работает высококлассный междугородний контроль. Ну а, не дай Бог, при выходе из государства – вовсю трудится наша гордость, элита – общевыходной дроссельный контроль под условным названием «Безвыходный». У них и права, и техника, и максимум убедительности, чтоб развернуть колени и тело выходящего назад. Лицо можно не трогать, чтоб не беспокоить. То есть в такой обстановке горожанин и сам не захочет покидать – ни, ты понимаешь ли, родной город, ни, ты понимаешь ли, родную улицу, а потом и дом станет для него окончательно родным.
Самое приятное аморально.
Самое острое незаконно.
Отсюда такая задумчивость в глазах каждого сидящего на собрании.
Клуб кинопутешественников
Современная женщина
Современная женщина, идущая по городу, – отдельная, сладкая, близкая тема для разговора. Сказочная, как выставка мод. Будоражаще пахнущая издали. Стройная. В брючках, закатанных под коленки, открывая миру сапоги, а в них чулочки и только в них – ножки. А на торсике – вязанная самой собой кофтуля-свитерок с ниспадающим, открывающим, отрывающим от дела воротником, а уже в воротнике – шейка, служащая для подъема и опускания груди, с цепочкой и украшенная головкой со стекающей челкой на строгие-строгие, неприступные глаза, закрытые для отдыха длинными, загнутыми вверх прохладными ресницами, вызывающими щекотку в определенные моменты, до которых еще надо добраться, а для этого надо говорить и говорить, говорить и говорить, и быть мужественным, и хорошо пахнуть, не забывая подливать сладкий ликер в рюмки, перекладывая билеты в Большой зал из маленького кармана в пистончик и попыхивая сигаретой с калифорнийским дымком, зажженной от зажигалки «Ронсон», срабатывающей в шторм и лежащей тут же возле сбитых сливок, присыпанных шоколадом, в тридцати сантиметрах от гвоздик в хрустальной узкой вазе, закрывающей нежный подбородок, но открывающей губки, где тает мармелад.
О Боже, оркестр, ну что же ты?! Вот и датчане вышли в круг, вот и ритм, но нет, не то. Пусть датчане прыгают, а мы спокойно, почти на месте, неподвижно, струя кровь мою от вашей в трех сантиметрах и вашу влагу от моей – в пяти.
Ваша стройность перестала быть визуальной, она уже – здесь. А разность полов так очевидна, так ощутима. Мы так по-разному одеты и представители столь разных стай. Только наши шаги под этот оркестр. Из наших особей исчез интеллект и пропали глаза, мы ушли в слух. Его музыка, твое дыхание и там, внизу, движение в такт контрабасу. И догорает сигарета, и допевает квартет, и ликер из графина перетек в наши глаза, а сливки с шоколадом еще не кончились. Они припорошили губы, и мы будем их есть потом, позже, медленно.
Хороший режиссер в этом месте ставит точку, потому что к нам приближаются. Официант, портье, милиционер и распорядитель танцев…
Стиль спора
Сын мой неосуществленный
Падает снег
Когда разрывается душа, когда бело и белеет за окном. Сыплет и сыплет. И тихо в квартире, и мягко сыплет белым, и голые прутики веток качают головками в белых папахах. Красная ягодка рябины в шапочке. Падает снег. Тепло у меня. Что-то в приемнике потрескивает и превращается в музыку и женский голос. Только нужно еще тише…
Падает снег. Воробьи встрепанные заглядывают мне в глаза. Я – им. Взаимное недоверие. А я бы их пригласил погреть красные лапки и почирикать…
А снег летает, летает, прежде чем упасть и покориться. Все бегут по снегу. Я дома сижу. Все это переживаю. Играют все, носятся, кричат, лают, прыгают. Я все это переживаю. Умом постигаю изнутри. Системой. Остаюсь в милой неподвижности. Работаю в тепле воображением…
Следы моих комнатных туфель на снегу. И если выскочить из них и темпераментно помчаться дальше, оставляя как минимум рубчатые следы носков, а потом в заводе и из них выскочить и помчаться еще, оставляя нижнюю пятерню, стопу за стопой, стелющимся шагом и криком, затухающим вдали.
Падает снег. Голову нести осторожно. Не расплескать на бегу кипящую массу недовольств, обвинений, проклятий, сарказма в сосуде из скуки… Падает снег. Ложится сверху и укрывает черное, израненное, поваленное, измученное. Что-то в общих чертах проступает. Можно и не угадать, что там творилось в жаркую погоду. Победители, побежденные лежат укрыты. Тишина. Гладко. Холодно. Светло…
Падает снег. Что-то там происходило. Да и что-то еще происходит. Поздно. В кепочках белых плодики… Под снегом города и концертные залы. Гладко все сверху, а снизу ничего не видать. Снег падает.
У меня зима…
Мне показалось
Трудности кино
Писательское счастье
Тяжелый характер
Контроль личных сумок – даже и не надо в каждом доме, только в узловых пунктах: подземный переход, вокзал, базар. Для чего? Чтоб примерно питались все одинаково. Это что даст? Одинаковые заболевания для врачей, одинаковый рост, вес для пошивочных мастерских и, конечно, поменьше незнакомых слов, поменьше. Употреблять буквально те слова, что уже употребляются. Чтоб не беспокоить новым словом. И для красоты через каждые два слова вставлять «отлично», «хорошо» и так далее. Ну, например: «Хорошо вышел из дому, прекрасно доехал, отлично себя чувствую, одолжи рубль…» – и так далее.
Начинать разговор так: «Говорит номер такой-то». Да, для удобства вместо фамилии – телефонные номера. Имена можно оставить. Это и для учета легче и запоминается. Допустим: «Привет Григорию 256-32-48 от Ивана 3-38-42». Пятизначник. Уже ясно, из какого города, и не надо ломать голову над тем, кто кому внезапно, подчеркиваю – внезапно, передал привет. Со временем, я думаю, надо будет брать разрешение на привет, но очень простое. Я даже думаю, устное.
С перепиской тоже упростить: все письма писать такими печатными буквами, как вот эти индексы на конверте. Вначале, конечно, непривычно, выводить долго, но настолько облегчается работа почты… И в таком состоянии много не напишешь. И, конечно, вместо автоматических телефонных станций я б восстановил старые, с наушниками и ручным втыканием в гнезда. Вот подумайте – много людей освободится. Причем для упрощения и удобства с выходящими из дому беседует уличный контроль. Дальше – контроль проспектов, потом – площадей. С теми, кто из города, работает высококлассный междугородний контроль. Ну а, не дай Бог, при выходе из государства – вовсю трудится наша гордость, элита – общевыходной дроссельный контроль под условным названием «Безвыходный». У них и права, и техника, и максимум убедительности, чтоб развернуть колени и тело выходящего назад. Лицо можно не трогать, чтоб не беспокоить. То есть в такой обстановке горожанин и сам не захочет покидать – ни, ты понимаешь ли, родной город, ни, ты понимаешь ли, родную улицу, а потом и дом станет для него окончательно родным.
* * *
Самое вкусное вредно.Самое приятное аморально.
Самое острое незаконно.
Отсюда такая задумчивость в глазах каждого сидящего на собрании.
* * *
Я квартиру не убираю, я ее просто меняю.
Клуб кинопутешественников
Говорят, что карта мира не имеет белых пятен, что открыты острова и плывут материки. Очертания известны, и теченья интересны, и журнал «Вокруг света» печатает карты и рассказы.
Вы расскажите мне про Париж.
Вы говорите, там розовый воздух, вы говорите, там бульвар Инвалидов и повсюду маленькие бистро.
Вы говорите, там художники рисуют на улицах и приезжие чувствуют себя как дома.
Как интересно!
А вот и документальный фильм.
Да-да, мы как будто там побывали.
Полтора часа среди парижан.
И даже получили подробные ответы не на свои вопросы.
Самоотверженный труд кинооператоров: десятки кинооператоров шатаются по Парижу и служат нам, миллионам.
А вчера, в воскресенье, в двадцать часов, мы объездили с корреспондентом заповедник, мы притаились с оператором за деревом, мы из вездехода наблюдали за львами.
Как интересно.
Журналист очень аккредитованный говорит:
«Там, – говорит, – львы, – говорит, – не боятся машин, там обезьяны совершают набеги, собираются, – говорит, – вместе, и нет, – говорит, – спасения, – говорит, – от них».
Как интересно.
Фиджи, Таити, Лос-Пальмос – такие названия и острова, говорят, очень давно открыты, говорят, кем-то, а сейчас живут на доходы от туристов каких-то.
Выставки цветов на Таити…
А Таити открыт давно и работает круглые сутки. А Багамские острова… Как? Вы не бывали на Багамах?
– Ну, грубо говоря, не бывал.
– Вот европейские столицы похожи. Если вы были в Париже, то уже можно, говорят, не ездить в Вену или Стокгольм. Разве вы этого не знали?
– Ну, как же, не знал, как же, не знал. Ну, конечно, не знал. Вы же знаете – все время на работе. Глянешь иногда в окно… Выедешь куда-нибудь на троллейбусе… И, в общем, всегда обратно. Так сказать, умом постигаешь, воображением. Дома все себе можно представить. Я почти все себе напредставлял. До того воображение развито – мурашки появляются, если Рейкьявик. Если Африка – потею. Однажды до утра раскачивался на пальме. Проснулся – мозоли от пальмы. Я ее обхватил ногами – и стремительно вниз. Видимо, меня что-то испугало там, в ветвях. Ночью вскочил мокрый от Ниагары – брызгает жутко. Я понял, что Новая Зеландия похожа на Кавказ под Сухуми, Австралия – тот же Алтай, Нью-Йорк напоминает Ялту чем-то, я завтра досмотрю – чем.
Часа в два ночи появляется Сидней – и раздражает. А если мне хочется с ними поговорить, то я их вижу здесь. Они же все здесь бывают. Финнов уже совсем от наших не отличишь. Ихний Хельсинки – тот же Гомель, я так думаю. Попробуйте меня разубедить. А нехватку воображения можно пополнить в самом популярном клубе, клубе кинотеледомагорепутешественников, когда своими глазами видишь тех, кто побывал в Дании.
Но, говорят, самое интересное – пароходом. Экран, значит, на экране вода, океан, земли ни черта не видать. Если океан спокоен – никто ничего, плывем. По квартирам тишина. И вдруг налетает ветер из телевизора – как даст прямо в лицо, с брызгами. Ну там инструкция есть: ведро воды сзади в телевизор заливаешь с утра, на ведро воды пачку соли за семь копеек и ветродуй для морского колорита. Это если диктор предупреждает, что поплывем, потому что, если поскачем, допустим, на лошадях через лес, а аппарат сработает на брызги, впечатление не то – на лошади с веслами, как дурак.
Значит, вот так: ветер двинул, брызги, лежишь мокрый – ну полное ощущение. И тут начинается горизонт – вверх, горизонт – вниз, прямо разрывает. От телевизоров – рычаги к кроватям. Операторы на студии управляют всеми кроватями, пока людей просто выворачивать не начинает. Ну, по сто квартир в доме, и все плывут в Австралию. Если очень плохо – сошел с кровати, и все, но впечатление потерял. А тут крики чаек из кухни, кто-то кусает из динамика.
Некоторые, самые крепкие, звонят на студию и слышат крик капитана: «Спасайся! Мина по борту!» Лежишь на койке весь в слезах. Потом выгружаемся, конечно, в разных квартирах, кто в каком состоянии. И только члены клуба кинопутешественников. Парень сказал: с этим будет очень строго. Потому что очень удобная поездка, как на кладбище: все едут туда. Оглянулся, и ты дома: жена, дети – итальянские впечатления.
А сейчас цветная стереофония пошла. Мы в Стамбуле с корреспондентом устриц жевали. Он – по ихнюю сторону экрана, мы – по нашу. То есть он жует – стереофония, звук, цвет, хруст, писк… Единственное, вкуса нет, хотя слюна уже пошла.
Это манометр!
Вы расскажите мне про Париж.
Вы говорите, там розовый воздух, вы говорите, там бульвар Инвалидов и повсюду маленькие бистро.
Вы говорите, там художники рисуют на улицах и приезжие чувствуют себя как дома.
Как интересно!
А вот и документальный фильм.
Да-да, мы как будто там побывали.
Полтора часа среди парижан.
И даже получили подробные ответы не на свои вопросы.
Самоотверженный труд кинооператоров: десятки кинооператоров шатаются по Парижу и служат нам, миллионам.
А вчера, в воскресенье, в двадцать часов, мы объездили с корреспондентом заповедник, мы притаились с оператором за деревом, мы из вездехода наблюдали за львами.
Как интересно.
Журналист очень аккредитованный говорит:
«Там, – говорит, – львы, – говорит, – не боятся машин, там обезьяны совершают набеги, собираются, – говорит, – вместе, и нет, – говорит, – спасения, – говорит, – от них».
Как интересно.
Фиджи, Таити, Лос-Пальмос – такие названия и острова, говорят, очень давно открыты, говорят, кем-то, а сейчас живут на доходы от туристов каких-то.
Выставки цветов на Таити…
А Таити открыт давно и работает круглые сутки. А Багамские острова… Как? Вы не бывали на Багамах?
– Ну, грубо говоря, не бывал.
– Вот европейские столицы похожи. Если вы были в Париже, то уже можно, говорят, не ездить в Вену или Стокгольм. Разве вы этого не знали?
– Ну, как же, не знал, как же, не знал. Ну, конечно, не знал. Вы же знаете – все время на работе. Глянешь иногда в окно… Выедешь куда-нибудь на троллейбусе… И, в общем, всегда обратно. Так сказать, умом постигаешь, воображением. Дома все себе можно представить. Я почти все себе напредставлял. До того воображение развито – мурашки появляются, если Рейкьявик. Если Африка – потею. Однажды до утра раскачивался на пальме. Проснулся – мозоли от пальмы. Я ее обхватил ногами – и стремительно вниз. Видимо, меня что-то испугало там, в ветвях. Ночью вскочил мокрый от Ниагары – брызгает жутко. Я понял, что Новая Зеландия похожа на Кавказ под Сухуми, Австралия – тот же Алтай, Нью-Йорк напоминает Ялту чем-то, я завтра досмотрю – чем.
Часа в два ночи появляется Сидней – и раздражает. А если мне хочется с ними поговорить, то я их вижу здесь. Они же все здесь бывают. Финнов уже совсем от наших не отличишь. Ихний Хельсинки – тот же Гомель, я так думаю. Попробуйте меня разубедить. А нехватку воображения можно пополнить в самом популярном клубе, клубе кинотеледомагорепутешественников, когда своими глазами видишь тех, кто побывал в Дании.
Но, говорят, самое интересное – пароходом. Экран, значит, на экране вода, океан, земли ни черта не видать. Если океан спокоен – никто ничего, плывем. По квартирам тишина. И вдруг налетает ветер из телевизора – как даст прямо в лицо, с брызгами. Ну там инструкция есть: ведро воды сзади в телевизор заливаешь с утра, на ведро воды пачку соли за семь копеек и ветродуй для морского колорита. Это если диктор предупреждает, что поплывем, потому что, если поскачем, допустим, на лошадях через лес, а аппарат сработает на брызги, впечатление не то – на лошади с веслами, как дурак.
Значит, вот так: ветер двинул, брызги, лежишь мокрый – ну полное ощущение. И тут начинается горизонт – вверх, горизонт – вниз, прямо разрывает. От телевизоров – рычаги к кроватям. Операторы на студии управляют всеми кроватями, пока людей просто выворачивать не начинает. Ну, по сто квартир в доме, и все плывут в Австралию. Если очень плохо – сошел с кровати, и все, но впечатление потерял. А тут крики чаек из кухни, кто-то кусает из динамика.
Некоторые, самые крепкие, звонят на студию и слышат крик капитана: «Спасайся! Мина по борту!» Лежишь на койке весь в слезах. Потом выгружаемся, конечно, в разных квартирах, кто в каком состоянии. И только члены клуба кинопутешественников. Парень сказал: с этим будет очень строго. Потому что очень удобная поездка, как на кладбище: все едут туда. Оглянулся, и ты дома: жена, дети – итальянские впечатления.
А сейчас цветная стереофония пошла. Мы в Стамбуле с корреспондентом устриц жевали. Он – по ихнюю сторону экрана, мы – по нашу. То есть он жует – стереофония, звук, цвет, хруст, писк… Единственное, вкуса нет, хотя слюна уже пошла.
* * *
Что такое, без четверти два все время?Это манометр!
Современная женщина
Что случилось с женщинами?
Я постарел или новая мода – невозможно глаз оторвать, трудно стало ходить по улицам.
Прохожий
Современная женщина, идущая по городу, – отдельная, сладкая, близкая тема для разговора. Сказочная, как выставка мод. Будоражаще пахнущая издали. Стройная. В брючках, закатанных под коленки, открывая миру сапоги, а в них чулочки и только в них – ножки. А на торсике – вязанная самой собой кофтуля-свитерок с ниспадающим, открывающим, отрывающим от дела воротником, а уже в воротнике – шейка, служащая для подъема и опускания груди, с цепочкой и украшенная головкой со стекающей челкой на строгие-строгие, неприступные глаза, закрытые для отдыха длинными, загнутыми вверх прохладными ресницами, вызывающими щекотку в определенные моменты, до которых еще надо добраться, а для этого надо говорить и говорить, говорить и говорить, и быть мужественным, и хорошо пахнуть, не забывая подливать сладкий ликер в рюмки, перекладывая билеты в Большой зал из маленького кармана в пистончик и попыхивая сигаретой с калифорнийским дымком, зажженной от зажигалки «Ронсон», срабатывающей в шторм и лежащей тут же возле сбитых сливок, присыпанных шоколадом, в тридцати сантиметрах от гвоздик в хрустальной узкой вазе, закрывающей нежный подбородок, но открывающей губки, где тает мармелад.
О Боже, оркестр, ну что же ты?! Вот и датчане вышли в круг, вот и ритм, но нет, не то. Пусть датчане прыгают, а мы спокойно, почти на месте, неподвижно, струя кровь мою от вашей в трех сантиметрах и вашу влагу от моей – в пяти.
Ваша стройность перестала быть визуальной, она уже – здесь. А разность полов так очевидна, так ощутима. Мы так по-разному одеты и представители столь разных стай. Только наши шаги под этот оркестр. Из наших особей исчез интеллект и пропали глаза, мы ушли в слух. Его музыка, твое дыхание и там, внизу, движение в такт контрабасу. И догорает сигарета, и допевает квартет, и ликер из графина перетек в наши глаза, а сливки с шоколадом еще не кончились. Они припорошили губы, и мы будем их есть потом, позже, медленно.
Хороший режиссер в этом месте ставит точку, потому что к нам приближаются. Официант, портье, милиционер и распорядитель танцев…
Стиль спора
Хватит спорить о вариантах зернопогрузчика. Долой диспуты вокруг технических вопросов. Мы овладеваем более высоким стилем спора. Спор без фактов. Спор на темпераменте. Спор, переходящий от голословного утверждения на личность партнера.
Что может говорить хромой об искусстве Герберта фон Караяна? Если ему сразу заявить, что он хромой, он признает себя побежденным.
О чем может спорить человек, который не поменял паспорт? Какие взгляды на архитектуру может высказать мужчина без прописки? Пойманный с поличным, он сознается и признает себя побежденным.
И вообще, разве нас может интересовать мнение человека лысого, с таким носом? Пусть сначала исправит нос, отрастит волосы, а потом и выскажется.
Поведение в споре должно быть простым: не слушать собеседника, а разглядывать его или напевать, глядя в глаза. В самый острый момент попросить документ, сверить прописку, попросить характеристику с места работы, легко перейти на «ты», сказать: «А вот это не твоего собачьего ума дело», и ваш партнер смягчится, как ошпаренный.
В наше время, когда уничтожают вредных насекомых, стерилизуя самцов, мы должны поднять уровень спора до абстрактной высоты. Давайте рассуждать о крахе и подъеме Голливуда, не видя ни одного фильма. Давайте сталкивать философов, не читая их работ. Давайте спорить о вкусе устриц и кокосовых орехов с теми, кто их ел, до хрипоты, до драки, воспринимая вкус еды на слух, цвет на зуб, вонь на глаз, представляя себе фильм по названию, живопись по фамилии, страну по «Клубу кинопутешествий», остроту мнений по хрестоматии.
Выводя продукцию на уровень мировых стандартов, которых никто не видел, мы до предела разовьем все семь чувств плюс интуицию, которая с успехом заменяет информацию. С чем и приходится себя поздравить.
Прошу к столу – вскипело!
Что может говорить хромой об искусстве Герберта фон Караяна? Если ему сразу заявить, что он хромой, он признает себя побежденным.
О чем может спорить человек, который не поменял паспорт? Какие взгляды на архитектуру может высказать мужчина без прописки? Пойманный с поличным, он сознается и признает себя побежденным.
И вообще, разве нас может интересовать мнение человека лысого, с таким носом? Пусть сначала исправит нос, отрастит волосы, а потом и выскажется.
Поведение в споре должно быть простым: не слушать собеседника, а разглядывать его или напевать, глядя в глаза. В самый острый момент попросить документ, сверить прописку, попросить характеристику с места работы, легко перейти на «ты», сказать: «А вот это не твоего собачьего ума дело», и ваш партнер смягчится, как ошпаренный.
В наше время, когда уничтожают вредных насекомых, стерилизуя самцов, мы должны поднять уровень спора до абстрактной высоты. Давайте рассуждать о крахе и подъеме Голливуда, не видя ни одного фильма. Давайте сталкивать философов, не читая их работ. Давайте спорить о вкусе устриц и кокосовых орехов с теми, кто их ел, до хрипоты, до драки, воспринимая вкус еды на слух, цвет на зуб, вонь на глаз, представляя себе фильм по названию, живопись по фамилии, страну по «Клубу кинопутешествий», остроту мнений по хрестоматии.
Выводя продукцию на уровень мировых стандартов, которых никто не видел, мы до предела разовьем все семь чувств плюс интуицию, которая с успехом заменяет информацию. С чем и приходится себя поздравить.
Прошу к столу – вскипело!
Сын мой неосуществленный
Сын мой неосуществленный. Итак, что тебе взять у беспутного отца, покорителя маленьких компаний и больших розовых женщин?
Нерожденный сын мой. Нам гордиться нечем. Рад бы посадить тебя на диван, показать на шкаф, набитый книгами, и сказать: «Смотри, сынок. Отец не будоражил и не бузотерил понапрасну. Все эти три полки он написал крупным, стремительным почерком. А ты, негодяй?!»
Или показать на шкаф, набитый черепами черепах, и сказать: «Смотри, сынок, твой отец. На его ракетах летает второе поколение космонавтов Его формулы используют, чтобы засеять рис по его чертежам делают кесарево сечение. На кого ты похож? Развратен и гадок. Фу! Да ты пьян, и опять эта девка за дверью…»
Или разгрести кучу детей и вызвать старшего: «Смотри, сынок, сколько твоих законных братьев, а ты? Тебе уже сорок. В кого ты, сынок? Фи! Да ты опять пьян. И уже другая девка под дверью. В кого ты вырос, бандит?»
В меня, сынок.
И ни черта ты не откроешь, и не напишешь. И не родишь, как не родил я. И я опять пьян, и эту девку ты не знаешь.
И вообще, сынок, выйди-ка и оставь нас, если вообще хочешь появиться на свет.
Нерожденный сын мой. Нам гордиться нечем. Рад бы посадить тебя на диван, показать на шкаф, набитый книгами, и сказать: «Смотри, сынок. Отец не будоражил и не бузотерил понапрасну. Все эти три полки он написал крупным, стремительным почерком. А ты, негодяй?!»
Или показать на шкаф, набитый черепами черепах, и сказать: «Смотри, сынок, твой отец. На его ракетах летает второе поколение космонавтов Его формулы используют, чтобы засеять рис по его чертежам делают кесарево сечение. На кого ты похож? Развратен и гадок. Фу! Да ты пьян, и опять эта девка за дверью…»
Или разгрести кучу детей и вызвать старшего: «Смотри, сынок, сколько твоих законных братьев, а ты? Тебе уже сорок. В кого ты, сынок? Фи! Да ты опять пьян. И уже другая девка под дверью. В кого ты вырос, бандит?»
В меня, сынок.
И ни черта ты не откроешь, и не напишешь. И не родишь, как не родил я. И я опять пьян, и эту девку ты не знаешь.
И вообще, сынок, выйди-ка и оставь нас, если вообще хочешь появиться на свет.
Падает снег
Для Р. Карцева
Когда разрывается душа, когда бело и белеет за окном. Сыплет и сыплет. И тихо в квартире, и мягко сыплет белым, и голые прутики веток качают головками в белых папахах. Красная ягодка рябины в шапочке. Падает снег. Тепло у меня. Что-то в приемнике потрескивает и превращается в музыку и женский голос. Только нужно еще тише…
Падает снег. Воробьи встрепанные заглядывают мне в глаза. Я – им. Взаимное недоверие. А я бы их пригласил погреть красные лапки и почирикать…
А снег летает, летает, прежде чем упасть и покориться. Все бегут по снегу. Я дома сижу. Все это переживаю. Играют все, носятся, кричат, лают, прыгают. Я все это переживаю. Умом постигаю изнутри. Системой. Остаюсь в милой неподвижности. Работаю в тепле воображением…
Следы моих комнатных туфель на снегу. И если выскочить из них и темпераментно помчаться дальше, оставляя как минимум рубчатые следы носков, а потом в заводе и из них выскочить и помчаться еще, оставляя нижнюю пятерню, стопу за стопой, стелющимся шагом и криком, затухающим вдали.
Падает снег. Голову нести осторожно. Не расплескать на бегу кипящую массу недовольств, обвинений, проклятий, сарказма в сосуде из скуки… Падает снег. Ложится сверху и укрывает черное, израненное, поваленное, измученное. Что-то в общих чертах проступает. Можно и не угадать, что там творилось в жаркую погоду. Победители, побежденные лежат укрыты. Тишина. Гладко. Холодно. Светло…
Падает снег. Что-то там происходило. Да и что-то еще происходит. Поздно. В кепочках белых плодики… Под снегом города и концертные залы. Гладко все сверху, а снизу ничего не видать. Снег падает.
У меня зима…
Мне показалось
Освобождая всех от ответственности за мои высказывания, выражаю личное мнение о будущем, имея в виду что-то вроде конца 20, начала 21 века.
Итак, что мне показалось этим жарким летом: дружба будет торжествовать повсеместно. Под этим будет пониматься что-то иное, чем сейчас, но в ней будут искать опору и утешение.
Любовь исчезнет в связи с исчезновением личности. Слово «любовь» в теперешнем понимании будет использоваться юмористами.
Секс притупится. Он будет более интимным, чем рукопожатие, но не потребует столь строгого уединения. Для его возникновения потребуется гораздо больше времени… Поцелуи скрываться не будут и вытеснят рукопожатие. Интимное сближение обозначит начало, а не конец знакомства.
Супружество сохранится в виде состояния в штате на договорных началах. Требования к супружеской верности, изредка упомянутые в телекомедиях, уже не вызовут смеха, как очень старый анекдот.
С моногамией будет покончено еще в XX столетии. Секс очень помолодеет, сократится, примет спортивный характер. Его начало и конец где-то 14—51.
Эротика будет поощряться сверху, от этого потеряет популярность. Некоторые болезни будут ликвидированы: сифилис, пневмония, астма. Взамен появятся другие от лекарств, ликвидировавших предыдущие.
Опытное население станет избегать врачей с образованием. Процесс обезличивания среди них завершится к концу века. Лечение будет дорого стоить. Редкие врачи станут еще богаче. Посещение больных родственниками прекратится.
Лица со средним физическим развитием исчезнут. Прохожие будут делиться на культуристов и физически недоразвитых, высмеивающих их.
Стройность женщин сохранится, но необходимость вызывать огонь на себя приведет к фантастической одежде, открывающей одну ягодицу, и т. д.
Большое количество опросов населения, создание комиссий без публикации выводов. Опросы без выводов породят лживые ответы и замкнутся.
Правда исчезнет окончательно. Жизнь, как ни странно, будет продолжаться.
Оратор и аудитория будут говорить на одном языке, прекрасно понимая, о чем речь, и не о том. Истины слышно не будет, но она будет известна. Уже не будут правдоговорящие вызывать страх, в них будут видеть городских идиотов и покровительствовать: кормить, давать что-то из одежды…
Огромное число ученых, живущих совершенно отдельно. Их никто не будет видеть. Об их существовании будут судить по синтетическому мясу, лазерному телевидению, пробирочным разнорабочим. Совершенно отдельный мир с открытиями, премиями, конгрессами. То же и со спортсменами: допинг обязателен.
Процесс отбора младенцев для спорта завершится к середине XXI века. Дальнейшая мутация среди них с употреблением сильнодействующих препаратов приведет к средней скорости около 30 км в час. 2 м 70 см в высоту. Сетки, корзины, ворота, клюшки, поле – будут подняты и увеличены вдвое. Специальные породы спорт-людей от вида спорта уже родившиеся с развитыми ногами или плечевым поясом. Команды не станут делиться на мужские и женские.
Литература приобретет устный характер и лаконизм. Вместо книг – кассеты с веселыми текстами. Писатели исчезнут. Останутся ученые, острящие для слушателей. Живопись в виде цветовых пятен, поэзия в виде эпиграмм. Для слуха – тексты к песням.
Музыка электронная звучит непрерывно, управляется диспетчером. Также и будильники. Строго централизованы.
Из черт характера – обязательность превыше всего. Деликатность исчезнет из-за бесполезности. Наглость будет настолько привычной, что перестанет добиваться таких успехов.
Еда синтетическая, со слабым вкусом. По желанию бодрящая или усыпляющая.
Справки, резолюции через ЭВМ и грамматика исчезнут. Знаки препинания только в ученом мире. В мемуарах сами вспоминаемые наговорят отобранные собой цитаты.
Космосу так и не найдут практического применения в мирных целях, и космонавты исчезнут.
Осетры, белые медведи будут кормиться с геликоптеров и сбегаться на выстрел.
Погоду можно будет менять. Хотя, чтобы разогнать тучи, потребуются долгое оформление и согласие со стороны поливальщиков.
Бюрократизм вообще станет неожиданным, воздействуя на отдельных лиц отключением мусора и водопровода. Прописка сохранится, но потеряет смысл из-за быстроты авиации, хотя самолеты будут грязными и будут падать. Управление авиацией – с земли.
Случаи отказа управления с огромными потерями не вызовут таких огорчений, как сейчас. Вообще отношение к смерти выровняется. Максимум печаль, как сегодня на вокзале или в аэропорту. Быстрое сжигание с автоматическим выбросом таблички. Кладбища исчезнут.
Алкоголь таблеточный, быстропроходящий. Аккумуляторные автомобили будут прожигать одежду и заряжаться розетками под домом.
Усилиями ТВ пропадут ирония и юмор, хотя смех останется. Причины для его вызова самые простые.
Что исчезнет окончательно и будет цениться превыше всего – искренность.
Итак, что мне показалось этим жарким летом: дружба будет торжествовать повсеместно. Под этим будет пониматься что-то иное, чем сейчас, но в ней будут искать опору и утешение.
Любовь исчезнет в связи с исчезновением личности. Слово «любовь» в теперешнем понимании будет использоваться юмористами.
Секс притупится. Он будет более интимным, чем рукопожатие, но не потребует столь строгого уединения. Для его возникновения потребуется гораздо больше времени… Поцелуи скрываться не будут и вытеснят рукопожатие. Интимное сближение обозначит начало, а не конец знакомства.
Супружество сохранится в виде состояния в штате на договорных началах. Требования к супружеской верности, изредка упомянутые в телекомедиях, уже не вызовут смеха, как очень старый анекдот.
С моногамией будет покончено еще в XX столетии. Секс очень помолодеет, сократится, примет спортивный характер. Его начало и конец где-то 14—51.
Эротика будет поощряться сверху, от этого потеряет популярность. Некоторые болезни будут ликвидированы: сифилис, пневмония, астма. Взамен появятся другие от лекарств, ликвидировавших предыдущие.
Опытное население станет избегать врачей с образованием. Процесс обезличивания среди них завершится к концу века. Лечение будет дорого стоить. Редкие врачи станут еще богаче. Посещение больных родственниками прекратится.
Лица со средним физическим развитием исчезнут. Прохожие будут делиться на культуристов и физически недоразвитых, высмеивающих их.
Стройность женщин сохранится, но необходимость вызывать огонь на себя приведет к фантастической одежде, открывающей одну ягодицу, и т. д.
Большое количество опросов населения, создание комиссий без публикации выводов. Опросы без выводов породят лживые ответы и замкнутся.
Правда исчезнет окончательно. Жизнь, как ни странно, будет продолжаться.
Оратор и аудитория будут говорить на одном языке, прекрасно понимая, о чем речь, и не о том. Истины слышно не будет, но она будет известна. Уже не будут правдоговорящие вызывать страх, в них будут видеть городских идиотов и покровительствовать: кормить, давать что-то из одежды…
Огромное число ученых, живущих совершенно отдельно. Их никто не будет видеть. Об их существовании будут судить по синтетическому мясу, лазерному телевидению, пробирочным разнорабочим. Совершенно отдельный мир с открытиями, премиями, конгрессами. То же и со спортсменами: допинг обязателен.
Процесс отбора младенцев для спорта завершится к середине XXI века. Дальнейшая мутация среди них с употреблением сильнодействующих препаратов приведет к средней скорости около 30 км в час. 2 м 70 см в высоту. Сетки, корзины, ворота, клюшки, поле – будут подняты и увеличены вдвое. Специальные породы спорт-людей от вида спорта уже родившиеся с развитыми ногами или плечевым поясом. Команды не станут делиться на мужские и женские.
Литература приобретет устный характер и лаконизм. Вместо книг – кассеты с веселыми текстами. Писатели исчезнут. Останутся ученые, острящие для слушателей. Живопись в виде цветовых пятен, поэзия в виде эпиграмм. Для слуха – тексты к песням.
Музыка электронная звучит непрерывно, управляется диспетчером. Также и будильники. Строго централизованы.
Из черт характера – обязательность превыше всего. Деликатность исчезнет из-за бесполезности. Наглость будет настолько привычной, что перестанет добиваться таких успехов.
Еда синтетическая, со слабым вкусом. По желанию бодрящая или усыпляющая.
Справки, резолюции через ЭВМ и грамматика исчезнут. Знаки препинания только в ученом мире. В мемуарах сами вспоминаемые наговорят отобранные собой цитаты.
Космосу так и не найдут практического применения в мирных целях, и космонавты исчезнут.
Осетры, белые медведи будут кормиться с геликоптеров и сбегаться на выстрел.
Погоду можно будет менять. Хотя, чтобы разогнать тучи, потребуются долгое оформление и согласие со стороны поливальщиков.
Бюрократизм вообще станет неожиданным, воздействуя на отдельных лиц отключением мусора и водопровода. Прописка сохранится, но потеряет смысл из-за быстроты авиации, хотя самолеты будут грязными и будут падать. Управление авиацией – с земли.
Случаи отказа управления с огромными потерями не вызовут таких огорчений, как сейчас. Вообще отношение к смерти выровняется. Максимум печаль, как сегодня на вокзале или в аэропорту. Быстрое сжигание с автоматическим выбросом таблички. Кладбища исчезнут.
Алкоголь таблеточный, быстропроходящий. Аккумуляторные автомобили будут прожигать одежду и заряжаться розетками под домом.
Усилиями ТВ пропадут ирония и юмор, хотя смех останется. Причины для его вызова самые простые.
Что исчезнет окончательно и будет цениться превыше всего – искренность.
Трудности кино
Очень большие трудности у киношников. Самые большие, жуткие трудности у киношников. Прямо не знаешь. Требования к достоверности возросли, а танков старых нет, маузеров мало. Фрак народ носить разучился. Хамство и грубость в Сибири как раз получается ничего, а образование в Петербурге не идет пока. Аристократизм в Петербурге пока не идет. Если герой просто сидит – еще ничего, а как рот откроет – так пока не идет. Или, там, собственное достоинство, вот эта неприкасаемость личности…
Чувствуется, что ему рассказывали. Может, требовали, ругали, зарплаты лишали, по больничному не платили. Ну, чтобы сыграл он чувство этого достоинства. И, видимо, хочет: и голову поднимает, и на цыпочки, и выпивает, чтоб укрепиться, но еще не знает как.
Женская гордость – так, чтоб без мата, изнутри… Ну, еще когда лежит, укрывшись простыней, диктор говорит: «Гордая очень!» А когда откроется, – так еще пока не доносит: вздрагивает, косится, и это еще чувствуется.
Граф английский – тоже неловко, боком, все боится войти к себе в замок. Ну, если пиджак от шеи на четверть отстает и шейка как пестик в колоколе, как же ты аристократизм покажешь, если штаны и пиджак надо непрерывно поддерживать?! Или руку королеве целовать, или панталоны держать. И руку пока еще надо у нее искать: она тоже пожать норовит.
Еда не дается пока. Вот не само глотание, а еда как трапеза. Старух на консилиум приглашали, но и они подрастеряли искусство еды: тоже норовят целиком заглотнуть и еще – в сумку. А это реквизит.
И старики подзабыли ходьбу такую, чтоб пиджак не двигался отдельно от хозяина.
Или – весь гитлеровский штаб в мундирах не по размеру, а диктор говорит, что вся Европа на них работает. Но это все внешне, конечно, и раздражает какого-то одного, кто остался в живых и еще помнит.
Внутренне плохо идут споры, даже литературные. Все как-то придерживаются одного мнения и, ради Бога, не хотят другого, ради Бога.
Пока еще смешно выглядит преданность одного мужчины одной женщине, пока смешно выглядит. И вообще, обращение с женщиной, все эти поклоны, вставания, уважение, преклонение… Их делают, конечно, но за очень дополнительные деньги. Консультант один, лет восьмидесяти двух, тоже уже замотался: Душанбе, Киев, Фрунзе, Ташкент… «Извольте, позвольте», «Только после вас», «Я был бы последним подонком, мадам, если бы оставил вас в соответствующем положении».
Не идет фраза: «Позвольте, я возьму на себя». Или: «Вам ведь трудно, разрешите я…» А уж фраза: «Я вами руководил, я отвечу за все» – прямо колом в горле стоит. А такая: «Мне не дорого мое место, дорого наше дело» – получается только по частям.
Сложно пока стало играть эрудированного, мыслящего человека, и хоть исполнитель морщит лоб и прищуривается, такой перекос лица еще не убеждает.
Сохранились костюмы и обувь, но, когда мы над старинной дворянской одеждой видим лицо и всю голову буфетчицы современного зенитного училища, что-то мешает нам поверить в ее латынь.
Группа американских ковбоев на лошадях пока еще криво скачет, и даже у лошадей наши морды.
Ну а там – баночное пиво, омары, крики «Я Разорен!» или «Мне в Париж по делу!» хоть и русским языком, но ни исполнитель, ни аудитория этого языка пока не понимают.
Но с уходом стариков со сцены и из зала равновесие между экраном и зрителем постепенно восстанавливается.
Чувствуется, что ему рассказывали. Может, требовали, ругали, зарплаты лишали, по больничному не платили. Ну, чтобы сыграл он чувство этого достоинства. И, видимо, хочет: и голову поднимает, и на цыпочки, и выпивает, чтоб укрепиться, но еще не знает как.
Женская гордость – так, чтоб без мата, изнутри… Ну, еще когда лежит, укрывшись простыней, диктор говорит: «Гордая очень!» А когда откроется, – так еще пока не доносит: вздрагивает, косится, и это еще чувствуется.
Граф английский – тоже неловко, боком, все боится войти к себе в замок. Ну, если пиджак от шеи на четверть отстает и шейка как пестик в колоколе, как же ты аристократизм покажешь, если штаны и пиджак надо непрерывно поддерживать?! Или руку королеве целовать, или панталоны держать. И руку пока еще надо у нее искать: она тоже пожать норовит.
Еда не дается пока. Вот не само глотание, а еда как трапеза. Старух на консилиум приглашали, но и они подрастеряли искусство еды: тоже норовят целиком заглотнуть и еще – в сумку. А это реквизит.
И старики подзабыли ходьбу такую, чтоб пиджак не двигался отдельно от хозяина.
Или – весь гитлеровский штаб в мундирах не по размеру, а диктор говорит, что вся Европа на них работает. Но это все внешне, конечно, и раздражает какого-то одного, кто остался в живых и еще помнит.
Внутренне плохо идут споры, даже литературные. Все как-то придерживаются одного мнения и, ради Бога, не хотят другого, ради Бога.
Пока еще смешно выглядит преданность одного мужчины одной женщине, пока смешно выглядит. И вообще, обращение с женщиной, все эти поклоны, вставания, уважение, преклонение… Их делают, конечно, но за очень дополнительные деньги. Консультант один, лет восьмидесяти двух, тоже уже замотался: Душанбе, Киев, Фрунзе, Ташкент… «Извольте, позвольте», «Только после вас», «Я был бы последним подонком, мадам, если бы оставил вас в соответствующем положении».
Не идет фраза: «Позвольте, я возьму на себя». Или: «Вам ведь трудно, разрешите я…» А уж фраза: «Я вами руководил, я отвечу за все» – прямо колом в горле стоит. А такая: «Мне не дорого мое место, дорого наше дело» – получается только по частям.
Сложно пока стало играть эрудированного, мыслящего человека, и хоть исполнитель морщит лоб и прищуривается, такой перекос лица еще не убеждает.
Сохранились костюмы и обувь, но, когда мы над старинной дворянской одеждой видим лицо и всю голову буфетчицы современного зенитного училища, что-то мешает нам поверить в ее латынь.
Группа американских ковбоев на лошадях пока еще криво скачет, и даже у лошадей наши морды.
Ну а там – баночное пиво, омары, крики «Я Разорен!» или «Мне в Париж по делу!» хоть и русским языком, но ни исполнитель, ни аудитория этого языка пока не понимают.
Но с уходом стариков со сцены и из зала равновесие между экраном и зрителем постепенно восстанавливается.
Писательское счастье
Что такое писательский ум? Не договаривать половину фразы.
Что такое писательское счастье? Немножко написать и жить, жить, жить.
Что такое писательский ребенок? Тот, кто о любви к себе узнает из произведений отца.
Что такое писательская жена? Женщина, которая сидит дома и с отвращением видит в муже человека.
Что такое писательская квартира? Место, где у него нет угла.
Что такое писатель в семье? Квартирант под девизом: «Ты все равно целый день сидишь, постирал бы чего-нибудь».
Что такое писательская жизнь? Ни одной мысли вслух.
Что такое писательская смерть? Выход в свет.
Что такое писательское счастье? Немножко написать и жить, жить, жить.
Что такое писательский ребенок? Тот, кто о любви к себе узнает из произведений отца.
Что такое писательская жена? Женщина, которая сидит дома и с отвращением видит в муже человека.
Что такое писательская квартира? Место, где у него нет угла.
Что такое писатель в семье? Квартирант под девизом: «Ты все равно целый день сидишь, постирал бы чего-нибудь».
Что такое писательская жизнь? Ни одной мысли вслух.
Что такое писательская смерть? Выход в свет.
Тяжелый характер
Талантливый человек слишком неудобен каждому и хорош для всех. Его нельзя принимать в больших дозах. Тяжелый характер вызывается причинами, неудобными для многоразового объяснения.
Такой человек в словах видит больше смысла, чем туда вкладывает собеседник, и обижается. Ему страшно мешает жить собственная фантазия. Его нельзя оставлять обидевшимся. В своем воображении он дойдет до убийства.
Ему нельзя две-три работы подряд назвать плохими: он запаникует, попытается расстаться со своей профессией, будет делать неумелые пробы другого и внутри сойдет с ума. Снаружи начнет пить с кем попало и жаловаться встречным.
Цветут деревья во влаге и солнце, расцветает талант в атмосфере любви и восторга. Он не виноват: роль выбрала его.
Он настолько уверен, что делает плохо, что похвала всегда приятно поражает. Зазнайство при таланте невозможно, оно наступает после.
За зазнайство часто принимают тяжелый характер. Тяжесть для собеседника представляют ответы невпопад, переспрашивания от погруженности во что-то. Это раздражает одного, тут же обижает второго, затем вступает воображение – и скандал.
Тяжел попытками назвать все вещи своими именами. Докопаться до черт характеров собеседника и назвать их. Это невыносимо. Женщины красивые, которые вообще склонны преувеличивать свои успехи, с радостью убеждаются, что перед ними плохой человек. Именно они авторы формулировок: «Хороший поэт, но плохой человек».
В то же время человек талантливый хорошо чувствует, как принимается его появление, присутствие, видит полет слов и попадание, что порождает в нем деликатность. Обидные слова произносит только в накаленной атмосфере. Воображение позволяет ему предвидеть реакцию. Он неудобен тем, что независим и смел. Не он сам – его талант. Он сам зависим, привыкает к месту. Боится потерять жизнь, но произносить Другое не может, так как видит себя со стороны.
Такой человек в словах видит больше смысла, чем туда вкладывает собеседник, и обижается. Ему страшно мешает жить собственная фантазия. Его нельзя оставлять обидевшимся. В своем воображении он дойдет до убийства.
Ему нельзя две-три работы подряд назвать плохими: он запаникует, попытается расстаться со своей профессией, будет делать неумелые пробы другого и внутри сойдет с ума. Снаружи начнет пить с кем попало и жаловаться встречным.
Цветут деревья во влаге и солнце, расцветает талант в атмосфере любви и восторга. Он не виноват: роль выбрала его.
Он настолько уверен, что делает плохо, что похвала всегда приятно поражает. Зазнайство при таланте невозможно, оно наступает после.
За зазнайство часто принимают тяжелый характер. Тяжесть для собеседника представляют ответы невпопад, переспрашивания от погруженности во что-то. Это раздражает одного, тут же обижает второго, затем вступает воображение – и скандал.
Тяжел попытками назвать все вещи своими именами. Докопаться до черт характеров собеседника и назвать их. Это невыносимо. Женщины красивые, которые вообще склонны преувеличивать свои успехи, с радостью убеждаются, что перед ними плохой человек. Именно они авторы формулировок: «Хороший поэт, но плохой человек».
В то же время человек талантливый хорошо чувствует, как принимается его появление, присутствие, видит полет слов и попадание, что порождает в нем деликатность. Обидные слова произносит только в накаленной атмосфере. Воображение позволяет ему предвидеть реакцию. Он неудобен тем, что независим и смел. Не он сам – его талант. Он сам зависим, привыкает к месту. Боится потерять жизнь, но произносить Другое не может, так как видит себя со стороны.