вопись!
— Понимаю, а ты без штопора можешь открыть?
Я же об пол буду стучать, мешать. А вокруг живо-
пись…
Намучился! Оторвал от этого же коня еще одну же-
лезяку, пропихнул внутрь, но настроение уже не то…
В какой-то гробнице в одиночку раздавил кагор в кро-
мешной тьме, в антисанитарных условиях… Бычки,
конечно, руками хватал… Хорошо, грузин стоял на
камне, я у него кинжал вытащил, колбасу хоть пору-
бил на куски.
Когда я из гробницы вылез, еще мог экскурсию про-
должать, хоть в паутине и в бычках… Но они исчезли.
Так что воспринимал в одиночку… Поковырял того
грузина — мура, опилки, дурят людей.
А тот железный, что на лошади сидел, — тот ничего,
крепкий… Меч я у него из кулака вырвал, а щит рвал,
рвал, не идет — неплохое качество!
Ну а в целом потерял выходной, угробил. Хорошо
еще вечером, в скверике, врезали «Зверобой» и закуси-
ли с колен… Хоть как-то отдохнули.
Теперь, говорят, в Большом театре «Столичная» по-
явилась, только билет на «Чародейку» надо брать. По-
чем же у них сто грамм получается?
Дефицит
Послушай меня, дорогой! Что я тебе скажу. Все идет
к тому, что всюду все будет, изобилие будет! Но хоро-
шо ли это будет? Подожди, не торопись, ты молодой,
горячий, кровь играет. Я сам был огонь, сейчас потух
немного, хотя дым еще идет иногда… С изобилием не
надо торопиться! Почему?..
Ты идешь по улице, встречаешь меня.
— Здравствуй, дорогой! Заходи ко мне вечером.
— Зачем?
— Заходи, увидишь.
Я прихожу к тебе, ты через завсклада, через дирек-
тора магазина, через товароведа достал дефицит! Слу-
шай, ни у кого нет — у тебя есть! Я попробовал — во рту
тает! Вкус специфический! Я тебя уважаю.
На другой день я иду по улице, встречаю тебя.
— Здравствуй, дорогой! Заходи ко мне вечером.
— Зачем?
— Заходи — увидишь!
Ты приходишь ко мне, я через завсклада, через ди-
ректора магазина, через товароведа, через заднее
крыльцо достал дефицит! Слушай, ни у кого нет —
у меня есть! Ты попробовал — речи лишился! Вкус спе-
цифический! Ты меня уважаешь. Я тебя уважаю. Мы
с тобой уважаемые люди.
В театре просмотр, премьера идет. Кто в первом ряду
сидит? Уважаемые люди сидят: завсклад сидит, дирек-
тор магазина сидит, сзади товаровед сидит. Все город-
ское начальство завсклада любит, завсклада ценит. За
что? Завсклад на дефиците сидит! Дефицит — великий
двигатель общественных специфических отношений.
Представь себе, исчез дефицит. Я пошел в магазин,
ты пошел в магазин, мы его не любим — он тоже пошел
в магазин.
— Туфли есть?
— Есть!
— Черные есть?
— Есть!
— Лакированные есть?
— Есть!
— Черный верх, белый низ есть?
— Есть!
— Белый верх, черный низ есть?
— Есть!
— Сорок второй, самый ходовой, есть?
— Есть.
— Слушай, никогда не было. Сейчас есть. Дамские
лакированые, бордо с пряжкой, с пуговицей есть?
— Есть!
Ты купил, я купил, мы его не любим — он тоже ку-
пил. Все купили.
Все ходим скучные, бледные, зеваем. Завсклад
идет — мы его не замечаем. Директор магазина — мы
на него плюем! Товаровед обувного отдела — как про-
стой инженер! Это хорошо? Это противно! Пусть бу-
дет изобилие, пусть будет все! Но пусть чего-то не
хватает!
Дай ручку, внучек!
Юзик, Юзик, дедушка не может быстро, дедушка
устал. У дедушки ноги старенькие. Давай посидим. Ты
же хороший мальчик. Сядь, Юзенька, сядь, дорогой.
Я сказал сядь! Я стенке сказал или кому я сказал?! Или
стенке, или кому?! Дедуля что сказал?.. Что надо деду-
ле сказать?.. А, бандит, чтоб ты был здоров, арестант.
Если бы у меня было такое детство! Ну-ну…
Наша мама всегда стирала, а мы всегда ходили гряз-
ные… И какой гвалт… Пятеро хотят писать, один хочет
селедку. Какие книжки, какие тетрадки?.. Я ещё полу-
чил очень удачное образование, я чинил примуса. Ты
слышишь, Юзик, головки, пистоны, насосы, я знаю,
главное — это керосин, чтоб он горел… Моя вся жена
пропахла керосином. Нас нельзя было позвать в гости:
они от нас имели аромат… Собаки падали в обморок.
Ты не знаешь, что такое примус. Вся Одесса качала по
утрам и вечерам, и ревела, и взрывалась.
Я тоже был отчаянным, я имел троих, и они вырос-
ли. Старший стал военным, утонул в Керченском про-
ливе в первые дни войны. Младший окончил политех-
нический, уехал в Новосибирск, твоя тетя закончила
консерваторию, сидит в Москве… Все разъехались, все
ищут счастья. Только мы остались на месте… Ты зна-
ешь, Юзик, я так смотрю и думаю, что я такого сделал
особенного?.. Так я тебе скажу что. Ничего… Все вло-
жил в детей. Стакан молока — дети. Кусочек яблочка —
дети. Ложка сахара — дети. Твой папа был слабый
мальчик, ему нужны были витамины. А твоей тете ну-
жен был приличный инструмент — она в консервато-
рии. Так всю жизнь. Вы маленькие — мы переживаем,
что вы болеете. Вы старше — мы переживаем, что вы
плохо кушаете. Потом вы устраиваете нам попадание
в институт — мы ночи не спим. Потом вы женитесь —
с нами такое творится, моим врагам…
Что надо сказать дяде? Ну!.. Здра… Ну!.. Здра… Ох,
я ему напомню, так он всю жизнь будет помнить. Ну!..
Здра… Такой буц здоровый, четыре года скоро.
Отдай девочке мячик. Отдай, солнышко. Ухаживай
за ними. Все равно они отдают нам больше, если они
хорошие. Все равно они отдают нам все, если они золо-
тые. Твоя бабушка была и ударник, и застрельщик,
и я знаю кто?.. А дети на ней, весь дом на ней. Я ей го-
ворю: «Соня, перестань уже… Перестань! Дети все уст-
роены, мы на пенсии. Перестань, Соня, поспи до вось-
ми. Поедем к детям. Дети за нами будут ухаживать».
И мы сели на колеса и поехали в Новосибирск, где
твой папа кандидат, а мама аспирант. Все математики, все
в очках, а кто будет варить обед?.. И я вижу, моя Соня сти-
рает, а я выкручиваю. Она моет полы, я стою в очередях.
Кое-как поставили этих кандидатов на ноги. По-
ехали к дочке. Уже Москва, уже скрипачка, уже все
удобства. И что я вижу?.. Соня стирает, я выкручи-
ваю. Соня варит, я стою в очередях.
Поставили на ноги скрипачей, сняли у них с шеи де-
тей, вернулись домой. Дома отдохнем. Летом у моря.
Мы на пенсии. Дети съедутся, будут ухаживать. Съеха-
лись дети… Что я вижу, Юзик?.. Соня стирает, я выкру-
чиваю. Она варит, я тяну с базара кошелки — лошади
оборачиваются. Дети должны отдохнуть. У детей один
только месяц. Так мы не пойдем на море. Я не помню,
когда я был на пляже. Лет десять назад. Случайно. Не-
важно. Мы отпляжили свое.
Что нам надо, Юзик?.. Чтоб у детей наших было не-
множко больше счастья, чем у нас. Чтоб ты уже попал
в институт и удачно женился: есть такие жены — моим
врагам, ты же знаешь. И чтобы у тебя были хорошие дети,
и чтобы они попали в институт и удачно женились, и что-
бы у них были свои дети, тоже хорошие и тоже способные.
А мы будем ездить и не будем говорить о болячках. Пото-
му что у кого их нет, и еще не хватает об это говорить.
И будем смотреть на наших внуков, и радоваться,
и потихоньку уходить… А все это называется очень
просто — хорошая старость.
Правда, Юзик?.. Ты же все понимаешь. Ну, дай ручку
дедушке, дай, золотко. Мы уже идем. Бабушка нас ждет.
Дай ручку. Чтоб ты не знал, что я видел… Чтоб ты был
здоров! Юзик, дедушка не может быстро, не забывай…
О воспитании
Нет, нет, нет! Кто что ни говори, а прежнее воспита-
ние не то что нынешнее… Все эти бонны, гувернантки,
пансионы — они свое дело делали. Я и сына воспитывал
в таком же духе: «Саша, мальчик мой, не забывай прави-
ла доброго тона, не бойся лишний раз сказать спасибо
своему начальству. Уступи дорогу… кому следует, открой
двери… нужному человеку. Делай людям добро, и люди
для тебя кое-что сделают. Будь благодарным, Саша. Ма-
рия Васильевна столько лет тебя обучала, привези ей
подарок. У тебя экзамены на носу: "Примите, многоува-
жаемая Мария Васильевна, папа передает вам привет!"»
Ну что мне делать с сыном? Я помню, в наше время
во время экзаменов мы списывали друг у друга… Вы же
помните, мы же все списывали! Нет, мой сын сидит, мор-
щит лоб, он что-то сочиняет. Один. Я ему шепчу: «Саша,
я договорился, учитель отвернется. Саша, не теряй вре-
мени, не волнуй папу!» Он мне ответил: не жестикули-
руй за стеклом, не мешай мне думать! Сейчас он доду-
мался, его посылают в такую глушь — один медведь на
сто квадратных километров. Я ему шепчу: «Саша, подо-
жди! Саша, не подписывай! Не торопись. Я еду в инсти-
тут. Подожди, Саша, не торопись!»
Я примчался — он уже подписал! Когда я узнал, что
его посылают в колхоз «Рассвет», — у меня стало тем-
но в глазах! Сейчас он мерзнет в своем «Рассвете». Им
забыли дрова выделить… Я помню, в наше время мы
воровали уголь на железной дороге, вы же помните, мы
все воровали! Мы крали в лесу дрова. Мы же крали, вы
же помните. Я ему говорю: «Саша, воруй и ты, Саша,
кради, иначе замерзнешь!» Он мерзнет, он принципи-
альный! Откуда в наших детях такое, чего нам не по-
нять? Неужели мы так постарели?
Нет, кто что ни говори, а прежнее воспитание…
Гувернеры… Гувернантки…
Копаться в мусоре не стыдно, мальчик. Стыдно
быть от этого счастливым.
— Как проехать к центру?
— Очень просто.
И ушел.
Лучшее средство против неразделенной любви —
неизлечимый понос.
Я понимаю, как трудно составлять пятилетние пла-
ны, добиваться их выполнения. Но почему они так бы-
стро летят?!
И еще я думаю: почему с переездом в другой город
у тебя не появляются друзья? Вот и сорок. Вот и сорок
восемь. И люди вокруг, и есть умнее тех, прежних, и уж
куда образованней. Что ж там такое в том далеком дет-
стве? Почему ты с ними можешь молчать?! Почему те-
бе не нужно платить ему вниманием, талантом, услу-
гой? Мы же тогда их не выбирали.
Видимо, все надо захватить с собой смолоду. Потом
раздавать, а приобретать поздно.
Я придумал телефон, который не пропускает сквер-
ные новости. Он молчит уже две недели… Ага, вот
и звонок: что вы говорите, куда вы меня приглашаете?
Черт! Опять надо настраивать. Он не понял, какое это
приглашение, вот ужас.
Сколько нужно при капитализме денег, столько при
социализме — знакомых.
А вы пробовали принять слабительное одновремен-
но со снотворным? Очень интересный эффект.
Когда наутро я открыл дверь из моей комнаты на
балкон, два голубя сдохли. Хотя я им кричал: «Отой-
дитя»!
Жизнь человека — миг, но сколько неприятностей.
Для вас, женщины
Я не знаю, как для вас, но для меня Восьмое марта
второй день рождения. Я холостяк. Не старый. Мне во-
семнадцать до семнадцатого года плюс пятьдесят один
минус подоходные плюс бездетность. Я по профессии
бухгалтер. Итого мне… шестьдесят девять с копейками.
Все друзья хотят меня женить, потому что люди не
выносят, когда кому-нибудь хорошо. Но я не спешу.
Шестьдесят девять — время еще есть. С моим возрас-
том, о котором я сказал выше, с моими данными, о ко-
торых я скажу ниже, я мог бы женить на себе весь балет
Большого театра, но я не тороплюсь.
Мне говорят:
— Слушай, Сигизмунд, для тебя есть девушка в Таш-
кенте, стройная, как козочка, ароматная, как персик.
— В Ташкенте. Улица Навои, шестьдесят пять, вход
со двора, налево, отдельная квартира с отцом?
— Да.
— С черными глазами, заикается?
—Да.
— Тетя болела желтухой в тридцать шестом году?
—Да.
— Хорошая девушка, но зачем привязывать себя
к одному месту?
Я всю жизнь менял адреса и места работы, менял,
когда мне не нравился пейзаж за окном или голоса со-
трудников. Зачем же мне затихать вдали? И я сказал
себе: «Сигизмунд, тебе рано отдавать, ты еще не все
взял от жизни».
И я сбежал к одной врачихе. Доцент. Вот такая тол-
стая диссертация, и тема очень интересная — что-то
там в носу.
Такая умная женщина. Бывало, по радио: «Буря
мглою небо кроет…»
— Откуда это, Сигизмунд?
Я только открывал рот и напрягал память, как она
говорила:
— Ты прав — это Пушкин.
С ней я пошел дальше всех, с ней я дошел до загса.
У меня уже был букет, мы с ее мамой перешли на «ты»,
а папа подарил мне белые тапочки. И тут я сказал себе:
«Стой, Сигизмунд. Она чудная женщина со всеми
удобствами, с горячей водой, в прекрасном районе, но
умна угнетающе». С таким же успехом можно жить
в библиотеке или спать в машиносчетной станции.
И я бежал к третьей. Та ничего не соображала,
и я почувствовал себя человеком. Я сверкал остроуми-
ем, я пел и решал кроссворды. А она сидела, раскрыв
рот. Когда человек, раскрыв рот, смотрит на вас целый
день, это приятно. Но через месяц это начинает раздра-
жать. Я ей говорю: «Закрой рот, я уже все сказал».
И хотя был ужин, и нас поздравляли, и её папа подарил
мне белые носки, я сказал себе: «Стоп, Сигизмунд,
шутки шутками, но могут быть и дети». И я бежал до-
мой… где из живых людей меня ждет только зеркало.
Но сегодня, женщины, у нас с вами большой день…
Я чувствую, что я созрел. Сегодня я выгляжу, как ни-
когда. У меня еще стройная фигурка, блестящая в не-
которых местах голова, слегка подкашивающиеся ноги,
небольшое пришепетывание при разговоре, посвисты-
вание при дыхании и поскрипывание при ходьбе. Но
если меня в тихом месте прислонить к теплой стенке,
со мной еще очень, очень можно поговорить! О Вось-
мом марта, о весне, о вас, женщины…
Готовьтесь, птички! Я еду к вам на трамвае!
Сосредоточенные размышления
Зарядку себе придумали, лишь бы не работать!
Лишь бы дурака валять! Здоровый бугай поднимает
гири впустую — воздух перемешивает. Пускай камни
таскает или вагонетки с углем. И платить ему не надо:
он же за гири денег не берет!
Если весь народ по утрам вместо гирь будет яму ко-
пать, знаете, какая колоссальная экономия будет?!
А если другие туда воды накачают и гусей пустят… На
каждого получится по два гуся.
Я ж не один день думал!
А этот футбол — двадцать два бугая мяч перекаты-
вают. А если им вместо мяча дать каток, они ж за пол-
тора часа все поле заасфальтируют. А зрители еще по
рублю дадут. Бешеные деньги пойдут.
А марафонца видали? Страус. Сорок километров
дает бегом. Его кто-нибудь использует? Он же бежит
пустой! А если он почту захватит или мешок крупы
в область? У нас же составы освободятся. Я уже не го-
ворю про штангистов. Человек полтонны железа под-
нимает и обратно кладет. Так дайте ему груз, чтоб он
его наверх подавал. Бочки с селедкой, раствор, ящики
с кирпичом пусть выталкивает. И рекорды ставь: ты —
две бочки, я — четыре, чемпион мира — шесть!
Кто у нас остается? Артисты, художники, ревматики,
склеротики и прочий боевой отряд физически недораз-
витых людей. Их надо использовать на тонких работах.
Вот балерина — крутится. Крутится, крутится, аж в гла-
зах рябит. Прицепить ее к динамо — пусть ток дает
в недоразвитые районы. А ты, иллюзионист, у тебя из
пустого ведра курица вылетает. Иди, обеспечивай народ
курями. Ведра у всех есть, куры не у всех. Тебе каждый
спасибо скажет, если честно будешь работать. А писатель
пишет. Ходит туда-сюда, обдумывает. Что он там напи-
шет, никому не известно, а пока ходит — прицепить к не-
му рычаг, пускай воду качает. Хоть какая польза будет…
Вот так каждого использовать. Такое будет! Такое
состояние благо. Такой прогресс. Такой урожай. Вмес-
то голубей этих дурных на крышах индюки будут си-
деть, и тогда сразу вперед скакнем. Я ж не один день
думал, что, я дурак?!
Два дурака
Я за углом в тресте работаю, говорят, у нас началь-
ник — того… Не очень соображает… Но вы мне объяс-
ните: он что, вообще не соображает или он на своем ме-
сте не соображает… Возьмем нашего… У него диплом,
он инженер. Сейчас все с дипломами. Он заочно инже-
нером стал… Сейчас все заочно инженерами становят-
ся. Правда, курсовой ему весь техотдел считал, а дип-
ломный все конструкторское бюро чертило в рабочее
время, но он все равно инженер. Но он не дурак.
Он ходит на работу с мешочком, гуано собирает го-
лубиное… Это очень хорошо для виноградничка… У вас
нет виноградничка, а у него есть виноградничек… Он
его заборчиком, штакетником огородил, досточками,
и все вручную, все сам. А коза у него — Брижит Бардо,
ни единой блохи — сам купает, все сам! Кабанчик для
него, как сын… Для навоза бетонированный вывод вы-
вел сам, все сам… И не потому, что все себе, себе… На
работе увидел: два маляра сидят на ставке, ворота ко-
веркают. Он тех маляров прогнал, сам встал и ворота
покрасил, и чтобы вы думали — третий год стоят, как
куколки… Вот он у нас какой! Так чего же люди к нему
с чертежами лезут… Он же дворник в душе. И какой —
первоклассный. Дворник-педагог. Вы только объясни-
те ему, что это тоже ответственная работа… А как же.
Во-первых, лед сколоть уметь надо?.. Надо!.. А там
горку залить, чтобы пионерчикам было легко сколь-
зить, а пенсионерчикам, наоборот, песочку подсыпать…
А если у ворот стоять… Ведь можно по-разному сто-
ять… Можно и так стоять, а можно и так. А наш бы так
стоял… из-за границы приезжали бы смотреть. Фигура
у нашего как раз представительная. Красивый мужчи-
на — невозможно… А голос… Вот жилец идет:
— Здравствуйте, Харитон Иванович!
— Здравствуйте, Петр Сергеевич!
— С праздничком вас, Харитон Иваныч!
— И вас также, Петр Сергеевич!
А вот профессор идет, уже не жилец, в другой дом
переехал. Ну все равно:
— Мое почтение, Харитон Иваныч!
— Наше вам, Григорий Владимович!
А тут вертихвостка, уличная продавщица, Машка:
— Здравствуйте, дядя Харитон. С праздником вас,
дядя Харитон.
Ну с ней можно попроще:
— И тебя же!
Вот какая у него могла бы быть работа… По призва-
нию! А он сидит в кабинете, смотрит на других и тоже
за стул держится.
А тут же в управлении интеллигент на побегушках
громыхает. Дохлый такой червь… Мозгами как раз хо-
рошо шевелит, но руками никак не может… Уж до чего
беспомощный… шланг не может удержать… Послали
лед скалывать, так он сначала тяпкой себе ноги перело-
мал, а потом его послали пьяного скручивать — зрели-
ще было: «Голубой огонек». Где шляпа, где очки?.. Того
интеллигента червивого по частями вынесли, а наш ди-
ректор этого пьяного одной рукой скрутил…
Вот вам интеллигент с дипломом — дурак и началь-
ник с дипломом — дурак… Два дурака, да?..
А вы поменяйте их местами… А вы не думали об
этом… А вы подумайте.
Одесса
Итак, Одесса для тех, кто ее не знает и не хочет
знать. Довольно красивый город на нашем Юге и чьем-
то Севере. На берегу Черного моря, трехтысячный
юбилей которого мы недавно отмечали.
Обычно очень жаркий август, когда мы по ночам об-
ливаемся потом, а серая морская вода не охлаждает,
а засаливает.
Дачи здесь маленькие— квартиры без крыш. Засы-
паешь один, просыпаешься впятером. Жуют здесь все
и всегда — семечки, креветки, копченую рыбку, раков,
виноград. Лучшие в стране рты не закрываются ни на
секунду: хрумкают, лузгают, щелкают, посапывают,
слушают ртом. Рты прекрасные — смесь украинской,
русской, греческой и еврейской породы.
Девушки весной хороши, как кукурузные початки
молочновосковой спелости. Летом еще лучше: строй-
ные, упругие, покрытые горячим загаром и легкой
степной пылью. Идти за ними невозможно. Хочется
укусить и есть их. От красоты у них скверные характе-
ры, а в глазах коварство.
— Миша, уже есть шесть часов?
— Нет, а что?
— Ничего, мне нужно семь.
Вообще, женщин умных не бывает. Есть прелесть
какие глупенькие и ужас какие дуры. Но с нашими го-
ря не оберешься. Большое количество бросило меня,
кое-кого бросил я, о чем жалею. Правда, мне пятьдесят
и жалеть осталось недолго.
Итак, лучший месяц август — дикая жара. Если в за-
лив вошел косяк, рыбой пахнут все — никого нельзя
поцеловать.
Вся жизнь на берегу моря: там жарят, варят и кри-
чат на детей.
Для постороннего уха — в Одессе непрерывно ост-
рят, но это не юмор, это такое состояние от жары
и крикливости.
Писателей в Одессе много, потому что ничего не на-
до сочинять. Чтоб написать рассказ, надо открыть окно
и записывать.
— Сема, иди домой, иди домой, иди домой!
— Он взял в жены Розу с верандой и горячей водой…
— Почему у вас семечки по двадцать копеек, а у всех
десять?
— Потому что двадцать больше.
— Чем вы гладите тонкое женское белье?
— А вы чем гладите тонкое женское белье?
— Рукой.
Они не подозревают, что они острят, и не надо им
говорить, не то они станут этим зарабатывать, у них
выпадут волосы, вместо того чтоб говорить, они бу-
дут прислушиваться, записывать, а потом читать по
бумаге.
Старички сидят на скамейках у ворот с выражением
лица «Стой! Кто идет?!». Когда вы возвращаетесь к се-
бе с дамой, вы покрываетесь потом и не знаете, чем ее
прикрыть. Весь двор замолкает, слышен только ваш на-
тужный голос:
— Вот здесь я живу, Юленька.
А какой-то только что родившийся ребенок обяза-
тельно ляпнет: «Дядя Миса, только сто вчерасняя тетя
приходила».
Когда вы выходите, двор замолкает окончательно
и кто-то — шепотом, от которого волосы шевелятся:
— Вот эта уже получше.
Здесь безумно любят сводить, сватать, настаивать
и, поженив, разбегаться. Отсюда дети.
Худой ребенок считается больным. Его будут кор-
мить все, как слона в зоопарке, пока у него не появятся
женские бедра, одышка и скорость упадет до нуля. Те-
перь он здоров.
Одесса давно и постоянно экспортирует в другие
города и страны писателей, художников, музыкантов
и шахматистов. Физики и математики получаются ху-
же, хотя отец нашей космонавтики Королев — одессит.
Но Бабель, Ильф и Петров, Катаев, Ойстрах, Ги-
лельс — все мои родственники. Мечников и еще куча
великих людей. А я до того необразован, что сам пишу
эпиграф и произведение к нему. Ужас.
Со времен Бабеля и до сих пор в детей вкладывают
все надежды. Раньше на крошечное болезненное суще-
ство вешали скрипку, теперь вешают коньки, шахматы
или морской бинокль. И хотя он не больше сифона
с газированной водой, он уже бьет ножкой в такт и та-
кой задумчивый, что его уже можно женить.
Август у нас лучший месяц в году, но сентябрь луч-
ше августа. Начинается учебный год, пляжи пустеют,
на берегу те, кто работает, но ничего не делает, а таких
довольно много. По вечерам прохладно и целуются
в малолитражке «фиат», куда целиком не помещаются,
и мужа можно узнать по стоптанным каблукам.
В октябре вы лежите на берегу один. Правда, и вода
холодная, градусов двенадцать.
Я спросил старичка, что купался: «Вы что, не мерз-
нете?»
— Почему? — ответил он.
Зима в Одессе странная. Дождь сменяется морозом,
образуя дикую красоту! Стоят стеклянные деревья, висят
стеклянные провода, земля покрыта стеклянными дорога-
ми и тротуарами. Машины и люди жужжат, как мухи на
липкой бумаге. Если она неподвижна, значит, едет вверх;
если едет вниз, значит, тормозит. Ушибы, переломы, нос-
ки, надетые поверх сапог, — очень красивая зима.
Город компактный. Пешком — за полчаса от желез-
ного до морского вокзала. Главная улица — Дерибасов-
ская. Если спросить, как туда пройти, могут разорвать,
потому что объясняют руками, слов «налево» и «на-
право» не употребляют. Пойдете туда, потом туда, за-
— Понимаю, а ты без штопора можешь открыть?
Я же об пол буду стучать, мешать. А вокруг живо-
пись…
Намучился! Оторвал от этого же коня еще одну же-
лезяку, пропихнул внутрь, но настроение уже не то…
В какой-то гробнице в одиночку раздавил кагор в кро-
мешной тьме, в антисанитарных условиях… Бычки,
конечно, руками хватал… Хорошо, грузин стоял на
камне, я у него кинжал вытащил, колбасу хоть пору-
бил на куски.
Когда я из гробницы вылез, еще мог экскурсию про-
должать, хоть в паутине и в бычках… Но они исчезли.
Так что воспринимал в одиночку… Поковырял того
грузина — мура, опилки, дурят людей.
А тот железный, что на лошади сидел, — тот ничего,
крепкий… Меч я у него из кулака вырвал, а щит рвал,
рвал, не идет — неплохое качество!
Ну а в целом потерял выходной, угробил. Хорошо
еще вечером, в скверике, врезали «Зверобой» и закуси-
ли с колен… Хоть как-то отдохнули.
Теперь, говорят, в Большом театре «Столичная» по-
явилась, только билет на «Чародейку» надо брать. По-
чем же у них сто грамм получается?
Дефицит
Для А. Райкина
Послушай меня, дорогой! Что я тебе скажу. Все идет
к тому, что всюду все будет, изобилие будет! Но хоро-
шо ли это будет? Подожди, не торопись, ты молодой,
горячий, кровь играет. Я сам был огонь, сейчас потух
немного, хотя дым еще идет иногда… С изобилием не
надо торопиться! Почему?..
Ты идешь по улице, встречаешь меня.
— Здравствуй, дорогой! Заходи ко мне вечером.
— Зачем?
— Заходи, увидишь.
Я прихожу к тебе, ты через завсклада, через дирек-
тора магазина, через товароведа достал дефицит! Слу-
шай, ни у кого нет — у тебя есть! Я попробовал — во рту
тает! Вкус специфический! Я тебя уважаю.
На другой день я иду по улице, встречаю тебя.
— Здравствуй, дорогой! Заходи ко мне вечером.
— Зачем?
— Заходи — увидишь!
Ты приходишь ко мне, я через завсклада, через ди-
ректора магазина, через товароведа, через заднее
крыльцо достал дефицит! Слушай, ни у кого нет —
у меня есть! Ты попробовал — речи лишился! Вкус спе-
цифический! Ты меня уважаешь. Я тебя уважаю. Мы
с тобой уважаемые люди.
В театре просмотр, премьера идет. Кто в первом ряду
сидит? Уважаемые люди сидят: завсклад сидит, дирек-
тор магазина сидит, сзади товаровед сидит. Все город-
ское начальство завсклада любит, завсклада ценит. За
что? Завсклад на дефиците сидит! Дефицит — великий
двигатель общественных специфических отношений.
Представь себе, исчез дефицит. Я пошел в магазин,
ты пошел в магазин, мы его не любим — он тоже пошел
в магазин.
— Туфли есть?
— Есть!
— Черные есть?
— Есть!
— Лакированные есть?
— Есть!
— Черный верх, белый низ есть?
— Есть!
— Белый верх, черный низ есть?
— Есть!
— Сорок второй, самый ходовой, есть?
— Есть.
— Слушай, никогда не было. Сейчас есть. Дамские
лакированые, бордо с пряжкой, с пуговицей есть?
— Есть!
Ты купил, я купил, мы его не любим — он тоже ку-
пил. Все купили.
Все ходим скучные, бледные, зеваем. Завсклад
идет — мы его не замечаем. Директор магазина — мы
на него плюем! Товаровед обувного отдела — как про-
стой инженер! Это хорошо? Это противно! Пусть бу-
дет изобилие, пусть будет все! Но пусть чего-то не
хватает!
Дай ручку, внучек!
Для А. Райкина
Юзик, Юзик, дедушка не может быстро, дедушка
устал. У дедушки ноги старенькие. Давай посидим. Ты
же хороший мальчик. Сядь, Юзенька, сядь, дорогой.
Я сказал сядь! Я стенке сказал или кому я сказал?! Или
стенке, или кому?! Дедуля что сказал?.. Что надо деду-
ле сказать?.. А, бандит, чтоб ты был здоров, арестант.
Если бы у меня было такое детство! Ну-ну…
Наша мама всегда стирала, а мы всегда ходили гряз-
ные… И какой гвалт… Пятеро хотят писать, один хочет
селедку. Какие книжки, какие тетрадки?.. Я ещё полу-
чил очень удачное образование, я чинил примуса. Ты
слышишь, Юзик, головки, пистоны, насосы, я знаю,
главное — это керосин, чтоб он горел… Моя вся жена
пропахла керосином. Нас нельзя было позвать в гости:
они от нас имели аромат… Собаки падали в обморок.
Ты не знаешь, что такое примус. Вся Одесса качала по
утрам и вечерам, и ревела, и взрывалась.
Я тоже был отчаянным, я имел троих, и они вырос-
ли. Старший стал военным, утонул в Керченском про-
ливе в первые дни войны. Младший окончил политех-
нический, уехал в Новосибирск, твоя тетя закончила
консерваторию, сидит в Москве… Все разъехались, все
ищут счастья. Только мы остались на месте… Ты зна-
ешь, Юзик, я так смотрю и думаю, что я такого сделал
особенного?.. Так я тебе скажу что. Ничего… Все вло-
жил в детей. Стакан молока — дети. Кусочек яблочка —
дети. Ложка сахара — дети. Твой папа был слабый
мальчик, ему нужны были витамины. А твоей тете ну-
жен был приличный инструмент — она в консервато-
рии. Так всю жизнь. Вы маленькие — мы переживаем,
что вы болеете. Вы старше — мы переживаем, что вы
плохо кушаете. Потом вы устраиваете нам попадание
в институт — мы ночи не спим. Потом вы женитесь —
с нами такое творится, моим врагам…
Что надо сказать дяде? Ну!.. Здра… Ну!.. Здра… Ох,
я ему напомню, так он всю жизнь будет помнить. Ну!..
Здра… Такой буц здоровый, четыре года скоро.
Отдай девочке мячик. Отдай, солнышко. Ухаживай
за ними. Все равно они отдают нам больше, если они
хорошие. Все равно они отдают нам все, если они золо-
тые. Твоя бабушка была и ударник, и застрельщик,
и я знаю кто?.. А дети на ней, весь дом на ней. Я ей го-
ворю: «Соня, перестань уже… Перестань! Дети все уст-
роены, мы на пенсии. Перестань, Соня, поспи до вось-
ми. Поедем к детям. Дети за нами будут ухаживать».
И мы сели на колеса и поехали в Новосибирск, где
твой папа кандидат, а мама аспирант. Все математики, все
в очках, а кто будет варить обед?.. И я вижу, моя Соня сти-
рает, а я выкручиваю. Она моет полы, я стою в очередях.
Кое-как поставили этих кандидатов на ноги. По-
ехали к дочке. Уже Москва, уже скрипачка, уже все
удобства. И что я вижу?.. Соня стирает, я выкручи-
ваю. Соня варит, я стою в очередях.
Поставили на ноги скрипачей, сняли у них с шеи де-
тей, вернулись домой. Дома отдохнем. Летом у моря.
Мы на пенсии. Дети съедутся, будут ухаживать. Съеха-
лись дети… Что я вижу, Юзик?.. Соня стирает, я выкру-
чиваю. Она варит, я тяну с базара кошелки — лошади
оборачиваются. Дети должны отдохнуть. У детей один
только месяц. Так мы не пойдем на море. Я не помню,
когда я был на пляже. Лет десять назад. Случайно. Не-
важно. Мы отпляжили свое.
Что нам надо, Юзик?.. Чтоб у детей наших было не-
множко больше счастья, чем у нас. Чтоб ты уже попал
в институт и удачно женился: есть такие жены — моим
врагам, ты же знаешь. И чтобы у тебя были хорошие дети,
и чтобы они попали в институт и удачно женились, и что-
бы у них были свои дети, тоже хорошие и тоже способные.
А мы будем ездить и не будем говорить о болячках. Пото-
му что у кого их нет, и еще не хватает об это говорить.
И будем смотреть на наших внуков, и радоваться,
и потихоньку уходить… А все это называется очень
просто — хорошая старость.
Правда, Юзик?.. Ты же все понимаешь. Ну, дай ручку
дедушке, дай, золотко. Мы уже идем. Бабушка нас ждет.
Дай ручку. Чтоб ты не знал, что я видел… Чтоб ты был
здоров! Юзик, дедушка не может быстро, не забывай…
О воспитании
Для А. Райкина
Нет, нет, нет! Кто что ни говори, а прежнее воспита-
ние не то что нынешнее… Все эти бонны, гувернантки,
пансионы — они свое дело делали. Я и сына воспитывал
в таком же духе: «Саша, мальчик мой, не забывай прави-
ла доброго тона, не бойся лишний раз сказать спасибо
своему начальству. Уступи дорогу… кому следует, открой
двери… нужному человеку. Делай людям добро, и люди
для тебя кое-что сделают. Будь благодарным, Саша. Ма-
рия Васильевна столько лет тебя обучала, привези ей
подарок. У тебя экзамены на носу: "Примите, многоува-
жаемая Мария Васильевна, папа передает вам привет!"»
Ну что мне делать с сыном? Я помню, в наше время
во время экзаменов мы списывали друг у друга… Вы же
помните, мы же все списывали! Нет, мой сын сидит, мор-
щит лоб, он что-то сочиняет. Один. Я ему шепчу: «Саша,
я договорился, учитель отвернется. Саша, не теряй вре-
мени, не волнуй папу!» Он мне ответил: не жестикули-
руй за стеклом, не мешай мне думать! Сейчас он доду-
мался, его посылают в такую глушь — один медведь на
сто квадратных километров. Я ему шепчу: «Саша, подо-
жди! Саша, не подписывай! Не торопись. Я еду в инсти-
тут. Подожди, Саша, не торопись!»
Я примчался — он уже подписал! Когда я узнал, что
его посылают в колхоз «Рассвет», — у меня стало тем-
но в глазах! Сейчас он мерзнет в своем «Рассвете». Им
забыли дрова выделить… Я помню, в наше время мы
воровали уголь на железной дороге, вы же помните, мы
все воровали! Мы крали в лесу дрова. Мы же крали, вы
же помните. Я ему говорю: «Саша, воруй и ты, Саша,
кради, иначе замерзнешь!» Он мерзнет, он принципи-
альный! Откуда в наших детях такое, чего нам не по-
нять? Неужели мы так постарели?
Нет, кто что ни говори, а прежнее воспитание…
Гувернеры… Гувернантки…
Копаться в мусоре не стыдно, мальчик. Стыдно
быть от этого счастливым.
— Как проехать к центру?
— Очень просто.
И ушел.
Лучшее средство против неразделенной любви —
неизлечимый понос.
Я понимаю, как трудно составлять пятилетние пла-
ны, добиваться их выполнения. Но почему они так бы-
стро летят?!
И еще я думаю: почему с переездом в другой город
у тебя не появляются друзья? Вот и сорок. Вот и сорок
восемь. И люди вокруг, и есть умнее тех, прежних, и уж
куда образованней. Что ж там такое в том далеком дет-
стве? Почему ты с ними можешь молчать?! Почему те-
бе не нужно платить ему вниманием, талантом, услу-
гой? Мы же тогда их не выбирали.
Видимо, все надо захватить с собой смолоду. Потом
раздавать, а приобретать поздно.
Я придумал телефон, который не пропускает сквер-
ные новости. Он молчит уже две недели… Ага, вот
и звонок: что вы говорите, куда вы меня приглашаете?
Черт! Опять надо настраивать. Он не понял, какое это
приглашение, вот ужас.
Сколько нужно при капитализме денег, столько при
социализме — знакомых.
А вы пробовали принять слабительное одновремен-
но со снотворным? Очень интересный эффект.
Когда наутро я открыл дверь из моей комнаты на
балкон, два голубя сдохли. Хотя я им кричал: «Отой-
дитя»!
Жизнь человека — миг, но сколько неприятностей.
Для вас, женщины
Для А. Райкина
Я не знаю, как для вас, но для меня Восьмое марта
второй день рождения. Я холостяк. Не старый. Мне во-
семнадцать до семнадцатого года плюс пятьдесят один
минус подоходные плюс бездетность. Я по профессии
бухгалтер. Итого мне… шестьдесят девять с копейками.
Все друзья хотят меня женить, потому что люди не
выносят, когда кому-нибудь хорошо. Но я не спешу.
Шестьдесят девять — время еще есть. С моим возрас-
том, о котором я сказал выше, с моими данными, о ко-
торых я скажу ниже, я мог бы женить на себе весь балет
Большого театра, но я не тороплюсь.
Мне говорят:
— Слушай, Сигизмунд, для тебя есть девушка в Таш-
кенте, стройная, как козочка, ароматная, как персик.
— В Ташкенте. Улица Навои, шестьдесят пять, вход
со двора, налево, отдельная квартира с отцом?
— Да.
— С черными глазами, заикается?
—Да.
— Тетя болела желтухой в тридцать шестом году?
—Да.
— Хорошая девушка, но зачем привязывать себя
к одному месту?
Я всю жизнь менял адреса и места работы, менял,
когда мне не нравился пейзаж за окном или голоса со-
трудников. Зачем же мне затихать вдали? И я сказал
себе: «Сигизмунд, тебе рано отдавать, ты еще не все
взял от жизни».
И я сбежал к одной врачихе. Доцент. Вот такая тол-
стая диссертация, и тема очень интересная — что-то
там в носу.
Такая умная женщина. Бывало, по радио: «Буря
мглою небо кроет…»
— Откуда это, Сигизмунд?
Я только открывал рот и напрягал память, как она
говорила:
— Ты прав — это Пушкин.
С ней я пошел дальше всех, с ней я дошел до загса.
У меня уже был букет, мы с ее мамой перешли на «ты»,
а папа подарил мне белые тапочки. И тут я сказал себе:
«Стой, Сигизмунд. Она чудная женщина со всеми
удобствами, с горячей водой, в прекрасном районе, но
умна угнетающе». С таким же успехом можно жить
в библиотеке или спать в машиносчетной станции.
И я бежал к третьей. Та ничего не соображала,
и я почувствовал себя человеком. Я сверкал остроуми-
ем, я пел и решал кроссворды. А она сидела, раскрыв
рот. Когда человек, раскрыв рот, смотрит на вас целый
день, это приятно. Но через месяц это начинает раздра-
жать. Я ей говорю: «Закрой рот, я уже все сказал».
И хотя был ужин, и нас поздравляли, и её папа подарил
мне белые носки, я сказал себе: «Стоп, Сигизмунд,
шутки шутками, но могут быть и дети». И я бежал до-
мой… где из живых людей меня ждет только зеркало.
Но сегодня, женщины, у нас с вами большой день…
Я чувствую, что я созрел. Сегодня я выгляжу, как ни-
когда. У меня еще стройная фигурка, блестящая в не-
которых местах голова, слегка подкашивающиеся ноги,
небольшое пришепетывание при разговоре, посвисты-
вание при дыхании и поскрипывание при ходьбе. Но
если меня в тихом месте прислонить к теплой стенке,
со мной еще очень, очень можно поговорить! О Вось-
мом марта, о весне, о вас, женщины…
Готовьтесь, птички! Я еду к вам на трамвае!
Сосредоточенные размышления
Для А. Райкина
Зарядку себе придумали, лишь бы не работать!
Лишь бы дурака валять! Здоровый бугай поднимает
гири впустую — воздух перемешивает. Пускай камни
таскает или вагонетки с углем. И платить ему не надо:
он же за гири денег не берет!
Если весь народ по утрам вместо гирь будет яму ко-
пать, знаете, какая колоссальная экономия будет?!
А если другие туда воды накачают и гусей пустят… На
каждого получится по два гуся.
Я ж не один день думал!
А этот футбол — двадцать два бугая мяч перекаты-
вают. А если им вместо мяча дать каток, они ж за пол-
тора часа все поле заасфальтируют. А зрители еще по
рублю дадут. Бешеные деньги пойдут.
А марафонца видали? Страус. Сорок километров
дает бегом. Его кто-нибудь использует? Он же бежит
пустой! А если он почту захватит или мешок крупы
в область? У нас же составы освободятся. Я уже не го-
ворю про штангистов. Человек полтонны железа под-
нимает и обратно кладет. Так дайте ему груз, чтоб он
его наверх подавал. Бочки с селедкой, раствор, ящики
с кирпичом пусть выталкивает. И рекорды ставь: ты —
две бочки, я — четыре, чемпион мира — шесть!
Кто у нас остается? Артисты, художники, ревматики,
склеротики и прочий боевой отряд физически недораз-
витых людей. Их надо использовать на тонких работах.
Вот балерина — крутится. Крутится, крутится, аж в гла-
зах рябит. Прицепить ее к динамо — пусть ток дает
в недоразвитые районы. А ты, иллюзионист, у тебя из
пустого ведра курица вылетает. Иди, обеспечивай народ
курями. Ведра у всех есть, куры не у всех. Тебе каждый
спасибо скажет, если честно будешь работать. А писатель
пишет. Ходит туда-сюда, обдумывает. Что он там напи-
шет, никому не известно, а пока ходит — прицепить к не-
му рычаг, пускай воду качает. Хоть какая польза будет…
Вот так каждого использовать. Такое будет! Такое
состояние благо. Такой прогресс. Такой урожай. Вмес-
то голубей этих дурных на крышах индюки будут си-
деть, и тогда сразу вперед скакнем. Я ж не один день
думал, что, я дурак?!
Два дурака
Для А. Райкина
Я за углом в тресте работаю, говорят, у нас началь-
ник — того… Не очень соображает… Но вы мне объяс-
ните: он что, вообще не соображает или он на своем ме-
сте не соображает… Возьмем нашего… У него диплом,
он инженер. Сейчас все с дипломами. Он заочно инже-
нером стал… Сейчас все заочно инженерами становят-
ся. Правда, курсовой ему весь техотдел считал, а дип-
ломный все конструкторское бюро чертило в рабочее
время, но он все равно инженер. Но он не дурак.
Он ходит на работу с мешочком, гуано собирает го-
лубиное… Это очень хорошо для виноградничка… У вас
нет виноградничка, а у него есть виноградничек… Он
его заборчиком, штакетником огородил, досточками,
и все вручную, все сам. А коза у него — Брижит Бардо,
ни единой блохи — сам купает, все сам! Кабанчик для
него, как сын… Для навоза бетонированный вывод вы-
вел сам, все сам… И не потому, что все себе, себе… На
работе увидел: два маляра сидят на ставке, ворота ко-
веркают. Он тех маляров прогнал, сам встал и ворота
покрасил, и чтобы вы думали — третий год стоят, как
куколки… Вот он у нас какой! Так чего же люди к нему
с чертежами лезут… Он же дворник в душе. И какой —
первоклассный. Дворник-педагог. Вы только объясни-
те ему, что это тоже ответственная работа… А как же.
Во-первых, лед сколоть уметь надо?.. Надо!.. А там
горку залить, чтобы пионерчикам было легко сколь-
зить, а пенсионерчикам, наоборот, песочку подсыпать…
А если у ворот стоять… Ведь можно по-разному сто-
ять… Можно и так стоять, а можно и так. А наш бы так
стоял… из-за границы приезжали бы смотреть. Фигура
у нашего как раз представительная. Красивый мужчи-
на — невозможно… А голос… Вот жилец идет:
— Здравствуйте, Харитон Иванович!
— Здравствуйте, Петр Сергеевич!
— С праздничком вас, Харитон Иваныч!
— И вас также, Петр Сергеевич!
А вот профессор идет, уже не жилец, в другой дом
переехал. Ну все равно:
— Мое почтение, Харитон Иваныч!
— Наше вам, Григорий Владимович!
А тут вертихвостка, уличная продавщица, Машка:
— Здравствуйте, дядя Харитон. С праздником вас,
дядя Харитон.
Ну с ней можно попроще:
— И тебя же!
Вот какая у него могла бы быть работа… По призва-
нию! А он сидит в кабинете, смотрит на других и тоже
за стул держится.
А тут же в управлении интеллигент на побегушках
громыхает. Дохлый такой червь… Мозгами как раз хо-
рошо шевелит, но руками никак не может… Уж до чего
беспомощный… шланг не может удержать… Послали
лед скалывать, так он сначала тяпкой себе ноги перело-
мал, а потом его послали пьяного скручивать — зрели-
ще было: «Голубой огонек». Где шляпа, где очки?.. Того
интеллигента червивого по частями вынесли, а наш ди-
ректор этого пьяного одной рукой скрутил…
Вот вам интеллигент с дипломом — дурак и началь-
ник с дипломом — дурак… Два дурака, да?..
А вы поменяйте их местами… А вы не думали об
этом… А вы подумайте.
Одесса
Итак, Одесса для тех, кто ее не знает и не хочет
знать. Довольно красивый город на нашем Юге и чьем-
то Севере. На берегу Черного моря, трехтысячный
юбилей которого мы недавно отмечали.
Обычно очень жаркий август, когда мы по ночам об-
ливаемся потом, а серая морская вода не охлаждает,
а засаливает.
Дачи здесь маленькие— квартиры без крыш. Засы-
паешь один, просыпаешься впятером. Жуют здесь все
и всегда — семечки, креветки, копченую рыбку, раков,
виноград. Лучшие в стране рты не закрываются ни на
секунду: хрумкают, лузгают, щелкают, посапывают,
слушают ртом. Рты прекрасные — смесь украинской,
русской, греческой и еврейской породы.
Девушки весной хороши, как кукурузные початки
молочновосковой спелости. Летом еще лучше: строй-
ные, упругие, покрытые горячим загаром и легкой
степной пылью. Идти за ними невозможно. Хочется
укусить и есть их. От красоты у них скверные характе-
ры, а в глазах коварство.
— Миша, уже есть шесть часов?
— Нет, а что?
— Ничего, мне нужно семь.
Вообще, женщин умных не бывает. Есть прелесть
какие глупенькие и ужас какие дуры. Но с нашими го-
ря не оберешься. Большое количество бросило меня,
кое-кого бросил я, о чем жалею. Правда, мне пятьдесят
и жалеть осталось недолго.
Итак, лучший месяц август — дикая жара. Если в за-
лив вошел косяк, рыбой пахнут все — никого нельзя
поцеловать.
Вся жизнь на берегу моря: там жарят, варят и кри-
чат на детей.
Для постороннего уха — в Одессе непрерывно ост-
рят, но это не юмор, это такое состояние от жары
и крикливости.
Писателей в Одессе много, потому что ничего не на-
до сочинять. Чтоб написать рассказ, надо открыть окно
и записывать.
— Сема, иди домой, иди домой, иди домой!
— Он взял в жены Розу с верандой и горячей водой…
— Почему у вас семечки по двадцать копеек, а у всех
десять?
— Потому что двадцать больше.
— Чем вы гладите тонкое женское белье?
— А вы чем гладите тонкое женское белье?
— Рукой.
Они не подозревают, что они острят, и не надо им
говорить, не то они станут этим зарабатывать, у них
выпадут волосы, вместо того чтоб говорить, они бу-
дут прислушиваться, записывать, а потом читать по
бумаге.
Старички сидят на скамейках у ворот с выражением
лица «Стой! Кто идет?!». Когда вы возвращаетесь к се-
бе с дамой, вы покрываетесь потом и не знаете, чем ее
прикрыть. Весь двор замолкает, слышен только ваш на-
тужный голос:
— Вот здесь я живу, Юленька.
А какой-то только что родившийся ребенок обяза-
тельно ляпнет: «Дядя Миса, только сто вчерасняя тетя
приходила».
Когда вы выходите, двор замолкает окончательно
и кто-то — шепотом, от которого волосы шевелятся:
— Вот эта уже получше.
Здесь безумно любят сводить, сватать, настаивать
и, поженив, разбегаться. Отсюда дети.
Худой ребенок считается больным. Его будут кор-
мить все, как слона в зоопарке, пока у него не появятся
женские бедра, одышка и скорость упадет до нуля. Те-
перь он здоров.
Одесса давно и постоянно экспортирует в другие
города и страны писателей, художников, музыкантов
и шахматистов. Физики и математики получаются ху-
же, хотя отец нашей космонавтики Королев — одессит.
Но Бабель, Ильф и Петров, Катаев, Ойстрах, Ги-
лельс — все мои родственники. Мечников и еще куча
великих людей. А я до того необразован, что сам пишу
эпиграф и произведение к нему. Ужас.
Со времен Бабеля и до сих пор в детей вкладывают
все надежды. Раньше на крошечное болезненное суще-
ство вешали скрипку, теперь вешают коньки, шахматы
или морской бинокль. И хотя он не больше сифона
с газированной водой, он уже бьет ножкой в такт и та-
кой задумчивый, что его уже можно женить.
Август у нас лучший месяц в году, но сентябрь луч-
ше августа. Начинается учебный год, пляжи пустеют,
на берегу те, кто работает, но ничего не делает, а таких
довольно много. По вечерам прохладно и целуются
в малолитражке «фиат», куда целиком не помещаются,
и мужа можно узнать по стоптанным каблукам.
В октябре вы лежите на берегу один. Правда, и вода
холодная, градусов двенадцать.
Я спросил старичка, что купался: «Вы что, не мерз-
нете?»
— Почему? — ответил он.
Зима в Одессе странная. Дождь сменяется морозом,
образуя дикую красоту! Стоят стеклянные деревья, висят
стеклянные провода, земля покрыта стеклянными дорога-
ми и тротуарами. Машины и люди жужжат, как мухи на
липкой бумаге. Если она неподвижна, значит, едет вверх;
если едет вниз, значит, тормозит. Ушибы, переломы, нос-
ки, надетые поверх сапог, — очень красивая зима.
Город компактный. Пешком — за полчаса от желез-
ного до морского вокзала. Главная улица — Дерибасов-
ская. Если спросить, как туда пройти, могут разорвать,
потому что объясняют руками, слов «налево» и «на-
право» не употребляют. Пойдете туда, потом туда, за-