Не то чтобы требую, но прошу. Не надо. Не потому что
что-то произойдет нехорошее. А! Не надо, и все. Не дай
бог, без угроз говорю: «Не надо!» То есть когда очень
надо, пожалуйста. А вообще. Не надо. Сейчас пересяду.
Я вам не мальчик. Во мне двести килограмм весу И зо-
вут Ураган. Жуткое дело. Эр-р! Эр-р! РЭ-У-У-А! М-да.
Легко пересел… Кстати, здесь воздух еще лучше…
Из Африки пишут — голодуха. Каждый сам себе пищу
добывает, и все львы озабоченные. А здесь все безмя-
тежные. Один раз прыгнул — целый вечер свободен.
А мозги вообще отдыхают. Выключены мозги… Давай
обруч пониже… Так… Крепче держи. Пошел. РЭ-Э-У-
У-А! Все! До завтра, мальчики!
Воробей, воробей… вообще-то я орел, но ростом ма-
ленький. Потому что в помещении. Я замечал: меня на
мясо тянет. Честно. Вцепиться в кого-нибудь и рвать,
рвать. Со злостью даже. Зрасте… Зрасте… Зрасте… Мас-
са друзей. Я при ресторане живу. Прямо в помещении
ВТО. Знаете, для артистов?.. Орел в помещении, пред-
ставляете? Потому и маленький. И быстро говорю. Ни
воздуха, ни света. А так все есть. Я все вырвал. Где про-
сто достал, где выменял. Поэтому, когда мне говорят:
«Какой же вы орел?» — я отвечаю: «Я орел, но правиль-
но рассчитал».
Маленькое пробивное существо появилось не са-
мо по себе, оно порождение условий: урбанизации,
канализации, организации и деградации. Пробивной
чудачок развивает очень большое давление на квад-
ратный сантиметр поверхности, потому что поверх-
ность небольшая. Нормальный орел в ресторане за-
метен. Мы же где сидим, орлы? На карнизах, на
форточках… Ну, если солидный орел… Жрешь что
попало… С желудком что-нибудь. А внизу народ.
А народ от воробья еще потерпит, а от орла никогда.
Замордуют.
Я тот же стервятник. Не такой дальнозоркий, но
быстренький, бысенький, бысенький. Пока он голо-
ву повернет, я бысенько, бысенько, бысенько! Боль-
шой орел — он тупой. Мы с одним сидели под Кисло-
водском в горах. Я туда поездом, он своим ходом. Он
мне говорит: «Крис, поверишь, не могу из рук. Не
могу, если кем угодно называют: и цып-цып, и кис-
кис. Сижу на камне, жрать нечего, но сам себя ува-
жаю…» Ну и что, что уважаешь. Скоро уважать неко-
го будет. А дети твои где попало шатаются. Я их уже
и в зоопарках встречал, и в цирках, и как миленькие
пьют из ведра.
«Что, — говорит, — могу сделать. Дети — другое по-
коление, а я так воспитан». Ну что это? Что?! Что ты
видишь там вдали, орел? Надень очки, посмотри, что
у тебя под носом. Сам себя только и уважаешь. Су-
нешься в город — там тебе пьёрья-то повыдергивают.
И из рук будешь, и хвостом махать, и перед кем попа-
ло лежать, закрыв глаза. Дадут тебе на грудь табличку:
«Орел горный». Не гордый, а горный. Размах крыльев
полтора метра. В неволе размножается. Ест орехи,
апельсины, мясо, если достанет. Если не достанет, си-
дит спокойно.
Что такое гордость, самолюбие? Я этих слов не по-
нимаю. Это греческие слова. Я тоже гордый. Но не
везде. Я в семье гордый. Вот там, в щели. И жену ре-
гулярно щипаю, если в стране что не так. Если кто-ни-
будь меня оскорбит. Не дай бог! Возвращаюсь, все
у жены выщипаю! Это что, не горрдость?! И сила воли
есть. Уж что ни говорят, как ни стараются не замечать,
морщатся, увидев меня, — сижу!!! Зато с пустым же-
лудком не ухожу, и домой что-нибудь. Ну да ладно. Са-
ми знаете. Отойди все! Дай орлу поклевать! Не насту-
пи на орла, сволочи!
Ну почему нас все называют «ползучие, вьющиеся,
пресмыкающиеся, обвивающие»? У нас есть своя об-
ласть. Нижняя. Но и у нижних есть свой верх, свой
стиль, свой высший и нижний слой. Мы — пресмыкаю-
щиеся, и, чтоб подняться высоко вверх, нам надо об-
вить кого-то. Того, кто растет. И на самом верху некто
Орел вдруг с удивлением видит не одного, а двоих: ли-
цо того, кто рос, и мордочку того, кто обвился. «Вас
уже двое», — скажет он. «Нас уже трое», — скажем мы.
Как утверждают некоторые, кратчайший путь
между двумя точками — прямая линия. На бумаге бы-
ло такое в древние времена. Сейчас по прямой не до-
берешься. А если доберешься — не достучишься, если
достучишься — не добьешься, если не добьешься —
выгонят. И я передвигаюсь вот так, по спирали вверх.
Из нижней точки перейдя в точку рядом, оттуда — об-
ратно, но уже чуть выше, оттуда снова вправо, затем
чуть выше и через два года возвращаюсь в исходное
место, но настолько выше, что все не могут понять, где
ж это я так вырос.
Шипя. Путь наверх извилист и тернист, только гиб-
кие натуры с твердым характером или твердые натуры
с гибким характером, пресмыкаясь, достигают вершин,
где сидят орлы. Рожденный ползать летать не может,
но достигает высочайших вершин. Природа нас снаб-
дила тихим голосом и сильным ядом. Ничего! Голос
можно усилить, и наше шипение перекроет рычанье
львов. А яд неопасен другим ползучим, он поражает
только летающих. В больших дозах он с ним несовмес-
тим, в малых он ему полезен.
Крупнолетающий с небольшой дозой ползучести
и есть идеал неживой природы. Небольшая доза наше-
го яда отбивает чувствительность и делает пациента
светлым, чистым, спокойным и невменяемым. Радост-
но беседовать с ним. Его ничто не трогает, и он образу-
ет поле спокойствия и тиш-ш-шины. Конечно, мы ни-
чего нового не открываем, но любим власть и на слабые
существишки действуем гипнотически. Он прыгает,
прыгает, припрыгал по своим жалким делам: «Скажи-
те, пожалуйста, нельзя ли получить причитающиеся
мне?..» Я только смотрю на него, и он столбенеет. Он
понимает, что оторвал от такого важного дела, где вся
его жизнь — буква в библиотеке конгресса. И только
пятна пота и слез на том месте, где было вполне живое
существо.
Люблю я себя! За все! За упорство, за гибкость, за
опровержение всех законов Евклида, Лобачевского,
которые до сих пор утверждают, что добираться до це-
ли надо по прямой. Оба, кстати, умерли в бедности.
А из нашей кожи делают кошельки даже после смерти.
Единственная святая заповедь, данная нам свыше:
«Ползучие и пресмыкающиеся, держитесь близ летаю-
щих, не собирайтесь вместе, ибо, собравшись вместе,
вы передушите друг друга и будет эта организация на-
зываться террариум, либо НИИ, либо Москонцерт, что
значения не имеет. Держитесь поодиночке, только так
вы можете произвести впечатление, и все вас будут бо-
яться. А гибкость поможет вам забраться туда и вы-
браться оттуда, откуда не выбирается нога человека».
Поет нежно, тоненько, приблизительно вот это.
Я чере-чере-черепашка, я маленькая черепашка Ни-
нон. Я очень медленно ползу, я триста, триста лет живу.
Я, извините, молода, а кто мне скажет те года, когда вы
женщину сочтете пожилой.
(Аккомпанирует себе на рояле.)
Я ползу уже восемьдесят три года. Мне еще двести
семнадцать лет пути. Торопиться мне некуда. Когда го-
ворят: все там будем, я думаю: а может быть, я уже там.
Когда говорят, там хорошо, где нас нет, я думаю: а может
быть, я уже там… Я чере-чере-черепашка, я медленная
черепашка, я удивительно ползу, я изумительно живу.
Та-та-ра-рим-рам-ти-ра-рай-рам. Но не в этом дело…
Меня спрашивают: как вы живете? Когда видят ко-
го-то интеллигентного, тихого, вежливого, думают:
Господи, как же он живет, где он лечится, как питается.
Я думаю, у каждого для этого что-то есть: книги, музы-
ка, друзья.
Я ко всем добра и сострадаю. Но я не могу ко всем
одинаково. Общий язык у меня только с двумя. Та-ра-
ра-ти-рам-ти-ра-рай-рам… Для того чтобы нам найти
общий язык, нужно много знать: историю, философию,
Гайдна, живопись. Не художников, извините, а знать
живопись. Понимать, что происходит. Не просто пони-
мать, а так, когда уже все прощаешь, чувствуешь боль,
конечно, когда видишь невежество и понимаешь его,
видишь барство малооплачиваемого человека и пони-
маешь, откуда он и оно.
Вот сколько пунктов. На каждый я нашла бы собе-
седника, на все — только двоих… Одна здесь, но занята.
Вечно. Такая бедненькая черепашка. Та-ра-рам-ти…
Нам с ней собраться три года нужно. Она вечно куда-то
спешит, хотя, придя туда, понимает, что можно было
и не приходить. Тогда она спешит в другое место. Сидя
спешит и стоя спешит. Встать спешит, кормить мужа
спешит, кормить сына спешит, жену сына кормить спе-
шит и дочь сына, и мужа дочери сына.
А другая еще дальше, и мы переписываемся. Можно
и не писать. Я всегда знаю, о чем она думает. Мы это де-
лаем одинаково, можно часто и не писать. Та-ра-рам-
ти-рам-та-ра-рай-рам… Я, конечно, нигде особенно не
была. Не была за границей. Особенно не была в Пари-
же. Все не выползу. Я очень медленная и не могу про-
сить. А сейчас со всех сторон: «Убедительно прошу»,
«Прошу не отказать». Представляю, сколько хохота
вызвало бы заявление: «Требую оказать содействие».
Просить не могу и некоторым образом исключена из
деятельной жизни. Та-ри-рам-ти-рам-та-ра-рай-рам…
Карл сказал, что я страстная… Хотя я думаю — это
комплимент. Мы сходились лет двадцать и расходи-
лись лет шесть… Разошлись, а я его все вижу и вижу…
Черепашьи дела. На рояле играть люблю. Что-нибудь
небыстрое. «Анданте кантабиле» Моцарта. Но во всем
этом есть маленький минус. Публика на следующий
концерт жаждет смешного. Уже все! Уже что попало,
только смеши. А я все еще возле рояля. Они злятся,
а мне смешно… Та-ри-рам-тн-рам-та-ра-рай-рам… Сме-
юсь я часто, но беззвучно. Если вслед что-нибудь кри-
чат. Ну… не так уж и вслед: любой может меня догнать…
Кричат чепуху конечно. Облагают мой внешний вид.
Ой. (Беззвучно смеется.) Он не соответствует их поня-
тиям о внешнем виде. Я их понимаю и смеюсь. А от
грубого слова сразу ухожу. Поворачиваюсь, простите,
и удаляюсь. Потому что отвечать визгливо… Пытаться
убедить кого-то в трамвае… Когда он разозлен не твои-
ми очками, а просто срывает что-то на тебе… Та-ра-рам-
ти-рам-та-рай-рам… Панцирь у меня крепкий, но уши
не спрячешь. И я ухожу. Они в дом — я в квартиру. Они
в квартиру — я в шкаф. Они в шкаф — я в панцирь. Они
в панцирь — я в мысли…
Поэтому когда спрашивают, как живет тонкая, дели-
катная натура, я говорю: «Живет, но в панцире». Из книг,
нот, картин, мыслей. Бывает и грубость скажет: это —
панцирь. Уж вы не обижайтесь… (Беззвучно смеется.)
Отворите потихоньку калитку… Ну дайте войти.
Холодно. Очень. Мы, кошки, тепло одеты, но не лю-
бим холод. Особенно ножки жалеем. Мы очень домаш-
ние. В принципе. Как мы сейчас выдвинулись, вы сами
знаете. Как поем, как играем в шахматы, как ходим, гу-
ляем всюду. Это раньше считалось, что главные из
нас — представители мужского пола. Они постепенно
съехали на нет. Все, что они могут, это усы, походка
и страстный вид. Ну и, конечно, в марте громко кричат
друг на друга, хотя до драки не доходит. Мы считали,
что из-за нас кричат, а оказалось, что какие-то старые
счеты. Мы к ним привыкли. Он вечером ушел, утром
пришел, весь в краске от крыш. Мы это понимаем. Мы
не препятствуем. Умные мы очень. Хотя это только
в последнее время начали показывать. Жить не с умом,
жить будешь не с красотой. Жить будешь с характе-
ром. А характер у нас есть. Ну отвори потихоньку ка-
литку, совсем выйти нельзя. Закрывают. Домашняя,
домашняя — это только кажется. Мы очень независи-
мые. Я не понимаю, как можно выходить по звонку
и входить по гудку, стоять по свистку. Переходить до-
рогу по чертежам. Пусть нас давят, пусть мы гибнем.
Мы будем переходить, где мы хотим, и делать, что мы
хотим. А откуда я сейчас пришла, знает только Бог,
и то если он есть, в чем я сомневаюсь из-за его ошибок.
А я помнила, где была, но тут же забыла. Видели:
в темноте у дороги глаза блестят? Отчего блестят? От
слез блестят? От радости блестят? От огня блестят!
Огонь горит изнутри. А снаружи спокойная. Мягкая.
Лежит. Погладить хочется. Не торопись. Узнай, хочет
она, чтобы именно ты ее погладил? Может, она хочет,
чтобы ее погладили, но именно ты — нет! Именно ты
чтоб ушел. А для того чтобы это был именно тот, кого
я хочу, у меня есть зубы, когти и глаза. И сердце, отку-
да огонь поднимается и через глаза выходит, если рес-
ницами не прикрою. Тебе нравится, как я хожу? Сиди
там, смотри. Нравлюсь — говори. Я красавица. Но ес-
ли ты боишься подойти, потому что я красавица, ты —
идиот. Ты подойди, а я сама решу. И смотри на меня.
Ты мне не нравишься, но смотри. Не будешь смот-
реть — я умру. Не страдай, что я тебя не люблю. Тот,
кого я люблю, страдает больше тебя. Не обижайся.
Я с тобой, но не твоя. Я сказала, что твоя, чтобы ты не
переживал, в животное не превратился. Я ничья. Я жи-
ву у тебя. Как ты можешь сказать «она моя»? Ты же
в глаза смотришь и ничего там не видишь, ты уши по-
ставил — и ничего не слышишь. Я у тебя. Может, все-
гда. Может, уйду завтра. Невыносимо тебе это. Терпи,
если любишь. Выгонишь раньше — значит, раньше вы-
гонишь того, кого любишь. Если сама уйду — дольше
будешь с тем, кого любишь. А если любишь, так и уй-
ти дашь. Не держи за хвост. Хвост оставлю… Люби, ес-
ли можешь, только дышать дай. Ты же знаешь, что для
меня хуже твоей любви ничего нет. Отвори потихонь-
ку, дай выйду к черту на мороз.
Страшно быстрая. Страшно быстро откуда-то
прилетела и страшно быстро куда-то побежала.
Такая насекомая.
Сама небольшая, рябенькая, ножки, как волоски.
Где там мышцы-то? Но помчалась будь здоров.
Я за папку.
Она под папку.
Я за обложку, она между страницами.
С усами и лапами.
А вид довоенного истребителя, присевшего на
хвост.
Помчалась между страниц, все перелистала, может,
все и прочла с ее-то скоростью.
Папку поднял, она уже мчится в другую стопку бу-
маг, все подсунутые мной карандаши обегает, ныряет
в пачку, промчалась по всем страницам, выскочила та-
кая жутко быстрая насекомая, разогналась еще быст-
рей и страшно быстро улетела.
А чего ей задерживаться?
Тексты все были старые.
Я бы тоже улетел.
Встретились два таракана. Один из них был интел-
лигентом, а второй просто спросил:
— Как вы относитесь к большому спорту?
— Большой спорт прекрасен. Прекрасно желание
побеждать любого, колоть, забивать. И нет большей ра-
дости, чем убедиться, что другой сломлен. Я это пони-
маю, но это не для меня. Шахмат я боюсь, потому что
там обязательно унижают другого. Ему доказывают,
что он слабее, и просят не раздражаться. Видимо, это
прекрасно, но не для меня.
И они поползли дальше, преодолевая водопровод-
ную трубу.
— И, вы знаете, я любуюсь лицами чемпионов, хотя
они получаются несколько мрачноваты. По мне, пусть не
такие уж чемпионы, пусть подобрее и из дам — повеселее
и. простите, поженственнее. Чтоб не такая тяга преодоле-
вать себя и партнера, она же когда-нибудь станет женой.
Они остановились у газовой колонки. Вокруг раз-
ливалась приятная теплота.
— Я не против карьеры даже в спорте. Но спорт ради
карьеры?.. Простите. Приятно увидеться и поговорить
с Мохаммедом Али, но жить под его руководством?!
В это время вспыхнул свет. Они помчались. Один
успел нырнуть в щель.
— Куда же вы, а я?..
—Не сочтите предательством, вас опрыскали.
Может быть, большой спорт — это плохо. Но элемен-
тарная физическая подготовка… Особенно для ин-
теллигенции…
Я вам хочу рассказать историю про попугая. У од-
ного знаменитого профессора украли все. Обокрали
в общем. В том числе украли и этого самого… ну… попу-
гая. Да… Он заявил в милицию. Милиция искала…
И вдруг попала на малину, где было много из вещей,
в том числе и клетка с этим… самым… ну…
— Попугаем.
— Да!.. Но вещи нашли, а этот, ну в клетке…
— Попугай.
— Да. Он совершенно жутко… ну…
— Летал?
— Нет.
— Кричал?
— Нет… Выражался… Ну… он там наслушался.
И профессор вещи обратно принял, а отказался взять
этого самого…
— Попугая?
— Да, магазин тоже принять отказался, там дети по-
сещают. Домой все взять отказались, и милиция знаете
что сделала… Ну…
— Застрелила?
— Нет.
— Съела?
— Нет… Ну, выпустила… И теперь сверху над горо-
дом время от времени с неба несется мат… На весь…
Ну… город и на все начальство… конкретно, с фамилия-
ми… участками… к матери там и на… ну… Посланные
истребители вернулись ни с чем. Вот… А потом слыша-
ли: «Пролетая над Череповцом, посылаю всех к такой-
то матери…»
И что самое страшное, ему — только пятьдесят лет!
Давайте копать!
Все мне говорят, не ищите легкую жизнь, но никто
не объясняет, почему я должен искать тяжелую?!
У каждого свое увлечение. Один марки коллекциони-
рует, другой — монеты старинные. А я хочу современ-
ные. У меня свое. Хочет человек иметь много денег.
Это же не преступление, это увлечение. Так ведь сей-
час все зажали. У академиков мне оклад как раз нра-
вится, но это труды какие-то надо иметь, искрить,
в дыму сидеть, червей скрещивать. Как у них там: сна-
чала — кандидат, потом — доцент, потом — профессор.
Пока тебе дадут этот оклад — позеленеешь. Им всем по
сто лет. Абсурд!
Государственная премия сравнительно неплохая,
если так вдруг сразу получить. Но тоже всю идею ис-
портили. Открытия какие-то надо сделать. Причем
я бы сделал, не жалко, но как? Где? В какой области?
Поподробнее давай! Может, месторождения какие от-
крыть? Скажи, куда ехать. По карте, к сожалению, не
могу, не ориентируюсь. Укажи транспорт, местность,
там уже, в конце концов, пацаны покажут. Если алма-
зы, тоже могу на жилу попасть, золото промою, если
блестит. А они не говорят, где искать, сами, мол, копай-
тесь. Ну я за город выехал на трамвае, немного поко-
пал. Дождь пошел, а я в костюме. Миску набрал, под
краном перемывал. Ни черта. Засорил водопровод.
Открытия тоже могу сделать. Что значит фунда-
ментальные? Какие могу, во-первых, а во-вторых, да-
вай поподробнее, поподробнее давай. Что-нибудь из
химии? Что-то куда-то накапать? Скажи, что куда.
У меня посуда кое-какая есть. Ты же дай человеку зара-
ботать.
Песню предлагали писать для радио — первая пре-
мия пятьсот рублей. Ну, пятьсот так пятьсот — тоже не
валяются. Я сел за этот, за стол. Долго так сидел. Часа
два. Напевчик намурлыкал. Словами так отобразил.
И там подвох. Ноты, оказывается, надо знать. Я им по-
звонил по телефону. Напел в трубу. Скандал вышел. Де-
вушка молодая, еще слабая. Она упала, что ли. А трубку
не могут у нее из рук. Я-то пою… Голос у меня — сам
знаешь, но пятьсот рублей — дозарезу. А тут — очередь.
А я в автомате пою и прошу, чтоб записали. Конфликт-
нули мы с одним из очереди, так что я уже на работу не
пошел. Пробовал роман. Но тоже: если уволиться и пи-
сать, то жить на что? А если работать и писать, то жить
когда? Может, сначала премию?!
Актером можно было бы стать. Но тоже надо, чтобы
народ на тебя пошел. По рублю же надо собрать с наро-
да. Я ж тоже не дам рубль за первого встречного. Ви-
дишь, как все зажали. Только на себя надежда. Я тут
ночью вскочил как ужаленный. Мы же все забыли.
Здесь же был Петербург. Все графы, князья в золоте
ходили. Куда это все исчезло? Сейчас же ни у кого ни-
чего… Значит, все закопано. Я одного старика поймал,
он мне все рассказал и обещал показать место, где во-
семь кирпичей лежат золотых. Только копать у него
сил нет. Это один старичок восемь кирпичей указал,
а сколько их тут бегает по поверхности?.. Копать надо!
Все перекопать. Фонарь, лопата, кусок колбасы —
и вглубь. А что сидеть. Может, у кого иначе, а у меня как
от получки до получки время тянется!.. Не знаешь ты!
Странный мальчик
Какой-то странный мальчик. Вдвое! Вдвое младше
меня. Вчера: «Я люблю вас!» Это ужасно смешно. В мо-
ем возрасте… Он пришел и ушел. А я… Господи, что это
со мной?.. У меня муж. Кстати, есть. И кстати, очень
хороший. Да и старая уже, просто стара… Ой, ха-ха, как
я стара (всхлипывает), какой-то странный мальчик.
Что он во мне нашел? Берет мою руку, пальцы у него
дрожат. Я смотрю на него, какой странный… Но я-то, я-
то! Дура старая! Почему мне так смешно? (Всхлипыва-
ет.) Почему мне так смешно?
Я ему нравлюсь, потому что он ничего не понимает.
Он очень скоро начнет понимать. А я очень скоро вооб-
ще… Ему двадцать, мне сорок. О чем может идти речь?..
Да и… Постойте, у меня же муж есть. Кстати, очень хо-
роший. Почему я его должна бросать? Да он и не пред-
ложил мне бросать, да я и не буду… Разве что усыновить
тебя… Коснется — бледнеет. Просто он сумасшедший.
Но я-то, я-то, похоронила себя в четырех стенах. Что
я вижу? Работу и кошелки. Что я слышу? Когда будет
готов обед?.. Ты целуешь мои руки, они же пахнут кух-
ней. Ты очень странный мальчик… Я купила себе рези-
новые перчатки. Я заняла очередь в парикмахерскую.
Я сошла с ума. Они останутся без обеда!
Города
Каждый город имеет свое лицо, и в каждом городе
на один и тот же вопрос вам ответят по-разному. Ну,
вот представьте себе — Рига. Высокие вежливые люди.
Здесь даже в трамваях разговаривают шепотом…
— Девушка, скажите, пожалуйста, как проехать на
бульвар Райниса?
— Бульвар Райниса? Извините пожалюста… я плехо
говорю по-рюсски. Бульвар Райниса… как это будет по-
рюсски…
— Что, на следующей, да?
— Нет, пожалюста, извините, будьте любезны, как
это по-рюсски…
— Что, через одну, да?
— Нет, пожалюста, будьте любезны, как это будет
по-рюсски… на предыдущей… пожалюста, но вы уже
проехали. Тогда сойдете на следующей, пройдете, по-
жалюста, два квартала, пойдете, пожалюста, прямо, из-
вините, пожалюста, будьте любезны, вы опять проеха-
ли. Тогда сойдете на следующей, пройдете пять кварта-
лов назад, повернете направо… пожалюста, извините
будьте любезны, вы опять проехали… Простите мне
сейчас выходить, вы вообще из трамвая не выходите,
на обратном пути спросите… до свидания, пожалюста.
А вот и Тбилиси! Ух, Тбилиси! Эх, Тбилиси! Ах,
Тбилиси! Ох, Тбилиси!
— Скажите, пожалуйста, это проспект Шота Руста-
вели?
— Ты что, нарочно, да?
— Нет, понимаете, я впервые в этом городе…
— Я, понимаете, впервые… Ты думаешь, если грузин
вспыльчивый, его дразнить можно, да?
— Нет, понимаете, я на самом деле впервые…
— Я, понимаете, впервые… Слушай, как ты мог сво-
ей головой подумать, что грязный, кривой, паршивый
переулок — красавец проспект Руставели?! Слушай не
делай, чтоб я вспилил, скажи, что ты пошутил.
— Ну хорошо, я пошутил.
— Все! Ты мой гость. Ты ко мне приехал, я тебя с ма-
мой познакомлю. Возьмем бутылку вина, у тебя глаз
будет острый, как у орла. Возьмем вторую бутылку —
будешь прыгать по горам, как горный козел. Возьмем
третью бутылку — и ты вброд перейдешь Куру. И схва-
тишься с самым сильным человеком Вано Цхартешви-
ли. А потом на руках мы понесем тебя показывать кра-
савец Тбилиси. Ты скажешь: «Дорогой Дидико, я не хо-
чу отсюда уезжать, я хочу умереть от этой красоты».
Я скажу: «Зачем умирать? Жена есть? Дети есть? Да-
вай всех ко мне! Мой дом — твой дом. Моя лошадь —
твоя лошадь. Идем скорей, дорогой, я тебя с мамой по-
знакомлю…»
А вот и Одесса.
— Скажите, пожалуйста, как пройти на Дерибасов-
скую?
— А сами с откудова будете?
— Я из Москвы.
— Да? Ну, и что там слышно?
— Ничего. А что вас интересует?
— Нет, я просто так. Все хорошо. А в чем дело? Я про-
сто так интересуюсь. У вас Москва, у них Воронеж, у нас
Одесса, чтоб мы были все здоровы… Вы работаете?
— Конечно, я работаю, но я попросил бы вас: где Де-
рибасовская?
— Молодой человек, куда вы спешите? По Дериба-
совской гуляют постепенно.
— Вы понимаете, мне нужна Дерибасовская…
— Я понимаю больше того. Гораздо больше того —
я вас туда провожу, невзирая на жестокий ревматизм.
Но меня волнует положение в Родезии. Этот Смитт та-
кой головорез, такое вытворяет, у меня уже было два
приступа…
— Послушайте, если вы не знаете, где Дерибасов-
ская, я спрошу у другого!
что-то произойдет нехорошее. А! Не надо, и все. Не дай
бог, без угроз говорю: «Не надо!» То есть когда очень
надо, пожалуйста. А вообще. Не надо. Сейчас пересяду.
Я вам не мальчик. Во мне двести килограмм весу И зо-
вут Ураган. Жуткое дело. Эр-р! Эр-р! РЭ-У-У-А! М-да.
Легко пересел… Кстати, здесь воздух еще лучше…
Из Африки пишут — голодуха. Каждый сам себе пищу
добывает, и все львы озабоченные. А здесь все безмя-
тежные. Один раз прыгнул — целый вечер свободен.
А мозги вообще отдыхают. Выключены мозги… Давай
обруч пониже… Так… Крепче держи. Пошел. РЭ-Э-У-
У-А! Все! До завтра, мальчики!
Воробей стреляный
Воробей, воробей… вообще-то я орел, но ростом ма-
ленький. Потому что в помещении. Я замечал: меня на
мясо тянет. Честно. Вцепиться в кого-нибудь и рвать,
рвать. Со злостью даже. Зрасте… Зрасте… Зрасте… Мас-
са друзей. Я при ресторане живу. Прямо в помещении
ВТО. Знаете, для артистов?.. Орел в помещении, пред-
ставляете? Потому и маленький. И быстро говорю. Ни
воздуха, ни света. А так все есть. Я все вырвал. Где про-
сто достал, где выменял. Поэтому, когда мне говорят:
«Какой же вы орел?» — я отвечаю: «Я орел, но правиль-
но рассчитал».
Маленькое пробивное существо появилось не са-
мо по себе, оно порождение условий: урбанизации,
канализации, организации и деградации. Пробивной
чудачок развивает очень большое давление на квад-
ратный сантиметр поверхности, потому что поверх-
ность небольшая. Нормальный орел в ресторане за-
метен. Мы же где сидим, орлы? На карнизах, на
форточках… Ну, если солидный орел… Жрешь что
попало… С желудком что-нибудь. А внизу народ.
А народ от воробья еще потерпит, а от орла никогда.
Замордуют.
Я тот же стервятник. Не такой дальнозоркий, но
быстренький, бысенький, бысенький. Пока он голо-
ву повернет, я бысенько, бысенько, бысенько! Боль-
шой орел — он тупой. Мы с одним сидели под Кисло-
водском в горах. Я туда поездом, он своим ходом. Он
мне говорит: «Крис, поверишь, не могу из рук. Не
могу, если кем угодно называют: и цып-цып, и кис-
кис. Сижу на камне, жрать нечего, но сам себя ува-
жаю…» Ну и что, что уважаешь. Скоро уважать неко-
го будет. А дети твои где попало шатаются. Я их уже
и в зоопарках встречал, и в цирках, и как миленькие
пьют из ведра.
«Что, — говорит, — могу сделать. Дети — другое по-
коление, а я так воспитан». Ну что это? Что?! Что ты
видишь там вдали, орел? Надень очки, посмотри, что
у тебя под носом. Сам себя только и уважаешь. Су-
нешься в город — там тебе пьёрья-то повыдергивают.
И из рук будешь, и хвостом махать, и перед кем попа-
ло лежать, закрыв глаза. Дадут тебе на грудь табличку:
«Орел горный». Не гордый, а горный. Размах крыльев
полтора метра. В неволе размножается. Ест орехи,
апельсины, мясо, если достанет. Если не достанет, си-
дит спокойно.
Что такое гордость, самолюбие? Я этих слов не по-
нимаю. Это греческие слова. Я тоже гордый. Но не
везде. Я в семье гордый. Вот там, в щели. И жену ре-
гулярно щипаю, если в стране что не так. Если кто-ни-
будь меня оскорбит. Не дай бог! Возвращаюсь, все
у жены выщипаю! Это что, не горрдость?! И сила воли
есть. Уж что ни говорят, как ни стараются не замечать,
морщатся, увидев меня, — сижу!!! Зато с пустым же-
лудком не ухожу, и домой что-нибудь. Ну да ладно. Са-
ми знаете. Отойди все! Дай орлу поклевать! Не насту-
пи на орла, сволочи!
Кто-то ползучий
Ну почему нас все называют «ползучие, вьющиеся,
пресмыкающиеся, обвивающие»? У нас есть своя об-
ласть. Нижняя. Но и у нижних есть свой верх, свой
стиль, свой высший и нижний слой. Мы — пресмыкаю-
щиеся, и, чтоб подняться высоко вверх, нам надо об-
вить кого-то. Того, кто растет. И на самом верху некто
Орел вдруг с удивлением видит не одного, а двоих: ли-
цо того, кто рос, и мордочку того, кто обвился. «Вас
уже двое», — скажет он. «Нас уже трое», — скажем мы.
Как утверждают некоторые, кратчайший путь
между двумя точками — прямая линия. На бумаге бы-
ло такое в древние времена. Сейчас по прямой не до-
берешься. А если доберешься — не достучишься, если
достучишься — не добьешься, если не добьешься —
выгонят. И я передвигаюсь вот так, по спирали вверх.
Из нижней точки перейдя в точку рядом, оттуда — об-
ратно, но уже чуть выше, оттуда снова вправо, затем
чуть выше и через два года возвращаюсь в исходное
место, но настолько выше, что все не могут понять, где
ж это я так вырос.
Шипя. Путь наверх извилист и тернист, только гиб-
кие натуры с твердым характером или твердые натуры
с гибким характером, пресмыкаясь, достигают вершин,
где сидят орлы. Рожденный ползать летать не может,
но достигает высочайших вершин. Природа нас снаб-
дила тихим голосом и сильным ядом. Ничего! Голос
можно усилить, и наше шипение перекроет рычанье
львов. А яд неопасен другим ползучим, он поражает
только летающих. В больших дозах он с ним несовмес-
тим, в малых он ему полезен.
Крупнолетающий с небольшой дозой ползучести
и есть идеал неживой природы. Небольшая доза наше-
го яда отбивает чувствительность и делает пациента
светлым, чистым, спокойным и невменяемым. Радост-
но беседовать с ним. Его ничто не трогает, и он образу-
ет поле спокойствия и тиш-ш-шины. Конечно, мы ни-
чего нового не открываем, но любим власть и на слабые
существишки действуем гипнотически. Он прыгает,
прыгает, припрыгал по своим жалким делам: «Скажи-
те, пожалуйста, нельзя ли получить причитающиеся
мне?..» Я только смотрю на него, и он столбенеет. Он
понимает, что оторвал от такого важного дела, где вся
его жизнь — буква в библиотеке конгресса. И только
пятна пота и слез на том месте, где было вполне живое
существо.
Люблю я себя! За все! За упорство, за гибкость, за
опровержение всех законов Евклида, Лобачевского,
которые до сих пор утверждают, что добираться до це-
ли надо по прямой. Оба, кстати, умерли в бедности.
А из нашей кожи делают кошельки даже после смерти.
Единственная святая заповедь, данная нам свыше:
«Ползучие и пресмыкающиеся, держитесь близ летаю-
щих, не собирайтесь вместе, ибо, собравшись вместе,
вы передушите друг друга и будет эта организация на-
зываться террариум, либо НИИ, либо Москонцерт, что
значения не имеет. Держитесь поодиночке, только так
вы можете произвести впечатление, и все вас будут бо-
яться. А гибкость поможет вам забраться туда и вы-
браться оттуда, откуда не выбирается нога человека».
Кто-то долгоживущий
Поет нежно, тоненько, приблизительно вот это.
Я чере-чере-черепашка, я маленькая черепашка Ни-
нон. Я очень медленно ползу, я триста, триста лет живу.
Я, извините, молода, а кто мне скажет те года, когда вы
женщину сочтете пожилой.
(Аккомпанирует себе на рояле.)
Я ползу уже восемьдесят три года. Мне еще двести
семнадцать лет пути. Торопиться мне некуда. Когда го-
ворят: все там будем, я думаю: а может быть, я уже там.
Когда говорят, там хорошо, где нас нет, я думаю: а может
быть, я уже там… Я чере-чере-черепашка, я медленная
черепашка, я удивительно ползу, я изумительно живу.
Та-та-ра-рим-рам-ти-ра-рай-рам. Но не в этом дело…
Меня спрашивают: как вы живете? Когда видят ко-
го-то интеллигентного, тихого, вежливого, думают:
Господи, как же он живет, где он лечится, как питается.
Я думаю, у каждого для этого что-то есть: книги, музы-
ка, друзья.
Я ко всем добра и сострадаю. Но я не могу ко всем
одинаково. Общий язык у меня только с двумя. Та-ра-
ра-ти-рам-ти-ра-рай-рам… Для того чтобы нам найти
общий язык, нужно много знать: историю, философию,
Гайдна, живопись. Не художников, извините, а знать
живопись. Понимать, что происходит. Не просто пони-
мать, а так, когда уже все прощаешь, чувствуешь боль,
конечно, когда видишь невежество и понимаешь его,
видишь барство малооплачиваемого человека и пони-
маешь, откуда он и оно.
Вот сколько пунктов. На каждый я нашла бы собе-
седника, на все — только двоих… Одна здесь, но занята.
Вечно. Такая бедненькая черепашка. Та-ра-рам-ти…
Нам с ней собраться три года нужно. Она вечно куда-то
спешит, хотя, придя туда, понимает, что можно было
и не приходить. Тогда она спешит в другое место. Сидя
спешит и стоя спешит. Встать спешит, кормить мужа
спешит, кормить сына спешит, жену сына кормить спе-
шит и дочь сына, и мужа дочери сына.
А другая еще дальше, и мы переписываемся. Можно
и не писать. Я всегда знаю, о чем она думает. Мы это де-
лаем одинаково, можно часто и не писать. Та-ра-рам-
ти-рам-та-ра-рай-рам… Я, конечно, нигде особенно не
была. Не была за границей. Особенно не была в Пари-
же. Все не выползу. Я очень медленная и не могу про-
сить. А сейчас со всех сторон: «Убедительно прошу»,
«Прошу не отказать». Представляю, сколько хохота
вызвало бы заявление: «Требую оказать содействие».
Просить не могу и некоторым образом исключена из
деятельной жизни. Та-ри-рам-ти-рам-та-ра-рай-рам…
Карл сказал, что я страстная… Хотя я думаю — это
комплимент. Мы сходились лет двадцать и расходи-
лись лет шесть… Разошлись, а я его все вижу и вижу…
Черепашьи дела. На рояле играть люблю. Что-нибудь
небыстрое. «Анданте кантабиле» Моцарта. Но во всем
этом есть маленький минус. Публика на следующий
концерт жаждет смешного. Уже все! Уже что попало,
только смеши. А я все еще возле рояля. Они злятся,
а мне смешно… Та-ри-рам-тн-рам-та-ра-рай-рам… Сме-
юсь я часто, но беззвучно. Если вслед что-нибудь кри-
чат. Ну… не так уж и вслед: любой может меня догнать…
Кричат чепуху конечно. Облагают мой внешний вид.
Ой. (Беззвучно смеется.) Он не соответствует их поня-
тиям о внешнем виде. Я их понимаю и смеюсь. А от
грубого слова сразу ухожу. Поворачиваюсь, простите,
и удаляюсь. Потому что отвечать визгливо… Пытаться
убедить кого-то в трамвае… Когда он разозлен не твои-
ми очками, а просто срывает что-то на тебе… Та-ра-рам-
ти-рам-та-рай-рам… Панцирь у меня крепкий, но уши
не спрячешь. И я ухожу. Они в дом — я в квартиру. Они
в квартиру — я в шкаф. Они в шкаф — я в панцирь. Они
в панцирь — я в мысли…
Поэтому когда спрашивают, как живет тонкая, дели-
катная натура, я говорю: «Живет, но в панцире». Из книг,
нот, картин, мыслей. Бывает и грубость скажет: это —
панцирь. Уж вы не обижайтесь… (Беззвучно смеется.)
Кошка
(с грузинским акцентом)
Отворите потихоньку калитку… Ну дайте войти.
Холодно. Очень. Мы, кошки, тепло одеты, но не лю-
бим холод. Особенно ножки жалеем. Мы очень домаш-
ние. В принципе. Как мы сейчас выдвинулись, вы сами
знаете. Как поем, как играем в шахматы, как ходим, гу-
ляем всюду. Это раньше считалось, что главные из
нас — представители мужского пола. Они постепенно
съехали на нет. Все, что они могут, это усы, походка
и страстный вид. Ну и, конечно, в марте громко кричат
друг на друга, хотя до драки не доходит. Мы считали,
что из-за нас кричат, а оказалось, что какие-то старые
счеты. Мы к ним привыкли. Он вечером ушел, утром
пришел, весь в краске от крыш. Мы это понимаем. Мы
не препятствуем. Умные мы очень. Хотя это только
в последнее время начали показывать. Жить не с умом,
жить будешь не с красотой. Жить будешь с характе-
ром. А характер у нас есть. Ну отвори потихоньку ка-
литку, совсем выйти нельзя. Закрывают. Домашняя,
домашняя — это только кажется. Мы очень независи-
мые. Я не понимаю, как можно выходить по звонку
и входить по гудку, стоять по свистку. Переходить до-
рогу по чертежам. Пусть нас давят, пусть мы гибнем.
Мы будем переходить, где мы хотим, и делать, что мы
хотим. А откуда я сейчас пришла, знает только Бог,
и то если он есть, в чем я сомневаюсь из-за его ошибок.
А я помнила, где была, но тут же забыла. Видели:
в темноте у дороги глаза блестят? Отчего блестят? От
слез блестят? От радости блестят? От огня блестят!
Огонь горит изнутри. А снаружи спокойная. Мягкая.
Лежит. Погладить хочется. Не торопись. Узнай, хочет
она, чтобы именно ты ее погладил? Может, она хочет,
чтобы ее погладили, но именно ты — нет! Именно ты
чтоб ушел. А для того чтобы это был именно тот, кого
я хочу, у меня есть зубы, когти и глаза. И сердце, отку-
да огонь поднимается и через глаза выходит, если рес-
ницами не прикрою. Тебе нравится, как я хожу? Сиди
там, смотри. Нравлюсь — говори. Я красавица. Но ес-
ли ты боишься подойти, потому что я красавица, ты —
идиот. Ты подойди, а я сама решу. И смотри на меня.
Ты мне не нравишься, но смотри. Не будешь смот-
реть — я умру. Не страдай, что я тебя не люблю. Тот,
кого я люблю, страдает больше тебя. Не обижайся.
Я с тобой, но не твоя. Я сказала, что твоя, чтобы ты не
переживал, в животное не превратился. Я ничья. Я жи-
ву у тебя. Как ты можешь сказать «она моя»? Ты же
в глаза смотришь и ничего там не видишь, ты уши по-
ставил — и ничего не слышишь. Я у тебя. Может, все-
гда. Может, уйду завтра. Невыносимо тебе это. Терпи,
если любишь. Выгонишь раньше — значит, раньше вы-
гонишь того, кого любишь. Если сама уйду — дольше
будешь с тем, кого любишь. А если любишь, так и уй-
ти дашь. Не держи за хвост. Хвост оставлю… Люби, ес-
ли можешь, только дышать дай. Ты же знаешь, что для
меня хуже твоей любви ничего нет. Отвори потихонь-
ку, дай выйду к черту на мороз.
Кто-то очень быстрый
Страшно быстрая. Страшно быстро откуда-то
прилетела и страшно быстро куда-то побежала.
Такая насекомая.
Сама небольшая, рябенькая, ножки, как волоски.
Где там мышцы-то? Но помчалась будь здоров.
Я за папку.
Она под папку.
Я за обложку, она между страницами.
С усами и лапами.
А вид довоенного истребителя, присевшего на
хвост.
Помчалась между страниц, все перелистала, может,
все и прочла с ее-то скоростью.
Папку поднял, она уже мчится в другую стопку бу-
маг, все подсунутые мной карандаши обегает, ныряет
в пачку, промчалась по всем страницам, выскочила та-
кая жутко быстрая насекомая, разогналась еще быст-
рей и страшно быстро улетела.
А чего ей задерживаться?
Тексты все были старые.
Я бы тоже улетел.
Тараканьи бега
Встретились два таракана. Один из них был интел-
лигентом, а второй просто спросил:
— Как вы относитесь к большому спорту?
— Большой спорт прекрасен. Прекрасно желание
побеждать любого, колоть, забивать. И нет большей ра-
дости, чем убедиться, что другой сломлен. Я это пони-
маю, но это не для меня. Шахмат я боюсь, потому что
там обязательно унижают другого. Ему доказывают,
что он слабее, и просят не раздражаться. Видимо, это
прекрасно, но не для меня.
И они поползли дальше, преодолевая водопровод-
ную трубу.
— И, вы знаете, я любуюсь лицами чемпионов, хотя
они получаются несколько мрачноваты. По мне, пусть не
такие уж чемпионы, пусть подобрее и из дам — повеселее
и. простите, поженственнее. Чтоб не такая тяга преодоле-
вать себя и партнера, она же когда-нибудь станет женой.
Они остановились у газовой колонки. Вокруг раз-
ливалась приятная теплота.
— Я не против карьеры даже в спорте. Но спорт ради
карьеры?.. Простите. Приятно увидеться и поговорить
с Мохаммедом Али, но жить под его руководством?!
В это время вспыхнул свет. Они помчались. Один
успел нырнуть в щель.
— Куда же вы, а я?..
—Не сочтите предательством, вас опрыскали.
Может быть, большой спорт — это плохо. Но элемен-
тарная физическая подготовка… Особенно для ин-
теллигенции…
Попугай
Я вам хочу рассказать историю про попугая. У од-
ного знаменитого профессора украли все. Обокрали
в общем. В том числе украли и этого самого… ну… попу-
гая. Да… Он заявил в милицию. Милиция искала…
И вдруг попала на малину, где было много из вещей,
в том числе и клетка с этим… самым… ну…
— Попугаем.
— Да!.. Но вещи нашли, а этот, ну в клетке…
— Попугай.
— Да. Он совершенно жутко… ну…
— Летал?
— Нет.
— Кричал?
— Нет… Выражался… Ну… он там наслушался.
И профессор вещи обратно принял, а отказался взять
этого самого…
— Попугая?
— Да, магазин тоже принять отказался, там дети по-
сещают. Домой все взять отказались, и милиция знаете
что сделала… Ну…
— Застрелила?
— Нет.
— Съела?
— Нет… Ну, выпустила… И теперь сверху над горо-
дом время от времени с неба несется мат… На весь…
Ну… город и на все начальство… конкретно, с фамилия-
ми… участками… к матери там и на… ну… Посланные
истребители вернулись ни с чем. Вот… А потом слыша-
ли: «Пролетая над Череповцом, посылаю всех к такой-
то матери…»
И что самое страшное, ему — только пятьдесят лет!
Давайте копать!
Все мне говорят, не ищите легкую жизнь, но никто
не объясняет, почему я должен искать тяжелую?!
У каждого свое увлечение. Один марки коллекциони-
рует, другой — монеты старинные. А я хочу современ-
ные. У меня свое. Хочет человек иметь много денег.
Это же не преступление, это увлечение. Так ведь сей-
час все зажали. У академиков мне оклад как раз нра-
вится, но это труды какие-то надо иметь, искрить,
в дыму сидеть, червей скрещивать. Как у них там: сна-
чала — кандидат, потом — доцент, потом — профессор.
Пока тебе дадут этот оклад — позеленеешь. Им всем по
сто лет. Абсурд!
Государственная премия сравнительно неплохая,
если так вдруг сразу получить. Но тоже всю идею ис-
портили. Открытия какие-то надо сделать. Причем
я бы сделал, не жалко, но как? Где? В какой области?
Поподробнее давай! Может, месторождения какие от-
крыть? Скажи, куда ехать. По карте, к сожалению, не
могу, не ориентируюсь. Укажи транспорт, местность,
там уже, в конце концов, пацаны покажут. Если алма-
зы, тоже могу на жилу попасть, золото промою, если
блестит. А они не говорят, где искать, сами, мол, копай-
тесь. Ну я за город выехал на трамвае, немного поко-
пал. Дождь пошел, а я в костюме. Миску набрал, под
краном перемывал. Ни черта. Засорил водопровод.
Открытия тоже могу сделать. Что значит фунда-
ментальные? Какие могу, во-первых, а во-вторых, да-
вай поподробнее, поподробнее давай. Что-нибудь из
химии? Что-то куда-то накапать? Скажи, что куда.
У меня посуда кое-какая есть. Ты же дай человеку зара-
ботать.
Песню предлагали писать для радио — первая пре-
мия пятьсот рублей. Ну, пятьсот так пятьсот — тоже не
валяются. Я сел за этот, за стол. Долго так сидел. Часа
два. Напевчик намурлыкал. Словами так отобразил.
И там подвох. Ноты, оказывается, надо знать. Я им по-
звонил по телефону. Напел в трубу. Скандал вышел. Де-
вушка молодая, еще слабая. Она упала, что ли. А трубку
не могут у нее из рук. Я-то пою… Голос у меня — сам
знаешь, но пятьсот рублей — дозарезу. А тут — очередь.
А я в автомате пою и прошу, чтоб записали. Конфликт-
нули мы с одним из очереди, так что я уже на работу не
пошел. Пробовал роман. Но тоже: если уволиться и пи-
сать, то жить на что? А если работать и писать, то жить
когда? Может, сначала премию?!
Актером можно было бы стать. Но тоже надо, чтобы
народ на тебя пошел. По рублю же надо собрать с наро-
да. Я ж тоже не дам рубль за первого встречного. Ви-
дишь, как все зажали. Только на себя надежда. Я тут
ночью вскочил как ужаленный. Мы же все забыли.
Здесь же был Петербург. Все графы, князья в золоте
ходили. Куда это все исчезло? Сейчас же ни у кого ни-
чего… Значит, все закопано. Я одного старика поймал,
он мне все рассказал и обещал показать место, где во-
семь кирпичей лежат золотых. Только копать у него
сил нет. Это один старичок восемь кирпичей указал,
а сколько их тут бегает по поверхности?.. Копать надо!
Все перекопать. Фонарь, лопата, кусок колбасы —
и вглубь. А что сидеть. Может, у кого иначе, а у меня как
от получки до получки время тянется!.. Не знаешь ты!
Странный мальчик
Для Р. Ромы
Какой-то странный мальчик. Вдвое! Вдвое младше
меня. Вчера: «Я люблю вас!» Это ужасно смешно. В мо-
ем возрасте… Он пришел и ушел. А я… Господи, что это
со мной?.. У меня муж. Кстати, есть. И кстати, очень
хороший. Да и старая уже, просто стара… Ой, ха-ха, как
я стара (всхлипывает), какой-то странный мальчик.
Что он во мне нашел? Берет мою руку, пальцы у него
дрожат. Я смотрю на него, какой странный… Но я-то, я-
то! Дура старая! Почему мне так смешно? (Всхлипыва-
ет.) Почему мне так смешно?
Я ему нравлюсь, потому что он ничего не понимает.
Он очень скоро начнет понимать. А я очень скоро вооб-
ще… Ему двадцать, мне сорок. О чем может идти речь?..
Да и… Постойте, у меня же муж есть. Кстати, очень хо-
роший. Почему я его должна бросать? Да он и не пред-
ложил мне бросать, да я и не буду… Разве что усыновить
тебя… Коснется — бледнеет. Просто он сумасшедший.
Но я-то, я-то, похоронила себя в четырех стенах. Что
я вижу? Работу и кошелки. Что я слышу? Когда будет
готов обед?.. Ты целуешь мои руки, они же пахнут кух-
ней. Ты очень странный мальчик… Я купила себе рези-
новые перчатки. Я заняла очередь в парикмахерскую.
Я сошла с ума. Они останутся без обеда!
Города
Для Р. Карцева
Каждый город имеет свое лицо, и в каждом городе
на один и тот же вопрос вам ответят по-разному. Ну,
вот представьте себе — Рига. Высокие вежливые люди.
Здесь даже в трамваях разговаривают шепотом…
— Девушка, скажите, пожалуйста, как проехать на
бульвар Райниса?
— Бульвар Райниса? Извините пожалюста… я плехо
говорю по-рюсски. Бульвар Райниса… как это будет по-
рюсски…
— Что, на следующей, да?
— Нет, пожалюста, извините, будьте любезны, как
это по-рюсски…
— Что, через одну, да?
— Нет, пожалюста, будьте любезны, как это будет
по-рюсски… на предыдущей… пожалюста, но вы уже
проехали. Тогда сойдете на следующей, пройдете, по-
жалюста, два квартала, пойдете, пожалюста, прямо, из-
вините, пожалюста, будьте любезны, вы опять проеха-
ли. Тогда сойдете на следующей, пройдете пять кварта-
лов назад, повернете направо… пожалюста, извините
будьте любезны, вы опять проехали… Простите мне
сейчас выходить, вы вообще из трамвая не выходите,
на обратном пути спросите… до свидания, пожалюста.
А вот и Тбилиси! Ух, Тбилиси! Эх, Тбилиси! Ах,
Тбилиси! Ох, Тбилиси!
— Скажите, пожалуйста, это проспект Шота Руста-
вели?
— Ты что, нарочно, да?
— Нет, понимаете, я впервые в этом городе…
— Я, понимаете, впервые… Ты думаешь, если грузин
вспыльчивый, его дразнить можно, да?
— Нет, понимаете, я на самом деле впервые…
— Я, понимаете, впервые… Слушай, как ты мог сво-
ей головой подумать, что грязный, кривой, паршивый
переулок — красавец проспект Руставели?! Слушай не
делай, чтоб я вспилил, скажи, что ты пошутил.
— Ну хорошо, я пошутил.
— Все! Ты мой гость. Ты ко мне приехал, я тебя с ма-
мой познакомлю. Возьмем бутылку вина, у тебя глаз
будет острый, как у орла. Возьмем вторую бутылку —
будешь прыгать по горам, как горный козел. Возьмем
третью бутылку — и ты вброд перейдешь Куру. И схва-
тишься с самым сильным человеком Вано Цхартешви-
ли. А потом на руках мы понесем тебя показывать кра-
савец Тбилиси. Ты скажешь: «Дорогой Дидико, я не хо-
чу отсюда уезжать, я хочу умереть от этой красоты».
Я скажу: «Зачем умирать? Жена есть? Дети есть? Да-
вай всех ко мне! Мой дом — твой дом. Моя лошадь —
твоя лошадь. Идем скорей, дорогой, я тебя с мамой по-
знакомлю…»
А вот и Одесса.
— Скажите, пожалуйста, как пройти на Дерибасов-
скую?
— А сами с откудова будете?
— Я из Москвы.
— Да? Ну, и что там слышно?
— Ничего. А что вас интересует?
— Нет, я просто так. Все хорошо. А в чем дело? Я про-
сто так интересуюсь. У вас Москва, у них Воронеж, у нас
Одесса, чтоб мы были все здоровы… Вы работаете?
— Конечно, я работаю, но я попросил бы вас: где Де-
рибасовская?
— Молодой человек, куда вы спешите? По Дериба-
совской гуляют постепенно.
— Вы понимаете, мне нужна Дерибасовская…
— Я понимаю больше того. Гораздо больше того —
я вас туда провожу, невзирая на жестокий ревматизм.
Но меня волнует положение в Родезии. Этот Смитт та-
кой головорез, такое вытворяет, у меня уже было два
приступа…
— Послушайте, если вы не знаете, где Дерибасов-
ская, я спрошу у другого!