Зинделл Дэвид. Война в небесах

   — Я думал, тебя будет беспокоить нечто другое, кроме моего сна, — сказал Хануман.
   — Разве мое беспокойство что-то значит?
   — Я думал, ты прочтешь мне проповедь относительно зла, которое мы творим, сооружая Вселенский Компьютер.
   — Что я могу сказать тебе такого, чего ты сам не знаешь? Этот компьютер — шайда, и его строительство нарушает Закон Цивилизованных Миров.
   — Ты же слышал: я сказал, что новым существам, которыми мы становимся, требуется новый закон.
   — Чей же это закон, Хану? Твой?
   — Нет, — тихо ответил Хануман. — Наш. Закон для богов.
   — Каким же он будет, этот закон?
   Хануман, словно не в силах сдержать распирающую его энергию, встал и прошелся по комнате. Его странная легкая походка создавала впечатление, будто он ступает по горячим углям — или боится прочно ступать на землю. На ходу он то и дело прикасался к своим компьютерам — то ли подправляя их программы, то ли просто лаская их. Данло дивился точности движений его ловкого тела — Хануман двигался так, словно от этого зависела судьба всей вселенной.
   — Ты в самом деле хочешь знать, каков этот закон, Данло? — спросил он внезапно, глядя Данло прямо в глаза. — Следуй собственной воле — это и будет закон.
   — Хану, Хану.
   — Собственной воле, Данло.
   — Вот что, значит, ты говоришь своим божкам?
   — Я говорю это себе. И тебе.
   — Не понимаю.
   — Сейчас я тебе объясню. Много ли людей способны стать богами? Очень мало. Очень, очень.
   — Но твоя религия обещает…
   — Она обещает, что каждый, идущий путем твоего отца, может стать богом. Но стать им может не каждый. Только немногие, Данло, очень немногие.
   — А что же остальные?
   — У них будет надежда сделаться богами, и в ней, в этой надежде, они обретут счастье.
   — Понятно.
   — Тебе правда понятно? Видно тебе, как сжигает их боль существования? Видно, как нуждается человек в избавлении от этих страданий?
   Данло, выдерживая взгляд бледно-голубых глаз Ханумана, видел в них то же, что и много лет назад: извращенное сострадание, сжигающее каждую клетку Хануманова тела и причиняющее ему невыразимые муки.
   — Ты избавляешь их от свободы — только и всего, — сказал Данло. — Ты побуждаешь их надевать твои шлемы и погружаться в твою фальшивую Единую Память.
   — Нужно ли нам возобновлять наш старый спор?
   — В конце концов ты их погубишь. Они не поднимутся выше человека, идя за тобой, — они опустятся ниже.
   — Следуй собственной воле. Если каждый человек сумеет заглянуть в себя и увидеть, для чего предназначила его вселенная, ему откроется его судьба. Его подлинная воля. И тогда, если у него достанет мужества и гения, он избавит свою плоть от огня и сам станет огнем. Разве не этого желаем мы все? Именно этого. Свободы гореть ярким, вечным, негасимым пламенем. Но такая свобода ведома только богам. Только у них есть воля, чтобы овладеть ею.
   — Но, Хану…
   — Следуй собственной воле — это и будет закон. У богов закон один: свобода подниматься все выше и выше. Именно этого требует от них вселенная.
   Данло встал и подошел к окну. Окно закрывали ставни, но он хорошо представлял себе ночное небо над городом, звезды, луны и черную машину, сооружаемую рингистами в космосе.
   — Это и есть она, твоя свобода? — спросил он, указав вверх. — Твоя воля сделаться богом?
   — Вселенский Компьютер, будучи завершенным, создаст почти совершенную имитацию Старшей Эдды. — Глаза Ханумана подернулись дымкой, и он говорил почти механически, как будто излагал основы рингизма неофитам. — Он укажет путь к богу любому, кто желает этого достаточно сильно.
   — Но таких очень мало, по твоим словам.
   — У каждого своя судьба. Но Вселенский Компьютер предназначен для помощи всем рингистам.
   Данло подошел к Хануману и пристально посмотрел на него.
   — Найдутся люди, которые скажут, что его назначение — помочь одному человеку стать богом. Одному-единственному.
   — Возможно, что и найдутся. — В глазах Ханумана появилась холодная угроза. — Но пусть они поостерегутся высказывать подобную ложь публично.
   Они стояли над светящимся газовым компьютером, глядя в глаза друг другу. Садира, пришедшая убрать со стола, спросила, что они предпочитают — кофе или чай, и Хануман воспользовался этим, чтобы отвести взгляд.
   — Кофе, пожалуйста. И снежки, если можно.
   Хануман смотрел на уходящую Садиру, а Данло смотрел на него. Эта красивая женщина явно не вызывала у Ханумана желания. Неужели слухи верны и у Ханумана между ног ничего нет — если не буквально, то практически? Видимо, он в своей божественной игре утратил всякий интерес к искусству куртизанок и ко многому другому.
   — Я слышал, все Общество Куртизанок обратилось на Путь, — сказал Данло.
   — Ну, они ведь всегда мечтали пробудить наши эволюционные возможности, заключенные в каждой клетке нашей ДНК, как верят они. Ты, наверно, знаешь: это называется у них спящим богом.
   — Да… я знаю. — Данло задержал дыхание на десять ударов сердца и спросил: — Ты случайно не видел Тамару? Может быть, куртизанки что-то знают о ней?
   Глаза Ханумана оледенели.
   — Я жду, когда ты спросишь меня об этом, с того самого момента, как ты вошел.
   — Так как же, Хану? — Данло подошел к нему так близко, что чувствовал его отдающее кровью дыхание. Руки Данло сами сжимались в кулаки, и только усилием воли он не давал пальцам сгибаться. — Ты видел ее?
   Хануман, стойко выдерживая бьющий из глаз Данло свет, ответил: — Нет, не видел. У меня вполне достаточно дел и без этого.
   С учтиво-насмешливым поклоном он снова сел за стол.
   Данло стоял, глотая воздух, как будто его двинули в живот.
   — Но если хочешь, — Хануман пригубил вино, — я могу навести справки у куртизанок. Тамара, правда, утратила талант куртизанки, но она могла найти себе занятие на улице Путан. У наших богинек есть там подруги.
   Я не должен его ненавидеть, сказал себе Данло, стиснув пальцами лежащую в кармане флейту. Яркая вспышка наподобие молнии прострелила его глаз и наполнила голову неведомой до сих пор болью. Я не должен его убивать — нет, нет, нет.
   — Вряд ли, конечно, из Тамары получится хорошая проститутка — для этого она слишком горда, тебе не кажется?
   Данло навалился на спинку своего стула и сжал подлокотники, стараясь наладить дыхание. Через некоторое время огонь у него в мозгу прогорел до углей, и дыхание стало жестким, глубоким и болезненным. Он испытывает меня, думал Данло.
   Никогда не убивай, никогда не причиняй вреда другому. Никогда не позволяй себе ненавидеть. Но за что, Хану, за что?
   Данло сызнова обвел взглядом стоящую в комнате кибернетику и насчитал немало роботов — от обычных домашних до полицейских, с помощью которых Хранитель Времени когда-то поддерживал порядок в Ордене. Может быть, одна из этих зловещих машин еще действует и запрограммирована убить его в случае, если он попытается убить Ханумана.
   — Пожалуйста, Данло, сядь.
   Данло не сел, а скорее повалился на стул. Садира быстро подала кофе и снежки и вышла, оставив их наедине.
   — Ты раньше любил снежки, — сказал Хануман, надкусывая круглое, обсыпанное сахарной пудрой пирожное. — И я тоже. Теперь они кажутся мне чересчур приторными.
   Пока Хануман жевал снежок, глаза у него смягчились, приняв страдальческое, бесконечно грустное выражение. Все это время он смотрел на Данло, со свойственной ему извращенностью сострадая боли, которую сознательно ему причинил.
   Ему необходимо довериться мне, думал Данло. Он нуждается в доверии к другому человеку. В доверии и в любви.
   Хануман, как будто читая его мысли (или сердце), сказал: — Я всегда любил тебя за преданность твоим идеалам.
   Данло тоже взял пирожное и надкусил его — хрупкое, маслянистое, очень вкусное.
   — Всегда любил тебя за эту преданность, — продолжал Хануман, — несмотря на весь вред, который она мне причиняла.
   Данло съел одно пирожное и другое, все это время глядя на Ханумана и ожидая, что будет дальше.
   — В твоей помощи я нуждался больше, чем в чьей бы то ни было. А ты из всех людей был самым диким, самым волевым. Это судьба. Это она распорядилась так, что твоя воля восстала против моей.
   Данло доел третий снежок и сказал: — Я… никогда не хотел выступать против тебя. Против твоей воли.
   — Верно, не хотел. Ты просто действовал согласно своим идеалам, согласно собственным понятиям о том, что правильно. Но для каждого приходит время, когда нужно подчинить свои личные идеалы более широкому мировоззрению.
   — Это самое ты и делаешь с лордом Паллом, Хану? Подчиняешь его своему мировоззрению?
   — Да, пожалуй. Теперь он видит будущее в истинном свете.
   — Мне показалось, что ты просто управляешь им с помощью страха, нет? Он боится воинов-поэтов, которые тебе служат.
   — Если так, это глупо с его стороны. Всем известно, что мои воины-поэты люди мирные, преданные мне и Пути Рингесса. — Хануман постучал пальцами по столу. — А чего боишься ты, Данло Дикий? Уж верно не смерти, как лорд Палл.
   Данло, не отвечая, взял четвертый снежок. Его глаза глубиной и непроницаемостью напоминали вечернее небо.
   — И все-таки я думаю, что ты чего-нибудь да боишься. Сказать тебе чего?
   — Скажи, если надо.
   — Боли. У нее есть порог, через который даже ты не переступишь.
   — Это боль, которую испытал ты, Хану?
   Хануман потер руку, словно стирая укол экканы, отравляющей его кровь и мучающей его непрестанно.
   — Когда-то я в этом самом соборе попросил тебя о помощи — помнишь?
   — Как я мог забыть?
   — Я попросил тебя, как друга, а ты мне отказал.
   — Я… сожалею.
   — Теперь мне снова нужна твоя помощь.
   — Правда?
   — Да, нужна. Только на этот раз я не прошу, а требую.
   — Чем же я могу тебе помочь?
   Хануман потрогал кибершапочку на висках и поднял глаза к куполу, как будто видел там то, чего Данло видеть не мог.
   — Ты прибыл сюда как посол, чтобы прекратить эту войну. Благородная цель. Предположим, ты осуществишь ее — что тогда?
   — Тогда войны не будет, — просто ответил Данло.
   — Ну да. Предположим, что Коллегия примет условия Содружества и Орден начнет разбирать Вселенский Компьютер.
   — Так это возможно, Хану? Правда?
   — Возможно все, но пока я говорю только гипотетически. Если бы Орден согласился прекратить войну прямо сейчас, в этот самый момент, как это можно было бы сделать? Ведь флот Содружества с каждой секундой приближается к Невернесу.
   — Да, но…
   — Как его можно остановить? Мне нужна твоя помощь, чтобы сделать это.
   Данло ненадолго задержал дыхание, считая удары сердца, и сказал:
   — Если ты захочешь, я сделаю все, чтобы остановить войну.
   — И сообщишь Зондервалю о том, что здесь произошло?
   Данло сразу заметил расставленную Хануманом ловушку и сказал, чтобы потянуть время: — Если бы я знал, где его найти, то, конечно, сообщил бы.
   — Неужели?
   На самом деле он и не думает соглашаться с требованиями Содружества, подумал Данло. Просто хочет, чтобы я выдал ему, где флот.
   Чуть ли не больше всего на свете Данло ненавидел ложь; поэтому он попытался увильнуть от прямого вопроса и сказал:
   — Если ты действительно хочешь остановить войну, Орден сможет связаться с Содружеством, когда наш флот выйдет из мультиплекса у Невернеса.
   — Это нам может и не удаться. Начнется бой, и тысячи кораблей погибнут, прежде чем Зондерваль поймет, что мы хотим мира. И город, возможно, погибнет тоже.
   — Нет, нет. Этого не случится.
   — Думаю, ты знаешь, каким маршрутом пойдет Зондерваль. Думаю, он тебе сказал.
   Данло молчал, глядя прямо в глаза Хануману.
   — А теперь ты должен сказать это мне.
   — Нет. Не могу.
   — Помоги мне остановить войну, Данло.
   — Нет. Мне жаль, но нет.
   — Если флот Содружества выйдет к Невернесу, начнется хаос, которым ивиомилы воспользуются, чтобы взорвать Звезду Невернеса. Предотвратить эту трагедию можешь только ты.
   — Выдав тебе флот Содружества и оказав тебе помощь в его разгроме?
   — Ничего подобного. Мы ищем мира, а не войны. Помоги мне, Данло.
   — Нет.
   — Вспомни, пожалуйста: я не прошу твоей помощи. Я ее требую.
   — Я ничем не могу тебе помочь.
   — Скажи лучше — не хочешь. Но любую волю можно сломить. Даже алмазную, знаешь ли.
   Данло подумал об алмазной пряжке у себя на плече, подаренной ему Зондервалем. Матрикас, которым пропитана ее застежка, убьет его моментально, стоит только ввести острую булавку себе в вену.
   — Не думал я, что когда-нибудь услышу от тебя такие угрозы, — сказал он.
   Казалось, что глаза Ханумана вот-вот наполнятся слезами, но он отыскал в себе место, где жила его воля, беспощадно выжигающая всякую слабость, и его глаза остались твердыми, как голубой лед.
   — Так, как тебя, я никого не любил, — сказал он с великой печалью. — Но, когда речь идет о целях вселенной, любовь в расчет не принимается.
   — Нет, Хану. Совсем наоборот.
   — Есть боль, которая даже тебя сломит. Воины-поэты, как тебе должно быть известно, знают о боли все.
   — Никогда я не стану тебе помогать в разгроме флота Содружества.
   И снова Данло подумал об алмазной пряжке. Если вонзить булавку в шейную вену Ханумана вместо своей, это может положить конец нескончаемой боли вождя рингистов и многому другому помимо нее.
   — Ты, возможно, помнишь, что наиболее страшную боль причиняет их яд, эккана, — сказал Хануман.
   — Да… я помню, — ответил Данло, думая: Нельзя трогать пряжку. Если я это сделаю, он догадается.
   — Кроме того, есть считывающие компьютеры акашиков. Ты должен помнить, какие они мощные.
   — Я помню также, как их можно обмануть: ты сам меня научил этому.
   Хануман улыбнулся, перетирая в пальцах крошки от пирожного.
   — Ты, наверно, единственный пилот, так хорошо натренированный в цефике. Я преклоняюсь перед твоей духовной силой. Но подумай о боли, превосходящей все, что ты когда-либо испытывал. Ты действительно веришь, что, если акашики наденут на тебя шлем, пока ты будешь под действием экканы, ты сумеешь сдержаться и не думать о том, что нужно мне?
   — Не знаю.
   — Стало быть, ты веришь в чудеса, Данло?
   Данло закрыл глаза, вспоминая, как на Таннахилле погрузился в глубину своего сознания. Это был момент полной свободы, когда он мог по собственной воле управлять светом своего разума.
   — Да, — ответил он, — можно сказать, что верю.
   — Данло, пожалуйста. Не вынуждай меня делать это с тобой.
   — Я никогда и ни к чему не мог тебя вынудить.
   — Данло…
   — У тебя своя воля, у меня своя.
   Сейчас воля Данло, однако, не знала, на что решиться.
   Коли он не воспользуется пряжкой немедленно, другого шанса у него может и не быть.
   — Уж эта твоя воля. Твоя проклятая воля.
   Данло, честно говоря, не знал, сможет ли выдержать пытку, которой грозил ему Хануман, — но был полностью уверен, что не сможет ткнуть Ханумана отравленной булавкой.
   Он все еще надеялся склонить Ханумана на сторону сострадания и разума — и даже в случае невозможности этого ни за что не причинил бы ему вреда. Данло не знал, поднимется ли у него рука на себя самого, но если он и на этот раз не нарушит свой обет и не кольнет себя булавкой, он окажется беспомощным перед экканой воинов-поэтов. Тогда он предаст Содружество и станет причиной гибели миллионов людей.
   Агира, Агира — что делать?
   Его пальцы сводило от желания сорвать пряжку, вонзить ее на полдюйма в тело и покончить с этими мучениями. Глаза Ханумана наполнились пустотой — самый подходящий момент, чтобы убить либо его, либо себя. Тут дверь распахнулась, и в комнату ворвался Ярослав Бульба с глазами, как рубиновые лазеры, а за ним — другой воин-поэт. Данло моргнуть не успел, как они накинулись на него и обмотали жгучей веревкой, как раньше Малаклипса. Ярослав ловко отколол пряжку и показал ее Хануману.
   — Все как я и говорил, — сказал воин-поэт. — Отравлена найтаре или матрикасом.
   — Я рад, что ты не пытался использовать ее против меня, — сказал Хануман Данло. На острие золотой булавки виднелось темное вещество, похожее на высохшие чернила. — Я знал, что так и будет — люблю твою верность ахимсе, какой бы глупой она мне ни казалась.
   Данло знал, что бороться с путами бесполезно, и все-таки напряг плечи и грудь, пока волокно сквозь шелк не врезалось ему в тело.
   — Но я, признаться, не думал, что ахимса помешает тебе сделать укол себе самому, — продолжал Хануман. — Теперь ты в безопасности, правда?
   Данло конвульсивно сжал кулаки, и жгучая веревка врезалась ему в запястья.
   — Я люблю тебя и потому в последний раз прошу тебя о помощи, — сказал Хануман. — Пожалуйста, скажи то, что мне нужно знать.
   — Ничего я тебе не скажу.
   — Посмотрим. — И Хануман приказал Ярославу: — Отнесите его обратно в камеру.
   Данло прекратил бесполезные движения, ранящие его тело, и сказал:
   — Следуй собственной воле — это и будет закон. Вот это и есть твой гений? Твоя подлинная воля? То, для чего предназначила тебя вселенная?
   Глаза Ханумана стали далекими и туманными, как галактическое облако Оури. Помолчав немного, он сказал:
   — Странно, но так оно, кажется, и есть. Во вселенной существует не только красота, но и то, что ты называешь шайдой, а я — адом.
   — Нет. Нет.
   — Это судьба, Данло. Мы должны любить свою судьбу.
   — Моя мать говорила, что в конечном счете мы сами выбираем свое будущее.
   — Стало быть, ты выбрал свое. До свидания, Данло.
   По знаку Ханумана воины-поэты подняли Данло на ноги.
   Не желая тащить его, они тепловым стержнем расплавили волокно ниже пояса, освободив ему ноги для ходьбы.
   Мне очень жаль, Хану. Очень.
   Данло отыскал в себе место, где боль Ханумана входила в него ранящим белым светом, а на глазах Ханумана проступили слезы, как вода поверх голубых льдин. Воины-поэты вывели Данло за дверь и повели вниз по лестнице, навстречу его будущему.

Глава 8
БОЛЬ

   Истинная мудрость живет далеко от людей, в великом одиночестве, и достичь ее можно только через страдание. Только страдание открывает разум тому, что скрыто от других.

Игьюгарук, шаман Камера

 
   Данло насчитывала десять футов в длину, пятнадцать в ширину, а высота едва позволяла ему стоять во весь рост, не задевая головой шершавый каменный потолок. Она обогревалась водой из бьющих под городом горячих источников, и все же в ней было холодно — так холодно, что даже привычный к лишениям Данло надел самую плотную свою камелайку. Из удобств здесь имелись унитаз, кран с горячей водой, узкая койка с меховым спальником, шкафчик для одежды, шахматный столик с фигурами из кости и осколочника, стул и коврик на холодных плитах пола. Было еще окошко — кусочек клария, вставленный высоко в южную стену. Слишком толстый, чтобы разглядеть через него улицу, кларий все-таки пропускал дневной свет, напоминающий Данло, что Звезда Невернеса все еще светит в миллионах миль над его головой. Пока его родное солнце наполняло окошко золотым светом, Данло обещал себе, что будет черпать мужество и надежду в возможностях, которые приносит с собой каждый новый день. Он знал, что оба эти качества — и многие помимо них — понадобятся ему в избытке, если Хануман осуществит свою угрозу и прибегнет к пыткам. Фраваши говорят, что надежда — это сокровенный свет сердца, и в Данло этот свет пока еще сиял, как солнце.
   В том, что у Ханумана достанет воли пытать его, он не сомневался. Разве Хануман не убил когда-то своими руками послушника по имени Педар? Разве не отнял память у Тамары, чтобы заставить Данло разделить с ним его душевную боль?
   Хануман поистине погряз в шайде, и для него только логично пойти еще дальше и дать Данло вкусить боли, на этот раз физической, в полной мере. Те два дня, которые Данло ждал в своей камере, играя в шахматы или считая удары своего сердца, он старался не думать о разных способах пыток. Такие мысли сами по себе были пыткой, способной ослабить его волю и заставить выдать маршрут Зондерваля — лишь бы Хануман не велел своим воинам-поэтам сверлить пальцы Данло лазером или резать ему лицо нейроножами. Данло понимал, что Хануман для того и заставляет его ждать так долго, пока великие события сотрясают вселенную за стенами его камеры. Это ожидание — первый из кругов ада. Данло ждал, не застучат ли по камню сапоги воинов-поэтов, и ему казалось, что он различает огненные языки всех прочих кругов, но времени предстояло доказать, что он ошибается.
   — Надо бежать, — в сотый раз повторял ему Эде. Хануман вернул компьютер Данло, чтобы тот в ожидании своей судьбы имел хоть какое-то общество. — Почему ты не хочешь бежать?
   Данло поставил компьютер на краю шахматного столика.
   Бог Эде, как выяснилось, запрограммировал его играть в шахматы на том же уровне, на каком играл Эде-человек, то есть довольно плохо. Данло, сам игрок весьма средний, каждый раз у него выигрывал. Его забавляло, что Эде, терпя поражение, никогда не сердится и не досадует, а предлагает сыграть еще раз. Если что-то и вызывало у Эде досаду (и если эта эмоция вообще была ему знакома), то лишь невозможность двигать фигуры самостоятельно. Чтобы сделать ход, голограмме приходилось шмыгать между черной богиней и нужным квадратом; над этими изящными фигурками он имел власти не больше, чем над стальной дверью камеры.
   — Если ты не решишься на побег, — говорил он, — воины-поэты замучают тебя до смерти, и я никогда не получу назад свое тело.
   — Может, его тебе вернет Хануман. — Данло, стоя, передвинул пешку по указанию Эде. — Если победит ивиомилов.
   — Но станет ли он помогать мне? Захочет ли вернуть меня к жизни?
   — Чего не знаю, того не знаю.
   — Сомнительно что-то. Думаю, Ханумана я больше интересую как остаточная программа мертвого бога, чем как потенциально живой человек.
   — Прими мои сожаления.
   — Знаешь, о чем меня спрашивал Хануман, когда воины-поэты увели тебя из башни? Он спрашивал, как меня можно выключить.
   — И что ты ему сказал?
   — Сказал, что для этого нужен пароль, но, разумеется, не назвал его.
   — Мне ты его тоже не назвал.
   — И никому не назову. Ты, правда, не стал бы выключать меня просто так, но Хануман — другое дело. Я думаю, он хочет разобрать компьютер, чтобы изучить мои глубокие программы.
   Данло передвинул своего рыцаря на белый квадрат и сказал: — Удивляюсь, почему он этого до сих пор не сделал.
   — Возможно, он считает меня твоей собственностью.
   — По-твоему, он стал бы уважать мою собственность, угрожая изувечить меня самого?
   — Откуда мне знать? — Эде перенял у Данло привычку отвечать вопросом на вопрос. — Но боюсь, что в случае твоей смерти он конфискует меня и попытается выключить.
   — Я не умру.
   — Как ты можешь это знать, пилот?
   — Убивать меня Хануман не намерен. Я… знаю.
   — Может, и так. Но ты, в конце концов, всего лишь человек — разве ты можешь предвидеть, как будет реагировать твоя хрупкая плоть, скажем, на кипящее масло? У тебя начнется гангрена, начнется заражение, и ты умрешь.
   — Нет… не умру.
   — А если тебе будут ломать кости, сдавливая их между камнями? При таком сдавливании из клеток выжимается жир. Частицы этого жира могут закупорить кровяные сосуды легких, почек и мозга. Случится удар, и тебя парализует, даже если ты не умрешь сразу.
   — Спасибо за полезную информацию. — Данло двинул пешки на штурм плохо защищенного бога Эде. — Странно: драконов дебют и богову защиту ты забыл, а это помнишь?
   — Но если я когда-нибудь верну свое тело, мне ведь надо будет знать о нем все, ты не находишь?
   — Право, не знаю. Зато я, кажется, понял, зачем Хануман вернул мне тебя.
   — Вот как, пилот? Зачем же?
   — Чтобы ты истязал меня своей информацией. — Данло подвинул пешку еще ближе к богу и улыбнулся с сумрачным юмором. — Может быть, мы закончим партию, не упоминая больше о слабых сторонах моего организма?
   За этот период ожидания лорд Беде четырежды требовал, чтобы ему позволили увидеться с Данло в соборе. Его поражало, как можно держать посла в камере без всякой связи с внешним миром. Зная многих лордов Ордена, он умел быть очень убедителен и быстро завоевал себе сторонников в залах Академии, которые вместе с ним добивались либо освобождения Данло, либо предоставления ему свиданий. Но Хануман, уверенный в своей власти, остался глух к их протестам: ведь лорд Палл и другие наиболее влиятельные лорды были послушны ему, как пальцы собственной руки. Другие силы, действующие в городе, беспокоили его намного больше. Несмотря на свое высокое положение, он так и не сумел, вопреки мнению многих, стать правителем Невернеса. В стремлении к авторитарной власти он наталкивался на сильную оппозицию.
   Оборванные, но заносчивые хариджаны выказывали бунтарские намерения и устраивали самосожжения при каждом неугодном им акте Ханумана. Астриеры, в большинстве своем Архитекторы реформированных кибернетических церквей, чурались рингистов и всяких контактов с рингизмом. Они сидели взаперти вместе с семьями в своих больших особняках и не позволяли божкам проезжать на коньках по своим улицам. Весь занимаемый ими район Квартала Пришельцев, так называемый Ашторетник, открыто восставал против рингизма и Ордена. Говорили, что астриеры производят у себя лазеры и другое запретное оружие, но никто в точности не знал, правда ли это.