Зинделл Дэвид. Война в небесах

   Сотни клариевых куполов покрывали гидропонические сады и автоклавы, где производилось синтетическое мясо.
   Игашо направил сани с бомбой по узкой ледянке между этими куполами, а сам побежал на коньках к наблюдательному пункту на склоне горы Уркель. Оттуда с помощью обыкновенного радиосигнала он задействовал лазерный взрыватель.
   В санях сверкнул рубиновый свет, а в следующий момент небо расколола куда более яркая вспышка.
   В воздухе вырос ядерный гриб, всасывая в себя воду и пыль из воронки. Взрывная вспышка ослепила многих жителей Невернеса, и еще больше людей ужаснулось, увидев в небе зловещее облако. Игашо Хадд, надев темные очки, смотрел, как рушатся купола, еще не испарившиеся от термоядерного жара. Он знал, что от взрыва должно было погибнуть не менее двухсот человек, работавших на фабриках, но улыбался успеху своего дела. На войне люди всегда гибнут — ничего не поделаешь. Хадд надеялся, что его акция даст Бенджамину оружие против Ханумана, и радовался этому.
   Ничего подобного, конечно, не произошло. Бенджамин Гур, узнав, что фабрики взорвал один из его кольценосцев, пришел в ужас. Теперь Хануман заклеймит его как преступника — и будет прав. Бенджамин опасался, что безумный акт Хадда только укрепит позиции Ханумана: ведь теперь, в пору кризиса, невернесцам понадобится твердая рука, которая восстановит порядок. Светоч Пути Рингесса сможет стать заодно и правителем города, если только сумеет обеспечить людям их хлеб насущный.
   Последнее, однако, представлялось делом достаточно трудным. Бомба Хадда разрушила пищевые фабрики до основания. Технари обещали через сорок дней построить новые, а агрономы надеялись еще через несколько десятидневок получить небольшой урожай водорослей и съедобных бактерий, но никто не знал, как это осуществится на деле. По оценке Главного Эколога, всех продуктовых запасов города — включая зерно на складах и то, что имелось в морозильниках общественных ресторанов, — могло хватить не более чем на десять дней. Миллионам голодных невернесцев оставалось уповать на тяжелые транспорты с грузом курмаша и пшеницы, спешно высланные с Ярконы, Утрадеса, Асклинга и других планет Цивилизованных Миров. Все, однако, боялись, хотя и не желали в этом сознаваться, как бы военные действия между рингистам и Содружеством не пресекли золотой поток зерна, от которого зависела жизнь Невернеса.
   Данло узнал о катастрофе утром 35-го числа. Солнце в тот день перемежалось частыми снегопадами. Стальная дверь камеры заскрипела, и молодой, улыбчивый Кийоши Темек принес Данло завтрак. Поднос он, как всегда, поставил на шахматный столик и осведомился, как Данло себя чувствует.
   — Хорошо, — привычно выдохнул Данло. Все его наружные повреждения действительно зажили, но эккана по-прежнему обжигала легкие огнем при каждом вдохе. — А ты как поживаешь, Кийоши?
   — Отлично, мастер Данло.
   Кийоши, бывший кадет-историк, уважал Данло как мастер-пилота и обращался к нему так, будто все еще состоял в Ордене. Что-то в Данло притягивало Кийоши, словно свет новой звезды, и божок всегда старался задержаться, чтобы поговорить с ним.
   — Есть ли новости о войне? — спросил Данло.
   Улыбка не сходила с лица Кийоши, но в его карих глазах застыли печаль и страх. Проследив за его взглядом, Данло заметил, что вместо обычного завтрака из тостов, кровоплода и кофе Кийоши принес бананы, вареный рис и жидкий зеленый чай.
   — Мне жаль, мастер Данло, но произошло нечто ужасное.
   И Кийоши наскоро рассказал Данло о водородном взрыве. Никто не может объяснить, как это случилось, сказал он: на орбите Невернеса не замечено вражеских кораблей, и оборонные спутники не зарегистрировали ни одного снаряда из космоса.
   — Лорд Хануман говорит, что это сотворил кто-то из беспутных убийц Бенджамина Гура. Рехнулись они, что ли? Кто, кроме сумасшедшего, будет уничтожать провизию, без которой сам же не проживет?
   — Не знаю… — сказал Данло.
   Однажды, еще послушником, он побывал на пищевых фабриках, чтобы поглядеть, откуда эти странные цивилизованные люди получают свою еду. Теперь он закрыл глаза, пытаясь представить себе черную воронку и спекшийся песок на месте прежних куполов. Он, видящий так много и так далеко, не имел понятия о том, что случилось всего в нескольких милях от него, пока он сидел на своей койке и играл на флейте. И теперь он тоже не увидел темного, омраченного преступлением лица Игашо Халда — таинственное внутреннее зрение изменило Данло, а этот отверженный сознался в своем злодеянии только через два дня.
   — Теперь у нас больше нет хлеба, — кивнув на поднос с едой, сказал Кийоши. — А кофе все приберегают для себя.
   Данло подошел к столику и сунул в рот ломтик банана.
   Он всегда любил этот сладкий мучнистый плод, происходящий, как думали многие, из дождевых лесов Старой Земли.
   — Кровоплоды, говорит лорд Хануман, тоже надо беречь, — продолжал Кийоши. — В них много аскорбиновой кислоты, а она хорошо помогает от цинги.
   Данло, взяв еще ломтик банана, подумал, что о нем Хануман проявляет особую заботу, выделяя ему столь щедрый паек.
   Он протянул тарелку с нарезанными бананами Кийоши.
   — Ты-то сам ел? Хочешь?
   — Спасибо, мастер Данло, но в соборе пока еще есть еда. Утром я ел то же самое, что и вы.
   — Понятно.
   — Но все говорят, что, если корабли с Летнего Мира не придут вовремя, лорду Хануману придется ввести нормирование. Вот тогда нам придется туго.
   Глаза Данло наполнились болью при виде озабоченного лица Кийоши.
   — Да, наверно, — сказал он. — Но то, чего мы боимся, почти никогда не случается.
   — Вам когда-нибудь приходилось голодать, мастер Данло? Мне — нет. Я всю жизнь прожил в Невернесе, где на каждом углу столовая или ресторан.
   — Приходилось, — признался Данло, вспомнив, как ехал в Невернес на собачьей упряжке по замерзшему морю.
   — И как? Тяжело было?
   — Я чуть не умер тогда. Пришлось мне съесть Джиро, своего друга.
   При этом фантастическом заявлении глаза Кийоши округлились от ужаса. О Данло по городу ходило много диких историй, но этой Кийоши еще ни разу не слышал.
   — Съесть человека?!
   — Нет. — Данло улыбнулся, несмотря на овладевшую им печаль. — Джиро был собакой. Когда я выехал с Квейткеля в Невернес, мои нарты везло семь собак, но я не сумел добыть тюленя в пути, а припасы у нас кончились. Собаки умирали одна за другой… и я их всех съел.
   Закрыв глаза, Данло помолился за вожака своей упряжки: Джиро, ми алашария ля шанти. И помянул всех остальных: Води, ми алашария ля шанти, аласу лайя Коно эт Аталь эт Луйю эт Ной эт Зигфрид, шанти, шанти.
   Кийоши помолчал немного и потряс головой, точно не веря своим ушам.
   — Вы ели мясо живых существ?
   — Нет. Я же сказал: они умерли.
   — Но ведь они были живыми, правда? Вы сказали, что один из них был вашим другом.
   — Да, был. Джиро отдал свою жизнь, чтобы я мог выжить.
   — И вы его все-таки съели?
   — Жизнь… всегда питается другой жизнью, — просто ответил Данло. В его синих глазах светилась тайна и грусть. — Так устроен мир.
   — Но я слышал, что вы дали обет ахимсы.
   — Верно. Но в то время я его еще не давал.
   Кийоши, посмотрев, как Данло ест рис с помощью палочек, спросил:
   — А что же вы будете делать теперь, если в городе начнется голод?
   — Голодать, как все, — улыбнулся Данло.
   — А вы бы съели собаку или гладыша, чтобы сохранить свою жизнь?
   — Убивать животных я бы не стал. И никого бы не попросил убивать за меня. Но если бы я нашел гладыша, перееханного санями, я бы его съел.
   Кийоши брезгливо скривил губы.
   — Ну а я не стал бы есть ничего, что было раньше живым. Скорее бы умер.
   — Жаль, если так.
   — Этот мир и правда ужасен. Ужасно, что все должны поедать что-то другое лишь ради того, чтобы жить.
   — Но ведь другого у нас нет, верно? Только таким… он и мог быть.
   — Но его можно изменить к лучшему, правда?
   Данло, всегда жадно поглощавший еду, когда был голоден, прожевал очередную порцию риса и сказал:
   — Суть его мы изменить не можем.
   — Но для чего же мы тогда нужны, если не будем развиваться и стремиться к лучшему?
   — Каждый раз, когда женщина рожает дитя и поет ему песню, которую сложила сама, мир развивается и становится лучше, — улыбнулся Данло.
   — Я в этом не уверен. Жизнь человека может пройти без всякой пользы.
   — Нет. Жизнь каждого из нас — это песня, озвучивающая существование вселенной.
   — Я говорил о человеческой жизни, — в свою очередь улыбнулся Кийоши, — жизни бессмысленной, полной ненависти, боли и стремления убивать. Мы предназначены для высшей доли.
   — Правильно, — сказал Данло, глотнув чаю.
   — Став богами, мы будем выше всего этого.
   — Ты думаешь? — Чай был не очень горячий, но обжигал горло Данло, как лава.
   — Только бог способен освободиться от страданий.
   — Совсем наоборот. — Данло выпил еще чаю и прибегнул на миг к шама-медитации, чтобы охладить воспаленные нервы. Боль есть сознание жизни, вспомнилось ему. Бесконечная жизнь — бесконечная боль.
   — Только бог может знать, как излучать свет, что превыше страданий и смерти, — продолжал Кийоши. — Лорд Хануман сказал, что каждый человек — это звезда.
   — Это так: все мы звезды. — Данло закрыл глаза, погрузившись в память, и голос его стал глубоким и мягким. — Мы сияем, и вращаемся, и кричим, дивясь чуду, когда в наших сердцах пылает водород. Мы ангелы, танцующие в огне, мы искры дикой радости, крутящиеся в ночи. — Данло надолго умолк и добавил шепотом: — Мы свет внутри света.
   Он открыл глаза, и их свет излился на Кийоши, как жидкое синее пламя. Кийоши, как многие рингисты, испытывал нечто вроде благоговения перед Данло.
   — Лорд Хануман сказал, что, только став огнем, мы сможем избавиться от горения.
   Данло подбирал с тарелки ломтики банана, и они обжигали ему желудок — пару раз у него даже дыхание перехватило от боли.
   — Лорд Хануман должен знать, что такое горение, — согласился он.
   — Да. Поэтому он сказал, что мы все должны стать господами огня и света. Таков путь богов.
   — Я помню, что он говорил, — прихлебывая чай, сказал Данло.
   — Бог хотя бы голода может не бояться.
   — То есть как?
   — Боги не знают, что такое голод.
   — Даже если им нечего есть?
   — Боги не нуждаются в пище. — Тут Кийоши улыбнулся. При всей своей пылкой вере он даже в самых серьезных дебатах не терял чувства юмора. — Какой прок быть богом, если ты не можешь обойтись без еды?
   — Понятно. Каким же тогда образом бог приобретает энергию, чтобы двигаться?
   — Ну, во вселенной полно энергии, разве нет? И боги черпают ее прямо оттуда, из вселенских источников.
   — Понятно, — протянул Данло, глядя в глаза Кийоши.
   На самом деле он не понимал до конца новейших доктрин рингизма: слишком долго его не было в Невернесе. Поэтому Кийоши, пока они пили чай (Данло охотно с ним поделился), стал объяснять ему, как может каждый человек сделаться богом. Начал Кийоши с Трех Столпов, подчеркнув, что главное — это ясно вспомнить Старшую Эдду. Большинство людей сможет достигнуть этого только по завершении Вселенского Компьютера, когда каждый божок сможет получить почти идеальную имитацию Эдды. И эта мудрость богов совершит чудо с теми, кто будет способен ее воспринять. Люди, которых коснется этот божественный огонь, по выражению Ханумана, ощутят ожог в глубине всех клеток своего тела. Спящий Бог проснется, и начнется процесс великого преображения.
   — О Спящем Боге я знаю, — сказал Данло. — Это просто потенциал нашей ДНК, да? У куртизанок есть теория на этот счет. Они мечтают пробудить все клетки человека — и тело, и разум. В этом они видят высшую цель своего искусства.
   Он умолчал о том, что Бардо ввел этот пункт в доктрины рингизма именно для того, чтобы умаслить Общество Куртизанок и обратить их в новую веру. Кийоши, ставший на Путь Рингесса долгое время спустя после ухода Данло, по-видимому, плохо знал историю собственной религии. Глядя в его доверчивое лицо, Данло не видел смысла в разоблачении давнишних манипуляций Бардо.
   — Если вы знаете о Спящем Боге, то вам известно почти все, — сказал Кийоши. — Что такое Путь, если не пробуждение потенциала, дающего нам возможность стать богами?
   Кийоши перешел к Девяти Ступеням, которые Хануман ввел в качестве церковного канона лишь в прошлом году.
   Каждый человек в своем восхождении от ребенка к богу должен пройти их все, не пропуская ни одной, сказал он. Первые три — биологическую, эмоционально-сексуальную и интеллектуальную — большинство людей преодолевает без труда, если к их воспитанию относятся с должной заботой. Но слишком многие пока еще растут в варварских условиях, страдая от небрежения, голода, болезней, насилия; многие становятся жертвами слеллеров, мозговых манипуляторов и даже войн. Эти люди похожи на цветы, получающие недостаточно воды и солнца, на деревца бонсай, растущие кривыми и чахлыми в своих тесных горшках. Такие, как правило, испытывают трудности с переходом к четвертой, или религиозной, ступени. Почти все божки, сказал Кийоши, уже достигли этой ступени, требующей тонкого психического развития, сострадания, любви, бескорыстного служения и мистического чувства, подсказывающего человеку, что его жизнь переплетается с жизнью самой вселенной. Все эти качества необходимы для восхождения на следующую ступень — мистическую.
   — Пятая ступень имеет ключевое значение для всех последующих, — сказал Кийоши. — Она завершает развитие мистического чувства. Входить в самадхи, постигать единство и взаимосвязанность всех вещей и самому в него вливаться — это очень трудно.
   Данло подлил чаю им обоим.
   — О каком самадхи ты говоришь — йогическом или кибернетическом?
   — Самадхи есть самадхи, разве нет? Различие существует только в его интенсивности, в степени твоего слияния с великим Целым.
   Кийоши сделал паузу, не зная, согласен ли с ним Данло.
   — Продолжай, пожалуйста, — сказал Данло, обжигаясь чуть теплым чаем.
   — Ну а кибернетические пространства обеспечивают очень высокую степень. Если компьютер достаточно велик, он может представить всю нашу вселенную как песчинку на уходящем в бесконечность морском берегу.
   — Понятно. — Данло обжег себе рот очередным глотком.
   — Поэтому кибернетическое самадхи — самое интенсивное, самое тотальное. Беспредельность информационных полей, электрическая связь, то, как вливается в эту огромность твое “я”… извините, я не очень-то хорошо это излагаю.
   — Прекрасно излагаешь, — улыбнулся Данло. — Продолжай.
   — В тебя вливается другое, великое “Я”, целые вселенные, спрессованные в одном моменте, Как молния, которая разгорается все ярче… нужны годы, чтобы достичь этих мистических высот.
   — Да, — согласился Данло.
   — И это мастерство, когда ты им овладеваешь, всего лишь готовит тебя к шестой ступени, мнемонической. Только на шестой человек целиком воспринимает Старшую Эдду и получает ясную картину Единой Памяти.
   Данло, закрыв глаза, вернулся к моменту глубокого, чистого света. Он менялся, этот свет, он принимал новые формы, он обладал волей, он эволюционировал. В нем заключалась вся память вселенной. Материя, память и сознание, по сути, едины, и Данло сознавал себя как миллиард миллиардов пылающих капель света, сливающихся в единый мерцающий океан.
   — Вы такую картину получили — это все знают, — сказал Кийоши, когда Данло открыл глаза. — Вы испытали великое воспоминание, что удавалось очень немногим.
   Данло, глядя на него, промолчал.
   — Вы, лорд Хануман, Нирвелли, Томас Ран — нам повезло, что вы записали для нас свою память о Старшей Эдде. Она помогает нам раскрыть себя для возможностей шестой ступени.
   — Я свою память не записывал, — сказал Данло.
   — Правда? Почему же?
   — Я не разрешил ее записать.
   — Но почему?
   — Потому что это твой опыт. Только твой. Это можно пережить, но нельзя скопировать.
   На лице Кийоши отразилось сомнение и разочарование.
   — Может быть, в идеале и нельзя, но я не вижу особой разницы между опытом Томаса Рана и своим, когда я подключаюсь к мнемоническому компьютеру.
   — Это громадная разница. Такая же, как между молнией и… и светляком. Между реальностью и бледной ее имитацией.
   Кийоши снова нахмурился, а Данло с улыбкой передал ему чашку чаю. Кийоши в отличие от большинства невернесцев не испытывал особого страха перед инфекцией и не боялся пить с Данло из одной чашки.
   — Я сам никогда не имел великого воспоминания и потому не понимаю разницы, о которой вы говорите. Я благодарен за то, что получил хоть какое-то понятие о Старшей Эдде. Это дает мне надежду подняться когда-нибудь на шестую ступень и даже выше.
   — Я совсем не хочу гасить твою надежду. — Данло пожал голую, без перчатки, руку Кийоши. — Расскажи мне, пожалуйста, о самых высших ступенях.
   Тогда Кийоши объяснил ему, что мнемоническая ступень открывает путь к озарению. На этой, седьмой, ступени человек, идущий Путем Рингесса, открывает в себе божественные возможности. В нем оживает Старшая Эдда, постоянное новое сознание священного огня, дающего жизнь всему сущему. Тот, кто достиг седьмой ступени, сам начинает излучать этот непостижимый свет. Глаза его подобны чашам, вмещающим целый океан света. Мастер седьмой ступени сеет любовь и радость везде, где бы ни появился.
   И если такой человек способен выдержать боль от горящего в нем пламени, он поднимается на предпоследнюю ступень, именуемую трансфигурацией. Золотой голос Спящего Бога начинает звучать в каждом атоме его существа, долетая до самых дальних пределов вселенной. Каждая клетка его организма поет, резонируя со всеми остальными. Его ДНК пробуждается для бесконечных возможностей, и его тело и мозг подвергаются глубоким биохимическим переменам. Мастер, достигший этой стадии, буквально лучится светом, как звезда. Это конец длившейся два миллиона лет человеческой эволюции, но только начало бесчисленных миллиардов лет движения к последней и окончательной девятой ступени — божественной.
   Одни полагают, что в неком моменте этой бесконечной девятой ступени бот покидает свое тело и исчезает во вспышке ослепительного света. Другие думают, что бог добровольно сохраняет свой человеческий облик, чтобы помочь другим божкам дойти до трансфигурации. Но почти все сходятся на том, что бог способен преображаться и менять себя по собственной воле; какой смысл становиться богом, сказал Кийоши, если ты не становишься при этом властелином материи и энергии, огня и света?
   — Претерпев очистительный огонь трансфигурации, человек освобождается и преображается в свет. Бог не только сияет сам, как звезда, но к тому же пьет свет других солнц.
   Данло, допив остаток чая, повертел голубую чашку в руках и спросил:
   — Как же он это делает?
   — Он пьет свет всеми клетками своего тела.
   — Стало быть, ДНК бога вырабатывает хлорофилл? — спросил Данло, зная способность Кийоши сочетать веру с юмором. — И его кожа делается зеленой, как лист кесавы, когда он выходит на солнце?
   — Откуда мне знать? — улыбнулся, поддерживая шутку, Кийоши. — Девятой ступени достиг только один человек, а он покинул Невернес много лет назад.
   Вслед за этим Кийоши перешел к историческим мифам и преданиям. По словам Ханумана, Иисус Кристо, Лао Цзы, Нармада и прочие боги и святые древних времен дошли всего лишь до пятой ступени. На шестую из древних поднялся только Джин Дзенимура, а из рингистов — Томас Ран и Сурья Сурата Дал. (Прежде Хануман причислял к адептам шестой ступени еще и Джонатана Гура, но когда Каллия начала все больше откалываться от основного учения, Хануман низвел его на пятую, а Бардо — еще ниже. Если верить Хануману, Бардо едва достиг душой и разумом интеллектуальной ступени весьма плохо развитого ребенка.) На высоту восьмой ступени взошли только Гаутама Будда и Нирвелли, на вершине же горы, где ревет, как миллиард ракет, божественный ветер, одиноко сиял, подобно звезде, лорд Хануман. Он взирал сверху на всех божков, которые тщатся взлететь на восьмую ступень, и притягивал их, как маяк в ночи. А поскольку он при всем при том оставался пока человеком, он смотрел также и в небо, отыскивая среди созвездий след Мэллори Рингесса, единственного, кто стал богом по-настоящему, Кийоши умолк, и взор его стал тоскливо-мечтательным.
   Данло с грустной улыбкой взял чашку из-под риса и стал подбирать прилипшие ко дну зернышки.
   — А как же Николос Дару Эде? — спросил он, взглянув на свой образник, стоящий на шахматном столике. Программа придала лицу голографического Эде любопытствующее выражение. — В галактике не счесть людей, верящих, что Эде — величайший и единственный Бог.
   Кийоши нахмурился и яростно сцепил руки.
   — Лорд Хануман говорит, что Эде — величайший в истории шарлатан, а верящие в него Архитекторы — беспутные худшего сорта.
   Он не добавил, что многие рингисты во главе с Сурьей Суратой Лал ратуют за объявление войны Архитекторам всех кибернетических церквей, рьяно сопротивляющимся распространению рингизма. Сурья считает, что Архитекторы — это деградировавшие существа, добровольно и безнадежно застрявшие на самой низшей ступени. Их следует поселить на планетах-резервациях и впрыскивать им слель-вирусы, чтобы уничтожить их мозговые барьеры и открыть им истину Пути, но и тогда их способность преодолеть все девять ступеней будет очень сомнительной. Один из божков подслушал, как Сурья говорила Хануману, что лучше, пожалуй, попросту усыпить их, избавив от мук низменного, безнадежно человеческого существования.
   Данло тоже нахмурился: ему не понравилось выражение, которое он подметил в глазах Кийоши, но обида, написанная на лице Эде, снова вызвала у него улыбку. Вот по крайней мере один бог, который никогда уже не будет нуждаться в еде — если, конечно, не обретет свое замороженное тело и не втиснется снова в эту безнадежно человеческую оболочку.
   — Значит, ты веришь, — сказал Данло, — что мой отец стал первым богом в истории вселенной?
   — Во всяком случае, первым, кто совершил переход от человека к богу.
   — Ты веришь, что он преобразился и не нуждается больше в пище?
   — Я верю, что он теперь намного выше этого. Слышали вы о видении Масалиты Райзель?
   — Нет, — признался Данло.
   — Ну так вот: всем известно, что Мэллори Рингесс покинул Невернес в последний день 2941 года. Масалита в тот день медитировала среди камней в Садах Эльфов. Она смотрела на звезды и вдруг увидела вспышку — столь яркую, что чуть не ослепла. Она утверждает, что свет шел не с неба, а с вершины Аттакеля, и другие тоже видели свет на горе в ту ночь.
   — Правда?
   Лицо Кийоши теперь сияло, как солнце.
   — Все знают, как любил Мэллори Рингесс взбираться на Аттакель, чтобы побыть там в одиночестве. Это было его последнее восхождение перед тем, как совершить восхождение еще более великое и слиться с сиянием звезд.
   — Ты веришь, что мой отец превратился… в этот свет?
   — Как же иначе?
   — Веришь, что его человеческое тело преобразилось в чистый свет?
   — Вспышка, которую видела Масалита, была очень яркой.
   Данло, с улыбкой закрыв глаза, произвел в уме быстрые вычисления и сказал: — Если бы все атомы отцовского организма преобразились таким образом, освобожденная энергия должна была составить сто триллионов эргов.
   — Это много? — спросил будущий историк Кийоши.
   — Это эквивалентно тысяче водородных взрывов. Такое явление превратило бы весь город в пар, а склоны Аттакеля в лаву. Если бы Масалита в самом деле видела то, что ей померещилось, одной временной слепотой она бы не отделалась.
   — Может быть, ваш отец нашел способ преобразиться, не высвобождая такого количества энергии?
   — Существуют законы эквивалентности материи и энергии. Эйнштейн открыл их на Старой Земле еще до Холокоста.
   Но на Кийоши и этот аргумент не подействовал.
   — Кто, по-вашему, сильнее: какой-то древний беспутный ученый или бог? Бог, уж конечно, способен переделывать законы, непреодолимые для простых смертных.
   На это Данло, по-прежнему выбиравший рисовые зернышки из чашки, ответа не нашел.
   — Я не могу не верить, что ваш отец преобразился в свет, — продолжал Кийоши. — Такой свет подлинно свободен и способен странствовать по всей вселенной.
   Данло хотел напомнить ему, что такой свет, при всей своей свободе, странствовал бы по черным глубинам вселенной очень медленно; впрочем, если отец способен переделывать законы природы, он и само пространство-время мог изменить так, чтобы передвигаться со скоростью тахиона.
   — А как же отцовский корабль, “Имманентный”? Он исчез в один день с моим отцом. Легкий корабль в ту ночь мог бы передвигаться почти бесконечно быстрее света — для того он и создан.
   — Ну, если Мэллори Рингесс сумел преобразиться в свет сам, он мог просто разъединить и аннигилировать атомы своего корабля.
   Данло только хмыкнул, представив себе энергию, требуемую для аннигиляции корабля с алмазным корпусом.
   — Если отец ушел во вселенную в виде чистого света, как же он может вернуться в Невернес?
   — Если он захочет, то вновь соберет лучи в свою старую форму, я уверен. Он ведь обещал, что вернется.
   Данло протянул руку к окну, в которое проникал слабый свет.