Страница:
Хануман всегда это понимал. Он всегда знал, что вселенная, во всей своей ломкой симметрии и безумной вибрации, при всех своих криках, рыданиях, завываниях и молитвах, всегда задает только один вопрос: да или нет. И что ответ в конце концов должен быть “нет”, ибо вселенная по самой сути своей порочна. Сам акт бытия требует от материи постоянного поглощения и возрождения самой себя, постоянного разрушения форм. Движение на своем глубочайшем уровне есть источник всех страданий и боли. Двигаться значит быть, а следовательно, распадаться и умирать. Не двигаться, найти точку покоя в центре колеса, значило бы познать тот покой, который все сущее ищет, но никак не может найти.
Вот почему Хануман задался целью создать вселенную иного рода вне пределов этого ада, где невинные дети сгорают в горячечном жару или в лучах радиации, идущей от взорванных звезд. Теперь и Данло наконец это понял. Нутром, костями, кровью он понял наконец это странное, трагическое существо с компьютерной шапкой на голове, глядящее в бесконечность своими бледными шайда-глазам и. Когда-то они с Хануманом вышли из одной и той же звезды, и души их созданы из той же огненной субстанции — вот почему они так любят и так ненавидят друг друга.
Я — не я. Я Хануман ли Тош. Я это он, а он это я, и нет между нами разницы. О, Хану, Хану, я никогда не видел тебя по-настоящему, не знал, кто ты на самом деле.
Лежа, как труп, на полу, Данло наконец понял, как отчаянно Хануману хочется умереть. Но он не может умереть, не станет умирать, потому что он, мучаясь в аду своего существования, всегда сохраняет ощущение собственного “Я”. Он цепляется за это, как ребенок цепляется за руку отца на краю утеса над огненным озером. Его ужасает опасность погибнуть в пламени, но он не находит в себе мужества вскарабкаться чуть выше, где ждет его отец.
Целую вечность Данло оставался в одном с Хануманом адовом пространстве. Он падал, и горящие атомы сознания крутились вокруг и пронизывали его насквозь, однако ему казалось, что он не движется вовсе. Он тоже хочет умереть — он должен умереть, он заставит себя умереть, потому что жить ему больше незачем. Покончить с жизнью значит полностью исчезнуть в отсутствии чистого бытия, а он в отличие от Ханумана никогда не боялся этой разновидности персонального уничтожения.
Да, он такой же, как Хануман ли Тош, но он еще и Данло Дикий, Светоносец, сын Солнца и Мэллори ви Соли Рингесса.
Смерть сама по себе не ужасает его, но он боится другого — того, что только начинает шевелиться в нем и что он пока не совсем ясно видит. Оно сияет ярким белым светом, как звезда, и ждет его во всей своей бесконечной дикости и странной красоте. Оно ждет внутри, за той же запертой дверью, что и смерть, и он знает, что в своем стремлении соединиться с Джонатаном и всеми отцами и матерями своего племени на той стороне ему придется встретиться с этим лицом к лицу.
Одна дверь, и только одна, открывается в смерть, которой я жажду. Почему же тогда я не могу найти к ней ключа? Чего я боюсь по-настоящему?
В красном хаосе, который клубился и трепетал вокруг него, как погребальный костер его сына, возникла золотая дверь.
Она парила за самым пределом его досягаемости, окаймленная по краям ярким белым светом. Данло знал, что она ведет в самую глубину его “Я”, и если он хочет найти последний ключ к сознанию и приказать своему сердцу перестать биться, он должен открыть ее и войти.
Данло, Данло, ти апашария ля шанти. Соверши это путешествие и обрети покой по ту сторону дня.
Грудь Данло непроизвольно вздымалась и опускалась, поддерживая в нем жизнь, но в остальном его тело, лежащее под длинными окнами башни, оставалось неподвижным. За стенами собора выл ветер, и Данло слышал зовущие его голоса — но когда он прислушивался к самым глубоким своим ощущениям, крики и шепоты, надрывающие ему сердце, шли, как ни странно, не извне, а изнутри. Хайдар, Чандра и все его родичи звали его к себе, и отец с матерью тоже, и Джонатан. Они призывали его вспомнить, как они страдали, и остаться живым в то самое время, как они зовут его прочь из страха, столь полно овладевшего им.
Данло, Данло, единственный выход наружу ведет внутрь.
Один из голосов в холодном ветре, пробирающем его душу, звучал громче других, высокий и резкий, ужасный и прекрасный — голос Агиры, снежной совы, его второго “Я”. Агира призывал его быть мужественным и найти выход из огненной клетки бытия, призывал вспомнить, кто он есть на самом деле, вспомнить то единственное, что имеет значение.
Данло, Данло, единственный путь наружу ведет внутрь, в центр тебя самого. Но чтобы дойти туда, ты должен сначала вспомнить разгадку.
Внутри у Данло сверкнула молния, и ему показалось, что некая великая тайна открылась перед ним. Но то была лишь игра его второго зрения, лишь окно в мультиплекс, завлекающее легкий корабль в пламя голубой звезды-гиганта. Данло лежал оцепеневший, потрясаемый страданиями всех, кто умер до него, и не мог вспомнить даже саму загадку, первую из Двенадцати Загадок, не говоря уж об ответе на нее.
И тогда Агира тонко и страшно прокричал в нем: Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?
И тогда Данло понял, что должен знать ответ, что он всегда его знал. Разгадка жила в снегу, и в ветре, и в обрызганных кровью камнях пещеры, где он родился. Она жила в земле кладбища деваки, и в единственной клетке водоросли, поглощенной снежным червем, и в чешуйке моржовой кости от сломанного бога. Память обо всем содержится во всем. Чтобы решить эту загадку, он должен заглянуть в углеродные атомы материнской алмазной сферы и отцовского алмазного кольца, которое он теперь носит на собственном мизинце.
Он должен заглянуть в себя самого — тогда в его синих глазах вспыхнет вторая строка двустишия, и он услышит ее музыку в своей крови; она пройдет сквозь его сердце молекулой кислорода, составившей часть последнего вздоха Джонатана.
Разгадка лежала в нем, как два безупречных алмаза. От него требовалось только опустить руку в ад своего бытия и достать алмазы из огня. Два слова, два простых слова, которые дед, посвящая Данло в мужчины, не успел вымолвить перед смертью; Данло сам должен вспомнить эти страшные слова, которых никогда не слышал. Может ли он сделать это?
Он должен; он должен заставить себя вспомнить, иначе ему никогда не завершить путешествия, начатого так давно.
Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?
И ответ пришел к нему сам собой: Стать небом.
И тогда дверь наконец отворилась; Огненный вихрь налетел на него, насытив своей страшной энергией, и Данло переступил порог обиталища жизни и смерти. Он наконец освободился от Данло Дикого, Данло Пилота, Данло Миротворца и Светоносца и от других своих ипостасей, которые держали в плену его наиболее истинное и глубокое “Я”. Он смотрел в мерцающие звездами небеса и пытался объять то ужасное и прекрасное существо, которым был на самом деле.
Синева внутри синевы внутри…
Но способен ли он это объять? Единство, объединяющее все сознание, всю материальную реальность, сияло так ярко, что ослепляло его, плавило его тело, разум и душу. Оно горело светом внутри света, бесконечно ярким, бесконечно ясным, бесконечно глубоким. Это чудесное единство было парадоксальным по самой своей природе, ибо обитало само в себе вне времени и вне разнообразия внешней вселенной. Оно непрестанно двигалось, образуя узоры прекраснее соборных витражей, и при этом в каждой точке своей оставалось тихим и неподвижным, как свежевыпавший снег. Оно было более пустым, чем черная межгалактическая пустота, и при этом полным, как голубая фарфоровая чаша, до краев налитая асаллой. Оно являло собой невообразимый промежуток между моментами времени и при этом вмещало в себя возможности всего сущего. Оно было везде одинаковым, как вода в безбрежном океане, и, как вода, неделимым — в том смысле, что деление воды на литры, унции и капли только увеличивает ее количество. Но еще больше Единство напоминало жидкие самоцветы, как будто бесчисленное множество алмазов, изумрудов и огневитов расплавилось в сплошную сверхсветовую субстанцию, каждая точка и частица которой отражает свет каждой другой.
Бесконечные возможности.
Все сущее проистекало из этого непостижимого единства, все выходило из него, как птенец талло из яйца. Единство, заключенное в центральной точке творения, пребывало в вечном и совершенном покое и при этом горело жаждой двигаться и быть. И здесь таился главный парадокс: Единство, будучи блаженством и миром, квинтэссенцией мира, при этом воевало с самим собой. Исходя из фундаментальной полярности и противоположности одинаковых частей, оно всегда задавало один и тот же вопрос: да или нет? И ответ во всей его мерцающей бесконечности всегда был “да”, ибо только из этой вечной войны в небесах создается бытие.
И потому неразличаемое единство различается во всем сущем, из его напряжения родится движение, великий космический танец — танец Шивы, творца и разрушителя. В своем насильственном и болезненном вхождении во время Единство струится, как жидкий свет, вечно вихрясь и образуя воронки прекраснее алмазов и огневитов. Как завихрения плазмы образуют все более крупные структуры внутри звезды, так и эти завихрения прасознания сплетаются в инфоны, струны, разноцветные кварки и прочие аспекты материальной реальности.
И весь этот поток творения сохраняется через память. Память по-своему и есть сознание — вернее, та часть вселенского сознания, что сохраняет материальные проявления Единства.
Материя — это память, а эволюция — полный дикой энергии танец материи, которая перетекает в чудесные новые формы и учится быть все более сложной, а стало быть — более живой.
Вся материя содержит в себе память о развивающемся сознании самой вселенной. Все, что когда-либо происходило во вселенной — будь то рождение звезды в галактической группе Скульптора или смерть ребенка на берегу замерзшего моря, — записывается в потоках фотонов, в черном алмазе пилотского кольца и в кружащейся на ветру снежинке. Память обо всем содержится во всем, и неисчислимые тайны заключены в камнях, океанах, дрейфующих льдах — и даже в единственной красной кровяной клетке, совершающей горящий круговорот в человеческом сердце.
Бесконечные возможности.
Данло нашел наконец центр вселенной — центр самого себя, ибо в бесконечности вселенной каждая точка пространства-времени есть центр. И увидел наконец, что может покончить со всем этим, когда захочет. Как вселенная вечно спрашивает “да или нет” в каждом своем моменте и в каждой точке, так спрашивает и он. Да или нет, нет или да — выбор всегда есть. В конечном счете мы сами выбираем свое будущее, говорила его мать. Он может выбрать либо смерть, либо жизнь, здесь и сейчас, лежа без движения на полу.
Нет, нет — это слишком тяжело. Но ведь я обещал…
Данло лежал молча, слушая голоса у себя внутри. Косатки и другие киты, что плавают в холодных океанах и ныряют под айсберги, в полной мере осознают каждый свой вдох; эти великие боги глубин могут просто перестать дышать и умереть по собственной воле, когда хотят, — и Данло знал, что и он тоже может.
Данло, Данло, ти алашария ля шанти. Умри в себе, чтобы могло родиться самое глубокое твое “Я”.
Ветер снаружи обдавал окна кислородом, и сердце Данло изнывало по чистому, холодному, воздуху.
Нет. Я не могу. Нет, нет — я боюсь.
Голоса слышались и снаружи — это Хануман говорил с очередным посланцем Сальмалина. А еще дальше (но совсем близко) наполняли вселенную крики гибнущих пилотов. И все же те голоса, что звучали внутри, были страшнее всего.
Данло, затаив дыхание, в десятитысячный раз слышал, как Джонатан зовет его через продутый ветром берег, через замерзшие пески его души.
Пожалуйста, папа.
И Данло захотел умереть. Один глоток воздуха, один момент времени отделял его от того, чтобы совершить путешествие на ту сторону дня. Его остановил сын. Джонатан, как ни странно, звал его не умереть, а жить. Данло задержал дыхание, и сердце ударило у него в груди один раз, и два, и три — а потом он услышал, как другие дети тоже зовут его жить. Все его сыновья и дочери, ожидающие рождения от его тела и бытия, призывали его найти в себе мужество и открыть наконец глаза. Все дети его детей через века, через звездные пространства космоса призывали его принять наконец собственную страшную красоту и дать им жизнь.
Пожалуйста, отец. Отец, отец, пожалуйста.
Он прислушался к молекулам воздуха, застоявшимся в его легких, и ему показалось, что в нем звучат голоса всего, что когда-либо существовало в пространстве и времени. Он прислушался к ветру и к молчанию льдов в великом одиночестве моря, прислушался к грезам спящего под снегом червя и к воплям роженицы. Все пилоты легких кораблей и все исстрадавшиеся, голодающие народы Цивилизованных Миров пытались сказать ему что-то, если ему достанет мужества это понять. Маленькие созидалики и другие жители Золотого Кольца в пронизанных светом пространствах над Невернесом шептали ему о том единственном, что имеет значение, и он слышал это единственное слово столь же ясно, как-слышал огненное дыхание звезд. Вся вселенная в каждой своей точке и в каждом моменте творения звала его жить, звала выплеснуть из сердца единственный чистый звук.
Да.
Он снова вспомнил себя и оказался в чреве своей матери в первые моменты после зачатия. Все его существо горело страшной волей зиготы, единственной мерцающей клетки, которой не терпелось выплеснуть в жизнь все бесконечные, свернувшиеся в ней возможности. Да, сказал он, и этот звук пробежал по светящейся цитоплазме в середину ядра. Данло, как луч света, прошел сквозь пространство и время и пережил другие моменты своей жизни. Вот он, совсем маленький, сидит на коленях у матери, и она кормит его кусочками сырого мяса: вот он, чуть постарше, стоит на коленках в снегу над убитым зайцем, первой своей добычей.
Он был подростком, разносящим чаши с кровяным чаем умирающим деваки, и мужчиной, вгоняющим копье в ревущее сердце медведя, чтобы отдать жизнь этого благословенного зверя своему сыну. Он сидел на тяжелом золотом кресле в Небесном Зале и смотрел на священные огни внутри себя; он сидел в холодной темной камере, а воин-поэт впрыскивал ему свое адское зелье и срывал ногти с его пальцев.
Он стоял на застланном красным ковром алтаре собора, и Хануман ломал вырезанного им шахматного бога. Ветер вышиб витражное окно над ними, и Данло прикрыл Ханумана своим телом, спасая ему жизнь. Все эти моменты были итогом и смыслом его благословенной жизни — ни добавить, ни убавить. Он был пеплом погребального костра на ветру и звездой, рождающейся в океанах ночи. Он был Данло Диким, Светоносцем, сыном своего отца и Десяти Тысяч Солнц, и вся его жизнь переплеталась с тем, что было, и с тем, что еще будет.
Да?
Он поистине был вселенной, а вселенная была им, и не было между ними разницы. Силы пространства и времени в его крови, в огненных клетках его мозга гнали его навстречу тому, для чего он родился, каким бы пугающим ни было это предназначение. Но чего же хотела от него вселенная? Чем она, через него, хотела стать сама? Чем-то чудесным, думалось ему. Чем-то сияющим бесконечным состраданием и любовью превыше любви. Но в то же время и чем-то, озаряющим ночь своей страшной красотой, живущим по законам клюва и когтя в яростной и безжалостной воле к жизни. Чем-то беспредельно диким и белым, как сарсара, смешивающая небо с землей.
Бог, вспомнил он, — это великая белая талло, чьи крылья простираются до самых концов вселенной. Бог спит, но однажды пробудится и взглянет на себя самого, и все сотворенное им зазвенит от его радостного крика. Это-то пробуждение и ужасало Данло. Он страшился этого бесконечного существа, к которому ничего нельзя добавить и от которого ничего нельзя отнять. Оно взывало к нему через будущие века, и оно же когда-то призвало его в жизнь; оно кричало, повелевая ему открыть глаза, расправить крылья и воспарить вместе с талло и другими птицами в глубокое синее небо.
— Да, — шепнул Данло, шевельнув губами, и дыхание вырвалось из него. — Да.
Он произнес это почти неслышное утверждение, и небеса отворились. Время остановилось, и что-то беспредельно яркое, как взрыв звезды, озарило его внутренние небеса. В один момент за пределами времени свет пронизал, как молния, его голову, сердце, живот и чресла — каждую частицу его тела.
Священная молния с треском обвила его позвоночник, насытив электричеством нервы до самых пальцев рук и ног. Она прожгла его мускулы и кости огнем столь бесконечно жарким, что он не испытал ни боли, ни страха — только радость, чистую радость.
— Да, — сказал он, и экстатический золотой огонь коснулся одновременно каждой из четырех триллионов его клеток. Чувство было такое, будто единая светящаяся субстанция хлынула в каждую из них и заполнила их до отказа эликсиром любви и света. Эти микроэкстазы не были отдельными событиями — каждая клетка подпитывалась огнем других, и все существо Данло, духовное и телесное, ожило в едином моменте чистого, поющего света. Сияние поглотило его целиком, и он растаял в небе, как снежинка под солнцем. Он умер для своего маленького “Я” и явился, кружась, пляша и сверкая, в потоке бесконечного света, озаряющего все сущее.
— Да, да, да!
Чем дольше пребывал Данло среди этого Единого Света, тем ярче тот становился. Свет шел во все стороны бесконечной сферой, пылающей, как десять миллиардов солнц. Его священный огонь зажигал все вокруг: мраморные плиты пола, шахматные фигуры из кости и осколочника, высокие окна, глядящие в ночное небо. Нет, “зажигал” — неверное слово: свет шел изнутри всего этого, словно все в мире спешило излиться, приобщившись к его сиянию. Каждый атом творения пел в собственном экстатическом, сверкающем танце, ибо каждый из них вмещал в себя все бесконечные возможности жизни, и в каждый момент времени рождалось нечто чудесное, рождалось всегда и навеки.
— Да, да, да!
В этом и заключалось величайшее чудо Единого Света: Данло был лишь бесконечно малой его частицей, он таял в его сияющей радости и при этом составлял с ним одно целое.
Все его существо издавало ликующий крик завершенности и полного триумфа, ибо вся память, вся материя, все пространство и время принадлежали ему. Вся сила и все возможности вселенной ждали внутри него, чтобы сфокусировать его сознание в одном направлении. Вселенная переделывала себя в его крови и костях, в огне, в сиянии, с любовью превыше любви — но не она ваяла его, а он сам.
— Да, — прошептал он, и его сознание хлынуло наружу и проникло глубоко внутрь, как мед впитывается в горячий хлеб, и напитало каждую его клетку золотым светом. Он приказал себе быть и стать и почувствовал себя столь совершенно и полно живым, как никогда прежде.
— Да. Я так хочу.
Он хотел двигаться. Хотел вскочить с ковра, и воздеть руки к небу, и в крике выплеснуть из себя дикую радость жизни.
Но он не мог двинуться, поскольку парализующее средство воина-поэта по-прежнему сковывало его. Он не мог пошевелить мускулами груди, живота, рук и ног, но его сознание струилось по его воле — в этом и состояла главная тайна всей материи и всего бытия. И сейчас его сознание пробуждало клетки его тела.
Он чувствовал жжение и покалывание не только в нейронах головного и спинного мозга, но и в клетках кожи, в клетках брюшины и в костных клетках, производящих коллагеновые белки и откладывающих слои красивых минеральных кристаллов, обеспечивая опору всем тканям его тела. Сознание пело в половых клетках и в крови, заставляя все тело вибрировать на высокой частоте. А еще глубже, в ядре каждой клетки, разматывались и вибрировали с частотой миллиард раз в секунду темные нити ДНК: это участки хромосом, которые никогда еще не активизировались, включались и оживали для своей истинной цели. Тамара, согласно теории Общества Куртизанок, называла эти участки Спящим богом. Куртизанки мечтали, что когда-нибудь люди сумеют пробудить этого бога и познать тайну жизни. Тогда они овладеют всеми возможностями эволюции и двинутся в будущее с полным сознанием и волей, чтобы стать настоящими людьми — а может быть, и чем-то выше людей.
Бесконечные возможности.
Митохондрии в мышечных и костных клетках Данло пульсировали энергией, как крошечные звезды; ДНК в клетках гипофиза запела и заплясала на новый, странный лад. Движение ощущалось в гипоталамусе, в поджелудочной железе, а больше всего в шишковидной, что позади третьего глаза.
Миллионы двойных спиралей ДНК разматывались, обнажая цепочки аденина, тимина, гуанина и цитозина, отвечающие за производство белков. Двадцать аминокислот человеческого организма, от серина до триптофана, могут сплетаться, как разноцветные нити, в почти бесчисленном количестве вариантов, создавая белковые ковры поразительной сложности.
Клетки способны вырабатывать кортизол, мелатонин, энзимы и эндорфины, действующие на нервную систему, как наркотики, — и белки-антагонисты, нейтрализующие их действие.
Где-то на протяжении миллионов миль ДНК, трепещущей в клетках Данло, должен был содержаться рецепт противоядия от парализующего его химического вещества.
Рецепт, секрет, тайна. Материя, память, разум.
Глазами разума и сознанием своего глубочайшего “Я” Данло вглядывался в чудесную материю, сияющую в центре его клеток. Он смотрел, прикасался, он двигался, и в его крови загорались длинные цепи полипептидов и сверкающих новых белков.
Вот он, секрет: двигаться, двигаться, менять свои вещества.
Жжение шло в руки и пальцы с каждым ударом сердца.
Раз, два, три, отстукивало оно — и сто раз, и двести. Способность ощущать, разгораясь все жарче, наполняла каждую часть его тела. Данло стало казаться, что ему ввели еще одну дозу экканы: его ткани, оживая, болели так, точно оттаивали после обморожения, и он едва сдерживал крик.
Боль — это сознание жизни, вспомнил он. Да, боль, всегда боль.
Он полностью отдался этой благословенной боли, и она стала меркнуть в потоке его всеобъемлющего сознания. Он содрогался от огня жизни, пробегающего по его нервам и сухожилиям. Руки начали дрожать, бедра под черным шелком наливались жаждой движения. Данло понял, что к нему вернулась способность владеть всем своим телом, а с ней, возможно, пришло нечто гораздо большее.
Тайна в движении. Всегда в движении. Двигаться значит быть.
Он наконец-то открыл глаза. Радужные шары заливали комнату великолепным золотым светом. Данло улыбался, глядя на мантелеты, сулки-динамики, даже на блестящие оптические компьютеры. Медленно повернув голову, он увидел изображение Николоса Дару Эде, все так же витающее над образником. В нескольких футах от него стоял Хануман, неподвижный, как статуя. Его глаза смотрели в никуда, дыхание было трудным и частым. Алмазная кибершапочка на его голове светилась миллионами нитевидных пурпурных нейросхем. Изображения пилотов не появлялись больше в комнате, чтобы доложить о ходе сражения. Теперь Канту Дарден, Диами ви Шива Аларет и другие пилоты, выходя в реальное пространство над Невернесом, передавали свои сообщения по радио, на приемники Вселенского Компьютера.
Легкие корабли как сверкающие мечи прорезают окна в подпростанство и тяжелые корабли вращаясь уходят через черный космос в огонь зовущий к себе все сущее и песни вздохи и крики сливаются в один звук да да да…
Данло, по-прежнему лежа на полу, смотрел сквозь высокие окна на яркие огни в небе. Он понял, что пролежал здесь почти всю ночь, решая, жить ему или умереть. Он посмотрел в другое, более прозрачное окно и увидел корабли обоих флотов, раскинутые на пространстве от Невернеса до Веды Люс среди десяти тысяч звезд. Последняя битва этой войны продолжалась, и лазеры сверкали, и легкие корабли падали в пламя звезд. На улицах Невернеса тоже шел бой. Данло чувствовал взрывы, сотрясающие дома Старого Города, слышал, как чиркают пули о камень, видел, как кольценосцы Бенджамина Гура штурмуют двери собора. Они, как и все в городе, знали, что Мэллори Рингесс вернулся со звезд и принес с собой разгадку жизни и смерти.
Да, разгадку, думал Данло. Как движется мое тело? Так же, как двигаюсь и я в танце вселенной. Двигая своим телом, я движу вселенной.
Набрав воздуха, он одним движением вскочил на ноги, обратил лицо к свету звезд и улыбнулся.
Глава 24
Данло, двигаясь с быстротой и спокойствием снежного тигра, чувствовал себя легким, как парящая в небе талло. Перед ним был ни о чем не ведающий Хануман, позади — ведущая в собор дверь. Данло знал, что непременно должен добраться до этой двери — и, если понадобится, взломать ее, использовав силу, которой наделил его Констанцио.
Одна дверь, и только одна, открывается в золотое будущее, которое я видел.
Как белый медведь, скрадывающий тюленя, Данло сделал к двери один шаг, потом другой. Эде, это порождение света и программирования, видел, конечно, как он ожил, и смотрел на него не отрываясь.
Молчи, взмолился про себя Данло. Будь тих, как перо, летящее по ветру.
Он сделал третий шаг, потом четвертый, а программа Эде тем временем ускоренно просчитывала все вероятности. Эде, попеременно выразив на лице удивление, подозрительность и страх, внезапно заорал:
Вот почему Хануман задался целью создать вселенную иного рода вне пределов этого ада, где невинные дети сгорают в горячечном жару или в лучах радиации, идущей от взорванных звезд. Теперь и Данло наконец это понял. Нутром, костями, кровью он понял наконец это странное, трагическое существо с компьютерной шапкой на голове, глядящее в бесконечность своими бледными шайда-глазам и. Когда-то они с Хануманом вышли из одной и той же звезды, и души их созданы из той же огненной субстанции — вот почему они так любят и так ненавидят друг друга.
Я — не я. Я Хануман ли Тош. Я это он, а он это я, и нет между нами разницы. О, Хану, Хану, я никогда не видел тебя по-настоящему, не знал, кто ты на самом деле.
Лежа, как труп, на полу, Данло наконец понял, как отчаянно Хануману хочется умереть. Но он не может умереть, не станет умирать, потому что он, мучаясь в аду своего существования, всегда сохраняет ощущение собственного “Я”. Он цепляется за это, как ребенок цепляется за руку отца на краю утеса над огненным озером. Его ужасает опасность погибнуть в пламени, но он не находит в себе мужества вскарабкаться чуть выше, где ждет его отец.
Целую вечность Данло оставался в одном с Хануманом адовом пространстве. Он падал, и горящие атомы сознания крутились вокруг и пронизывали его насквозь, однако ему казалось, что он не движется вовсе. Он тоже хочет умереть — он должен умереть, он заставит себя умереть, потому что жить ему больше незачем. Покончить с жизнью значит полностью исчезнуть в отсутствии чистого бытия, а он в отличие от Ханумана никогда не боялся этой разновидности персонального уничтожения.
Да, он такой же, как Хануман ли Тош, но он еще и Данло Дикий, Светоносец, сын Солнца и Мэллори ви Соли Рингесса.
Смерть сама по себе не ужасает его, но он боится другого — того, что только начинает шевелиться в нем и что он пока не совсем ясно видит. Оно сияет ярким белым светом, как звезда, и ждет его во всей своей бесконечной дикости и странной красоте. Оно ждет внутри, за той же запертой дверью, что и смерть, и он знает, что в своем стремлении соединиться с Джонатаном и всеми отцами и матерями своего племени на той стороне ему придется встретиться с этим лицом к лицу.
Одна дверь, и только одна, открывается в смерть, которой я жажду. Почему же тогда я не могу найти к ней ключа? Чего я боюсь по-настоящему?
В красном хаосе, который клубился и трепетал вокруг него, как погребальный костер его сына, возникла золотая дверь.
Она парила за самым пределом его досягаемости, окаймленная по краям ярким белым светом. Данло знал, что она ведет в самую глубину его “Я”, и если он хочет найти последний ключ к сознанию и приказать своему сердцу перестать биться, он должен открыть ее и войти.
Данло, Данло, ти апашария ля шанти. Соверши это путешествие и обрети покой по ту сторону дня.
Грудь Данло непроизвольно вздымалась и опускалась, поддерживая в нем жизнь, но в остальном его тело, лежащее под длинными окнами башни, оставалось неподвижным. За стенами собора выл ветер, и Данло слышал зовущие его голоса — но когда он прислушивался к самым глубоким своим ощущениям, крики и шепоты, надрывающие ему сердце, шли, как ни странно, не извне, а изнутри. Хайдар, Чандра и все его родичи звали его к себе, и отец с матерью тоже, и Джонатан. Они призывали его вспомнить, как они страдали, и остаться живым в то самое время, как они зовут его прочь из страха, столь полно овладевшего им.
Данло, Данло, единственный выход наружу ведет внутрь.
Один из голосов в холодном ветре, пробирающем его душу, звучал громче других, высокий и резкий, ужасный и прекрасный — голос Агиры, снежной совы, его второго “Я”. Агира призывал его быть мужественным и найти выход из огненной клетки бытия, призывал вспомнить, кто он есть на самом деле, вспомнить то единственное, что имеет значение.
Данло, Данло, единственный путь наружу ведет внутрь, в центр тебя самого. Но чтобы дойти туда, ты должен сначала вспомнить разгадку.
Внутри у Данло сверкнула молния, и ему показалось, что некая великая тайна открылась перед ним. Но то была лишь игра его второго зрения, лишь окно в мультиплекс, завлекающее легкий корабль в пламя голубой звезды-гиганта. Данло лежал оцепеневший, потрясаемый страданиями всех, кто умер до него, и не мог вспомнить даже саму загадку, первую из Двенадцати Загадок, не говоря уж об ответе на нее.
И тогда Агира тонко и страшно прокричал в нем: Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?
И тогда Данло понял, что должен знать ответ, что он всегда его знал. Разгадка жила в снегу, и в ветре, и в обрызганных кровью камнях пещеры, где он родился. Она жила в земле кладбища деваки, и в единственной клетке водоросли, поглощенной снежным червем, и в чешуйке моржовой кости от сломанного бога. Память обо всем содержится во всем. Чтобы решить эту загадку, он должен заглянуть в углеродные атомы материнской алмазной сферы и отцовского алмазного кольца, которое он теперь носит на собственном мизинце.
Он должен заглянуть в себя самого — тогда в его синих глазах вспыхнет вторая строка двустишия, и он услышит ее музыку в своей крови; она пройдет сквозь его сердце молекулой кислорода, составившей часть последнего вздоха Джонатана.
Разгадка лежала в нем, как два безупречных алмаза. От него требовалось только опустить руку в ад своего бытия и достать алмазы из огня. Два слова, два простых слова, которые дед, посвящая Данло в мужчины, не успел вымолвить перед смертью; Данло сам должен вспомнить эти страшные слова, которых никогда не слышал. Может ли он сделать это?
Он должен; он должен заставить себя вспомнить, иначе ему никогда не завершить путешествия, начатого так давно.
Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?
И ответ пришел к нему сам собой: Стать небом.
И тогда дверь наконец отворилась; Огненный вихрь налетел на него, насытив своей страшной энергией, и Данло переступил порог обиталища жизни и смерти. Он наконец освободился от Данло Дикого, Данло Пилота, Данло Миротворца и Светоносца и от других своих ипостасей, которые держали в плену его наиболее истинное и глубокое “Я”. Он смотрел в мерцающие звездами небеса и пытался объять то ужасное и прекрасное существо, которым был на самом деле.
Синева внутри синевы внутри…
Но способен ли он это объять? Единство, объединяющее все сознание, всю материальную реальность, сияло так ярко, что ослепляло его, плавило его тело, разум и душу. Оно горело светом внутри света, бесконечно ярким, бесконечно ясным, бесконечно глубоким. Это чудесное единство было парадоксальным по самой своей природе, ибо обитало само в себе вне времени и вне разнообразия внешней вселенной. Оно непрестанно двигалось, образуя узоры прекраснее соборных витражей, и при этом в каждой точке своей оставалось тихим и неподвижным, как свежевыпавший снег. Оно было более пустым, чем черная межгалактическая пустота, и при этом полным, как голубая фарфоровая чаша, до краев налитая асаллой. Оно являло собой невообразимый промежуток между моментами времени и при этом вмещало в себя возможности всего сущего. Оно было везде одинаковым, как вода в безбрежном океане, и, как вода, неделимым — в том смысле, что деление воды на литры, унции и капли только увеличивает ее количество. Но еще больше Единство напоминало жидкие самоцветы, как будто бесчисленное множество алмазов, изумрудов и огневитов расплавилось в сплошную сверхсветовую субстанцию, каждая точка и частица которой отражает свет каждой другой.
Бесконечные возможности.
Все сущее проистекало из этого непостижимого единства, все выходило из него, как птенец талло из яйца. Единство, заключенное в центральной точке творения, пребывало в вечном и совершенном покое и при этом горело жаждой двигаться и быть. И здесь таился главный парадокс: Единство, будучи блаженством и миром, квинтэссенцией мира, при этом воевало с самим собой. Исходя из фундаментальной полярности и противоположности одинаковых частей, оно всегда задавало один и тот же вопрос: да или нет? И ответ во всей его мерцающей бесконечности всегда был “да”, ибо только из этой вечной войны в небесах создается бытие.
И потому неразличаемое единство различается во всем сущем, из его напряжения родится движение, великий космический танец — танец Шивы, творца и разрушителя. В своем насильственном и болезненном вхождении во время Единство струится, как жидкий свет, вечно вихрясь и образуя воронки прекраснее алмазов и огневитов. Как завихрения плазмы образуют все более крупные структуры внутри звезды, так и эти завихрения прасознания сплетаются в инфоны, струны, разноцветные кварки и прочие аспекты материальной реальности.
И весь этот поток творения сохраняется через память. Память по-своему и есть сознание — вернее, та часть вселенского сознания, что сохраняет материальные проявления Единства.
Материя — это память, а эволюция — полный дикой энергии танец материи, которая перетекает в чудесные новые формы и учится быть все более сложной, а стало быть — более живой.
Вся материя содержит в себе память о развивающемся сознании самой вселенной. Все, что когда-либо происходило во вселенной — будь то рождение звезды в галактической группе Скульптора или смерть ребенка на берегу замерзшего моря, — записывается в потоках фотонов, в черном алмазе пилотского кольца и в кружащейся на ветру снежинке. Память обо всем содержится во всем, и неисчислимые тайны заключены в камнях, океанах, дрейфующих льдах — и даже в единственной красной кровяной клетке, совершающей горящий круговорот в человеческом сердце.
Бесконечные возможности.
Данло нашел наконец центр вселенной — центр самого себя, ибо в бесконечности вселенной каждая точка пространства-времени есть центр. И увидел наконец, что может покончить со всем этим, когда захочет. Как вселенная вечно спрашивает “да или нет” в каждом своем моменте и в каждой точке, так спрашивает и он. Да или нет, нет или да — выбор всегда есть. В конечном счете мы сами выбираем свое будущее, говорила его мать. Он может выбрать либо смерть, либо жизнь, здесь и сейчас, лежа без движения на полу.
Нет, нет — это слишком тяжело. Но ведь я обещал…
Данло лежал молча, слушая голоса у себя внутри. Косатки и другие киты, что плавают в холодных океанах и ныряют под айсберги, в полной мере осознают каждый свой вдох; эти великие боги глубин могут просто перестать дышать и умереть по собственной воле, когда хотят, — и Данло знал, что и он тоже может.
Данло, Данло, ти алашария ля шанти. Умри в себе, чтобы могло родиться самое глубокое твое “Я”.
Ветер снаружи обдавал окна кислородом, и сердце Данло изнывало по чистому, холодному, воздуху.
Нет. Я не могу. Нет, нет — я боюсь.
Голоса слышались и снаружи — это Хануман говорил с очередным посланцем Сальмалина. А еще дальше (но совсем близко) наполняли вселенную крики гибнущих пилотов. И все же те голоса, что звучали внутри, были страшнее всего.
Данло, затаив дыхание, в десятитысячный раз слышал, как Джонатан зовет его через продутый ветром берег, через замерзшие пески его души.
Пожалуйста, папа.
И Данло захотел умереть. Один глоток воздуха, один момент времени отделял его от того, чтобы совершить путешествие на ту сторону дня. Его остановил сын. Джонатан, как ни странно, звал его не умереть, а жить. Данло задержал дыхание, и сердце ударило у него в груди один раз, и два, и три — а потом он услышал, как другие дети тоже зовут его жить. Все его сыновья и дочери, ожидающие рождения от его тела и бытия, призывали его найти в себе мужество и открыть наконец глаза. Все дети его детей через века, через звездные пространства космоса призывали его принять наконец собственную страшную красоту и дать им жизнь.
Пожалуйста, отец. Отец, отец, пожалуйста.
Он прислушался к молекулам воздуха, застоявшимся в его легких, и ему показалось, что в нем звучат голоса всего, что когда-либо существовало в пространстве и времени. Он прислушался к ветру и к молчанию льдов в великом одиночестве моря, прислушался к грезам спящего под снегом червя и к воплям роженицы. Все пилоты легких кораблей и все исстрадавшиеся, голодающие народы Цивилизованных Миров пытались сказать ему что-то, если ему достанет мужества это понять. Маленькие созидалики и другие жители Золотого Кольца в пронизанных светом пространствах над Невернесом шептали ему о том единственном, что имеет значение, и он слышал это единственное слово столь же ясно, как-слышал огненное дыхание звезд. Вся вселенная в каждой своей точке и в каждом моменте творения звала его жить, звала выплеснуть из сердца единственный чистый звук.
Да.
Он снова вспомнил себя и оказался в чреве своей матери в первые моменты после зачатия. Все его существо горело страшной волей зиготы, единственной мерцающей клетки, которой не терпелось выплеснуть в жизнь все бесконечные, свернувшиеся в ней возможности. Да, сказал он, и этот звук пробежал по светящейся цитоплазме в середину ядра. Данло, как луч света, прошел сквозь пространство и время и пережил другие моменты своей жизни. Вот он, совсем маленький, сидит на коленях у матери, и она кормит его кусочками сырого мяса: вот он, чуть постарше, стоит на коленках в снегу над убитым зайцем, первой своей добычей.
Он был подростком, разносящим чаши с кровяным чаем умирающим деваки, и мужчиной, вгоняющим копье в ревущее сердце медведя, чтобы отдать жизнь этого благословенного зверя своему сыну. Он сидел на тяжелом золотом кресле в Небесном Зале и смотрел на священные огни внутри себя; он сидел в холодной темной камере, а воин-поэт впрыскивал ему свое адское зелье и срывал ногти с его пальцев.
Он стоял на застланном красным ковром алтаре собора, и Хануман ломал вырезанного им шахматного бога. Ветер вышиб витражное окно над ними, и Данло прикрыл Ханумана своим телом, спасая ему жизнь. Все эти моменты были итогом и смыслом его благословенной жизни — ни добавить, ни убавить. Он был пеплом погребального костра на ветру и звездой, рождающейся в океанах ночи. Он был Данло Диким, Светоносцем, сыном своего отца и Десяти Тысяч Солнц, и вся его жизнь переплеталась с тем, что было, и с тем, что еще будет.
Да?
Он поистине был вселенной, а вселенная была им, и не было между ними разницы. Силы пространства и времени в его крови, в огненных клетках его мозга гнали его навстречу тому, для чего он родился, каким бы пугающим ни было это предназначение. Но чего же хотела от него вселенная? Чем она, через него, хотела стать сама? Чем-то чудесным, думалось ему. Чем-то сияющим бесконечным состраданием и любовью превыше любви. Но в то же время и чем-то, озаряющим ночь своей страшной красотой, живущим по законам клюва и когтя в яростной и безжалостной воле к жизни. Чем-то беспредельно диким и белым, как сарсара, смешивающая небо с землей.
Бог, вспомнил он, — это великая белая талло, чьи крылья простираются до самых концов вселенной. Бог спит, но однажды пробудится и взглянет на себя самого, и все сотворенное им зазвенит от его радостного крика. Это-то пробуждение и ужасало Данло. Он страшился этого бесконечного существа, к которому ничего нельзя добавить и от которого ничего нельзя отнять. Оно взывало к нему через будущие века, и оно же когда-то призвало его в жизнь; оно кричало, повелевая ему открыть глаза, расправить крылья и воспарить вместе с талло и другими птицами в глубокое синее небо.
— Да, — шепнул Данло, шевельнув губами, и дыхание вырвалось из него. — Да.
Он произнес это почти неслышное утверждение, и небеса отворились. Время остановилось, и что-то беспредельно яркое, как взрыв звезды, озарило его внутренние небеса. В один момент за пределами времени свет пронизал, как молния, его голову, сердце, живот и чресла — каждую частицу его тела.
Священная молния с треском обвила его позвоночник, насытив электричеством нервы до самых пальцев рук и ног. Она прожгла его мускулы и кости огнем столь бесконечно жарким, что он не испытал ни боли, ни страха — только радость, чистую радость.
— Да, — сказал он, и экстатический золотой огонь коснулся одновременно каждой из четырех триллионов его клеток. Чувство было такое, будто единая светящаяся субстанция хлынула в каждую из них и заполнила их до отказа эликсиром любви и света. Эти микроэкстазы не были отдельными событиями — каждая клетка подпитывалась огнем других, и все существо Данло, духовное и телесное, ожило в едином моменте чистого, поющего света. Сияние поглотило его целиком, и он растаял в небе, как снежинка под солнцем. Он умер для своего маленького “Я” и явился, кружась, пляша и сверкая, в потоке бесконечного света, озаряющего все сущее.
— Да, да, да!
Чем дольше пребывал Данло среди этого Единого Света, тем ярче тот становился. Свет шел во все стороны бесконечной сферой, пылающей, как десять миллиардов солнц. Его священный огонь зажигал все вокруг: мраморные плиты пола, шахматные фигуры из кости и осколочника, высокие окна, глядящие в ночное небо. Нет, “зажигал” — неверное слово: свет шел изнутри всего этого, словно все в мире спешило излиться, приобщившись к его сиянию. Каждый атом творения пел в собственном экстатическом, сверкающем танце, ибо каждый из них вмещал в себя все бесконечные возможности жизни, и в каждый момент времени рождалось нечто чудесное, рождалось всегда и навеки.
— Да, да, да!
В этом и заключалось величайшее чудо Единого Света: Данло был лишь бесконечно малой его частицей, он таял в его сияющей радости и при этом составлял с ним одно целое.
Все его существо издавало ликующий крик завершенности и полного триумфа, ибо вся память, вся материя, все пространство и время принадлежали ему. Вся сила и все возможности вселенной ждали внутри него, чтобы сфокусировать его сознание в одном направлении. Вселенная переделывала себя в его крови и костях, в огне, в сиянии, с любовью превыше любви — но не она ваяла его, а он сам.
— Да, — прошептал он, и его сознание хлынуло наружу и проникло глубоко внутрь, как мед впитывается в горячий хлеб, и напитало каждую его клетку золотым светом. Он приказал себе быть и стать и почувствовал себя столь совершенно и полно живым, как никогда прежде.
— Да. Я так хочу.
Он хотел двигаться. Хотел вскочить с ковра, и воздеть руки к небу, и в крике выплеснуть из себя дикую радость жизни.
Но он не мог двинуться, поскольку парализующее средство воина-поэта по-прежнему сковывало его. Он не мог пошевелить мускулами груди, живота, рук и ног, но его сознание струилось по его воле — в этом и состояла главная тайна всей материи и всего бытия. И сейчас его сознание пробуждало клетки его тела.
Он чувствовал жжение и покалывание не только в нейронах головного и спинного мозга, но и в клетках кожи, в клетках брюшины и в костных клетках, производящих коллагеновые белки и откладывающих слои красивых минеральных кристаллов, обеспечивая опору всем тканям его тела. Сознание пело в половых клетках и в крови, заставляя все тело вибрировать на высокой частоте. А еще глубже, в ядре каждой клетки, разматывались и вибрировали с частотой миллиард раз в секунду темные нити ДНК: это участки хромосом, которые никогда еще не активизировались, включались и оживали для своей истинной цели. Тамара, согласно теории Общества Куртизанок, называла эти участки Спящим богом. Куртизанки мечтали, что когда-нибудь люди сумеют пробудить этого бога и познать тайну жизни. Тогда они овладеют всеми возможностями эволюции и двинутся в будущее с полным сознанием и волей, чтобы стать настоящими людьми — а может быть, и чем-то выше людей.
Бесконечные возможности.
Митохондрии в мышечных и костных клетках Данло пульсировали энергией, как крошечные звезды; ДНК в клетках гипофиза запела и заплясала на новый, странный лад. Движение ощущалось в гипоталамусе, в поджелудочной железе, а больше всего в шишковидной, что позади третьего глаза.
Миллионы двойных спиралей ДНК разматывались, обнажая цепочки аденина, тимина, гуанина и цитозина, отвечающие за производство белков. Двадцать аминокислот человеческого организма, от серина до триптофана, могут сплетаться, как разноцветные нити, в почти бесчисленном количестве вариантов, создавая белковые ковры поразительной сложности.
Клетки способны вырабатывать кортизол, мелатонин, энзимы и эндорфины, действующие на нервную систему, как наркотики, — и белки-антагонисты, нейтрализующие их действие.
Где-то на протяжении миллионов миль ДНК, трепещущей в клетках Данло, должен был содержаться рецепт противоядия от парализующего его химического вещества.
Рецепт, секрет, тайна. Материя, память, разум.
Глазами разума и сознанием своего глубочайшего “Я” Данло вглядывался в чудесную материю, сияющую в центре его клеток. Он смотрел, прикасался, он двигался, и в его крови загорались длинные цепи полипептидов и сверкающих новых белков.
Вот он, секрет: двигаться, двигаться, менять свои вещества.
Жжение шло в руки и пальцы с каждым ударом сердца.
Раз, два, три, отстукивало оно — и сто раз, и двести. Способность ощущать, разгораясь все жарче, наполняла каждую часть его тела. Данло стало казаться, что ему ввели еще одну дозу экканы: его ткани, оживая, болели так, точно оттаивали после обморожения, и он едва сдерживал крик.
Боль — это сознание жизни, вспомнил он. Да, боль, всегда боль.
Он полностью отдался этой благословенной боли, и она стала меркнуть в потоке его всеобъемлющего сознания. Он содрогался от огня жизни, пробегающего по его нервам и сухожилиям. Руки начали дрожать, бедра под черным шелком наливались жаждой движения. Данло понял, что к нему вернулась способность владеть всем своим телом, а с ней, возможно, пришло нечто гораздо большее.
Тайна в движении. Всегда в движении. Двигаться значит быть.
Он наконец-то открыл глаза. Радужные шары заливали комнату великолепным золотым светом. Данло улыбался, глядя на мантелеты, сулки-динамики, даже на блестящие оптические компьютеры. Медленно повернув голову, он увидел изображение Николоса Дару Эде, все так же витающее над образником. В нескольких футах от него стоял Хануман, неподвижный, как статуя. Его глаза смотрели в никуда, дыхание было трудным и частым. Алмазная кибершапочка на его голове светилась миллионами нитевидных пурпурных нейросхем. Изображения пилотов не появлялись больше в комнате, чтобы доложить о ходе сражения. Теперь Канту Дарден, Диами ви Шива Аларет и другие пилоты, выходя в реальное пространство над Невернесом, передавали свои сообщения по радио, на приемники Вселенского Компьютера.
Легкие корабли как сверкающие мечи прорезают окна в подпростанство и тяжелые корабли вращаясь уходят через черный космос в огонь зовущий к себе все сущее и песни вздохи и крики сливаются в один звук да да да…
Данло, по-прежнему лежа на полу, смотрел сквозь высокие окна на яркие огни в небе. Он понял, что пролежал здесь почти всю ночь, решая, жить ему или умереть. Он посмотрел в другое, более прозрачное окно и увидел корабли обоих флотов, раскинутые на пространстве от Невернеса до Веды Люс среди десяти тысяч звезд. Последняя битва этой войны продолжалась, и лазеры сверкали, и легкие корабли падали в пламя звезд. На улицах Невернеса тоже шел бой. Данло чувствовал взрывы, сотрясающие дома Старого Города, слышал, как чиркают пули о камень, видел, как кольценосцы Бенджамина Гура штурмуют двери собора. Они, как и все в городе, знали, что Мэллори Рингесс вернулся со звезд и принес с собой разгадку жизни и смерти.
Да, разгадку, думал Данло. Как движется мое тело? Так же, как двигаюсь и я в танце вселенной. Двигая своим телом, я движу вселенной.
Набрав воздуха, он одним движением вскочил на ноги, обратил лицо к свету звезд и улыбнулся.
Глава 24
ЛЮБОВЬ
То, что делается из любви, происходит по ту сторону добра и зла.
Фридрих Молот
Данло, двигаясь с быстротой и спокойствием снежного тигра, чувствовал себя легким, как парящая в небе талло. Перед ним был ни о чем не ведающий Хануман, позади — ведущая в собор дверь. Данло знал, что непременно должен добраться до этой двери — и, если понадобится, взломать ее, использовав силу, которой наделил его Констанцио.
Одна дверь, и только одна, открывается в золотое будущее, которое я видел.
Как белый медведь, скрадывающий тюленя, Данло сделал к двери один шаг, потом другой. Эде, это порождение света и программирования, видел, конечно, как он ожил, и смотрел на него не отрываясь.
Молчи, взмолился про себя Данло. Будь тих, как перо, летящее по ветру.
Он сделал третий шаг, потом четвертый, а программа Эде тем временем ускоренно просчитывала все вероятности. Эде, попеременно выразив на лице удивление, подозрительность и страх, внезапно заорал: