Зинделл Дэвид. Война в небесах

   Данло умолк. Теперь они оба глядели друг на друга так, словно каждый хотел проникнуть другому в душу. Где-то на улице шуршали коньки, и ветер швырял крупинками старого снега в витрины и запертые двери. Тамара улыбнулась, и вся боль мира отразилась в этой улыбке.
   — О, Данло, — сказала она, снова коснувшись его лица. — Я ведь ничего не знала.
   — Я не хотел, чтобы ты знала. Ты лишилась части себя самой — я не хотел, чтобы ты оплакивала еще и мою потерю.
   Тамара накрыла его руку своей.
   — Я потеряла только память — мне кажется, твоя Потеря намного больше.
   — Нет-нет. Был такой момент в доме Матери, когда ты почти забыла, кто ты на самом деле.
   — Скверное было время, — согласилась она.
   — Но я не забыл. Ты всегда была просто собой, понимаешь? Чудесной собой. Даже теперь ты больше беспокоишься обо мне, чем о себе. Столько любви, Тамара, столько сострадания. Я всегда любил тебя за это… и всегда буду.
   Ложной скромностью Тамара никогда не страдала, но теперь, после потери памяти, гордости у нее поубавилось.
   — Хотела бы я любить так же, как и ты, — сказала она, сжав руку Данло. — В тебе появилось что-то такое — не помню, чтобы я видела это раньше.
   — Ты только что сказала, что боишься ненависти, которую видишь во мне.
   — Вот это мне и непонятно, — странно посмотрев на него, сказала она. — Только что она была, эта ненависть, эта твоя чернота внутри черноты, а теперь ты излучаешь свет, точно звезда в тебе загорелась. Жаль, что ты сам себя не видишь — своего лица, своих глаз. У тебя такие красивые глаза, милый Данло, — такие дикие, такие полные света. Ни у кого не встречала таких живых глаз. Когда я попрощалась с тобой в доме Матери, глаза у тебя были почти мертвые, и мне тоже хотелось умереть. Я тогда ужасно боялась тебя и ничего, кроме этого страха, не сознавала. И вот ты вернулся со звезд. Думаю, ты получил там и другие дары, кроме Хануманова. В тебе столько любви — то, что ты, как тебе кажется, видишь во мне, лишь слабый отблеск того, что льется, как солнце, из тебя.
   Когда Тамара говорила, с ее губ слетали серебристые облачка.
   — Мне всегда было легко любить тебя, — сказал Данло. — И невозможно не любить.
   — О, я думаю, дело не только в тебе и во мне. Речь о чем-то гораздо большем.
   — Ты всегда верила, что любовь — тайна вселенной, — улыбнулся он. — Что любовь способна пробудить все и всех — мужчин и женщин, звезды, галактики.
   — Да. Любовь на это способна.
   — Ты по-прежнему веришь в нее?
   — Конечно. Куда ни загляни, в ядро атома или в сердце мира, — там, можно сказать, только она и ничего больше.
   — Хотел бы и я в это верить.
   — Загляни в собственное чудесное сердце, и ты найдешь там любовь, намного превышающую любовь мужчины к женщине.
   — Я знаю, что она там есть. Удержать бы только ее… но иногда это труднее, чем поймать отражение солнца в морской волне.
   — И все-таки ты близок к этому, правда?
   — Иногда я купаюсь в свете с дельфинами и чайками, но слишком часто что-то черное и бесконечно огромное тянет меня вниз, как камень.
   — По-моему, ты слишком хорошо понял Ханумана.
   — Это верно.
   — Но ты хотя бы еще борешься. В тебе бушует война.
   — Да, я борюсь. — Его глаза на миг вспыхнули еще ярче. — Эта война идет вечно, правда?
   — Пожалуй. Во всяком случае, мне ясно, как дошло до войны между тобой и Хануманом.
   — Мне жаль, что она началась. Но Хануман сказал бы, что это наша судьба.
   — Никто не заставлял его делать тебе такой подарок.
   — Верно. — Он взял ее руки в свои, защищая их от ветра. — Но и меня никто не заставлял пытаться открыть ему красоту мира, как видел ее я.
   — О чем ты?
   — Все, что во мне есть, все, чем я надеялся стать, — со странной и грустной улыбкой сказал Данло, — это глубоко трогало его, понимаешь? Огнем касалось его обнаженного сердца. Боюсь, я что-то убил в нем. Боюсь, что сам в большой степени сделал его таким, какой он есть сейчас.
   — Он сам сделал свой выбор, разве нет?
   — Да — а я сделал свой. Мы начали свою духовную войну и перенесли ее в религию, возникшую вокруг моего отца.
   — Не можешь же ты винить себя за то, что сделал Хануман с Путем Рингесса.
   — Почему не могу? Мы начали эту войну сознательно, а теперь она перекинулась в космос.
   — Как это все трагично. Как печально.
   — Да.
   — И ты напрасно винишь себя. Не ты начал эту глупую войну, и остановить ее ты тоже не можешь.
   На миг в его глазах вспыхнул странный дикий свет. Он рассказал Тамаре о своем путешествии из Экстра на Шейдвег, где собралось Содружество Свободных Миров. Рассказал, как прибыл в Невернес в качестве посла и как Хануман бросил его в темницу. О пытках он умолчал.
   — Но как ты оказался здесь, на улице, с маской на лице?
   — Бенджамин Гур и его люди устроили мне побег. Чуть весь собор не снесли при этом.
   — Ты не пострадал?
   — Нет. Но многие другие были ранены… и убиты.
   — Ужасно. Столько убийств вокруг после начала войны.
   — Так ты ничего не знала?
   Она потрясла головой.
   — Боюсь, что в последние годы я не уделяла внимания политике.
   — Понятно.
   — До войны было вполне возможно не обращать внимания на то, что делает Хануман. Его планы и совершаемые тайком убийства не слишком затрагивали город.
   — Разве что эту часть города.
   — Но я как раз здесь и живу. Я уже лет пять как не бывала в Старом Городе.
   — Даже Мать не навещала?
   — Матушка скончалась вскоре после твоего отлета в Экстр. Теперь у них новая Мать.
   Елену Туркманян, по словам Тамары, сменила на посту Матери Софья Омусан, целиком и полностью очарованная Хануманом ли Тошем.
   — Вот и все, что мне известно, — сказала Тамара. — Выйдя из Общества, я не общалась ни с одной из сестер.
   — И у тебя не осталось никаких связей с твоей прежней жизнью?
   — Почти никаких, — с загадочной улыбкой ответила Тамара. Она отняла у Данло руки и стала высматривать кого-то среди конькобежцев. — Поздно уже. Вечереет.
   Она закончила вытирать арфу и спрятала ее в серебряный футляр, свернула мех кожей наружу и положила его рядом с арфой. Следя за ее точными, грациозными движениями, Данло вспоминал заботу, которую она всегда уделяла самым обыкновенным будничным делам. Казалось, что все приносит ей радость: прикосновение шелковистого меха, свист ветра, даже резкий красный свет, отражаемый уличным льдом. Казалось, что Тамара любит все, что видит и к чему прикасается, — и Данло любил ее за это.
   — Я рад, что нашел тебя снова, — сказал он, долбя лед острием конька. — Рад, что вижу тебя.
   — Я тоже рада была тебя видеть.
   Он хотел уже проститься, но тут она, глядя куда-то поверх его плеча, расплылась в улыбке. Лицо ее осветилось любовью, как радужный шар. Данло, боясь увидеть, на что она смотрит, все-таки заставил себя оглянуться. По улице, мимо закрытых ресторанов и магазинов, скользили к ним женщина и двое детей в шегшеевых шубах. Не успел он отсчитать десяти ударов сердца, дети — мальчуганы лет пяти — подкатили так близко, что он смог разглядеть их румяные лица.
   Агира, Агира, прошептал он про себя.
   Мальчик справа походил на поспешающую за детьми женщину: те же огненно-рыжие волосы и толстые щеки — кормили его, как видно, досыта. Мальчик слева был худ и создан для быстрого движения, как соколенок. Его длинный острый нос резал ветер; капюшон сдуло у него с головы, и волосы растрепались. Черные волосы, а глаза как два синих, бурлящих восторгом озера.
   О Агира!
   — Я не знал.
   Еще несколько мгновений, сопровождаемых смехом и скрежетом коньков, — и черненький, выиграв состязание, влетел в раскрытые объятия Тамары. Их взаимная любовь бросалась в глаза и радовала, как раскрывающиеся огнецветы. Тамара расчесывала пальцами волосы мальчика, откидывая их со лба, а он обхватил ее за талию и зарылся лицом в ее шубу.
   — Мама, — сказал он вдруг, отпустив ее и сунув руку в карман, — смотри, что я тебе принес!
   В руке у него появился обернутый в синтокожу, сильно помятый и раскрошившийся бутерброд. Тамара взяла его в руки, как драгоценный огневит.
   — Спасибо тебе, Джонатан, — но где же ты его взял?
   Тут к ним подъехали женщина с другим мальчиком, и Джонатан среди смеха и приветствий наконец заметил стоящего рядом с матерью Данло. Он смело посмотрел незнакомцу в глаза и выдержал взгляд дольше, чем полагалось бы пятилетнему ребенку. И это соприкосновение глаз, этот свет дикой юной души, так похожей на его собственную, сказало Данло, что Джонатан — его сын.
   Это знание пришло к нему не так, как видение битвы при Звезде Мара. Оно явилось внезапно и куда более осязаемо: оно горело огнем у него в животе и в слитном дыхании их обоих. Каждая клетка его тела, чуть ли не на уровне ДНК, резонировала с жизненным огнем этого чудесного мальчика и заставляла петь кровь в жилах Данло. Она звучала в тайной глубине его сердца, эта песня, больше похожая на крик большой белой птицы над морем, и этот пронзительный ясный звук все длился и длился.
   Тамара, Тамара, как это возможно?
   Он посмотрел в ее темные, мягкие, полные любви глаза.
   Не было нужды говорить ей, что он знает, что Джонатан его сын. Она уже знала, что он знает, — он видел это по ее неистовой гордости, по ее взгляду, как бы говорящему: “Видишь, какое чудесное дитя мы с тобой создали? ” Да, он видел это чудо творения, это дитя его мечты, которое жалось к материнской шубе, по-прежнему не сводя с него глаз. Данло смотрел на сына, и это был ужасный и прекрасный момент, где любовь и страдание, радость и печаль, прошлое и будущее стали единым целым. Данло полюбил второй раз в жизни.
   Тамара, все так же держа в руке бутерброд, заметила, как подозрительно другая женщина с мальчиком поглядывают на Данло. Всегда уважавшая декорум, она поспешила представить их друг другу.
   — Это Пилар Киден и ее сын, Андреас ви Новат Киден. А это, — она натянула меховой капюшон на голову Джонатана, — мой сын, Джонатан Ашторет.
   Пока она называла имена, Данло кланялся каждому поочередно.
   — А это, — начала Тамара, — Данло ви…
   — Данло с Квейткеля, — торопливо вмешался он, помешав Тамаре назвать его полное имя.
   — Данло — большой ценитель игры на арфе, — объяснила Тамара, озадаченно посмотрев на него. — И сам превосходный музыкант.
   Они поговорили о том, как трудно — и опасно — играть на улице в такой холод и такие неспокойные времена. Затем Тамара вернулась к чуду бутерброда, врученного ей Джонатаном.
   — Ужасно хочу есть, — сказала она, разворачивая пленку. — А вы-то все ели хоть что-нибудь?
   — Мы нашли ресторан, мама. И тоже ели бутерброды.
   — По правде говоря, это не совсем ресторан, — сказала Пилар, миловидная, несмотря на розовую кожу, покрытую редким видом пигментации — веснушками. Несколькими годами старше Тамары, ширококостная и плотная почти как Бардо, она, как и он, воплощала собой надежность и силу земли. Лицо у нее было доброе и открытое. — Просто дом на западной стороне Меррипенского сквера. Пара червячников устроили в нижнем этаже столовую. Сегодня у них бутерброды. Хлеб немного черствый — давно лежит, наверно, а уж откуда у них синтетическое мясо, и вовсе не представляю.
   — А оно синтетическое? — Тамара осторожно, чтобы ни крошки не уронить, разделила два тоненьких хлебных ломтика и осмотрела кусочки красновато-бурого мяса, лежащие в гнезде из листьев кавы и карри. — Я слышала, некоторые червячники охотятся на шегшея и других животных в северной части острова.
   — Думаю, что синтетическое, — сказала Пилар. — Надеюсь, во всяком случае.
   — Я тоже надеюсь. — Тамара понюхала мясо, отломила крохотный кусочек и положила его на язык. — Мне очень бы не хотелось есть мясо животного, разве что под угрозой голодной смерти.
   — Угроза налицо, — заметила Пилар. — Мы с Андреасом ничего не ели со вчерашнего дня, кроме этих бутербродов.
   Данло, который во время своего первого путешествия в Невернес потерял счет проведенным без еды дням, мрачно улыбнулся, но промолчал.
   — На вкус вроде бы синтетическое — так мне кажется, — сказала Тамара.
   — Мне тоже так показалось, — подтвердила Пилар.
   Этот разговор привел в растерянность Джонатана — он никогда не видел, как выращивают в чанах пищевых фабрик искусственное мясо, а ободранных мясных туш и подавно не видел. Ему хотелось, чтобы мать поела, вот и все.
   — Ты разве не голодная? — спросил он.
   — Очень голодная. — Тамара откусила кусочек. — А ты? Ты тоже хочешь?
   — Нет, не хочу. Почему ты не ешь?
   Тамара разломила бутерброд пополам и предложила половину Данло.
   — Ну, ты уж точно голоден.
   — Спасибо, не надо. Я не ем мяса.
   — Оно синтетическое, я уверена.
   Тамара не помнила о нем почти ничего, поэтому Данло вкратце рассказал об ахимсе и объяснил, что считает выращивание животных тканей в пластиковых чанах профанацией естественной жизни.
   — Съешь все сама, пожалуйста, — сказал он в заключение.
   — Но хлеб-то ты можешь съесть, — настаивала Тамара, протягивая ему черный ломтик.
   — Я поем завтра. — Данло думал о предстоящем визите к Констанцио. Хотя они не договаривались, он был уверен, что Констанцио накормит его, чтобы придать ему сил перед грядущими операциями. — Кушай, пожалуйста.
   Больше Тамару уговаривать не пришлось. Несмотря на голод, ела она изящно, не позволяя ни единой крошке упасть на лед. Кроме того, она считала жестоким есть на виду у голодных людей и прятала бутерброд, когда кто-нибудь проезжал мимо, будь то червячник, хариджан или аутист.
   Джонатан и Андреас тем временем затеяли на улице игру в догонялки, а Данло беседовал с Пилар о необычайно сильных холодах. При этом он поглядывал на Тамару. Ему нравилось смотреть на мерную работу ее челюстей и ловкие движения рук. Она находила явное удовольствие в таком простом занятии, как еда, и казалась бесконечно благодарной за то, что живет. Взгляд, которым она провожала смеющегося, носящегося по улице Джонатана, сиял и грел, как солнце в день ложной зимы. В этом взгляде читались надежда, гордость, свирепая готовность защищать — и еще кое-что. Тамара любила жизнь, любила любовь и в глубине души всегда боялась все это потерять. Это было ее тайной. Данло видел: случись что-нибудь с Джонатаном — и она не захочет больше жить.
   Он преклонялся перед блеском и всеохватностью ее любви.
   От нее у него щипало в глазах, саднило в горле, и сердце разгоняло по телу волны красной, пульсирующей боли.
   Тамара, Тамара. У нас есть сын.
   Тамара доела наконец, и Пилар, поклонившись Данло, сказала:
   — Становится холодно — нам пора. Рада была познакомиться с вами, Данло с Квейткеля. Всего вам хорошего.
   — И вам тоже, и вашему сыну, — ответил Данло, вернув ей поклон.
   Андреас прервал игру и подкатил к матери. Пока мальчишки толкались, пытаясь повалить друг дружку на лед, Тамара сказала Пилар:
   — Спасибо, что присмотрела за Джонатаном. Что тебе дать за бутерброды?
   — Ты сама третьего дня брала к себе Андреаса — забыла? И кормила его целых два раза.
   — Всего лишь курмашом. За мясо червячники должны были взять гораздо больше.
   — Я ведь тебе говорила, что в конце концов все будет стоить одинаково.
   — Вот. — Тамара достала из кармана платиновую цепь, которую ей дал астриер. — Сегодня у меня был хороший день — возьми, пожалуйста.
   Глаза у Пилар загорелись при виде красивой вещицы.
   — Нет, не могу, — тем не менее сказала она. — Это стоит гораздо дороже, чем пара бутербродов.
   — Через пару дней уже не будет стоить. Ты верно говоришь — в конце концов все уравняется.
   — Нет, Тамара, я правда не могу.
   — Можешь и должна. Бери.
   Тамара ласково разжав пальцы Пилар, вложила ей в руку цепь, и та сдалась, уступив ее воле.
   — Спасибо тебе. — Пилар еще раз поклонилась, обняла за плечи Андреаса, и оба укатили прочь.
   — Я люблю Пилар, — сказала Тамара. — В то жуткое время, когда я потеряла память и едва сознавала, кто я есть, она заботилась обо мне.
   — Я рад, — ответил Данло. — Она показалась мне человеком, которого легко полюбить.
   Тамара, кивнув, привлекла к себе Джонатана.
   — Хочешь проводить нас? Нам с тобой надо поговорить, а на улице холодно — надо увести Джонатана домой.
   — Очень хочу. Вы далеко живете?
   — Нет, всего в нескольких кварталах отсюда.
   Она подняла свой коврик и арфу. Данло вызвался помочь, и она вручила ему мех, а куда более тяжелый футляр с арфой оставила себе. Она была сильной женщиной и без труда несла его в одной руке, ведя другой Джонатана. Данло держался чуть позади. Они миновали улицу Десяти Тысяч Баров и свернули на маленькую ледянку, где стояли жилые дома из темного камня. В воздухе пахло чесноком и поджаренным хлебом; рестораны все позакрывались, но у многих, видимо, еще остались запасы, и теперь они, заперев двери, стряпали себе ужин. Данло чувствовал и другие запахи: аромат Тамариных волос, едкие молекулы, выделяемые речевыми органами инопланетных Подруг Человека, но всего гуще был запах страха.
   Страх чувствовался повсюду — не только в обильной кислой испарине под ветхими шубами. Он проявлялся в спешке, с которой конькобежцы проскакивали темные переулки; в том, как червячники сторонились кашляющих аутистов и хариджан с впалыми животами; в том, как люди избегали смотреть в глаза друг другу. Данло обрадовался, когда Тамара открыла дверь в подъезд. Они поднялись по истертым ступенькам и прошли по коридору, освещенному радужными шарами. Данло одобрил чистоту в подъезде и игру теплых красок на стенах.
   Еще приятнее было войти в квартиру и остаться втроем, избавившись от леденящего холода улицы.
   — Ботинки надо снять, — предупредил Джонатан, когда они все ступили на большой холщовый половик. — У нас такое правило.
   Нагнувшись, чтобы развязать шнурки, Данло огляделся.
   Жилище Тамары и Джонатана размерами почти не превышало его снежную хижину. Комнат было всего две: каминная, где они находились, и смежная, застланная шкурами комнатка, едва ли заслуживающая названия спальни. Каминная тоже не заслуживала своего титула, поскольку в ней не было ни камина, ни плазменной печки. Данло помнил, как любила Тамара танцевать обнаженной перед огнем — как она, должно быть, скучает теперь по жару пламени, лижущему кожу.
   Здесь, впрочем, имелся радиатор, и квартира достаточно хорошо отапливалась горячей водой из подземных источников города. Теплу сопутствовал уют, который Тамара создала с помощью множества ковров, комнатных цветов и рисунков Джонатана. Напротив двери помещалась электрическая плитка, где Тамара, по ее словам, варила в удачные дни курмаш или кипятила чай.
   — Хочешь чаю? — спросила она, вешая шубу Данло на сушилку. — Я приберегла летнемирский зеленый — как раз для такого случая.
   Данло уселся, поджав ноги, на ковер, а Тамара стала готовить чай. Джонатан тихо шмыгнул в спаленку и вернулся с двумя самыми ценными своими сокровищами: в одной руке простая флейта из черного осколочника с пятью дырочками, в другой черная клариевая модель легкого корабля двухфутовой длины. Флейту он положил на ковер и стал показывать Данло, где помещаются в легком корабле ракеты и двигатели пространства-времени.
   — Когда вырасту, стану пилотом, — сообщил он и пересказал слышанную от Андреаса историю битвы при Маре. — Если, когда я вырасту, опять будет война, я буду сражаться на своем корабле. Как ты думаешь, война будет?
   Данло с грустной улыбкой сказал, что не знает.
   — Когда я был маленьким, я тоже хотел стать пилотом, — добавил он.
   Джонатан, одобрив это, улыбнулся ему с видом заговорщика.
   — Я поведу свой корабль в другую галактику. Мама говорит, что даже Мэллори Рингесс не летал так далеко.
   Они поговорили о путешествиях великих пилотов: Ролло Галливара, Тихо, Леопольда Соли и Мэллори Рингесса, а потом стали пить чай из хрупких голубых чашек. После чаепития Тамара попросила Джонатана взять флейту, чтобы начать ежевечерний урок музыки. Мальчик сыграл песенку, которой научила его мать. При этом он так старался понравиться Данло, что часто ошибался в перестановке пальцев и пускал петуха. Закончив, он отложил флейту и сказал:
   — Я это только вчера выучил, поэтому не очень хорошо получается. Но я могу сыграть две первые Песни Солнца — хочешь послушать?
   — Нет, Джонатан, уже поздно. Спать пора, — вмешалась Тамара.
   — А сказка?
   — Завтра я расскажу тебе две, — пообещала мать.
   Джонатан был мальчик волевой — еще более волевой, чем его мама, — но препирательство и нытье были не в его характере. Быть непослушным он тоже не хотел — поэтому он, как делал частенько, попросту притворился, что не слышит, и спросил Данло:
   — Расскажешь мне сказку?
   Данло, заметив, что Тамара улыбается, сказал:
   — Ладно. Вот одна сказка, которую я очень любил в детстве.
   Джонатан взобрался к нему на колени, и Данло стал рассказывать о Двух Друзьях. В первое утро мира мудрый Агира, снежная сова, подружился с юношей Манве. Он научил его охотиться, любить женщину и наслаждаться красотой только что созданного мира. И летать. Манве был первым человеком, взлетевшим в небо. Они вместе летали над зелеными островами и холодным синем морем. Они облетели весь мир, и крыло одного почти касалось руки другого. Они лакомились рыбой и порой воровали у Тотуньи, белого медведя, его добычу, тюленину или лосося. А в третий вечер мира они взлетели выше небес, оставив далеко внизу леса, горы и морские льды. Их глаза вспыхнули на ночном небе, как серебряные огни, — так появились первые звезды.
   — Но ведь по правде звезды — это горящий водород и гелий, да? — спросил Джонатан.
   — Откуда ты знаешь? Разве ты когда-нибудь трогал звезду?
   — Нет, они для этого слишком горячие, — засмеялся Джонатан.
   — Да, звезды — это небесные огни, но не только.
   — Но ведь они не могут видеть?
   — А разве ты, глядя на звезды, не замечал, что они смотрят на тебя?
   Джонатан снова засмеялся и сказал: — Ты странный.
   — Что верно, то верно.
   — И лицо у тебя большое.
   — Спасибо, — улыбнулся Данло, не зная, что на это ответить.
   — Расскажешь мне еще одну сказку?
   — Нет, Джонатан. Спать, — решительно сказала Тамара и собралась снять сына с колен Данло.
   — Я загадаю тебе загадку, — сказал Данло. — Это первая из Двенадцати Загадок — мой дед загадал мне ее, когда мне пришло время стать взрослым.
   Мальчик, не рискуя проверять, нравится это матери или нет, смотрел только на Данло.
   — Я люблю загадки.
   — Так вот, слушай: как поймать красивую птицу, не убив ее дух?
   — Поймать — значит посадить в клетку?
   — Возможно. Но поймать можно по-разному. Звезда ловит комету, притягивая ее, цветок ловит бабочку, приманивая ее яркими красками и запахом нектара.
   — Это очень трудная загадка.
   — Я знаю.
   — Если птицу посадить в клетку, это убьет ее дух, правда?
   — Конечно.
   — Очень трудная загадка. — Джонатан возвел глаза к потолку и постучал пальцем по подбородку. — Я сдаюсь. Скажи ответ.
   — Я его не знаю.
   — Ты должен знать, — если загадываешь загадку.
   — И все-таки я не знаю.
   — Разве твой дед тебе не сказал?
   — Он умер, не успев закончить. Я ищу разгадку почти всю свою жизнь.
   — А если разгадки вообще нет?
   — Есть, я знаю.
   — Может быть, ее нет — это и есть разгадка. Как фравашийский коан: каким было твое лицо до того, как ты родился?
   Данло уставился на своего сына, и лицо его стало гордым и озадаченным.
   — Так ты в свои пять лет уже знаешь, что такое фравашийский коан?
   — Меня мама учит. Мне надо много знать, чтобы поступить в Академию, а пилотом можно стать только там.
   — Я думаю, из тебя выйдет отличный пилот.
   Разговор коснулся одной из любимых тем Джонатана, но его не так просто было сбить с толку.