Андрей представил госпожу Кларчук с обещанными Планшетовым бананами, и медленно покачал головой. Мила Сергеевна, безусловно, была ключиком к разгадке тайны. Но, таким образом вставить его в скважину… Хамским образом, как сказал бы Бандура-старший.

– Не знаю… – протянул Андрей. Как то оно…

– Ты Кристину хочешь найти? – расставил точки над «i» Планшетов. – Хочешь, или для балды прикалываешься? Если прикалываешься, то дуй лучше за пивом, чувак. – Поскольку Бандура молчал, Планшетов развил мысль. – Или ты на Милу запал? Хочешь ее трахнуть? Так поехали, говно вопрос. Трахнем так, что корма отпадет.

Бандура закурил сигарету.

– Атасов завтра приезжает? – уточнил он, меняя тему.

Планшетов убрал пустую бутылку под стол:

– Откуда мне знать? Прикачает, переберусь к себе, без проблем. – Сказав это, Планшетов приуныл. На то были веские причины.

* * *

Юрик проживал на окраине Старой Дарницы, неподалеку от железнодорожной станции. Квартирой ему служила комната в коммуналке, оборудованной на базе «хрущевки». Возможно, подобный симбиоз покажется кому-то странным, а, кое-кому и немыслимым, но в нашем отечестве случается и не такое, а незнание вовсе не означает отсутствия. На каждом этаже ущербной лестничной клетки родного дома Планшетова располагались по три стандартных двери. Правда, в отличие от большинства современных «хрущевок», изобилующих распространившимися повсеместно броне-дверями, тут они отсутствовали напрочь. Входные двери дома Планшетова оставались в первозданном, фанерном виде, и это сразу бросалось в глаза. Если особняк в центре лишен евроокон, то он наверняка предназначен под снос. Если же двери убоги, то они бесхозны, так как ведут в коммуналки. Последнее подтверждалось многочисленными кнопками звонков, прилепленными на стенах у каждой двери.

– Это что, каждому жильцу по звонку? – удивился Андрей, когда впервые оказался у Планшетова в гостях

– А ты думал, чувак. – Чуть ли не с гордостью подтвердил Планшетов. – Это коммуналки, усекаешь? На каждом метре по рылу. Посвободнее, чем в Гонконге, но тоже круто.

– Как же вы живете?

– Молча, чувак. Две комнаты, две семьи. Три комнаты, три семьи. Что непонятного? В толчок очередь. В ванную по записи. Кухня – пять квадратных метров. Жирно, чувак.

– А жрать приготовить?

– Жрать, – протянул Планшетов. – Жрать дело свинячье. И вообще, чувак, пьяный не голодный.

Как впоследствии понял Андрей, примерно такой позиции придерживались оба родителя Планшетова, пока их не унесла белая горячка. Отец, в бытность фрезеровщиком шестого разряда, бессменно обладал символизирующим трудовые свершения переходящим Красным знаменем, а его фотография годами не сходила с Доски Почета. Его мозолистые руки по праву считались на заводе золотыми. Правда, когда в стране наступила разруха, выяснилось, что их нельзя переплавить, в отличие от золотых колец или коронок, а драгоценны они лишь в комплекте со станком. Поскольку фрезер Планшетова пошел на лом, он занял пустые руки бутылкой. Неравноценная замена, так и что с того. Вскоре некогда золотые руки с трудом завязывали шнурки на ботинках. Мама Планшетова, немного повоевав, составила мужу компанию, и это было худшим, что она могла сделать. Даже под негласным девизом «чтобы ему меньше досталось». Когда в семье запивают оба супруга, это уже почти конец.

Надо сказать, что окончательное грехопадение родителей застало Юрика в армии, куда он загремел после исключения из университета. Когда Планшетов уходил в солдаты, родители еще жили в приличной двухкомнатной квартире, полученной отцом на заводе. Демобилизовавшись, Юрик с трудом разыскал обоих в уже описанной выше коммуналке. Родители не только не просыхали, пропив нажитое годами за год, но и вообще с трудом признали сына. Источником пропитания им служили старые картонные коробки, собираемые по окрестным мусорникам и рынкам. Можно было подпитываться с дачного участка, но дачу Планшетовы тоже пропили.

Переселение в коммуналку произошло не без участия агентства недвижимости «Удача», специализировавшегося на обирании алкашей. Планшетов подозревал, что родители подписали требуемые бумаги не просыхая, то есть, не приходя в сознание, но легче от этого не становилось. В результате проведенной рокировки квартира на Святошино досталась дочке какого-то районного чиновника, имеющего отношение к земельному кадастру.

Обнаружив родителей в столь бедственном положении, Планшетов уж было решился на настоящую вендетту с парой-тройкой покойников в финале. Кровная месть, – единственное правосудие бедняков. За два армейских года он нажил язву желудка, выбитые зубы и жесточайшую экзему на ступнях. Задумав справедливое возмездие, Планшетов навел справки, и от кровавых планов отказался.

– Да ты что, парень? – предупредили надежные люди. – С дерева упал? На солнце перегрелся? Даже не думай. У «Удачи» такая «крыша» непробиваемая, хрюкнуть не успеешь, как тебя будут рыбы объедать. У городского коллектора.

После этого Планшетов сник. К сказанному следует добавить, что соседями Планшетова были престарелый рецидивист по прозвищу Нифелет, испещренный наколками, как альбом для рисования, и бывшая проститутка с сожителем, которого она сама, а вслед за ней и прочие постояльцы, называла не иначе, как «комнатным уродом». «Урод» в основном безвылазно сидел взаперти, пока проститутка бродила неведомыми, но очевидно горбатыми тропами, трахаясь с кем и где попало. Когда-то она была очень хороша, но годы и алкоголь стерли красоту, будто детский мелок с асфальта. Клиенты у нее были соответствующими и платили, чем Бог пошлет. Кто наливал стопарик самогона, кто угощал колбаской, а кто много сулил, а под конец заезжал в морду. В результате проститутка все чаще возвращалась домой оттраханная, битая и на рогах, громко ругала «комнатного урода», пока между ними не завязывалась потасовка. Престарелый рецидивист, по кличке Нифелет, разбуженный воплями соседей, как правило бросался штурмовать двери, вращая над головой топором. Заканчивалось появлением милиции, протоптавшей в дом торную дорогу. Этажом выше проживали наркоманы, снабжавшие драпом полрайона. Очереди собирались, как в мавзолей.

«Господи! Что за помойка?! – с тоской думал Планшетов. – Я же среди них Лобачевский».

Единственным приличным соседом, по мнению Планшетова, был дядя Дима, проживавший за дверью напротив. Это был сморщенный седой старичок, немощный и очень больной.

– Дядя Дима не жилец, – болтали соседи. По циркулировавшим среди них слухам дядя Дима был некогда героем-подводником, облучившимся во время аварии на атомной субмарине. Поговаривали, что его жестоко обманула жена, а единственная дочка умерла. Так это было или нет, дядя Дима был одинок, как перст, и никому в этом мире не нужен. Кроме бродячих собак, которых ежедневно подкармливал в парке, отказывая себе самому во всем.

– Псих ненормальный, – как-то сказал «комнатный урод». – На барбазанов, по которым «будка» плачет, всю пенсию тратит. Купил бы лучше водки.

Планшетов тогда посоветовал «уроду» заткнуться.

* * *

В общем, возвращение Атасова, хоть и не было для Планшетова катастрофой, но означало возвращение в родные пенаты, каких не пожелаешь и врагу.

– Значит, завтра, чувак?

– По-моему, он так сказал.

– Плохо, что пиво закончилось. – Планшетов потряс пустой бутылкой под самым носом Андрея.

– Там у Атасова резерв. – Вздохнув, сказал Бандура. – За уголком, под стеной. Руку протяни…

В точности последовав инструкциям, Планшетов выудил запечатанную литровую бутылку.

– Фу, «Стопка». Да еще «Ананас».

– А что не так?

– Компот.

– Ошибаешься, – возразил Бандура. – По шарам вставляет, мама не горюй. Проверено на себе, Планшетов. У Армейца на дне рождения, в прошлом году.

Это когда ящик «Кеглевича»[43] вас, как китайский диверсант уложил? Слыхал.

– Он, видите ли, слыхал! – Бандура изобразил презрение. – Самому Атасову стало плохо! Он вообще до утра проторчал в ванной, впервые на моей памяти. Это еще счастье, что не в туалете. А то бы пришлось выламывать дверь. Видел бы ты Волыну, после того как его побил Протасов. А потом сам уехал домой, но вместо Софиевской Пустоши почему-то оказался в Гостомеле. «Пу-пускай тихо радуется, что не в Гомеле», – пошутил на следующий день Армеец. Бандура разбил Эдику чайный сервиз, доставшийся в наследство от пробабки, и долгие годы украшавший сервант. Впрочем, рассказывать об этом он не стал. Хуже всего досталось самому Армейцу. Откуда-то стащив санки, он отправился кататься в парадном. На дворе стояла середина октября, листья пожелтели, но еще не падали. Температура на улице была плюсовой. Когда соседи позвонили, кто в милицию, а кто в скорую помощь, приятельница Эдика, с которой у него, похоже, было серьезно, попробовала его вразумить. В знак протеста Армеец влез на березу у парадного и сидел там, как горный орел, пока несчастная женщина не ушла.

– Ты гонишь, чувак, – не поверил Планшетов. – От голимого компота такие конкретные глюки?

– Колбасит не по детски, – предупредил Андрей, разливая ананасовую водку по стаканам.

* * *

вторник, 8-е марта, выходной


Ранним утром приятелей разбудил Протасов. Поскольку оба ожидали Атасова, визиту Валерия даже обрадовались.

– Подъем, блин! – в своем духе вопил Протасов. – Упали, отжались, саламбоны! Зажирели за Атасовский счет.

Вслед за Протасовым в квартиру втиснулся Волына. Небритый, растрепанный и мрачный. Гримо метался между ними, как угорелый.

– Смотри, Бандура, напудит пес. Будешь Атасову ковры стирать.

– Тебе вообще чего? – спросил малость ошалевший Андрей.

– Ключи от хаты давай, – без обиняков сказал Протасов.

– От какой хаты? – Андрей не мог навести резкость. Ананасовая водка еще блуждала по венам, парализуя нервные узлы и окончания.

– От твоей хаты. На бульваре Лепсе. – Отрезал Протасов.

Бандура поинтересовался, зачем. Во-первых, он не жаждал запускать в квартиру Протасова и, в особенности, Волыну. А, во-вторых, опасался, что возвратившейся домой Кристина здорово не понравятся незваные гости. «И она устроит разнос. Такой, что мало не покажется». В возвращении Кристины Бандура не сомневался. Вопреки своим же дурным предчувствиям.

Протасов пустился в пространные объяснения о том, что ему де надо уехать на денек, а Волыне требуется дежурить у телефона. – А у тебя, блин, на Лепсе, телефакс. Сам погибай, а товарища выручай. Ты понял, Бандура?

– Что бы ты усек, – напирал Протасов, – дело, блин, жизни и смерти. Я важного звонка жду. От бабы, чтоб до тебя дошло! А там, где мы с Вованом кантуемся, связи ни хрена нет.

– Это у нефтяной баронессы? – не поверил Андрей.

– У газовой, – спокойно поправил Валерий. – Телефонов до хрена и еще столько же. Но, блин, все на прослушке. Рогомет гребаный гайки закручивает. Совсем, падло, офонарел. Насмотрелся, хорек неумный, штатовских детективов.

– Ах, на прослушке…

– Ну да, – обрадовался Протасов. – Рад, блин, что ты въехал. Ее муж, олигарх. Такой, в натуре, засранец! Чтоб ему его трубы газовые вокруг гланд морским узлом завязались!

– Звонок деловой, Валерка? – как бы невзначай поинтересовался Бандура. – Ты что, тему замутил?

– Если бы, – отмахнулся Протасов. – Сердечный, Бандура. Заколупался я с этими бабами. Путаются под ногами, проходу не дают. Передрались, в натуре, из-за меня. – И, наклонившись к уху Андрея, доверительно добавил. – Устал я от них, Бандура.

Бандура сухо кивнул.

– А я Кристину не могу найти, – сказал он, не сводя с приятеля глаз. – Из больницы уехала, а дома нет. Не знаю, Валерка, где искать.

– Как, не вернулась? – насторожился Протасов.

– Слушай, Протасов, – после колебания продолжал Андрей. – А ты Бонасюка не видел, случайно?

Протасов на секунду замешкался. Вась-Васю он накануне даже пожал руку, но разговора между ними не получилось, тем более, что Протасов не стремился. Банщика сопровождали молодчики, напоминающие парочку ментов. Мила объяснила, что это ее люди, и он предпочел поверить на слово. Валерий, если честно, не мог понять, каким образом госпоже Кларчук удалось склонить Бонасюка к сотрудничеству, обещающему длительный тюремный срок. «Видать, крепко его за жабрыприхватили», – решил Протасов, и закрыл тему. Осталось только обналичить денежки, а затем заслуженно почивать на лаврах. Когда в фокусе особняк и яхта, все прочее расплывается, как задний план с фотографии. «Пошел этот Бонасюк в пень. Мне, ядрена вошь, до лампочки, каким Макаром его загнули». Услыхав от Андрея об исчезновении госпожи Бонасюк, Валерий мог сопоставить одно с другим. Если бы только захотел. Беда состояла в том, что желания у него не возникло. Открыть карты означало пустить под откос паровоз, увлекающий Протасова в светлое будущее. У каждого поступка своя цена. Заплатить столько Протасов оказался не готов.

– А ты где будешь? – спросил Бандура.

– За городом, – сказал Протасов, и на этот раз не соврал.

* * *

Накануне вечером Ольга предложила провести уик-энд на даче:

– Кроме того, на работе у меня «окно». Следующие занятия в понедельник. – Олька расчесывала волосы после ванной. Протасов валялся в кровати. – Вот я и подумала, почему бы нам…

– У тебя еще и дача имеется?

– Не у меня, а у Нины Григорьевны. – Поправила Оля. – Только она туда все равно не ездит. Лень.

По словам Ольги расположенная под Киевом дача представляла из себя добротный кирпичный дом, с камином и горячей водой.

– Все, что душе угодно, – рассказывала Ольга с воодушевлением. – Даже парилка есть.

– Жирно, – согласился Протасов. – Откуда такие богатства?

– Нине Григорьевне свекор оставил. Когда себе на Нижних садах участок пробил. Прямо у Днепра.

– Едем, блин! – Протасов почти не колебался.

– Мальчишек возьмем, – продолжала Ольга, – надо же их, в конце концов, познакомить. Они поладят. Вот увидишь.

– Э, нет, – заволновался Валерий. – Не пойдет.

– Как это? – опешила тренерша. – Почему? Пускай дети загородным воздухом подышат. Они же не помешают.

Протасов на мгновение потерялся, но нужный экспромт нашелся на удивление легко:

– У Игоря завтра танцы. Он у меня в ансамбле детского народного творчества зажигает. Хороводы, балет, и все эти вещи. Чтобы до тебя дошло.

Ольга, поколебавшись, уступила. Ей показалось несправедливым везти на природу Богдасика, когда Игорь остается в Киеве.

– Тогда я Нину попрошу, чтобы с Богданом посидела. Хотя, если честно, чем ее просить…

Одно было плохо, на даче отсутствовал телефон. Впрочем, отсутствие связи не смутило Протасова в преддверии намеченного секс-марафона. Ранним утром во вторник он позвонил Миле, предложив, в случае чего, связываться с Волыной.

– Чуть что, Вовчику звони. Вовка будет на стреме.

– Он тупой, как бревно, твой Вовчик, – не сдержалась госпожа Кларчук. – А вот ты мне можешь понадобиться.

– Тупой не тупой, а, если что, не оплошает, – заверил Протасов. – И потом, он надежный, как дупло. Поняла, о чем базар? А у меня, е-мое, дела.

Мила согласилась, подумав, что это, возможно, к лучшему:

– Ладно. Давай телефон.

Протасов продиктовал домашний номер Бандуры, планируя имплантировать в квартиру Вовчика, тем более, что та все равно пустовала. Бандура торчал у Атасова, пока последний находился в Виннице. Мила занесла цифры в блокнот. Протасов повесил трубку.

* * *

– Так ты даешь ключи или нет? – напирал Протасов. – Вовка тебе хавку сварганит. И в хате приберет. Верно, Вовчик?

– По-любому.

– Что ты за жлоб, в натуре?! – отступать Валерию было некуда. Тем более, что и Ирина подгоняла с отъездом. – Друзей надо выручать. Земля круглая, Бандура! Ты мне, а я тебе, брат!

– Ты Бонасюка точно не видел? – спросил Андрей. Квартира еще хранила тепло Кристины. Запустить в нее Вовчика теперь представлялось чуть ли не святотатством.

– Да дался мне твой гребаный Бонасюк! – завопил, вращая глазами, Протасов. – Не видел я никакого Бонасюка! Чтоб он подох, вообще, в натуре!

Приняв решение, Андрей перебросил Вовчику ключи:

– Ладно. По рукам. Бери. Хату мне не спали.

– Обижаешь, зема.

Пока они разговаривали, Андрей незаметно глянул в окно. Крыша отцовской «Лады» желтела под самым парадным.

– Что у тебя за машина, Валера? – как бы невзначай спросил Бандура. – Ты же «Линкольн» вроде отдал?

Сначала лицо Протасова выразило непонимание. Потом до него дошло:

– А, блин. Ты про «тройку»? Это блин, не тачка, это сарай на колесах. Специально, в натуре взял, чтобы под работягу шифроваться. Задрал газовый олигарх, со своими прибамбасами. Пасет меня, понимаешь, падло. Наружку прилепил.

– Где ты оторвал такую рухлядь? – через силу усмехнулся Бандура.

– Корыто знакомые менты подсуетили. Забрали у какого-то плуга.

Бандура сильно побледнел. Валерий этого не заметил. Едва завладев ключами, он сразу засобирался:

– Ну, тогда, мы погнали, пацаны. – Протасов отступил в коридор. – В гостях хорошо, а дома, в натуре, лучше.

Как только земы оказались на улице, Протасов показал Волыне кулак:

– Смотри, Вовчик, не облажайся. Твоя задача оперативно к телефону бегать. Мухой! Как Мила позвонит, сразу мне маякнешь.

– Сигнальные костры палить? Да, зема? – осведомился Волына.

Протасов, выматерившись, вынужден был признать его правоту.

– Значит, смотаешься за мной, – решил он, протягивая Вовчику бумажку с адресом. Изучив неразборчивые каракули Валерия, Волына скорчил унылую гримасу. Поскольку дача находилась на живописном берегу реки Стугна, километрах в пятидесяти от КП, нечего было даже говорить об оперативности.

– На чем, блин, смотаюсь, зема? На своих двоих?

– На автобусе, блин.

– А если она ночью позвонит? Или вечером? А, Зема?

Сплюнув, Протасов вручил земе-Вовчику ключи от «тройки».

– Хрен с тобой, – фыркнул Валерий. Ему было куда отступать. По словам Ольги у Нины Григорьевны имелся «Москвич», на котором давно никто не ездил. Саму Нину обслуживала служебная «Волга», а «Москвич», с точки зрения Протасова, бестолку гнил в гараже. – Глупо не использовать, – решил Валерий. – Ладно, блин. Поехали за Олькой на Харьковский.

* * *

Проследив за отцовской машиной, пока та не скрылась из виду, Андрей вернулся к Планшетову:

– Вот, что, Юрик. Давай на Оболонь смотаемся.

Планшетов полагал это бессмысленным, но возражать не стал:

– Как скажешь, чувак. Слушай. На фига ты этому черту неумному ключи от хаты отдал?

– В машине расскажу. – На ходу бросил Андрей. – Давай, по коням.

* * *

Надо сказать, что «шестое чувство», иногда управляющее порывами или поступками, как некий непознанный бортовой компьютер, подсказало Бандуре правильный путь, но он опоздал из-за разговора с Протасовым. Буквально за двадцать минут до того, как они с Планшетовым вышли из «Мазды» у парадного Бонасюков, там произошло весьма примечательное событие, не оставшееся незамеченным вездесущими окрестными старушками. Низкорослый, но крепкий пожилой мужчина, по виду отставник, воровато выглянул из подъезда. Поскольку было раннее утро выходного, улица будто вымерла. Тогда «отставник», надвинув на глаза черную вязаную шапку и подняв воротник тулупа, быстрым шагом направился к остановке. Выглядел он как шпион из черно-белого советского детектива, подложивший бомбу под какое-нибудь стратегически бесценное завоевание социализма. Это, естественно, не укрылось от оперативников полковника Украинского, умиравших в машине от холода и скуки.

– Объект вышел из дома. Намеревается скрыться. Как поняли, прием?

– Немедленно брать! – приказал майор Торба, и кинулся докладывать Сергею Михайловичу. Оперативники выскочили из «Волги», растирая одеревеневшие ноги.

– А ну, стоять!

Услыхав грозные окрики, кавторанг Растопиро, ибо это был именно он, рванул, как бегун по команде «Старт». Оперативники кинулись вдогонку. Они были крепкими молодыми парнями, в то время как кавторангу перевалило за полтинник. Но, иногда мотивация делает чудеса, списывая на нет физическое превосходство. Иван Митрофанович развил невероятную прыть, и, вероятно, ушел бы от погони, если б не морозы, ранней весной возвращающиеся по ночам, и школьники, обожающие скользанки. В темпе хорошего спринтера кавторанг пересек несколько сонных дворов, очутившись у ворот средней школы. Разрыв между ним и преследователями возрос на пару десятков метров. «Врешь, невозьмешь!» — бухало у кавторанга в мозгу. Натертую до блеска скользанку он заметил в последний момент, и она напомнила Ивану Митрофановичу палубу родного авианесущего крейсера перед визитом вице-адмирала. Тормозить было поздно. «Б-дь!» – выкрикнул кавторанг, со страшной силой ударившись об мерзлую землю. Затылок Растопиро врезался в лед, зубы клацнули, а дыхание выскочило из груди. Настигнувшие беглеца оперативники навалились сверху, как регбисты, сквернословя на пол квартала. Кавторанга заковали в браслеты, и, пиная, поволокли к машине. Привлеченные громкими воплями соседи выглядывали из окон, но никто не спешил на улицу. Втолкнув Растопиро на заднее сидение, оперативники выехали со двора. Когда на Героев Сталинграда появился Андрей, все стихло, как легкое волнение в пруду. Улица вновь казалась тихой и мирной.

* * *

8-е марта, выходной


Пока Бандура с Планшетовым заглядывали в наглухо зашторенные окна Бонасюков, и напрягали уши под дверью, полковник Украинский позвонил Миле. Час был ранним, но враги, как известно, не дремлют. Органы, соответственно, тоже.

– Доброе утро, Милочка. С международным женским днем, так сказать. – Прокашлялся Сергей Михайлович.

– Вас также, – съязвила Мила, и зевнула прямо в динамик. – Извините, Сергей Михайлович. «Надо было с вечера выключить телефон». – У вас какие-то новости?

– Есть новости, – вздохнул Украинский.

– По Витрякову?

– По двоюродному брату Бонасюка. Тому, что якобы совершил… сами знаете что. Только что попытался улизнуть. Ребята его, естественно, взяли. Покамест доставили, куда следует.

– Что показывает?

– Все валит на кузена, – сказал Сергей Михайлович. – Ничего другого лично я не ждал.

По распоряжению Торбы задержанного препроводили на Михайловскую, заперев в соседней с Бонасюком комнате. Благо, стены были кирпичными и толстыми, словно у бастиона. Растопиро еще по дороге раскололся, сдав Вась-Вася, что называется, с потрохами. Сначала, видимо, сгоряча, сознался в соучастии, но, вскоре, перевесил все грехи на Вась-Вася, принявшись строить из себя невольного свидетеля или даже жертву. При этом Растопиро упирал на былые заслуги перед Отечеством, отмеченные юбилейными медалями. «Тридцать лет безупречной службы, – как заклинание твердил Растопиро, – все океаны вдоль и поперек исходил. И чтобы в такую халяву впутаться…» Украинский приказал содержать кузенов изолированно, а Растопиро хорошенько допросить. Но, долго так продолжаться не могло. С обоими надо было что-то решать, причем не откладывая в долгий ящик.

«Может, разумнее было его вообще не задерживать?», – думал Украинский, обмозговывая создавшееся положение.

– Что с вашим клиентом, и его, так сказать, тещей, Милочка?

– Полагаю, деньги на корсчету. Как только там обнаружатся, можно будет перечислять дальше. Как мы договорились.

– Вы определились с адресатом, Мила?

– Да, – коротко отвечала госпожа Кларчук. – Есть знакомый. В соответствующей структуре.

– Надежная компания?

– Вполне, Сергей Михайлович. Знаю людей давно.

– С датой определились, Мила Сергеевна?

– Разумнее дождаться начала следующей недели, – сказала Мила, повторив Сергею Михайловичу соображения, накануне высказанные Протасову.

– Согласен, – буркнул Украинский, хотя промедление сулило стремительно нарастающий ком проблем. Главным образом с узниками, которых под одной крышей теперь оказалось двое. Некогда Гитлер и Сталин изобрели весьма привлекательные по простоте и радикальности методы решения подобных сложностей. Но, поскольку мир решительно изменяется, они представлялись Сергею Михайловичу, в определенной степени архаичными, от чего он сам чувствовал себя заложником ситуации. А это уже скверно попахивало.

– Вероятно, вы правы, – сказал полковник. – Тогда…

– Что, Сергей Михайлович?

– Я, пожалуй, уеду, на пару дней. По семейным, так сказать, обстоятельствам.

– Со Светланой? – догадалась Мила.

– Да, – сухо сказал полковник.

* * *

разговор, случившийся накануне праздника, в понедельник


Накануне Лида Украинская предложила вырваться на природу.

– Обещают, будет тепло и солнечно. Но мы все равно натопим камин. Я так люблю, когда сучья в огне трещат. По берегу погуляем. Там, должно быть, «котиков», видано, не видано. Вербное воскресенье на носу…

Украинский открыл, было, рот, намереваясь напомнить о работе, которую, хочешь, не хочешь, а никто за тебя делать не станет, но жена его упредила:

– Светочка на днях говорит: «Вот бы на дачу, мама! Тысячу лет ведь не были». Господи, Сереженька? Ты как про пластическую операцию в Америке сказал, Светочка словно заново родилась. На природу захотела. Год ребенок по больницам… – у нее задрожало веко, и Лида смахнула слезу. – Игоря с собой прихватим. Такой паренек все-таки славный. Хоть и патлатый, как девушка.

Украинский хотел объяснить жене, что именно ради доченьки корячится на службе как проклятый, глянул в полные слез глаза, и переменил решение: