Страница:
будет привлекательно.-- Он снова взял девочку на колени, и вместе они
углубились в изучении образцов. Затем Хугюнау сказал: -- Значит, с деньгами
ты даешь дать деру... И куда же ты хочешь?"
Маргерите пожала плечами: "Куда-нибудь".Хугюнау задумался: "Через
Айфель ты попадешь в Бельгию. Там живут хорошие люди".
Маргерите спросила: "Ты поедешь со мной?"
"Может быть... может быть, позже, да".
"Когда позже?"
Она ласково прижалась к нему, но Хугюнау внезапно и бесцеремонно
прервал разговор: "Все, хватит". Он подхватил ее и посадил на печатную
машину. На удивление отчетливо перед глазами возникло изображение того
убийцы, того совратителя малолетних, что был прикован к колесу, это
воспоминание вызвало у него чувство беспокойства. "Всему свое время",--
сказал он и посмотрел на девочку, которая легко и подвижно сидела на тяжелой
и неподвижной машине и которая тем не менее каким-то образом относилась к
ней. Если бы машина сейчас заработала, то она проглотила бы Маргерите точно
так же, как и бумагу, и он проверил, действительно ли сняты ремни привода.
Как-то с опаской он повторил: "Всему свое время, а время еще придет... Тут
он нам хоть так, хоть эдак не помешает".
А когда он задумался над тем, для чего еще придет время, то обратил
внимание на то, что этот Эш со своей лошадиной улыбкой, что этот костлявый
несносный учитель не дает ему покоя и, ссылаясь на договор, постоянно
ссылаясь на договор, пытается повесить на него редакционные дела и требует,
чтобы он целый день сидел возле него и работал, а может, он потребует еще,
чтобы Хугюнау надевал голубую военного покроя рубашку. Придираться к внешним
проявлениям -- это он может, а вот идей -- ни на грош! Тут у Хугюнау
улучшилось настроение, поскольку господину учителю еще ни разу не удалось
заставить его работать.
Раскладывая образцы объявлений, он сказал: "Ну, с господином учителем
мы еще посчитаемся, не так ли, Маргерите?"
"Сними меня",--попросила девочка.
Хугюнау подошел к машине, но когда малышка обхватила его шею рукой, он
на какое-то мгновение застыл в задумчивости, поскольку теперь до него дошло:
тайно он ведь поставлен выше учителя! Он же сам предложил понаблюдать и
пошпионить за этим подозрительным человеком, и майор одобрил его план! Это
был именно Хугюнау, и пусть даже его занесло сюда просто волею случая, чтобы
найти свою собственную цель в жизни, его жизнь была бы наполнена до края,
если бы удалось полностью разоблачить тайные происки господина Эша. Да, все
так и было, и Хугюнау с жаром поцеловал Маргерите в измазанную типографской
краской щечку.
А господин Эш, между тем, сидел наверху в редакции, довольный, что
должен выполнять свою работу и что ему не приходится передавать ее Хугюнау--
он ко всему прочему был убежден, что Хугюнау никогда не сможет выдерживать
то направление, которое было начертано майором, и его желание заключалось в
том, чтобы позаботиться об этом самому, послужив таким образом майору и
хорошему делу.
Доктор Флуршютц исследовал в операционной культю руки Ярецки:
"Смотрится замечательно. Старший полковой в ближайшие дни будет вас
выписывать. Вам было бы неплохо... в какой-нибудь дом отдыха".
"Естественно, было бы неплохо, самое время выметаться отсюда".
"Я тоже так думаю, а то нам придется подержать вас здесь еще и с белой
горячкой".
"А что остается делать, если не пить, а пристрастился я к этому и
правда только здесь".
"Раньше вы не прикладывались к рюмке?"
"Нет... Ну, разве что совсем немного, как впрочем любой из нас. Знаете
ли, я ведь учился в политехникуме Брауншвейго, а где вы учились на врача?"
"В Эрлангене".
"Ну, тогда и вы не должны были бы просыхать, без этого в маленьких
городках не обойтись. Когда там сидят вот так, как здесь, то все получается
как-то само собой...-- Флуршютц продолжал ощупывать культю руки,-- Вот
видите, эта зараза и хочет и не хочет заживать, а как обстоят дела с моим
протезом?"
"Уже заказан, без протеза мы вас отсюда не отправим".
"Прекрасно, но тогда постарайтесь, чтобы его привезли, Если бы вы не
занимались здесь своим делом, вы бы сновав начали пить".
"Не знаю, думаю, я нашел бы, чем заняться. А с книгой в руках, Ярецки,
вас действительно ни разу не видели".
"Скажите-ка, но только честно, вы в самом деле читаете всю ту кучу
книг, что валяется в вашей комнате?"
"Читаю".
"Странно... И есть в этом хоть какие-нибудь смысл и цель?"
"Абсолютно нет".
"Тогда я спокоен. Знаете, доктор Флуршютц,.. Да, я уже успокоился. Вы
ведь отправили некоторых людей на смерть, для этого вы здесь, но когда ты
действительно убил пару человек... видите ли, тогда, наверное, на протяжении
всей жизни больше не возникает потребности брать в руки книгу.,, это то, что
чувствую я... все уж устроено... поэтому и война не окончится..."
"Смелый ход мыслей, Ярецки, что вы сегодня уже успели принять?"
"Нет, я трезв как стеклышко.,,"
"Так, готово... Максимум через четырнадцать дней мы попробуем одеть
протез. Вам тогда придется, собственно говоря, походить в эдакую школу... Вы
ведь хотите чертить..."
"Да как сказать, я просто не могу себе это больше представить".
"А как же "АЕГ?"
"Как по мне, так пусть будет протезная школа... Иногда мне кажется, что
руку-то мою вы отчекрыжили очень уж высоковато. Сделали это, так сказать,
исключительно во имя справедливости, ведь я бросил тогда гранату французу
прямо под ноги,.," Флуршютц внимательно посмотрел ему в глаза: "Послушайте,
Ярецки, не сходите с ума, вы ведь говорите ужасные вещи... и правда, сколько
вы успели уже сегодня залить внутрь?"
"Стоит ли об этом... я ведь благодарен вам за чувство справедливости, и
вы отлично справились с операцией... Сейчас я чувствую себя намного лучше,
до охренения хорошо, и все чудненько устроено... Да и "АЕГ" ждет не дождется
меня".
"На полном серьезе, Ярецки, вы должны пойти туда".
"Знали бы вы только.,, не ту руку оттяпали вы мне... этой...-- Ярецки
стукнул двумя пальцами по стеклянной поверхности инструментального
столика,-- этой рукой метнул я ту гранату... может, поэтому она по-прежнему
висит на моем теле подобно какому-то отвесу".
"Все образуется, Ярецки".
"А и так уже все в полном порядке".
Логике солдата поддается процесс метания гранаты под ноги противнику;
логике военных поддается процесс использования с предельной
последовательностью и радикальностью военных средств власти и, если это
оказывается необходимым, процесс истребления народов, разрушения соборов,
обстреливания больниц и операционных;
логике предпринимателя поддается процесс использования с предельной
последовательностью и полнотой экономических средств и, при условии
уничтожения любой конкуренции, пособничество обретению монопольного
положения его экономическими объектами, будь то магазин, фабрика, концерн
или еще какое бы то ни было экономическое образование;
логике художника поддается процесс соблюдения до самого конца
художественных принципов с предельной последовательностью и радикальностью,
с риском, что будет создано полностью эзотерическое, понятное только автору,
творение;
логике революционера поддается пособничество революционному подъему
вплоть до демонстрации революции на собственном примере, логике
политизированного человека вообще поддается доведение политической цели до
абсолютной диктатуры;
логике обывательского пустозвона поддается реализация с абсолютной
последовательностью и радикальностью лозунга обогащения: таким образом, с
такой абсолютной последовательностью и радикальностью возникли мировые
достижения Запада, чтобы с этой абсолютностью, уничтожающей саму себя, дойти
до абсурда: война это война, искусство для искусства, в политике нет места
сомнениям, дело есть дело - это все говорит, это все свидетельствует о
собственно агрессивной радикальности, преисполненной той таинственной, я бы
даже сказал, метафизической беспощадности, той направленной на дело и только
на дело ужасной логике, которая не поглядывает ни вправо ни влево - о, все
это есть стиль мышления нашего времени!
Этой жестокой и агрессивной логики, вытекающей из всех ценностей и
малоценностей данного времени, невозможно избежать, даже если удается в
одиночестве спрятаться в замке или еврейской квартире: а между тем, кто
испытывает страх перед познанием, для кого речь идет о замкнутости картины
мира и ценностей, кто ищет желаемую картину в прошлом, тому с достаточным
основанием стоит обратить свой взор на средневековье, поскольку у
средневековья имеется идеальный центр ценностей, от которого все зависит,
имеется высшая ценность, которой подчинены все другие ценности: вера в
христианского Бога. От этой центральной ценности зависела как космогония
(более того, она могла схоластически дедуцироваться из нее), так и сам
человек; человек со всеми своими делами являлся частью того мирового
порядка, который был всего лишь зеркальным отражением церковной иерархии,
замкнутой в себе и являющейся конечной копией вечной и не знающей конца
гармонии. Для средневекового купца не существовало понятия "дело есть дело",
конкурентная борьба была для него чем-то предосудительным, средневековому
художнику неведомо было "искусство для искусства", он знал лишь служение
вере, средневековая война только тогда принимала во внимание достоинство
абсолютности, если она велась во имя абсолютной ценности, во имя веры. Это
была покоящаяся на вере окончательная, не каузальная' цельность мира,
основывающегося больше на бытии, и его социальная структура, его искусство,
его социальное единство - короче говоря, вся структура его ценностей - были
подчинены всеобъемлющей жизненной ценности веры; вера была точкой
убедительности, в которой заканчивалась каждая цепочка вопросов, она была
тем, что, реализуя логику, придавало ей ту специфическую окраску и ту
стилеобразующую силу, которые называются не только стилем мышления, а до тех
пор, пока вообще будет жить вера,-стилем эпохи.
Но мышление решилось сделать шаг от монотеистического к абстрактному, и
Бог, видимый и персонифицированный в онечности-бесконечности триединства
Бог, стал тем, чье имя невозможно было больше произнести и чье изображение
невозможно было нарисовать, он вознесся и растворился в бесконечной
нейтральности абсолютного, исчез в ужасном бытии, которое больше не знает
покоя и является непостижимым. В насилии такого переворота, которое несет в
себе радикализация, в этом перемещении на новый уровень бесконечности точки
убедительности, в этом развертывании веры из земного действия состоит отмена
покоящегося бытия. Стилеобразующая сила в земном пространстве кажется
угасшей, а рядом с мощью системы Канта все еще изящно красуется рококо или
пребывает моментально дегенерирующий до уровня обывателей ампир. Если бы
даже ампир и последовавший вскоре за ним романтизм воспринимались как
расхождение между духовным переворотом и земельно-пространственной формой
выражения, если бы даже обращенный назад взгляд на античность и готику был
взыванием к спасительному, то развитие все равно невозможно остановить;
превратив бытие в чистую функциональность, размыв саму физическую картину
мира, доведя ее до такой абстрактности, что после двух поколений не
останется и пространства, было принято решение в пользу чистой
абстрактности. И перед лицом бесконечно далекой точки, к недостижимо
ноуменальной дали которой устремилась теперь каждая цепочка вопросов и
убедительности, сразу стала невозможной связь отдельных областей ценностей с
основной ценностью; абстрактное безжалостно пронизывает логику создания
каждой отдельной ценности, а обнажение ее содержания не только запрещает
любое отклонение от целевой формы, будь это целевая форма строительства или
целевая форма какой-нибудь иной деятельности, оно радикализует отдельные
области ценностей настолько сильно, что они, опираясь на самих себя и будучи
отосланными к абсолютному, отделяются друг от друга, становятся
параллельными и, оказываясь неспособными создать единое тело ценности,
паритетными друг другу, подобно чужакам они стоят друг подле друга - область
экономических ценностей "предпринимателя самого по себе" рядом с
художественным "искусством для искусства", область военных ценностей рядом с
технической или спортивной, каждая автономно, каждая "сама по себе", каждая
"раскрепощена" в своей автономности, каждая стремится со всей радикальностью
сделать последние выводы и побить собственные рекорды. И, увы! Если в этом
споре областей ценностей, которые пока еще уравновешены между собой, одна
перевешивает другие ценности, возвышаясь над ними, возвышаясь, как военная
область сейчас, в годы войны, или как экономическая картина мира, которой
подчинена даже война, она охватывает все другие ценности и уничтожает их
подобно полчищу саранчи, ползущей по полям.
Но человек, человек, созданный когда-то по подобию Божьему, зеркало
мировой ценности, он уже больше не такой; сохрани он даже представление о
тогдашней защищенности, задавай он себе вопросы, что за довлеющая логика
исказила ему смысл всего, человек, вытолкнутый в ужас бесконечного, пусть
даже ему страшно, пусть он даже преисполнен романтики и сентиментальности и
испытывает щемящее чувство тоски по защите веры, он останется беспомощным в
системе ставших самостоятельными ценностей, и ему не остается ничего
другого, как подчиниться отдельной ценности, которая становится его
профессией, ему не остается ничего другого, как стать функцией этой
ценности,- профессиональным человеком, пожираемым радикальной логичностью
ценности, в сети которой его угораздило попасть.
Хугюнау договорился с госпожой Эш насчет обеденного пансиона, В любом
случае это имело смысл, а госпожа Эш очень старалась, тут уж следует отдать
ей должное,
Придя как-то к обеду, Хугюнау застал за накрытым столом Эша,
углубившегося в книгу с черной обложкой. С любопытством он заглянул через
его плечо и узнал ксилографическое клише Библии. Редко удивляясь чему-либо,
за исключением случаев, когда кому-то удавалось надуть его в делах, но это
случалось довольно редко, Хугюнау просто сказал: "Ага" и подождал, пока ему
принесут обед.
Госпожа Эш ходила по комнате размашистыми шагами, без изящества и не
по-женски; ее светлые волосы, основательно тронутые сединой, были
беспорядочно скручены в узел, Но, проходя миме, она всякий раз неожиданно и,
пожалуй, слишком уж часто касалась мощной спины мужа, и у Хугюнау как-то
сразу возникло ощущение, что она наверняка знает толк в еженощном исполнении
своих супружеских обязанностей. Эта мысль не показалась ему приятной,
поэтому он спросил: "Эш, вы что, собираетесь уйти в монастырь?"
Эш оторвался от книги: "Вопрос в том, позволительно ли сбежать,-- и
добавил со своей обычной грубоватостью,-- но вам этого не понять".
Госпожа Эш принесла суп, а Хугюнау никак не мог отделаться от
неприятных мыслей. Эти двое живут, словно любовники, без детей, наверное,
хотят удочерить Маргерите, чтобы скрыть это. Он, собственно, сидел на том
месте, где подобало бы сидеть сыну. Итак, он возобновил по простоте душевной
свои шутки и рассказал госпоже Эш, что ее муж уйдет в монастырь. Госпожа Эш
поинтересовалась, правда ли, что во всех монастырях господствуют постыдные
отношения между монахами, и засмеялась, без особого стеснения представив
себе все это. Но затем ее взор медленно и недоверчиво устремился к мужу:
"От тебя, наверное, всего можно ожидать",
Господин Эш оказался в откровенно неловком положении; Хугюнау заметил,
как он покраснел и с какой яростью посмотрел на жену. Но пытаясь не потерять
свое лицо перед женщиной, даже подать себя в более выгодном свете, Эш
объяснил, что это в конечном счете зависит от обычаев, и, между прочим, всем
известно, что далеко не каждый, кто ведет монашеский образ жизни, является
голубым, более того, он считает, что и в рясе он оставался бы настоящим
мужчиной.
Госпожа Эш приобрела совершенно серьезный вид и впала в какое-то
оцепенение. Она начала механически поправлять свою прическу и наконец
спросила: "Вкусно, господин Хугюнау?"
"Великолепно",-- ответил Хугюнау и, интенсивно работая ложкой, доел
свой суп.
"Не хотите ли еще тарелочку? -- госпожа Эш вздохнула,-- У меня, видите
ли, нет больше ничего такого на сегодня, только кукурузный пирог".
Она с удовлетворением кивнула, когда Хугюнау согласился еще на одну
тарелку супа, А Хугюнау продолжал о своем: господин Эш, наверное, сыт уже
этими военными пайками по горло; а в монастыре нет карточек ни на мясо, ни
на муку, там жизнь идет как в самое что ни на есть мирное время; с учетом
того, что эти, в рясах, являются землевладельцами, тут нечему удивляться,
Там все еще набивают брюхо до отвала. Когда он был в Мальбронне, ему
рассказывал обо всем этом один служащий монастыря..,
Эш перебил его: если бы мир снова был действительно свободным, то тогда
не было бы нужды хлебать тюремную похлебку...
"Вода да хлеб наполовину с опилками",-- вставила госпожа Эш.
"Хорошо хоть так,-- сказал Хугюнау,-- А что вы имеете в виду под
действительно свободным?"
"Свободу христианина",-- ответил Эш,
"Да ради Бога,-- сказал Хугюнау,-- хотелось бы только узнать, как это
должно сочетаться с хлебом, который выпечен наполовину из опилок",
Эш схватился за Библию: "Написано: дом Мой домом молитвы наречется. А
вы сделали его вертепом разбойников".
"Хм, разбойники получают хлеб наполовину с опилками,-- Хугюнау
язвительно ухмыльнулся, затем его лицо сделалось серьезным: -- Вы считаете,
значит, что война является своего рода разбоем, в определенной степени
грабежом, как это говорят социалисты".
Эш не слушал его; он продолжал листать книгу: "Далее в Летописи
говорится... Вторая книга, шестая глава, стих восьмой... вот: "У тебя есть
на сердце построить храм имени Моему; хорошо, что это на сердце у тебя.
Однако не ты построишь храм, а сын твой, который произойдет из чресел
твоих,-- он построит храм имени Моему".-- Эш раскраснелся: -- Это очень
важно".
"Возможно,-- согласился Хугюнау,-- но почему?" "Убийство и убийство в
ответ.,, многим пришлось пожертвовать собой, дабы родился Спаситель, сын,
которому позволено построить храм".
Хугюнау осторожно поинтересовался: "Вы имеете в виду государство
будущего?"
"С одними профсоюзами это нереально". "Так... о том же самом речь идет
в статье майора?" "Нет, об этом речь идет в Библии, но только пока еще никто
не вычитал это".
Хугюнау погрозил Эшу пальцем: "А вы тертый калач, Эш, И вы думаете, что
наш стрелянный воробей майор не заметит, что вы тут исподтишка вытворяете с
Библией?" "Что?"
"Ведете коммунистическую пропаганду". Эш оскалил крепкие желтые зубы:
"Да вы просто идиот". "Грубить может каждый, так что же вы думаете о
государстве будущего?"
Эш напряженно задумался: "Вам же невозможно ничего объяснить, но одно
уж позвольте сказать: когда люди снова начнут разбираться в Библии, тогда не
нужен будет больше никакой коммунизм и никакой социализм... настолько мало
смогут дать французская республика или германский кайзер".
"Ну, тогда, стало быть, все-таки революция, а вы расскажите-ка только
все это майору".
"Я расскажу ему все это так же спокойно". "Тут он уж просто безумно
обрадуется, а что будет потом, когда вы сместите кайзера?"
Эш ответил: "Господство Спасителя над всеми людьми". Хугюнау бросил
взгляд в сторону госпожи Эш: "Вашего сына, стало быть?"
Эш посмотрел на жену; возникло впечатление, славна бы ом испугался:
"Моего сына?"
"У нас нет детей",-- вставила госпожа Эш.
"Вы же сказали, что ваш сын возведет храм",-- ухмыльнулся Хугюнау,
Но для Эша это было уж слишком: "Уважаемый, вы богохульствуете, Вы
настолько глупы, что богохульствуете или же перекручиваете смысл
сказанного..."
"Он не хотел сказать ничего предосудительного,-- попыталась разрядить
обстановку госпожа Эш,-- обед совершенно остыл, пока вы тут спорили".
Эш замолчал, ожидая, когда принесут кукурузный пирог.
"Знаете, как-то мне частенько приходилось сиживать за столом с одним
молчаливым пастором",-- сказал Хугюнау.
Эш продолжал хранить молчание, но Хугюнау не сдавался: "Ну, так что же
есть в этом господстве Спасителя?"
Госпожа Эш уставилась на мужа глазами полными ожидания: "Скажи же ты
ему",
"Символ",--буркнул Эш.
"Интересно,-- оживился Хугюнау,-- тогда это вот эти священники?"
"Боже милостивый, да для вас, должно быть, все равно, что выдвигают в
качестве аргументов, это безнадежное дело, о господстве церкви вы, наверное,
еще ничего не слышали, И он хочет быть издателем газеты!"
Тут уж Хугюнау со своей стороны был возмущен до глубины души: "Так,
значит, выглядит ваш коммунизм, если он действительно так выглядит... а
подсунуть все это вы хотите священникам, поэтому и стремитесь уйти в
монастырь, чтобы эти, в рясах, еще больше набивали свое брюхо, а для нас
тогда не останется даже хлеба наполовину с опилками... С таким трудом
заработанные деньги он хочет бросить в пасть этой компании. Нет, тут мне мое
честное дело действительно куда дороже вашего коммунизма".
"К чертям, тогда идите и занимайтесь вашим делом, но если вы ничему не
хотите научиться, то хоть не упорствуйте со своими ограниченными -- да, я
так и говорю, ограниченными! -- воззрениями в стремлении издавать газету.
Есть вещи несовместимые!"
На что Хугюнау с гордым видом сообщил, что, найдя его, не грех было бы
и обрадоваться; с объявлениями, при том, как это дело вел некий господин Эш,
"Куртрирскому" в течение года пришел бы конец. Полный ожидания, он подмигнул
госпоже Эш, предполагая, что в этой практической области она поддержит его.
Но госпожа Эш, убирая со стола кукурузный пирог, положила руку -- Хугюнау
опять с раздражением заметил это -- на плечо супруга, она не особенно
внимала речам, а просто сказала, что есть вещи, которые мы-- вы, дорогой
господин Хугюнау, и я -- не так-то легко можем усвоить, И Эш, с
торжественным видом вставая из-за стола, поставил точки в дискуссии:
"Учиться вам нужно, молодой человек, учитесь открывать глаза".
Хугюнау вышел из комнаты. "Церковно-елейная болтовня",-- подумал он.
Hai'ssez \es ennemis de la sainte religion (Ненавидеть врагов святой веры).
Да, merde, blagueurs (Дрянь, болтуны (фр.).), он был готов уже
возненавидеть, но кого он должен был возненавидеть, не поддавалось
определению. D'ailleurs je m'en fous (К тому же начхать мне на это (фр.).).
Стук моющихся тарелок и неприятный запах смываемых остатков пищи,
доносившийся из кухни, сопровождал его до самой деревянной лестницы и
напомнил до удивления отчетливо родительский дом, и он представил себе свою
мать на кухне.
Несколько 'дней спустя из-под пера Хугюнау вышло следующее письмо?
Его высокородию
господину коменданту города майору
Йоахиму фон Пазенову
Опт. Секретного донесения No 1 Место назначения Ваше высокородие
господин майор!
Покорнейше ссылаясь на касающийся данного вопроса разговор, участие в
котором почитаю за честь, нижайше позволю себе доложить, что вчера у меня
была встреча с красноречивым господином Эшем и некоторыми элементами. Как
известно, по нескольку раз на неделе господин Эш встречается с подрывными
элементами в кафе "У Пфалъца", а вчера он любезно предложил мне пойти с ним.
Кроме одного мастера с бумажной фабрики, некоего Либеля, там также были один
рабочий с указанной фабрики, имя которого из-за преднамеренно нечеткого
произношения я не разобрал, два пациента военного госпиталя, у которых было
увольнение, а именно унтер-офицер по имени
Бауэр и канонир с польской фамилией. Чуть позже подошел еще доброволец
из минометного отделения. Его фамилия Бетгер, или Бетцгер, или что-то в этом
роде, упомянутый Э. обращался к нему "господин доктор". Инициатива с моей
стороны, дабы перевести разговор на военные события, далее и не
потребовалась, говорили прежде всего о возможном окончании войны. В
частности, вышеупомянутый доброволец высказывался в том духе, что дело идет
к концу, поскольку австрияки полностью выдохлись. От солдат танкового взвода
наших союзников, проследовавшего через наш населенный пункт, он слышал, что
в Вене то ли итальянскими летчиками, то ли предателями была взорвана
крупнейшая пороховая фабрика и что австрийский флот после убийства своих
офицеров переходил на сторону противника, ему в этом воспрепятствовали лишь
немецкие подводные лодки. Канонир ответил, что поверить в это трудно,
поскольку немецкие матросы тоже больше не хотят во всем этом участвовать.
Когда я спросил, откуда у него такие сведения, он сказал, что от одной
девушки из организованного здесь публичного дома, в котором проводил свой
отпуск один финансист с флота. После славной битвы в Скагерраке,
рассказывала она, ссылаясь на финансиста, а на нее ссылался канонир, матросы
отказываются продолжать службу, а довольствие команд тоже далеко от идеала.
После этого все сошлись на том, что всему должен быть положен конец.
Производственный мастер подчеркнул при этом, что война приносит выгоду
только большому капиталу и что русские были первыми, кто разобрался в этом.
Эти подрывные идеи выдвигались также Э., который ссылался при этом на
Библию, но я могу, исходя из опыта моего общения с господином Э., с
углубились в изучении образцов. Затем Хугюнау сказал: -- Значит, с деньгами
ты даешь дать деру... И куда же ты хочешь?"
Маргерите пожала плечами: "Куда-нибудь".Хугюнау задумался: "Через
Айфель ты попадешь в Бельгию. Там живут хорошие люди".
Маргерите спросила: "Ты поедешь со мной?"
"Может быть... может быть, позже, да".
"Когда позже?"
Она ласково прижалась к нему, но Хугюнау внезапно и бесцеремонно
прервал разговор: "Все, хватит". Он подхватил ее и посадил на печатную
машину. На удивление отчетливо перед глазами возникло изображение того
убийцы, того совратителя малолетних, что был прикован к колесу, это
воспоминание вызвало у него чувство беспокойства. "Всему свое время",--
сказал он и посмотрел на девочку, которая легко и подвижно сидела на тяжелой
и неподвижной машине и которая тем не менее каким-то образом относилась к
ней. Если бы машина сейчас заработала, то она проглотила бы Маргерите точно
так же, как и бумагу, и он проверил, действительно ли сняты ремни привода.
Как-то с опаской он повторил: "Всему свое время, а время еще придет... Тут
он нам хоть так, хоть эдак не помешает".
А когда он задумался над тем, для чего еще придет время, то обратил
внимание на то, что этот Эш со своей лошадиной улыбкой, что этот костлявый
несносный учитель не дает ему покоя и, ссылаясь на договор, постоянно
ссылаясь на договор, пытается повесить на него редакционные дела и требует,
чтобы он целый день сидел возле него и работал, а может, он потребует еще,
чтобы Хугюнау надевал голубую военного покроя рубашку. Придираться к внешним
проявлениям -- это он может, а вот идей -- ни на грош! Тут у Хугюнау
улучшилось настроение, поскольку господину учителю еще ни разу не удалось
заставить его работать.
Раскладывая образцы объявлений, он сказал: "Ну, с господином учителем
мы еще посчитаемся, не так ли, Маргерите?"
"Сними меня",--попросила девочка.
Хугюнау подошел к машине, но когда малышка обхватила его шею рукой, он
на какое-то мгновение застыл в задумчивости, поскольку теперь до него дошло:
тайно он ведь поставлен выше учителя! Он же сам предложил понаблюдать и
пошпионить за этим подозрительным человеком, и майор одобрил его план! Это
был именно Хугюнау, и пусть даже его занесло сюда просто волею случая, чтобы
найти свою собственную цель в жизни, его жизнь была бы наполнена до края,
если бы удалось полностью разоблачить тайные происки господина Эша. Да, все
так и было, и Хугюнау с жаром поцеловал Маргерите в измазанную типографской
краской щечку.
А господин Эш, между тем, сидел наверху в редакции, довольный, что
должен выполнять свою работу и что ему не приходится передавать ее Хугюнау--
он ко всему прочему был убежден, что Хугюнау никогда не сможет выдерживать
то направление, которое было начертано майором, и его желание заключалось в
том, чтобы позаботиться об этом самому, послужив таким образом майору и
хорошему делу.
Доктор Флуршютц исследовал в операционной культю руки Ярецки:
"Смотрится замечательно. Старший полковой в ближайшие дни будет вас
выписывать. Вам было бы неплохо... в какой-нибудь дом отдыха".
"Естественно, было бы неплохо, самое время выметаться отсюда".
"Я тоже так думаю, а то нам придется подержать вас здесь еще и с белой
горячкой".
"А что остается делать, если не пить, а пристрастился я к этому и
правда только здесь".
"Раньше вы не прикладывались к рюмке?"
"Нет... Ну, разве что совсем немного, как впрочем любой из нас. Знаете
ли, я ведь учился в политехникуме Брауншвейго, а где вы учились на врача?"
"В Эрлангене".
"Ну, тогда и вы не должны были бы просыхать, без этого в маленьких
городках не обойтись. Когда там сидят вот так, как здесь, то все получается
как-то само собой...-- Флуршютц продолжал ощупывать культю руки,-- Вот
видите, эта зараза и хочет и не хочет заживать, а как обстоят дела с моим
протезом?"
"Уже заказан, без протеза мы вас отсюда не отправим".
"Прекрасно, но тогда постарайтесь, чтобы его привезли, Если бы вы не
занимались здесь своим делом, вы бы сновав начали пить".
"Не знаю, думаю, я нашел бы, чем заняться. А с книгой в руках, Ярецки,
вас действительно ни разу не видели".
"Скажите-ка, но только честно, вы в самом деле читаете всю ту кучу
книг, что валяется в вашей комнате?"
"Читаю".
"Странно... И есть в этом хоть какие-нибудь смысл и цель?"
"Абсолютно нет".
"Тогда я спокоен. Знаете, доктор Флуршютц,.. Да, я уже успокоился. Вы
ведь отправили некоторых людей на смерть, для этого вы здесь, но когда ты
действительно убил пару человек... видите ли, тогда, наверное, на протяжении
всей жизни больше не возникает потребности брать в руки книгу.,, это то, что
чувствую я... все уж устроено... поэтому и война не окончится..."
"Смелый ход мыслей, Ярецки, что вы сегодня уже успели принять?"
"Нет, я трезв как стеклышко.,,"
"Так, готово... Максимум через четырнадцать дней мы попробуем одеть
протез. Вам тогда придется, собственно говоря, походить в эдакую школу... Вы
ведь хотите чертить..."
"Да как сказать, я просто не могу себе это больше представить".
"А как же "АЕГ?"
"Как по мне, так пусть будет протезная школа... Иногда мне кажется, что
руку-то мою вы отчекрыжили очень уж высоковато. Сделали это, так сказать,
исключительно во имя справедливости, ведь я бросил тогда гранату французу
прямо под ноги,.," Флуршютц внимательно посмотрел ему в глаза: "Послушайте,
Ярецки, не сходите с ума, вы ведь говорите ужасные вещи... и правда, сколько
вы успели уже сегодня залить внутрь?"
"Стоит ли об этом... я ведь благодарен вам за чувство справедливости, и
вы отлично справились с операцией... Сейчас я чувствую себя намного лучше,
до охренения хорошо, и все чудненько устроено... Да и "АЕГ" ждет не дождется
меня".
"На полном серьезе, Ярецки, вы должны пойти туда".
"Знали бы вы только.,, не ту руку оттяпали вы мне... этой...-- Ярецки
стукнул двумя пальцами по стеклянной поверхности инструментального
столика,-- этой рукой метнул я ту гранату... может, поэтому она по-прежнему
висит на моем теле подобно какому-то отвесу".
"Все образуется, Ярецки".
"А и так уже все в полном порядке".
Логике солдата поддается процесс метания гранаты под ноги противнику;
логике военных поддается процесс использования с предельной
последовательностью и радикальностью военных средств власти и, если это
оказывается необходимым, процесс истребления народов, разрушения соборов,
обстреливания больниц и операционных;
логике предпринимателя поддается процесс использования с предельной
последовательностью и полнотой экономических средств и, при условии
уничтожения любой конкуренции, пособничество обретению монопольного
положения его экономическими объектами, будь то магазин, фабрика, концерн
или еще какое бы то ни было экономическое образование;
логике художника поддается процесс соблюдения до самого конца
художественных принципов с предельной последовательностью и радикальностью,
с риском, что будет создано полностью эзотерическое, понятное только автору,
творение;
логике революционера поддается пособничество революционному подъему
вплоть до демонстрации революции на собственном примере, логике
политизированного человека вообще поддается доведение политической цели до
абсолютной диктатуры;
логике обывательского пустозвона поддается реализация с абсолютной
последовательностью и радикальностью лозунга обогащения: таким образом, с
такой абсолютной последовательностью и радикальностью возникли мировые
достижения Запада, чтобы с этой абсолютностью, уничтожающей саму себя, дойти
до абсурда: война это война, искусство для искусства, в политике нет места
сомнениям, дело есть дело - это все говорит, это все свидетельствует о
собственно агрессивной радикальности, преисполненной той таинственной, я бы
даже сказал, метафизической беспощадности, той направленной на дело и только
на дело ужасной логике, которая не поглядывает ни вправо ни влево - о, все
это есть стиль мышления нашего времени!
Этой жестокой и агрессивной логики, вытекающей из всех ценностей и
малоценностей данного времени, невозможно избежать, даже если удается в
одиночестве спрятаться в замке или еврейской квартире: а между тем, кто
испытывает страх перед познанием, для кого речь идет о замкнутости картины
мира и ценностей, кто ищет желаемую картину в прошлом, тому с достаточным
основанием стоит обратить свой взор на средневековье, поскольку у
средневековья имеется идеальный центр ценностей, от которого все зависит,
имеется высшая ценность, которой подчинены все другие ценности: вера в
христианского Бога. От этой центральной ценности зависела как космогония
(более того, она могла схоластически дедуцироваться из нее), так и сам
человек; человек со всеми своими делами являлся частью того мирового
порядка, который был всего лишь зеркальным отражением церковной иерархии,
замкнутой в себе и являющейся конечной копией вечной и не знающей конца
гармонии. Для средневекового купца не существовало понятия "дело есть дело",
конкурентная борьба была для него чем-то предосудительным, средневековому
художнику неведомо было "искусство для искусства", он знал лишь служение
вере, средневековая война только тогда принимала во внимание достоинство
абсолютности, если она велась во имя абсолютной ценности, во имя веры. Это
была покоящаяся на вере окончательная, не каузальная' цельность мира,
основывающегося больше на бытии, и его социальная структура, его искусство,
его социальное единство - короче говоря, вся структура его ценностей - были
подчинены всеобъемлющей жизненной ценности веры; вера была точкой
убедительности, в которой заканчивалась каждая цепочка вопросов, она была
тем, что, реализуя логику, придавало ей ту специфическую окраску и ту
стилеобразующую силу, которые называются не только стилем мышления, а до тех
пор, пока вообще будет жить вера,-стилем эпохи.
Но мышление решилось сделать шаг от монотеистического к абстрактному, и
Бог, видимый и персонифицированный в онечности-бесконечности триединства
Бог, стал тем, чье имя невозможно было больше произнести и чье изображение
невозможно было нарисовать, он вознесся и растворился в бесконечной
нейтральности абсолютного, исчез в ужасном бытии, которое больше не знает
покоя и является непостижимым. В насилии такого переворота, которое несет в
себе радикализация, в этом перемещении на новый уровень бесконечности точки
убедительности, в этом развертывании веры из земного действия состоит отмена
покоящегося бытия. Стилеобразующая сила в земном пространстве кажется
угасшей, а рядом с мощью системы Канта все еще изящно красуется рококо или
пребывает моментально дегенерирующий до уровня обывателей ампир. Если бы
даже ампир и последовавший вскоре за ним романтизм воспринимались как
расхождение между духовным переворотом и земельно-пространственной формой
выражения, если бы даже обращенный назад взгляд на античность и готику был
взыванием к спасительному, то развитие все равно невозможно остановить;
превратив бытие в чистую функциональность, размыв саму физическую картину
мира, доведя ее до такой абстрактности, что после двух поколений не
останется и пространства, было принято решение в пользу чистой
абстрактности. И перед лицом бесконечно далекой точки, к недостижимо
ноуменальной дали которой устремилась теперь каждая цепочка вопросов и
убедительности, сразу стала невозможной связь отдельных областей ценностей с
основной ценностью; абстрактное безжалостно пронизывает логику создания
каждой отдельной ценности, а обнажение ее содержания не только запрещает
любое отклонение от целевой формы, будь это целевая форма строительства или
целевая форма какой-нибудь иной деятельности, оно радикализует отдельные
области ценностей настолько сильно, что они, опираясь на самих себя и будучи
отосланными к абсолютному, отделяются друг от друга, становятся
параллельными и, оказываясь неспособными создать единое тело ценности,
паритетными друг другу, подобно чужакам они стоят друг подле друга - область
экономических ценностей "предпринимателя самого по себе" рядом с
художественным "искусством для искусства", область военных ценностей рядом с
технической или спортивной, каждая автономно, каждая "сама по себе", каждая
"раскрепощена" в своей автономности, каждая стремится со всей радикальностью
сделать последние выводы и побить собственные рекорды. И, увы! Если в этом
споре областей ценностей, которые пока еще уравновешены между собой, одна
перевешивает другие ценности, возвышаясь над ними, возвышаясь, как военная
область сейчас, в годы войны, или как экономическая картина мира, которой
подчинена даже война, она охватывает все другие ценности и уничтожает их
подобно полчищу саранчи, ползущей по полям.
Но человек, человек, созданный когда-то по подобию Божьему, зеркало
мировой ценности, он уже больше не такой; сохрани он даже представление о
тогдашней защищенности, задавай он себе вопросы, что за довлеющая логика
исказила ему смысл всего, человек, вытолкнутый в ужас бесконечного, пусть
даже ему страшно, пусть он даже преисполнен романтики и сентиментальности и
испытывает щемящее чувство тоски по защите веры, он останется беспомощным в
системе ставших самостоятельными ценностей, и ему не остается ничего
другого, как подчиниться отдельной ценности, которая становится его
профессией, ему не остается ничего другого, как стать функцией этой
ценности,- профессиональным человеком, пожираемым радикальной логичностью
ценности, в сети которой его угораздило попасть.
Хугюнау договорился с госпожой Эш насчет обеденного пансиона, В любом
случае это имело смысл, а госпожа Эш очень старалась, тут уж следует отдать
ей должное,
Придя как-то к обеду, Хугюнау застал за накрытым столом Эша,
углубившегося в книгу с черной обложкой. С любопытством он заглянул через
его плечо и узнал ксилографическое клише Библии. Редко удивляясь чему-либо,
за исключением случаев, когда кому-то удавалось надуть его в делах, но это
случалось довольно редко, Хугюнау просто сказал: "Ага" и подождал, пока ему
принесут обед.
Госпожа Эш ходила по комнате размашистыми шагами, без изящества и не
по-женски; ее светлые волосы, основательно тронутые сединой, были
беспорядочно скручены в узел, Но, проходя миме, она всякий раз неожиданно и,
пожалуй, слишком уж часто касалась мощной спины мужа, и у Хугюнау как-то
сразу возникло ощущение, что она наверняка знает толк в еженощном исполнении
своих супружеских обязанностей. Эта мысль не показалась ему приятной,
поэтому он спросил: "Эш, вы что, собираетесь уйти в монастырь?"
Эш оторвался от книги: "Вопрос в том, позволительно ли сбежать,-- и
добавил со своей обычной грубоватостью,-- но вам этого не понять".
Госпожа Эш принесла суп, а Хугюнау никак не мог отделаться от
неприятных мыслей. Эти двое живут, словно любовники, без детей, наверное,
хотят удочерить Маргерите, чтобы скрыть это. Он, собственно, сидел на том
месте, где подобало бы сидеть сыну. Итак, он возобновил по простоте душевной
свои шутки и рассказал госпоже Эш, что ее муж уйдет в монастырь. Госпожа Эш
поинтересовалась, правда ли, что во всех монастырях господствуют постыдные
отношения между монахами, и засмеялась, без особого стеснения представив
себе все это. Но затем ее взор медленно и недоверчиво устремился к мужу:
"От тебя, наверное, всего можно ожидать",
Господин Эш оказался в откровенно неловком положении; Хугюнау заметил,
как он покраснел и с какой яростью посмотрел на жену. Но пытаясь не потерять
свое лицо перед женщиной, даже подать себя в более выгодном свете, Эш
объяснил, что это в конечном счете зависит от обычаев, и, между прочим, всем
известно, что далеко не каждый, кто ведет монашеский образ жизни, является
голубым, более того, он считает, что и в рясе он оставался бы настоящим
мужчиной.
Госпожа Эш приобрела совершенно серьезный вид и впала в какое-то
оцепенение. Она начала механически поправлять свою прическу и наконец
спросила: "Вкусно, господин Хугюнау?"
"Великолепно",-- ответил Хугюнау и, интенсивно работая ложкой, доел
свой суп.
"Не хотите ли еще тарелочку? -- госпожа Эш вздохнула,-- У меня, видите
ли, нет больше ничего такого на сегодня, только кукурузный пирог".
Она с удовлетворением кивнула, когда Хугюнау согласился еще на одну
тарелку супа, А Хугюнау продолжал о своем: господин Эш, наверное, сыт уже
этими военными пайками по горло; а в монастыре нет карточек ни на мясо, ни
на муку, там жизнь идет как в самое что ни на есть мирное время; с учетом
того, что эти, в рясах, являются землевладельцами, тут нечему удивляться,
Там все еще набивают брюхо до отвала. Когда он был в Мальбронне, ему
рассказывал обо всем этом один служащий монастыря..,
Эш перебил его: если бы мир снова был действительно свободным, то тогда
не было бы нужды хлебать тюремную похлебку...
"Вода да хлеб наполовину с опилками",-- вставила госпожа Эш.
"Хорошо хоть так,-- сказал Хугюнау,-- А что вы имеете в виду под
действительно свободным?"
"Свободу христианина",-- ответил Эш,
"Да ради Бога,-- сказал Хугюнау,-- хотелось бы только узнать, как это
должно сочетаться с хлебом, который выпечен наполовину из опилок",
Эш схватился за Библию: "Написано: дом Мой домом молитвы наречется. А
вы сделали его вертепом разбойников".
"Хм, разбойники получают хлеб наполовину с опилками,-- Хугюнау
язвительно ухмыльнулся, затем его лицо сделалось серьезным: -- Вы считаете,
значит, что война является своего рода разбоем, в определенной степени
грабежом, как это говорят социалисты".
Эш не слушал его; он продолжал листать книгу: "Далее в Летописи
говорится... Вторая книга, шестая глава, стих восьмой... вот: "У тебя есть
на сердце построить храм имени Моему; хорошо, что это на сердце у тебя.
Однако не ты построишь храм, а сын твой, который произойдет из чресел
твоих,-- он построит храм имени Моему".-- Эш раскраснелся: -- Это очень
важно".
"Возможно,-- согласился Хугюнау,-- но почему?" "Убийство и убийство в
ответ.,, многим пришлось пожертвовать собой, дабы родился Спаситель, сын,
которому позволено построить храм".
Хугюнау осторожно поинтересовался: "Вы имеете в виду государство
будущего?"
"С одними профсоюзами это нереально". "Так... о том же самом речь идет
в статье майора?" "Нет, об этом речь идет в Библии, но только пока еще никто
не вычитал это".
Хугюнау погрозил Эшу пальцем: "А вы тертый калач, Эш, И вы думаете, что
наш стрелянный воробей майор не заметит, что вы тут исподтишка вытворяете с
Библией?" "Что?"
"Ведете коммунистическую пропаганду". Эш оскалил крепкие желтые зубы:
"Да вы просто идиот". "Грубить может каждый, так что же вы думаете о
государстве будущего?"
Эш напряженно задумался: "Вам же невозможно ничего объяснить, но одно
уж позвольте сказать: когда люди снова начнут разбираться в Библии, тогда не
нужен будет больше никакой коммунизм и никакой социализм... настолько мало
смогут дать французская республика или германский кайзер".
"Ну, тогда, стало быть, все-таки революция, а вы расскажите-ка только
все это майору".
"Я расскажу ему все это так же спокойно". "Тут он уж просто безумно
обрадуется, а что будет потом, когда вы сместите кайзера?"
Эш ответил: "Господство Спасителя над всеми людьми". Хугюнау бросил
взгляд в сторону госпожи Эш: "Вашего сына, стало быть?"
Эш посмотрел на жену; возникло впечатление, славна бы ом испугался:
"Моего сына?"
"У нас нет детей",-- вставила госпожа Эш.
"Вы же сказали, что ваш сын возведет храм",-- ухмыльнулся Хугюнау,
Но для Эша это было уж слишком: "Уважаемый, вы богохульствуете, Вы
настолько глупы, что богохульствуете или же перекручиваете смысл
сказанного..."
"Он не хотел сказать ничего предосудительного,-- попыталась разрядить
обстановку госпожа Эш,-- обед совершенно остыл, пока вы тут спорили".
Эш замолчал, ожидая, когда принесут кукурузный пирог.
"Знаете, как-то мне частенько приходилось сиживать за столом с одним
молчаливым пастором",-- сказал Хугюнау.
Эш продолжал хранить молчание, но Хугюнау не сдавался: "Ну, так что же
есть в этом господстве Спасителя?"
Госпожа Эш уставилась на мужа глазами полными ожидания: "Скажи же ты
ему",
"Символ",--буркнул Эш.
"Интересно,-- оживился Хугюнау,-- тогда это вот эти священники?"
"Боже милостивый, да для вас, должно быть, все равно, что выдвигают в
качестве аргументов, это безнадежное дело, о господстве церкви вы, наверное,
еще ничего не слышали, И он хочет быть издателем газеты!"
Тут уж Хугюнау со своей стороны был возмущен до глубины души: "Так,
значит, выглядит ваш коммунизм, если он действительно так выглядит... а
подсунуть все это вы хотите священникам, поэтому и стремитесь уйти в
монастырь, чтобы эти, в рясах, еще больше набивали свое брюхо, а для нас
тогда не останется даже хлеба наполовину с опилками... С таким трудом
заработанные деньги он хочет бросить в пасть этой компании. Нет, тут мне мое
честное дело действительно куда дороже вашего коммунизма".
"К чертям, тогда идите и занимайтесь вашим делом, но если вы ничему не
хотите научиться, то хоть не упорствуйте со своими ограниченными -- да, я
так и говорю, ограниченными! -- воззрениями в стремлении издавать газету.
Есть вещи несовместимые!"
На что Хугюнау с гордым видом сообщил, что, найдя его, не грех было бы
и обрадоваться; с объявлениями, при том, как это дело вел некий господин Эш,
"Куртрирскому" в течение года пришел бы конец. Полный ожидания, он подмигнул
госпоже Эш, предполагая, что в этой практической области она поддержит его.
Но госпожа Эш, убирая со стола кукурузный пирог, положила руку -- Хугюнау
опять с раздражением заметил это -- на плечо супруга, она не особенно
внимала речам, а просто сказала, что есть вещи, которые мы-- вы, дорогой
господин Хугюнау, и я -- не так-то легко можем усвоить, И Эш, с
торжественным видом вставая из-за стола, поставил точки в дискуссии:
"Учиться вам нужно, молодой человек, учитесь открывать глаза".
Хугюнау вышел из комнаты. "Церковно-елейная болтовня",-- подумал он.
Hai'ssez \es ennemis de la sainte religion (Ненавидеть врагов святой веры).
Да, merde, blagueurs (Дрянь, болтуны (фр.).), он был готов уже
возненавидеть, но кого он должен был возненавидеть, не поддавалось
определению. D'ailleurs je m'en fous (К тому же начхать мне на это (фр.).).
Стук моющихся тарелок и неприятный запах смываемых остатков пищи,
доносившийся из кухни, сопровождал его до самой деревянной лестницы и
напомнил до удивления отчетливо родительский дом, и он представил себе свою
мать на кухне.
Несколько 'дней спустя из-под пера Хугюнау вышло следующее письмо?
Его высокородию
господину коменданту города майору
Йоахиму фон Пазенову
Опт. Секретного донесения No 1 Место назначения Ваше высокородие
господин майор!
Покорнейше ссылаясь на касающийся данного вопроса разговор, участие в
котором почитаю за честь, нижайше позволю себе доложить, что вчера у меня
была встреча с красноречивым господином Эшем и некоторыми элементами. Как
известно, по нескольку раз на неделе господин Эш встречается с подрывными
элементами в кафе "У Пфалъца", а вчера он любезно предложил мне пойти с ним.
Кроме одного мастера с бумажной фабрики, некоего Либеля, там также были один
рабочий с указанной фабрики, имя которого из-за преднамеренно нечеткого
произношения я не разобрал, два пациента военного госпиталя, у которых было
увольнение, а именно унтер-офицер по имени
Бауэр и канонир с польской фамилией. Чуть позже подошел еще доброволец
из минометного отделения. Его фамилия Бетгер, или Бетцгер, или что-то в этом
роде, упомянутый Э. обращался к нему "господин доктор". Инициатива с моей
стороны, дабы перевести разговор на военные события, далее и не
потребовалась, говорили прежде всего о возможном окончании войны. В
частности, вышеупомянутый доброволец высказывался в том духе, что дело идет
к концу, поскольку австрияки полностью выдохлись. От солдат танкового взвода
наших союзников, проследовавшего через наш населенный пункт, он слышал, что
в Вене то ли итальянскими летчиками, то ли предателями была взорвана
крупнейшая пороховая фабрика и что австрийский флот после убийства своих
офицеров переходил на сторону противника, ему в этом воспрепятствовали лишь
немецкие подводные лодки. Канонир ответил, что поверить в это трудно,
поскольку немецкие матросы тоже больше не хотят во всем этом участвовать.
Когда я спросил, откуда у него такие сведения, он сказал, что от одной
девушки из организованного здесь публичного дома, в котором проводил свой
отпуск один финансист с флота. После славной битвы в Скагерраке,
рассказывала она, ссылаясь на финансиста, а на нее ссылался канонир, матросы
отказываются продолжать службу, а довольствие команд тоже далеко от идеала.
После этого все сошлись на том, что всему должен быть положен конец.
Производственный мастер подчеркнул при этом, что война приносит выгоду
только большому капиталу и что русские были первыми, кто разобрался в этом.
Эти подрывные идеи выдвигались также Э., который ссылался при этом на
Библию, но я могу, исходя из опыта моего общения с господином Э., с