Страница:
Кельне, "Маттер и К " во Франкфурте. Туда он когда-то поставлял шланги,
Хугюнау вскочил с кровати. Его план созрел.
Став перед зеркалом, он привел себя в порядок. Зачесал назад волосы. С
тех пор, как их остриг ротный парикмахер, они снова отросли и стали
длинными. Когда ж это было? Казалось, что это было в предыдущей жизни; если
бы зимой волосы не росли так медленно, то сейчас они, должно быть, были бы
еще длиннее. У трупов волосы и ногти продолжают расти. Хугюнау взял одну
прядь волос и опустил ее на лоб; она доставала почти до кончика носа, Нет,
выходить на люди в таком виде нельзя. Перед праздниками обычно
подстригаются. Хотя это были и не праздники, но все происходящее чем-то их
напоминало.
Утро было светлым, немножко холодноватым.
В парикмахерской стояло два желтых кресла с черными кожаными сидениями.
Мастер-- старик, передвигающийся не очень уверенными шагами,-- накинул на
Хугюнау несвежий пеньюар, сверху за воротник он вставил лист бумаги. Хугюнау
немного покрутил в разные стороны подбородком: бумага царапалась.
На крючке висела газета, и Хугюнау протянул за ней руку. Это был
выходящий в этом городе "Куртрирский вестник" (с приложением "Сельское
хозяйство и виноделие в Мозеле"), Именно то, что ему было нужно.
Он сидел неподвижно, изучал газету, а затем начал рассматривать себя в
зеркале; его вполне можно было бы принять за уважаемую особу в этом селении.
Волосы теперь были соответствующим образом подстрижены, короткие, солидные,
они смотрелись совсем по-немецки. На макушке была оставлена полоска более
длинных волос для того, чтобы можно было сделать пробор. Затем мастер
приступил к бритью. Он взбил жидкую холодную пену, которую скупо нанес на
лицо. Мыло было порядочным дерьмом. "Мыло никуда не годится",-- сказал
Хугюнау.
Мастер не проронил ни слова, а начал шуровать бритвой по ремню, Хугюнау
это показалось оскорбительным, но через какое-то мгновение мастер
извиняющимся тоном пробормотал: "Война".
Он приступил к бритью. Короткими скоблящими движениями, Брил он плохо.
И все-таки приятно, когда тебя бреют, Да, в исключительных случаях бывает
приятно, когда тебя обслуживают. По праздникам. На стене красовалась девица
с большим декольте, ниже -- надпись: "Lotion Houbigant". Хугюнау запрокинул
голову назад, держа газету в свободной руке. Парикмахер скоблил ему
подбородок и шею, он, наверное, никогда не закончит это дело. Тем не менее
Хугюнау не имел ничего против -- время у него было. А чтобы еще продлить
удовольствие, он потребовал "Лосьон Houbigant". Его побрызгали кельнской
водичкой.
Только что выбритый, подстриженный и свежий мужчина с запахом кельнской
воды под носом, он направился обратно в гостиницу. Сняв шляпу, он понюхал
ее. Она пахла помадой, и это вызывало у него чувство удовлетворения.
Зал для гостей был пуст. Хугюнау получил свой кофе, а официантка
принесла также хлебную карточку, от которой оторвала один талончик, Масла не
было, имелся лишь черноватого цвета сиропообразный мармелад. Кофе тоже
нельзя было назвать кофе; отхлебывая горячую жидкость, Хугюнау подсчитывал,
сколько же заработали фабриканты на этом эрзац-кофе; не испытывая совершенно
никакого чувства зависти, он завершил подсчеты и решил, что тут все в
порядке. Конечно, приобретение виноградника в Мозеле по низкой цене тоже
было неплохим делом, оно было прекрасным вложением капитала. Закончив свой
завтрак, он решил приняться за дело и дать объявление о покупке недорогого
виноградника. После чего он отправился со своим объявлением в редакцию
"Куртрирского вестника".
Окружная больница была полностью занята военными, Пок палатам
дефилировал обер-лейтенант медицинской службы? доктор Фридрих Флуршютц. На
нем красовалась форменная фуражка, дополняя докторский халат; лейтенант
Ярецки утверждал, что это производит смешное впечатление.
Ярецки разместили в третьей офицерской палате. Это произошло случайно,
поскольку двухместные палаты предназначались для штабных офицеров, но теперь
уж его пришлось оставить там. Он сидел на краешке кровати, когда вошел
Флуршютц. Во рту больного дымилась сигарета, а рука с развернутой повязкой
покоилась на ночном столике.
"Ну, Ярецки, как наши дела?"
Ярецки кивнул на руку: "Старший полковой только что был здесь",
Флуршютц осмотрел руку, осторожными движениями прощупал ее со всех
сторон: "Плохо дело,., увеличивается?"
"Да, опять на пару сантиметров... старик хочет ампутировать".
Рука лежала на столике, покрасневшая, ладонь с облезшей кожей, пальцы,
похожие на красные сосиски, а вокруг запястья веночек желтых гнойников,
Ярецки посмотрел на руку и сказал: "Эх, бедняга ты, бедняга",
"Не расстраивайтесь так, всего лишь левая". "Да, если бы вы смогли ее
просто отрезать как следует". Флуршютц пожал плечами: "А что вы хотите? Это
век хирургии, увенчанный мировой войной с пушками,.. Сейчас мы переучиваемся
на железах, а на следующей войне мы уже сможем прекрасно лечить эти чертовы
газовые гангрены... а пока, действительно, не остается ничего другого, как
резать".
Ярецки удивился: "Следующая война? Вы что же, верите, что эта
кончится?"
"Оставьте этот пессимизм, Ярецки, русские уже закончили". Ярецки зло
усмехнулся: "Господь сохранил им детскую непосредственность, а нам подарил
приличные сигареты..."
Правой здоровой рукой он достал из открытого ящика ночного столика
пачку сигарет и протянул ее Флуршютцу.
Флуршютц кивнул на пепельницу, забитую окурками: "Вам не следует так
много курить..."
Вошла сестра Матильда: "Ну как, будем снова перевязывать... что вы
скажете, доктор?"
Сестра Матильда выглядела свежо. На лбу у корней волос виднелись
веснушки. Флуршютц ругнулся: "Будь он неладен этот газ". Он еще раз
посмотрел, как сестра принялась бинтовать руку, а затем продолжил обход,
Окна были открыты по обе стороны широкого коридора, но избавиться от
больничного запаха было невозможно.
Здание располагалось на Фишерштрассе, в кривом переулочке, спускающемся
к реке; оно представляло собой дом, который в течение столетий явно служил
для занятий всяческими ремеслами. Рядом со входом виднелась черная
треснувшая жестяная вывеска с облезлыми золотистого цвета буквами:
"Куртрирский вестник, редакция и издательство (во дворе)".
По узкому, похожему на нору коридору, в темноте которого он споткнулся
об опускные двери, выводящие на подвальные лестницы, мимо лестницы, ведущей
на верхние этажи здания, Хугюнау вышел в неожиданно просторный
подковообразный двор. Ко двору примыкал сад; там цвели вишневые деревья, а
за ним открывался вид на красивую гористую местность.
Все это свидетельствовало о полубаварском характере бывшего владельца.
Оба флигеля использовались, вероятно, в качестве амбара и конюшни; левый был
двухэтажным с прикрепленной к наружной стене узкой, разве что для кур,
деревянной лестничкой; не исключено, что там, наверху, когда-то
располагались клетушки для батраков. Здание конюшни справа имело вместо
второго этажа высокий сеновал, а одна из дверей конюшни была заменена
большим, ничем не примечательным окном с металлической рамой, за которым
было видно, как работает печатная машина.
У человека, стоявшего за печатной машиной, Хугюнау узнал, что господина
Эша можно найти по другую сторону двора на втором этаже.
Хугюнау взобрался по куриной лестнице и сразу оказался перед дверью с
надписью "Редакция и издательство", где господин Эш, владелец и издатель
"Куртрирского вестника", вершил свои дела. Он оказался тощим господином, без
бороды и усов, на лице между двумя длинными резко выступающими складками щек
саркастически гримасничал подвижный рот с актерскими очертаниями, обнажая
длинные желтоватые зубы. Что-то в нем напоминало актера, что-то -- пастора,
а что-то -- лошадь.
Переданное ему объявление было изучено с видом следователя и так
внимательно, словно это была рукопись авторского произведения, Хугюнау
вытащил бумажник, достал из него пятимарковую купюру, показывая, что намерен
заплатить эту сумму за объявление, Но другая сторона совершенно не
отреагировала на сие движение, а неожиданно спросила: "Вы хотите, значит,
обобрать людей, живущих здесь? Дошли уже, стало быть, слухи о нищете наших
виноградарей... Так?"
Такое агрессивное отношение было неожиданным, и Хугюнау показалось, что
за этим кроется желание взвинтить стоимость объявления. Поэтому он достал
еще одну марку, но результат оказался прямо противоположным ожидаемому:
"Благодарствую... объявление не будет напечатано.., Вам, наверное, известно,
что такое продажная пресса... но, видите ли, я не продаюсь ни за ваши шесть
марок, ни за десять, ни за сто!"
Хугюнау все больше убеждался, что имеет дело с бывалым деловым
человеком. Именно поэтому никак нельзя было расслабляться; может, этот тип
претендует на то, чтобы установить компаньонские отношения, это тоже могло
оказаться вполне прибыльным делом.
"Хм, я слышал, что такого рода объявления охотно печатают при условии
участия в деле за определенный процент,., как насчет полпроцента
комиссионных? Впрочем, тогда вам придется опубликовать объявление не менее
трех раз, естественно, в каждом случае вы вольны решать сами,
благотворительность не знает границ,.." Он рискнул примирительно улыбнуться
и присел возле грубо сколоченного кухонного стола, служившего господину Эшу
рабочим местом.
Эш не слушал его, а с брюзгливо перекошенным лицом расхаживал по
комнате тяжелыми неустойчивыми шагами, которые не очень-то сочетались с его
худобой, Стертый пол скрипел под его ногами, а Хугюнау рассматривал дыры и
строительный мусор между половицами, а также тяжелые черного цвета
полуботинки господина Эша, которые странным образом были завязаны не
шнурками, а напоминающей сбрую тесьмой с пряжкой, из-под края которых
выбивались серые носки, Эш говорил сам с собой: "Вот и закружились эти
стервятники над бедными людьми.,, но когда хочешь обратить внимание
общественности на нищету, то сразу же сталкиваешься с цензором". Хугюнау
закинул ногу на ногу, Он начал рассматривать вещи, лежавшие на столе. Пустая
чашечка из-под кофе с засохшими коричневатыми следами напитка на стенках,
бронзовая копия нью-йоркской статуи Свободы (ага, пресс-папье!), керосиновая
лампа, белый фитиль которой издалека очень сильно напоминал заспиртованного
зародыша или ленточного червя, Из угла комнаты снова послышался голос Эша:
"Цензору надо было бы самому как-нибудь познакомиться со всем тем горем и
нищетой.,, ко мне приходят люди... именно поэтому было бы предательством..."
На довольно ненадежного вида полке лежали бумаги и кипы сшитых газет,
Эш снова возобновил хождение по комнате. В середине покрашенной в желтый
цвет стены, на случайном гвоздике висела маленькая пожелтевшая картинка в
черной рамке, "Баденвайлер с Замковой горой"; это была, наверное, видовая
открытка. Хугюнау подумал: такие картинки или бронзовые статуэтки очень мило
смотрелись бы и в его кабинете. И как он ни пытался восстановить в памяти
тот кабинет и все, что там происходило, это не удавалось, все казалось таким
далеким и чужим, что он оставил всякие попытки, и его взгляд начал искать
взволнованного господина Эша, коричневый бархатный пиджак и светлые
полотняные брюки которого столь же мало подходили к его грубой обуви, как и
бронзовая статуэтка к кухонному столу. Эш, наверное, ощутил на себе его
взгляд, потому что заорал: "К черту, чего это вы здесь вообще расселись?"
Хугюнау, конечно же, мог уйти, но куда? Придумать новый план -- не
такое уж легкое дело. Хугюнау ощущал себя человеком, вытолкнутым какой-то
чужой силой из жизни, и безнаказанно вернуться туда не было никакой
возможности. Поэтому он со спокойным видом остался сидеть и начал протирать
очки, как он имел обыкновение делать при сложных деловых переговорах, дабы
сохранить самообладание. Расчет и в этом случае оказался верным, ибо Эш с
раздраженным видом бесцеремонно уставился на него и начал снова: "Откуда вы,
собственно, взялись? Кто вас прислал сюда?., Вы не здешний, и вам не
запудрить мне мозги, будто вы сами намерены стать здесь виноградарем... Вам
нужно здесь только пошпионить. В тюрьму бы вас засадить!"
Эш стоял перед ним. Кожаный поясной ремень выбился изпод бархатной
коричневой жилетки. Одна штанина была более светлого цвета. И тут не поможет
никакая химчистка, подумал Хугюнау, надо было бы покрасить брюки в черный
цвет, может, сказать ему это, что он, собственно, хочет? Если действительно
вышвырнуть меня отсюда, то зачем тогда провоцировать меня на спор... он
хочет, значит, чтобы я остался? Что-то здесь не клеилось. В глубине души
Хугюнау испытывал какое-то дружеское чувство к этому человеку и в то же
время нюхом чуял выгоду. И он попытался обходным путем убедиться в этом,
"Господин Эш,-- произнес он,-- я пришел к вам с совершенно лояльным
предложением, и если вы хотите отказаться от него, то это ваше дело. Но если
же вы хотите просто оскорблять меня, то наш дальнейший разговор не имеет
совершенно никакого смысла".
Он сложил очки, приподнялся немного на стуле, символизируя таким
образом, что может и уйти,-- нужно всего лишь сказать это.
Эшу и вправду не очень-то хотелось прерывать разговор: он примирительно
поднял руку, и Хугюнау сменил символическую позу человека, готовящегося
уйти, на позу сидящего человека. "Так вот, буду ли я здесь выращивать
виноград, вопрос, конечно, сомнительный, и тут вы совершенно правы, хотя и
это исключить полностью нельзя; стремишься же ведь к спокойной жизни. Но ни
один человек не хочет оказаться в нищете,-- Хугюнау разволновался,-- маклер
имеет точно такое же понятие о чести, как и любой другой человек, он хочет
просто заниматься делом, которое приносило бы удовлетворение обеим сторонам,
в этом случае и он получит свою частичку радости. В остальном я хотел бы вас
попросить быть поосторожнее с выражениями типа "шпион", в военное время это
небезопасно".
Эш почувствовал себя пристыженным: "Ну, я не хотел вас оскорбить... но
иногда в душе поднимается что-то такое, что обязательно стремится вырваться
наружу.,, один кельнский архитектор, отпетый мошенник, скупил по бросовым
ценам земельные участки... изгнал людей из их домов и усадеб... и помог ему
в этом местный аптекарь... зачем господину аптекарю Паульзену виноградники?
Может, вы мне сможете это объяснить?"
Хугюнау обиженно повторил: "Пошпионить..."
Эш снова пришел в движение: "Уезжать надо. Куда всегда уезжали, В
Америку. Будь я помоложе, я бы бросил все и начал сначала..,-- остановившись
перед Хугюнау, он продолжил: -- Но вы. вы молоды, почему же вы, собственно
говоря, не на фронте? Как случилось, что вас занесло сюда?" Как-то сразу его
голос снова стал агрессивным. Ну а у Хугюнау не возникало желания касаться
этой темы; он предпочел уклониться: все-таки непостижимо, что человек,
занимающий такое положение, стоящий во главе газеты, живущий в окружении
красивых ландшафтов, пользующийся уважением сограждан и т. д., носится в
преклонном возрасте с планами выезда в другую страну.
На лице Эша появилась саркастическая гримаса: "Уважение моих сограждан,
уважение моих сограждан... да они словно собаки шныряют за мной,.,"
Хугюнау рассматривал Замковую гору возле Баденвайлера, затем
пробормотал: "Невозможно поверить..."
"Ну да, теперь, может быть, вы будете вступаться за сограждан, меня это
совершенно не удивит,.."
Хугюнау снова был готов продолжать разговор: "Опять эти расплывчатые
обвинения, если уж вы хотите меня в чем-то упрекнуть, господин Эш, то
соизвольте выражаться по крайней мере точнее".
Но совладать со вспыльчивым и раздраженным образом мыслей господина Эша
было не так-то просто. "Точные выражения, точные выражения, снова и снова
болтовня,,, как будто можно всему подыскать свое название...-- он кричал
Хугюнау прямо в лицо,-- Молодой человек, пока вы не поймете, что все
названия-- ложь, вы не поймете вообще ничего... даже того, что одежда на
вашем теле -- это правильно".
Подобные мысли казались Хугюнау жутковатыми. Он сказал, что не понимает
Эша.
"Естественно, вы меня не понимаете... Но то, что аптекарь ни за понюх
табаку спекулятивным путем скупает земельные участки, это вы понимаете... И
вам наверняка понятно, почему преследуют человека, называющего вещи своими
именами, почему создают ему скверную славу эдакого коммуниста и натравливают
на него цензора, и это вы считаете правильным,., Вы, наверное, еще и
полагаете, что мы живем в правовом государстве?"
"Такие отношения неприятны",-- ответил Хугюнау, "Неприятны! Уезжать
надо.., Я сыт по горло возней со всем этим..,"
Хугюнау спросил, что господин Эш помышляет делать с газетой.
Эш пренебрежительно махнул рукой, он уже столько раз говорил своей
жене, что лучше всего продать все это скопом и сохранить только дом; он уже
подумывал о том, чтобы открыть книжный магазин.
"Так газета, стало быть, сильно страдает от нападок, господин Эш? Я
имею в виду, что продать ее, наверное, не так уж просто?"
Да нет, не так, у "Вестника" своя постоянная клиентура: посетители
забегаловок, парикмахеры, жители деревень по всей округе; нападки
ограничиваются кругом определенных лиц в городе. Но он сыт по горло возней
со всем этим.
Нет ли уже у господина Эша соображений касательно цены?
Отчего же... Откровенно говоря, газета вместе с типографией стоит не
менее двадцати тысяч марочек. Кроме этого, он хотел бы предоставить фирме,
которая будет издавать газету, помещения на длительный срок, скажем на пять
лет, и бесплатно; покупателю это тоже было бы выгодно. Такие мысли роились в
его голове, это было бы порядочно, он не хочет ни с кого запрашивать очень
дорого, ему просто надоело. Он и жене своей так сказал,
"Ну что ж,-- отозвался Хугюнау,-- это интерес не любопытства ради,.. Я
же говорил вам, что я маклер, и не исключено, что смогу кое-что сделать для
вас. Вот увидите, дорогой Эш,-- и он покровительственно похлопал владельца
газеты по костлявой спине-- Все-таки мы с вами еще заведем совместное
дельце; не следует только преждевременно вышвыривать кого бы то ни было на
улицу. Но двадцать тысяч марочек выбросьте из головы. За фантазии сегодня не
заплатит ни один человек".
С чувством собственного достоинства и с нарочито приветливым видом
Хугюнау спустился вниз по куриной лестнице.
Перед типографией сидел ребенок.
Хугюнау оценивающим взглядом посмотрел на него, затем внимательно
осмотрел вход в типографию. "Посторонним вход воспрещен" стояло на табличке,
Двадцать тысяч марочек, подумал он, и малыш в задаток.
Он был посторонним, но запретить ему входить было уже невозможно;
выступающий посредником при купле-продаже должен прежде всего познакомиться
с товаром. Эш, собственно говоря, был бы даже обязан показать типографию.
Хугюнау подумал, а не позвать ли его сюда, вниз, но затем решил оставить
все, как есть: через день-два все равно придется приходить сюда, может, даже
с конкретным предложением о покупке--в этом Хугюнау не сомневался ни на
минуту,-- а кроме того, было самое время отобедать. Так что он направил свои
стопы в гостиницу.
Ханна Вендлинг проснулась. Но глаза не открывала, поскольку таким
образом могла еще немножечко задержать ускользающий сон, он все же медленно
уплывал прочь, и в конце концов осталось одно только чувство, рожденное этим
сном. А когда начало иссякать и чувство, то за мгновение до его
окончательного исчезновения Ханна добровольно сдалась и, приоткрыв глаза,
посмотрела в сторону окна. Через щелочку в ставнях сочился молочный свет;
должно быть, еще очень рано или на улице дождливая погода. Полосы света
казались продолжением сна, может, потому, что с ними внутрь не проникало ни
звука, и Ханна решила, что, наверное, еще очень рано. Между открытыми
створками окна тихо покачивались ставни; это был, вероятно, ранний утренний
ветер, она легонько потянула носом, словно таким образом могла определить,
который час. Затем рука ее потянулась к стоящей рядом кровати; она была
застелена, а подушка, перина, одеяла аккуратно заправлены и накрыты плюшевым
покрывалом. Прежде чем убрать руку, дабы снова спрятать под теплым одеялом
обнажившееся плечо, она еще раз коснулась податливого и чуть холодноватого
плюша, это была как будто попытка убедиться, что она одна. Тонкая ночная
рубашка закатилась выше бедер, сбившись в неприятный комок, Ах, в эту ночь
ей опять спалось беспокойно. Между тем, в качестве компенсации, правая ее
рука расположилась на теплом гладком теле, а кончики пальцев тихо и едва
уловимо поглаживали кожу и пушок на животе. Сама она, должно быть, думала о
какой-нибудь французской картине с любовным сюжетом эпохи рококо; затем ей
вспомнилась "Обнаженная Маха" Гойи. В таком положении она полежала еще
немного. После опустила рубашку -- странное дело, тончайшая ткань рубашки
вызывает столь быстрое ощущение тепла. Повернуться ей направо или налево?
Решила: направо, как будто бы застеленная кровать будет мешать доступу
воздуха к ней, еще раз прислушалась к царящей на улице тишине и начала
погружаться в новый сон, она убежала в новый сон еще до того, как смогла
что-либо снаружи услышать.
Опять проснувшись через час, она никак не могла избавиться от ощущения,
что утро уже позднее. Для человека, связанного слабыми и едва уловимыми
нитями с тем, что принято называть жизнью, утренний подъем -- всегда
довольно трудная задача, даже, может быть, маленькое изнасилование. И у
Ханны Вендлинг, которая снова ощутила неизбежность приближающегося дня,
разболелась голова. Боли начались в затылке. Она запустила руки в волосы,
мягко струившиеся по пальцам, на какое-то мгновение боль отступила. Она
нажала на болевшее место; тянущая боль начиналась за ушами и спускалась к
шейным позвонкам. Ханне она была знакома. Иногда возникали столь сильные
приступы этой боли, что у нее начинались страшные головокружения. Внезапным
и решительным движением она сбросила одеяло, скользнула ногами в высокие
жесткие домашние туфли, распахнула, не поднимая их, жалюзи и, стоя перед
туалетным зеркалом, с помощью небольшого зеркальца попыталась рассмотреть
вызывающий боль затылок, Что же там болит? Ничего не бросалось в глаза. Она
поворачивала голову то в одну, то в другую сторону; под кожей играли
позвонки-- впрочем, это был достаточно милый затылок, Да и4 плечи тоже
ничего. Она с удовольствием позавтракала бы в постели, но шла война; стыдно
так долго валяться в кровати. K тому же ей нужно было отвести мальчика в
школу. Каждый день она намеревалась это сделать. Два раза даже осуществила4'
v' свое намерение, но в конце концов все же оставила это на попечение
служанки. К мальчику уже давно пора было бы приставить француженку или
англичанку. Англичанки для воспитания лучше. Когда закончится война, нужно
отправить мальчика в Англию. Когда ей было столько лет, сколько ему, да, в
семь лет, она лучше говорила по-французски, чем по-немецки. Она взяла
флакончик с туалетным уксусом и вытерла затылок и виски, затем начала
внимательно рассматривать в зеркале глаза -- золотисто-карие, а в левом
виднелась красная жилочка. Это от беспокойного сна. Накинув на плечи кимоно,
она звонком позвала служанку.
Ханна Вендлинг, супруга адвоката доктора Хайнриха Вендлинга, была родом
из Франкфурта. Хайнрих Вендлинг уже два года находился в Румынии, или
Бесарабии, или еще где-то там в тех краях.
Хугюнау сел за столик в обеденном зале. За одним из соседних столиков
он увидел седовласого майора, перед которым официантка как раз поставила
суп; немолодой господин повел себя довольно странным образом: сложив руки и
смиренно прикрыв красноватое лицо, он слегка наклонился над столом и только
по завершении этой молитвы разломил хлеб.
При виде столь необычного действия у Хугюнау чуть глаза на лоб не
вылезли; он подозвал к себе официантку и довольно бесцеремонно
поинтересовался, кто этот странный офицер.
Девушка наклонилась к самому уху: это комендант города, знатный
землевладелец из Западной Пруссии, призванный в связи с войной на военную
службу из запаса. Жена и дети остались в имении, он ежедневно пишет им
письма. Комендатура располагается в ратуше, но господин майор с самого
начала войны живет здесь, в гостинице.
Хугюнау удовлетворенно кивнул. Вдруг в животе он ощутил парализующий
холод: до него внезапно дошло, что там вот сидит человек, воплощающий власть
военной администрации, что этому человеку достаточно всего лишь протянуть
руку со столовой ложкой, чтобы уничтожить его, это значит, что он живет со
своим в определенной степени палачом едва ли не через стенку. Аппетита как
не бывало! Может, отменить заказ и дать деру?!
Но официантка уже принесла суп, и когда Хугюнау начал механически
работать ложкой, парализующий холод перешел в где-то даже приятное ощущение
прохладной слабости и беззащитности. Ему ведь никак нельзя бежать, он же
должен урегулировать дела с "Куртрирским вестником".
Да и настроение как-то поднялось, Потому что хотя человек и полагает,
что его решения имеют широкий диапазон разнообразия, в действительности же
они -- просто колебание между бегством и тоской, и все эти попытки удрать,
все эти страстные стремления предназначаются все-таки смерти. И в этом
колебании души и духа между плюсом и минусом ощутил Хугюнау, еще мгновение
Хугюнау вскочил с кровати. Его план созрел.
Став перед зеркалом, он привел себя в порядок. Зачесал назад волосы. С
тех пор, как их остриг ротный парикмахер, они снова отросли и стали
длинными. Когда ж это было? Казалось, что это было в предыдущей жизни; если
бы зимой волосы не росли так медленно, то сейчас они, должно быть, были бы
еще длиннее. У трупов волосы и ногти продолжают расти. Хугюнау взял одну
прядь волос и опустил ее на лоб; она доставала почти до кончика носа, Нет,
выходить на люди в таком виде нельзя. Перед праздниками обычно
подстригаются. Хотя это были и не праздники, но все происходящее чем-то их
напоминало.
Утро было светлым, немножко холодноватым.
В парикмахерской стояло два желтых кресла с черными кожаными сидениями.
Мастер-- старик, передвигающийся не очень уверенными шагами,-- накинул на
Хугюнау несвежий пеньюар, сверху за воротник он вставил лист бумаги. Хугюнау
немного покрутил в разные стороны подбородком: бумага царапалась.
На крючке висела газета, и Хугюнау протянул за ней руку. Это был
выходящий в этом городе "Куртрирский вестник" (с приложением "Сельское
хозяйство и виноделие в Мозеле"), Именно то, что ему было нужно.
Он сидел неподвижно, изучал газету, а затем начал рассматривать себя в
зеркале; его вполне можно было бы принять за уважаемую особу в этом селении.
Волосы теперь были соответствующим образом подстрижены, короткие, солидные,
они смотрелись совсем по-немецки. На макушке была оставлена полоска более
длинных волос для того, чтобы можно было сделать пробор. Затем мастер
приступил к бритью. Он взбил жидкую холодную пену, которую скупо нанес на
лицо. Мыло было порядочным дерьмом. "Мыло никуда не годится",-- сказал
Хугюнау.
Мастер не проронил ни слова, а начал шуровать бритвой по ремню, Хугюнау
это показалось оскорбительным, но через какое-то мгновение мастер
извиняющимся тоном пробормотал: "Война".
Он приступил к бритью. Короткими скоблящими движениями, Брил он плохо.
И все-таки приятно, когда тебя бреют, Да, в исключительных случаях бывает
приятно, когда тебя обслуживают. По праздникам. На стене красовалась девица
с большим декольте, ниже -- надпись: "Lotion Houbigant". Хугюнау запрокинул
голову назад, держа газету в свободной руке. Парикмахер скоблил ему
подбородок и шею, он, наверное, никогда не закончит это дело. Тем не менее
Хугюнау не имел ничего против -- время у него было. А чтобы еще продлить
удовольствие, он потребовал "Лосьон Houbigant". Его побрызгали кельнской
водичкой.
Только что выбритый, подстриженный и свежий мужчина с запахом кельнской
воды под носом, он направился обратно в гостиницу. Сняв шляпу, он понюхал
ее. Она пахла помадой, и это вызывало у него чувство удовлетворения.
Зал для гостей был пуст. Хугюнау получил свой кофе, а официантка
принесла также хлебную карточку, от которой оторвала один талончик, Масла не
было, имелся лишь черноватого цвета сиропообразный мармелад. Кофе тоже
нельзя было назвать кофе; отхлебывая горячую жидкость, Хугюнау подсчитывал,
сколько же заработали фабриканты на этом эрзац-кофе; не испытывая совершенно
никакого чувства зависти, он завершил подсчеты и решил, что тут все в
порядке. Конечно, приобретение виноградника в Мозеле по низкой цене тоже
было неплохим делом, оно было прекрасным вложением капитала. Закончив свой
завтрак, он решил приняться за дело и дать объявление о покупке недорогого
виноградника. После чего он отправился со своим объявлением в редакцию
"Куртрирского вестника".
Окружная больница была полностью занята военными, Пок палатам
дефилировал обер-лейтенант медицинской службы? доктор Фридрих Флуршютц. На
нем красовалась форменная фуражка, дополняя докторский халат; лейтенант
Ярецки утверждал, что это производит смешное впечатление.
Ярецки разместили в третьей офицерской палате. Это произошло случайно,
поскольку двухместные палаты предназначались для штабных офицеров, но теперь
уж его пришлось оставить там. Он сидел на краешке кровати, когда вошел
Флуршютц. Во рту больного дымилась сигарета, а рука с развернутой повязкой
покоилась на ночном столике.
"Ну, Ярецки, как наши дела?"
Ярецки кивнул на руку: "Старший полковой только что был здесь",
Флуршютц осмотрел руку, осторожными движениями прощупал ее со всех
сторон: "Плохо дело,., увеличивается?"
"Да, опять на пару сантиметров... старик хочет ампутировать".
Рука лежала на столике, покрасневшая, ладонь с облезшей кожей, пальцы,
похожие на красные сосиски, а вокруг запястья веночек желтых гнойников,
Ярецки посмотрел на руку и сказал: "Эх, бедняга ты, бедняга",
"Не расстраивайтесь так, всего лишь левая". "Да, если бы вы смогли ее
просто отрезать как следует". Флуршютц пожал плечами: "А что вы хотите? Это
век хирургии, увенчанный мировой войной с пушками,.. Сейчас мы переучиваемся
на железах, а на следующей войне мы уже сможем прекрасно лечить эти чертовы
газовые гангрены... а пока, действительно, не остается ничего другого, как
резать".
Ярецки удивился: "Следующая война? Вы что же, верите, что эта
кончится?"
"Оставьте этот пессимизм, Ярецки, русские уже закончили". Ярецки зло
усмехнулся: "Господь сохранил им детскую непосредственность, а нам подарил
приличные сигареты..."
Правой здоровой рукой он достал из открытого ящика ночного столика
пачку сигарет и протянул ее Флуршютцу.
Флуршютц кивнул на пепельницу, забитую окурками: "Вам не следует так
много курить..."
Вошла сестра Матильда: "Ну как, будем снова перевязывать... что вы
скажете, доктор?"
Сестра Матильда выглядела свежо. На лбу у корней волос виднелись
веснушки. Флуршютц ругнулся: "Будь он неладен этот газ". Он еще раз
посмотрел, как сестра принялась бинтовать руку, а затем продолжил обход,
Окна были открыты по обе стороны широкого коридора, но избавиться от
больничного запаха было невозможно.
Здание располагалось на Фишерштрассе, в кривом переулочке, спускающемся
к реке; оно представляло собой дом, который в течение столетий явно служил
для занятий всяческими ремеслами. Рядом со входом виднелась черная
треснувшая жестяная вывеска с облезлыми золотистого цвета буквами:
"Куртрирский вестник, редакция и издательство (во дворе)".
По узкому, похожему на нору коридору, в темноте которого он споткнулся
об опускные двери, выводящие на подвальные лестницы, мимо лестницы, ведущей
на верхние этажи здания, Хугюнау вышел в неожиданно просторный
подковообразный двор. Ко двору примыкал сад; там цвели вишневые деревья, а
за ним открывался вид на красивую гористую местность.
Все это свидетельствовало о полубаварском характере бывшего владельца.
Оба флигеля использовались, вероятно, в качестве амбара и конюшни; левый был
двухэтажным с прикрепленной к наружной стене узкой, разве что для кур,
деревянной лестничкой; не исключено, что там, наверху, когда-то
располагались клетушки для батраков. Здание конюшни справа имело вместо
второго этажа высокий сеновал, а одна из дверей конюшни была заменена
большим, ничем не примечательным окном с металлической рамой, за которым
было видно, как работает печатная машина.
У человека, стоявшего за печатной машиной, Хугюнау узнал, что господина
Эша можно найти по другую сторону двора на втором этаже.
Хугюнау взобрался по куриной лестнице и сразу оказался перед дверью с
надписью "Редакция и издательство", где господин Эш, владелец и издатель
"Куртрирского вестника", вершил свои дела. Он оказался тощим господином, без
бороды и усов, на лице между двумя длинными резко выступающими складками щек
саркастически гримасничал подвижный рот с актерскими очертаниями, обнажая
длинные желтоватые зубы. Что-то в нем напоминало актера, что-то -- пастора,
а что-то -- лошадь.
Переданное ему объявление было изучено с видом следователя и так
внимательно, словно это была рукопись авторского произведения, Хугюнау
вытащил бумажник, достал из него пятимарковую купюру, показывая, что намерен
заплатить эту сумму за объявление, Но другая сторона совершенно не
отреагировала на сие движение, а неожиданно спросила: "Вы хотите, значит,
обобрать людей, живущих здесь? Дошли уже, стало быть, слухи о нищете наших
виноградарей... Так?"
Такое агрессивное отношение было неожиданным, и Хугюнау показалось, что
за этим кроется желание взвинтить стоимость объявления. Поэтому он достал
еще одну марку, но результат оказался прямо противоположным ожидаемому:
"Благодарствую... объявление не будет напечатано.., Вам, наверное, известно,
что такое продажная пресса... но, видите ли, я не продаюсь ни за ваши шесть
марок, ни за десять, ни за сто!"
Хугюнау все больше убеждался, что имеет дело с бывалым деловым
человеком. Именно поэтому никак нельзя было расслабляться; может, этот тип
претендует на то, чтобы установить компаньонские отношения, это тоже могло
оказаться вполне прибыльным делом.
"Хм, я слышал, что такого рода объявления охотно печатают при условии
участия в деле за определенный процент,., как насчет полпроцента
комиссионных? Впрочем, тогда вам придется опубликовать объявление не менее
трех раз, естественно, в каждом случае вы вольны решать сами,
благотворительность не знает границ,.." Он рискнул примирительно улыбнуться
и присел возле грубо сколоченного кухонного стола, служившего господину Эшу
рабочим местом.
Эш не слушал его, а с брюзгливо перекошенным лицом расхаживал по
комнате тяжелыми неустойчивыми шагами, которые не очень-то сочетались с его
худобой, Стертый пол скрипел под его ногами, а Хугюнау рассматривал дыры и
строительный мусор между половицами, а также тяжелые черного цвета
полуботинки господина Эша, которые странным образом были завязаны не
шнурками, а напоминающей сбрую тесьмой с пряжкой, из-под края которых
выбивались серые носки, Эш говорил сам с собой: "Вот и закружились эти
стервятники над бедными людьми.,, но когда хочешь обратить внимание
общественности на нищету, то сразу же сталкиваешься с цензором". Хугюнау
закинул ногу на ногу, Он начал рассматривать вещи, лежавшие на столе. Пустая
чашечка из-под кофе с засохшими коричневатыми следами напитка на стенках,
бронзовая копия нью-йоркской статуи Свободы (ага, пресс-папье!), керосиновая
лампа, белый фитиль которой издалека очень сильно напоминал заспиртованного
зародыша или ленточного червя, Из угла комнаты снова послышался голос Эша:
"Цензору надо было бы самому как-нибудь познакомиться со всем тем горем и
нищетой.,, ко мне приходят люди... именно поэтому было бы предательством..."
На довольно ненадежного вида полке лежали бумаги и кипы сшитых газет,
Эш снова возобновил хождение по комнате. В середине покрашенной в желтый
цвет стены, на случайном гвоздике висела маленькая пожелтевшая картинка в
черной рамке, "Баденвайлер с Замковой горой"; это была, наверное, видовая
открытка. Хугюнау подумал: такие картинки или бронзовые статуэтки очень мило
смотрелись бы и в его кабинете. И как он ни пытался восстановить в памяти
тот кабинет и все, что там происходило, это не удавалось, все казалось таким
далеким и чужим, что он оставил всякие попытки, и его взгляд начал искать
взволнованного господина Эша, коричневый бархатный пиджак и светлые
полотняные брюки которого столь же мало подходили к его грубой обуви, как и
бронзовая статуэтка к кухонному столу. Эш, наверное, ощутил на себе его
взгляд, потому что заорал: "К черту, чего это вы здесь вообще расселись?"
Хугюнау, конечно же, мог уйти, но куда? Придумать новый план -- не
такое уж легкое дело. Хугюнау ощущал себя человеком, вытолкнутым какой-то
чужой силой из жизни, и безнаказанно вернуться туда не было никакой
возможности. Поэтому он со спокойным видом остался сидеть и начал протирать
очки, как он имел обыкновение делать при сложных деловых переговорах, дабы
сохранить самообладание. Расчет и в этом случае оказался верным, ибо Эш с
раздраженным видом бесцеремонно уставился на него и начал снова: "Откуда вы,
собственно, взялись? Кто вас прислал сюда?., Вы не здешний, и вам не
запудрить мне мозги, будто вы сами намерены стать здесь виноградарем... Вам
нужно здесь только пошпионить. В тюрьму бы вас засадить!"
Эш стоял перед ним. Кожаный поясной ремень выбился изпод бархатной
коричневой жилетки. Одна штанина была более светлого цвета. И тут не поможет
никакая химчистка, подумал Хугюнау, надо было бы покрасить брюки в черный
цвет, может, сказать ему это, что он, собственно, хочет? Если действительно
вышвырнуть меня отсюда, то зачем тогда провоцировать меня на спор... он
хочет, значит, чтобы я остался? Что-то здесь не клеилось. В глубине души
Хугюнау испытывал какое-то дружеское чувство к этому человеку и в то же
время нюхом чуял выгоду. И он попытался обходным путем убедиться в этом,
"Господин Эш,-- произнес он,-- я пришел к вам с совершенно лояльным
предложением, и если вы хотите отказаться от него, то это ваше дело. Но если
же вы хотите просто оскорблять меня, то наш дальнейший разговор не имеет
совершенно никакого смысла".
Он сложил очки, приподнялся немного на стуле, символизируя таким
образом, что может и уйти,-- нужно всего лишь сказать это.
Эшу и вправду не очень-то хотелось прерывать разговор: он примирительно
поднял руку, и Хугюнау сменил символическую позу человека, готовящегося
уйти, на позу сидящего человека. "Так вот, буду ли я здесь выращивать
виноград, вопрос, конечно, сомнительный, и тут вы совершенно правы, хотя и
это исключить полностью нельзя; стремишься же ведь к спокойной жизни. Но ни
один человек не хочет оказаться в нищете,-- Хугюнау разволновался,-- маклер
имеет точно такое же понятие о чести, как и любой другой человек, он хочет
просто заниматься делом, которое приносило бы удовлетворение обеим сторонам,
в этом случае и он получит свою частичку радости. В остальном я хотел бы вас
попросить быть поосторожнее с выражениями типа "шпион", в военное время это
небезопасно".
Эш почувствовал себя пристыженным: "Ну, я не хотел вас оскорбить... но
иногда в душе поднимается что-то такое, что обязательно стремится вырваться
наружу.,, один кельнский архитектор, отпетый мошенник, скупил по бросовым
ценам земельные участки... изгнал людей из их домов и усадеб... и помог ему
в этом местный аптекарь... зачем господину аптекарю Паульзену виноградники?
Может, вы мне сможете это объяснить?"
Хугюнау обиженно повторил: "Пошпионить..."
Эш снова пришел в движение: "Уезжать надо. Куда всегда уезжали, В
Америку. Будь я помоложе, я бы бросил все и начал сначала..,-- остановившись
перед Хугюнау, он продолжил: -- Но вы. вы молоды, почему же вы, собственно
говоря, не на фронте? Как случилось, что вас занесло сюда?" Как-то сразу его
голос снова стал агрессивным. Ну а у Хугюнау не возникало желания касаться
этой темы; он предпочел уклониться: все-таки непостижимо, что человек,
занимающий такое положение, стоящий во главе газеты, живущий в окружении
красивых ландшафтов, пользующийся уважением сограждан и т. д., носится в
преклонном возрасте с планами выезда в другую страну.
На лице Эша появилась саркастическая гримаса: "Уважение моих сограждан,
уважение моих сограждан... да они словно собаки шныряют за мной,.,"
Хугюнау рассматривал Замковую гору возле Баденвайлера, затем
пробормотал: "Невозможно поверить..."
"Ну да, теперь, может быть, вы будете вступаться за сограждан, меня это
совершенно не удивит,.."
Хугюнау снова был готов продолжать разговор: "Опять эти расплывчатые
обвинения, если уж вы хотите меня в чем-то упрекнуть, господин Эш, то
соизвольте выражаться по крайней мере точнее".
Но совладать со вспыльчивым и раздраженным образом мыслей господина Эша
было не так-то просто. "Точные выражения, точные выражения, снова и снова
болтовня,,, как будто можно всему подыскать свое название...-- он кричал
Хугюнау прямо в лицо,-- Молодой человек, пока вы не поймете, что все
названия-- ложь, вы не поймете вообще ничего... даже того, что одежда на
вашем теле -- это правильно".
Подобные мысли казались Хугюнау жутковатыми. Он сказал, что не понимает
Эша.
"Естественно, вы меня не понимаете... Но то, что аптекарь ни за понюх
табаку спекулятивным путем скупает земельные участки, это вы понимаете... И
вам наверняка понятно, почему преследуют человека, называющего вещи своими
именами, почему создают ему скверную славу эдакого коммуниста и натравливают
на него цензора, и это вы считаете правильным,., Вы, наверное, еще и
полагаете, что мы живем в правовом государстве?"
"Такие отношения неприятны",-- ответил Хугюнау, "Неприятны! Уезжать
надо.., Я сыт по горло возней со всем этим..,"
Хугюнау спросил, что господин Эш помышляет делать с газетой.
Эш пренебрежительно махнул рукой, он уже столько раз говорил своей
жене, что лучше всего продать все это скопом и сохранить только дом; он уже
подумывал о том, чтобы открыть книжный магазин.
"Так газета, стало быть, сильно страдает от нападок, господин Эш? Я
имею в виду, что продать ее, наверное, не так уж просто?"
Да нет, не так, у "Вестника" своя постоянная клиентура: посетители
забегаловок, парикмахеры, жители деревень по всей округе; нападки
ограничиваются кругом определенных лиц в городе. Но он сыт по горло возней
со всем этим.
Нет ли уже у господина Эша соображений касательно цены?
Отчего же... Откровенно говоря, газета вместе с типографией стоит не
менее двадцати тысяч марочек. Кроме этого, он хотел бы предоставить фирме,
которая будет издавать газету, помещения на длительный срок, скажем на пять
лет, и бесплатно; покупателю это тоже было бы выгодно. Такие мысли роились в
его голове, это было бы порядочно, он не хочет ни с кого запрашивать очень
дорого, ему просто надоело. Он и жене своей так сказал,
"Ну что ж,-- отозвался Хугюнау,-- это интерес не любопытства ради,.. Я
же говорил вам, что я маклер, и не исключено, что смогу кое-что сделать для
вас. Вот увидите, дорогой Эш,-- и он покровительственно похлопал владельца
газеты по костлявой спине-- Все-таки мы с вами еще заведем совместное
дельце; не следует только преждевременно вышвыривать кого бы то ни было на
улицу. Но двадцать тысяч марочек выбросьте из головы. За фантазии сегодня не
заплатит ни один человек".
С чувством собственного достоинства и с нарочито приветливым видом
Хугюнау спустился вниз по куриной лестнице.
Перед типографией сидел ребенок.
Хугюнау оценивающим взглядом посмотрел на него, затем внимательно
осмотрел вход в типографию. "Посторонним вход воспрещен" стояло на табличке,
Двадцать тысяч марочек, подумал он, и малыш в задаток.
Он был посторонним, но запретить ему входить было уже невозможно;
выступающий посредником при купле-продаже должен прежде всего познакомиться
с товаром. Эш, собственно говоря, был бы даже обязан показать типографию.
Хугюнау подумал, а не позвать ли его сюда, вниз, но затем решил оставить
все, как есть: через день-два все равно придется приходить сюда, может, даже
с конкретным предложением о покупке--в этом Хугюнау не сомневался ни на
минуту,-- а кроме того, было самое время отобедать. Так что он направил свои
стопы в гостиницу.
Ханна Вендлинг проснулась. Но глаза не открывала, поскольку таким
образом могла еще немножечко задержать ускользающий сон, он все же медленно
уплывал прочь, и в конце концов осталось одно только чувство, рожденное этим
сном. А когда начало иссякать и чувство, то за мгновение до его
окончательного исчезновения Ханна добровольно сдалась и, приоткрыв глаза,
посмотрела в сторону окна. Через щелочку в ставнях сочился молочный свет;
должно быть, еще очень рано или на улице дождливая погода. Полосы света
казались продолжением сна, может, потому, что с ними внутрь не проникало ни
звука, и Ханна решила, что, наверное, еще очень рано. Между открытыми
створками окна тихо покачивались ставни; это был, вероятно, ранний утренний
ветер, она легонько потянула носом, словно таким образом могла определить,
который час. Затем рука ее потянулась к стоящей рядом кровати; она была
застелена, а подушка, перина, одеяла аккуратно заправлены и накрыты плюшевым
покрывалом. Прежде чем убрать руку, дабы снова спрятать под теплым одеялом
обнажившееся плечо, она еще раз коснулась податливого и чуть холодноватого
плюша, это была как будто попытка убедиться, что она одна. Тонкая ночная
рубашка закатилась выше бедер, сбившись в неприятный комок, Ах, в эту ночь
ей опять спалось беспокойно. Между тем, в качестве компенсации, правая ее
рука расположилась на теплом гладком теле, а кончики пальцев тихо и едва
уловимо поглаживали кожу и пушок на животе. Сама она, должно быть, думала о
какой-нибудь французской картине с любовным сюжетом эпохи рококо; затем ей
вспомнилась "Обнаженная Маха" Гойи. В таком положении она полежала еще
немного. После опустила рубашку -- странное дело, тончайшая ткань рубашки
вызывает столь быстрое ощущение тепла. Повернуться ей направо или налево?
Решила: направо, как будто бы застеленная кровать будет мешать доступу
воздуха к ней, еще раз прислушалась к царящей на улице тишине и начала
погружаться в новый сон, она убежала в новый сон еще до того, как смогла
что-либо снаружи услышать.
Опять проснувшись через час, она никак не могла избавиться от ощущения,
что утро уже позднее. Для человека, связанного слабыми и едва уловимыми
нитями с тем, что принято называть жизнью, утренний подъем -- всегда
довольно трудная задача, даже, может быть, маленькое изнасилование. И у
Ханны Вендлинг, которая снова ощутила неизбежность приближающегося дня,
разболелась голова. Боли начались в затылке. Она запустила руки в волосы,
мягко струившиеся по пальцам, на какое-то мгновение боль отступила. Она
нажала на болевшее место; тянущая боль начиналась за ушами и спускалась к
шейным позвонкам. Ханне она была знакома. Иногда возникали столь сильные
приступы этой боли, что у нее начинались страшные головокружения. Внезапным
и решительным движением она сбросила одеяло, скользнула ногами в высокие
жесткие домашние туфли, распахнула, не поднимая их, жалюзи и, стоя перед
туалетным зеркалом, с помощью небольшого зеркальца попыталась рассмотреть
вызывающий боль затылок, Что же там болит? Ничего не бросалось в глаза. Она
поворачивала голову то в одну, то в другую сторону; под кожей играли
позвонки-- впрочем, это был достаточно милый затылок, Да и4 плечи тоже
ничего. Она с удовольствием позавтракала бы в постели, но шла война; стыдно
так долго валяться в кровати. K тому же ей нужно было отвести мальчика в
школу. Каждый день она намеревалась это сделать. Два раза даже осуществила4'
v' свое намерение, но в конце концов все же оставила это на попечение
служанки. К мальчику уже давно пора было бы приставить француженку или
англичанку. Англичанки для воспитания лучше. Когда закончится война, нужно
отправить мальчика в Англию. Когда ей было столько лет, сколько ему, да, в
семь лет, она лучше говорила по-французски, чем по-немецки. Она взяла
флакончик с туалетным уксусом и вытерла затылок и виски, затем начала
внимательно рассматривать в зеркале глаза -- золотисто-карие, а в левом
виднелась красная жилочка. Это от беспокойного сна. Накинув на плечи кимоно,
она звонком позвала служанку.
Ханна Вендлинг, супруга адвоката доктора Хайнриха Вендлинга, была родом
из Франкфурта. Хайнрих Вендлинг уже два года находился в Румынии, или
Бесарабии, или еще где-то там в тех краях.
Хугюнау сел за столик в обеденном зале. За одним из соседних столиков
он увидел седовласого майора, перед которым официантка как раз поставила
суп; немолодой господин повел себя довольно странным образом: сложив руки и
смиренно прикрыв красноватое лицо, он слегка наклонился над столом и только
по завершении этой молитвы разломил хлеб.
При виде столь необычного действия у Хугюнау чуть глаза на лоб не
вылезли; он подозвал к себе официантку и довольно бесцеремонно
поинтересовался, кто этот странный офицер.
Девушка наклонилась к самому уху: это комендант города, знатный
землевладелец из Западной Пруссии, призванный в связи с войной на военную
службу из запаса. Жена и дети остались в имении, он ежедневно пишет им
письма. Комендатура располагается в ратуше, но господин майор с самого
начала войны живет здесь, в гостинице.
Хугюнау удовлетворенно кивнул. Вдруг в животе он ощутил парализующий
холод: до него внезапно дошло, что там вот сидит человек, воплощающий власть
военной администрации, что этому человеку достаточно всего лишь протянуть
руку со столовой ложкой, чтобы уничтожить его, это значит, что он живет со
своим в определенной степени палачом едва ли не через стенку. Аппетита как
не бывало! Может, отменить заказ и дать деру?!
Но официантка уже принесла суп, и когда Хугюнау начал механически
работать ложкой, парализующий холод перешел в где-то даже приятное ощущение
прохладной слабости и беззащитности. Ему ведь никак нельзя бежать, он же
должен урегулировать дела с "Куртрирским вестником".
Да и настроение как-то поднялось, Потому что хотя человек и полагает,
что его решения имеют широкий диапазон разнообразия, в действительности же
они -- просто колебание между бегством и тоской, и все эти попытки удрать,
все эти страстные стремления предназначаются все-таки смерти. И в этом
колебании души и духа между плюсом и минусом ощутил Хугюнау, еще мгновение