Страница:
там, а доктор беседует с аптекарем Паульсеном. Ханне Вендлинг можно было и
не рассказывать, что люди думали об аптекаре Паульсене, да, ей, не
ограничиваясь этим отдельным случаем, вероятно, было известно, что все
мужчины, знающие об измене своих жен, внешне проявляют особую и излишне
витиеватую галантность по отношению к другим женщинам; и все же она была
польщена, когда он расшаркался перед ней со словами "Какой приятный визит,
ну прямо как прелестный весенний день". Хотя обычно Ханна Вендлинг имела
обыкновение очень решительно и с пренебрежительным видом отделываться ото
всех, сегодня, поскольку она чувствовала себя раскрепощенно и свободно,
комплименты даже жалкого аптекаря воспринимались ею благосклонно -- это был
бросок из одной крайности в другую, колебание между полным уединением и
полной раскрытостью, крайность позиции, как это обыкновенно бывает у
стеснительных людей, что, конечно же, не имеет ничего общего с крайностями
римских пап эпохи Ренессанса, скорее неустойчивость и безликость простого
маленького человека, напрочь лишенного понятия о своей значимости. По
крайней мере можно объяснить лишь недостаточным пониманием своей значимости
тот факт, что Ханна Вендлинг, присев на оббитую красным плюшем лавку в
аптеке, позволила себе бросать на аптекаря Паульсена дружеские взгляды и
выслушивать его лирические словоизлияния, которым она и верила и не верила
одновременно. Да, она подчеркнуто сильно рассердилась на доктора Кесселя,
которого звало в лазарет чувство долга и которому пришлось напомнить, что им
пора, и когда она садилась рядом с ним в экипаж, то на лицо ее снова
опустилась вуаль.
Всю дорогу она не сказала ни единого слова, кроме "да" и "нет", такой
же молчаливой была она и дома. Она снова никак не могла понять, почему так
сильно противилась тому, чтобы вернуться на время войны в родительский дом
во Франкфурте.
То, что в маленьком городке проще обстоят дела с продуктами питания,
что она не может оставить виллу без присмотра, что воздух здесь более
благоприятен для мальчика, все это были отговорки, служившие только тому,
чтобы как-то объяснить странное состояние отчуждения, отчуждения, наличие
которого невозможно отрицать, Она одичала, так и было сказано доктору
Кесселю; "одичала" повторила она. Когда она произнесла это, то возникло
ощущение, будто Хайнрих в ответе за все это, как когда-то она укоряла его за
то, что он отдал в металлолом латунную ступу из кухни, Это таинственное
ощущение коснулось даже ее отношения к мальчику, Ей стоило усилий, когда она
просыпалась ночью, представить, что в соседней комнате спит мальчик и что
это ее ребенок. И издавая пару аккордов на фортепьяно, она замечала, что
руки, которые делают это, вовсе не ее, это были чужие неуклюжие пальцы, и
она знала, что вскоре разучится даже играть, Ханна Вендлинг направилась в
ванную, чтобы смыть с себя ощущение этого дня, проведенного в городе, Затем
она начала внимательно рассматривать себя в зеркале, пытаясь определить, ее
ли это еще лицо, Она пришла к выводу, что ее, но заметила, что на нем
какая-то странная пелена, и хотя ей это, собственно говоря, даже
понравилось; виноватым во всем она все равно посчитала Хайнриха.
Впрочем, она сейчас все чаще и чаще ловила себя на том, что больше уже
не использует его имя и что даже для себя самой называет его так, как
привыкла говорить о нем посыльным: доктор Вендлинг.
История девушки из Армии спасения в Берлине (3)
На какое-то время из поля моего зрения исчезла Мари, девушка из Армии
спасения. Берлин был похож тогда... Да, на того или на что он был похож?
Стояли жаркие дни, асфальт плавился, никакие ремонтные работы не велись,
дамы играли
главную роль, выполняя такие ответственные функции, как продажа билетов
и тому подобное; листья на деревьях были вялыми, несмотря на весну, они
напоминали детей, но со старческими лицами, а если дул ветер, то поднимались
клубы пыли и по городу носились клочья газет; Берлин стал более деревенским,
так сказать, более близким к природе, но именно поэтому и более
неестественным, он был похож, если можно так выразиться, на свою собственную
копию. В квартире, где я снимал комнату, две или три комнаты занимали
еврейские беженцы из-под Лодзи, я, собственно, так и не смог определить,
сколько же их было и кем они приходились друг другу; там жили пожилые
мужчины с пейсами и в сапогах с голенищами трубочкой, а однажды я встретил
человека в кафтане, из-под которого выглядывали белые чулки до колен, и в
туфлях с пряжкой, какие носили еще в XVIII веке; некоторые мужчины носили
пиджаки длинного покроя, которые только имитировали кафтан, были и молодые
люди со странно молочным цветом лица, с пушистыми белокурыми бородами,
производившие впечатление театрального реквизита. Как-то появился один в
серой военной форме, и казалось, что даже у формы есть что-то общее с
кафтаном. А иногда приходил мужчина неопределенного возраста, одетый
по-городскому, его русая бородка была аккуратно подстрижена под дядюшку
Крюгера, нетронутыми оставались только виски. Он постоянно носил трость со
старомодной изогнутой рукояткой и пенсне на черном шнурке. Я его принял за
врача. Были, естественно, и женщины с детьми, матроны в париках, девушки,
одетые подчеркнуто модно.
Со временем я начал различать пару слов на немецком идиш, на котором
они разговаривали. Полностью этот язык постичь было просто невозможно. Но им
казалось, что я их понимаю, поскольку, когда я оказывался рядом, они
прекращали свою гортанную болтовню, так странно звучавшую в устах столь
почтенных старцев, и с опаской рассматривали меня. По вечерам они в основном
сидели по комнатам, не зажигая свет, а по утрам когда я выходил в прихожую,
все пространство которой постоянно было завешено всевозможными тряпками и
где служанка чистила обувь, я часто видел у окна старика, Голова и запястье
руки были охвачены молитвенным ремешком, верхняя половина его тела
раскачивалась в такт движению обувной щетки, иногда он прикладывался губами
к бахроме молитвенной рубахи, и в направлении окна с его дряблых, быстро
шевелящихся губ слетали потоком неразличимые слова молитвы - потому, может,
что окно выходило на восток.
Я был настолько увлечен суетливой жизнью евреев, что помногу часов в
день исподтишка наблюдал за ними. В передней висели две олеографии,
изображавшие сценки в стиле рококо, и я даже как-то задумался над тем,
способны ли они воспринимать эти картины и многое другое вокруг, могут ли
они смотреть на них такими же глазами, что и мы. Занятый этими наблюдениями,
я совершенно забыл о девушке из Армии спасения по имени Мари, хотя и
усматривал во всем этом какую-то взаимосвязь с ней.
Руку лейтенанту Ярецки ампутировали. Выше локтя. Куленбек делал свое
дело основательно. То, что осталось от Ярецки, сидело в саду больницы,
расположившись у небольшой группы деревьев, и рассматривало цветущую яблоню.
Комендант города проводил инспекцию.
Ярецки поднялся, схватившись за больную руку, нащупал пустой рукав.
Затем застыл, вытянувшись по стойке "смирно .
"Доброе утро, господин лейтенант, дела, наконец, идут на
поправку?"
"Так точно, господин майор, правда, не хватает приличного
кусочка".
Возникло даже впечатление, что майор фон Пазенов испытывает чувство
вины за руку Ярецки, поскольку он сказал: "Чертова война... не угодно ли
присесть, господин лейтенант.
"Премного благодарен, господин майор".
Майор продолжил разговор: "Где вас ранило?"
"Меня не ранило, господин майор,., газ".
Майор уставился на рукав Ярецки: "Может, я не совсем понимаю... газ
ведь ведет к удушью,.."
"Есть и такое воздействие газа, господин майор".
Майор задумался на какое-то мгновенье, затем произнес "Коварное
оружие".
"Точно так, господин майор". "
Оба подумали о том, что и Германия использует столь коварное оружие, но
промолчали. Майор спросил: "Сколько вам лет?"
"Двадцать восемь, господин майор"
"В начале войны газа еще не было",
"Нет, господин майор, я думаю, нет",
Солнце освещало длинную желтую стену больницы, Белые редкие облака
зависли в голубизне неба, Гравий на дорожках сада был основательно втоптан в
черную землю, а на краю травяного покрова копошился в земле дождевой червяк.
Яблоня была похожа на большой букет белых цветов.
Со стороны больничного корпуса приближался старший полковой врач в
белом халате.
"Желаю вам скорейшего выздоровления",-- произнес майор,
"Премного благодарен, господин майор",--ответил Ярецки.
РАСПАД ЦЕННОСТЕЙ (2)
Возмущение этого времени ощущалось даже в архитектурных сооружениях.
После продолжительного брожения по улицам я всегда возвращался домой жутко
усталым. Мне вовсе не нужно было пялиться на фронтоны домов, они и без того
вызывали во мне чувство беспокойства. Иногда я убегал к известным новым
строениям, но бегство сие не приносило желаемых результатов - в готике
универмага Месселя (Альфред Мессель (1859--1909)-- немецкий архитектор,
разнообразию стиля и орнамента предпочитал функциональное и конструктивное
предназначение строений), несомненно великого архитектора, я усматривал
что-то комичное, и эта комичность раздражала и утомляла, причем столь
сильно, что успокоиться я не мог даже возле строений в стиле классицизма. И
все же я любил величественную ясность архитектуры Шинкеля (Карл Фридрих
Шинкель (1781--1841)-- немецкий архитектор, представитель классицизма.).
Я уверен, что раньше, созерцая формы архитектурного выражения, человек
не испытывал чувства отвращения и брезгливости; это досталось нашему
времени. Не исключено, что на новые строения вовсе не обращали внимания, а
если даже и обращали, то считали, что они так же хороши, как и естественны;
так смотрел еще Гете на строения своего времени.
Нет, я не эстет и, конечно, никогда им не был, если даже кое-что и
вызывает такое впечатление, в такой же степени маловероятно, что это
ностальгическая сентиментальность, просветительский взгляд на прошедшие
эпохи. Нет, за всем моим отвращением и усталостью таилось старое, очень
основательное осознание того, что для эпохи нет ничего важнее, чем ее стиль.
Не было эпохи в жизни человечества, которая характеризовалась бы иначе, чем
своим стилем, и прежде всего, своим архитектурным стилем, ее и эпохой-то
можно назвать постольку, поскольку она имеет свой собственный стиль.
Пусть говорят, что мои усталость и раздражительность объясняются плохим
питанием. Пусть утверждают, что это время имеет свой, сильно выраженный
стиль машин, пушек и железобетона, что только грядущие поколения поймут
стиль этого времени. Что ж, у каждого времени имеется свой стильчик, даже
период грюндерства (Период грюндерства -- период в Германии после
франко-прусской войны 1870-1871 гг), вопреки всей эклектичности, имел свой
стиль. Я признаю даже, что определяющие тенденции архитектурного стиля были
просто низвержены техникой, что новые строительные материалы не утратили
окончательно своих адекватных форм выражения и что вся вызывающая
озабоченность диспропорция пока не что иное, как недостигнутая цель, И
все-таки никто не сможет меня убедить в том, что новый архитектурный образ
не лишен чего-то, с полным осознанием отвергаемого им, чего-то, что
радикально отличает его от всех предыдущих стилей,- характерного орнамента.
Конечно, и это можно определить и охарактеризовать как достоинство, ведь
только сейчас научились конструировать с таким учетом материала, что можно
обойтись и без орнаментальных излишеств. Но не является ли термин вроде
"учет свойств материала" просто громким модерным словечком? Разве в эпоху
готики или в любое другое время строили без учета свойств материала? Тот,
кто считает орнамент излишеством, не понимает внутренней логики
строительства. "Строительный стиль" является логикой, логикой, пронизывающей
все строение, от его чертежа до реальных очертаний, и в рамках этой логики
орнамент является просто последним, отличительным выражением в малом единого
и объединяющего замысла всего творения. Неспособность ли это к самовыражению
в орнаменте или его отрицание - в данном случае это одно и то же и означает
не что иное, как то, что архитектурный стиль этого времени резким образом
отличается от всех предыдущих стилей.
Впрочем, что дает такой взгляд на вещи? Невозможно ни создать при
помощи эклектизма орнаментальную форму, ни достичь искусственно новой, чтобы
не прибегнуть к комичным творениям какого-то там ван де Велде (Хенри ван де
Велде (1863--1957)-- бельгийский архитектор и мастер декоративного
искусства, один из родоначальников стиля модерн, позже -- рационализма.).
Что остается? Глубокое беспокойство, беспокойство и осознание, что этот
архитектурный стиль, который таковым больше и не является, представляет
собой просто симптом, зловещее предзнаменование того, что дух, должно быть,
болен в это безвременье. Ах, и утомительно мне все это видеть. Если бы я
мог, то и не выходил бы больше из своей квартиры.
Исходя из того, что питаться в гостинице было дорого, Хугюнау хотел
позволить себе это только после того, как найдет новое дело. Кроме того, его
не оставляло сильное предчувствие, что он может нанести вред своей
предстоящей акции, если будет попадаться на глаза майору слишком уж часто,
более разумным было бы, если бы майор забыл о его существовании до встречи в
пятницу. Так что Хугюнау питался в дешевом заведении и появился в обеденном
зале гостиницы лишь в пятницу вечером.
Его расчеты оказались верны. Майор ужинал. Казалось, он был более чем
ошарашен, когда Хугюнау живо подрулил к нему и начал благодарить за дружески
оказанную ему честь присутствовать здесь. "Да,-- протянул майор, вспомнив
наконец, о чем речь,--да, я представлю вас господам".
Хугюнау еще раз поблагодарил и скромно присел за столик неподалеку. А
когда майор закончил вечернюю трапезу и осмотрелся по сторонам, Хугюнау
улыбнулся ему и слегка приподнялся, показывая, что он к услугам господина
майора. Так что они вместе направились в небольшую соседнюю комнату, где
находился стол для постоянных посетителей -- влиятельных господ местного
масштаба.
Господа были в полном составе, даже бургомистр был здесь. Войдя в эту
комнату, Хугюнау сразу же ощутил, что принимают его здесь с теплой
симпатией, и его наполнило предчувствие большого успеха. Ощущение не было
обманчивым. Многие из этих господ уже слышали о его приезде в город и
гостиницу; он уже стал темой повсеместных разговоров, и к его предложению,
как он позже рассказывал Эшу, отнеслись с искренним вниманием. Вечер принес
чрезвычайно положительные результаты.
И это в итоге вовсе не было удивительным. Господа оказались под
впечатлением того, что приобщены к тайному собранию, которое представляло
собой одновременно и тайный суд, совершаемый над этим бунтующим Эшем. И то,
что Хугюнау привлек внимание своих слушателей, объяснялось не только его
сильной волей к победе, не только его фанатичной уверенностью, а также и
тем, что он был не бунтарем, а скорее тем, кто заботится о себе и своем
кармане, а следовательно, и говорит на том языке, который понятен другим.
Хугюнау без труда мог бы уговорить господ согласиться с требуемой Эшем
суммой -- двадцать тысяч марок. Но он не сделал этого. Какой-то подспудный
страх повелительно говорил ему, что все должно осуществляться как бы
мимоходом, но в рамках управляемости, поскольку истинная безопасность витает
где-то вне или выше реальности и очень уж большая деловитость столь же
опасна, как и какая-нибудь необъяснимая нагрузка. Пусть это и покажется
бессмысленным; только в каждой бессмыслице есть рациональное зерно, оно
имело место и в мыслях Хугюнау, что и привело странным образом к собственно
итогу: потребуй или прими он от господ слишком уж много денег, кому-то могла
бы прийти в голову мысль поинтересоваться его личностью и полномочиями; а
поскольку он имел гордый вид и отклонил слишком высокие доли в участии,
сохраняя основной пакет за подписчиками своей собственной (легендарной)
группы, то ни у кого не возникало никакого сомнения, что в его лице видят
представителя действительно самой мощной в финансовом отношении промышленной
группы империи (группа Круппа). Не усомнился и вправду никто, в конце концов
поверил в это и сам Хугюнау. Он заявил, что не уполномочен предложить
уважаемым господам большее участие, чем треть от рассматриваемой суммы в
двадцать тысяч марок, то есть всего шесть тысяч шестьсот марок; но он готов
провести переговоры со своей группой относительно того, не согласится ли она
вместо большинства в две трети на простое большинство в пятьдесят один
процент, он охотно также произведет запись на последующее увеличение
капитала; в данный момент господам, к его большому сожалению, придется
довольствоваться более скромной суммой.
Господа сокрушались, но тут уж ничего не поделаешь. Было договорено,
что платежи будут осуществляться с получением временных акций, пока не будет
заключен акт купли Хугюнау "Куртрирского вестника", а после последующих
контактов с центральной группой созданное предприятие получит форму
"общества с ограниченной ответственностью" или даже "акционерного общества".
Вспомнили о будущих заседаниях наблюдательного совета, и вечер завершился
здравицей в честь союзнических армий и Его Величества Кайзера Германии.
Проснувшись, Хугюнау полез в подушку; там он имел обыкновение хранить
ночью свой бумажник. Душу его согревало приятное ощущение-- он владелец
двадцати тысяч марок, и хотя он знал, что в кошельке нет и тех шести тысяч
шестисот марок, которые он должен получить от местных господ лишь после
покупки "Вестника", а лежит там всего лишь сто восемьдесят пять марок, сумма
в двадцать тысяч все же была реальной, Он -- владелец двадцати тысяч
марочек. И баста,
Вопреки своим привычкам, он повалялся еще немного в кровати, Если он
владеет двадцатью тысячами марочек, то это безумие отдавать их Эшу только
потому, что он так много хочет получить за свою дрянную газету. Каждая цена
рассчитана на торг, и он добьется от Эша определенной уступки, уж в этом
пусть он не сомневается. И четырнадцать тысяч было бы многовато за эту
газету, а выгода в собственный карман составила бы шесть тысяч марочек.
Нужно просто очень искусно обтяпать это дело, чтобы не обнаружилось, что Эш
не получит свои двадцать тысяч в полном объеме. Эту сумму можно назвать
резервным капиталом, или объявить, что промышленная группа согласна пока на
простое большинство вместо квалифицированных двух третей голосов, или еще
что-нибудь в этом духе, Уж кое-что можно будет придумать! И Хугюнау с
довольным видом спрыгнул с кровати.
Было еще слишком рано, когда он отправился в редакцию. Там он
набросился на озадаченного Эша с сильнейшими упреками, связанными с плохой
репутацией его газеты. Было ужасным все то, что ему, Вильгельму Хугюнау,
который все-таки в действительности не несет ответственности за господина
Эша, пришлось в течение последних двух дней выслушать о газете. Как маклера
это не должно было бы его совершенно беспокоить, но у него разрывается
сердце, да-да, именно так-- разрывается сердце, когда он видит, как
умышленно губится хорошее дело; газета живет за счет своей репутации, а если
репутация эта терпит крах, то такая же участь ожидает и саму газету. То, как
обстоят дела, до чего довел их господин Эш, свидетельствует, что
"Куртрирский вестник" -- это не что иное, как афера, такую газету невозможно
продать. Неплохо было бы понять господину Эшу, что он должен еще доплатить
собственно покупателю газеты, а не требовать с него деньги.
Лицо Эша помрачнело; затем по нему пробежала пренебрежительная ухмылка.
Но этим сбить Хугюнау с толку было, конечно, невозможно: "А здесь нечего
ухмыляться, дорогой друг Эш, дело принимает крайне серьезный оборот, может,
даже намного серьезнее, чем вы сами предполагаете. О какой-то там
рентабельности не может быть и речи, если и удастся получить некую прибыль,
то только за счет неслыханных жертв, да, именно жертв, мой дорогой господин
Эш. А если даже и наберется, во что ему очень хочется верить и надеяться,
среди моих друзей группа готовых к жертвам господ, не боящихся этого
совершенно безнадежного, если не идеалистического проекта, то вы, господин
Эш, можете говорить об удаче, такой удаче, которая бывает, наверное,
единственный раз в жизни, поскольку благодаря особо благоприятным
обстоятельствам и моему, можете не сомневаться, мощному посредничеству я
обеспечу вам еще и вероятную прибыль в десять тысяч марок, а если вам это
невдомек, то мне просто жаль, что я бескорыстно занимался вашими делами,
которые меня совершенно, ну нисколечко не касаются".
"Тогда оставьте все так, как было",-- заорал Эш и грохнул кулаком по
столу,
"Да ради Бога, я могу, конечно, оставить все так, как было... но не
могу понять только, почему вы приходите в такую ярость от того, что кто-то
не соглашается безоговорочно с вашими фантастическими ценами?"
"Я не требовал ничего фантастического... двадцать тысяч стоит газета, и
то -- между своими".
"Ну, конечно, разве не видно, как сразу соглашаются на вашу цену?
Особенно если добавить, что в газету для дальнейшего развития необходимо
вложить еще как минимум десять тысяч... А тридцать тысяч -- это все-таки
многовато, не так ли?"
Эш задумался. Хугюнау понял, что он на правильном пути: 'Ну что ж, вы
становитесь благоразумнее... Я, конечно, не хочу давить на вас... Вы можете
не так все истолковать..."
Эш начал ходить по комнате, затем произнес: "Я хотел бы обсудить все
это с моей женой".
"Нет проблем... Но только размышляйте не слишком долго... наличные
денежки манят, дорогой мой господин Эш, но Долго ждать они не будут,--
поднявшись со стула, он добавил:-- Завтра я, с вашего позволения, хотел бы
поинтересоваться еще раз... и, кстати, отрекомендуйте меня вашей дражайшей
супруге".
Доктор Флуршютц и лейтенант Ярецки направлялись из больницы в город,
Дорога была в ямах и выбоинах, возникших в результате того, что по ней
ездили грузовики с железными шинами, поскольку резины не хватало. В
безмятежно спокойном воздухе высилась тонкая черного цвета металлическая
труба неработающей толевой фабрики. В лесу щебетали птицы. Рукав Ярецки был
приколот английской булавкой к карману его форменного кителя.
"Странно,-- сказал Ярецки,-- с тех пор, как я лишился левой руки,
правая кажется мне противовесом, тянущим вниз... лучше оттяпали бы и ее
тоже".
"Вы же симметричный человек.,, инженеры ведь соображают в симметрии".
"Знаете, Флуршютц, иногда я уже и не вспоминаю, что имел такую
профессию... Вам не понять этого, своей-то профессии вы не изменили".
"Ну, так уж однозначно это не стоит утверждать... Я был скорее
биологом, чем врачом,.."
"Я предложил свои услуги фирме "АЕГ", людей ведь сейчас везде не
хватает, Но не могу себе представить, что я снова сижу за чертежной доской,
А как вам кажется, сколько всего человек погибло?"
"Не знаю, пять миллионов, десять, а может, и все двадцать, неизвестно,
сколько их будет, когда все это закончится".
"А я убежден, что это вообще никогда не закончится. Так будет
продолжаться вечно".
Доктор Флуршютц остановился: "Скажите, Ярецки, а вы вообще осознаете,
что пока мы здесь так вот спокойно разгуливаем, пока жизнь вообще течет
здесь столь размеренно и спокойно, в паре километров отсюда со смехом палят
друг в друга?"
"Знаете, я вообще кое-чего не могу понять,.. Впрочем, мы с вами свою
долю всего этого уже отхватили..."
Доктор Флуршютц механически пощупал шрам от огнестрельного ранения под
козырьком: "Я, собственно, не это имел в виду,., это случилось раньше, когда
ко всему этому еще принуждали, людям было стыдно... нет, сейчас, по совести
говоря, нужно было бы сойти с ума".
"Этого еще только и не хватало... благодарствую, уж лучше
нализаться..."
"А рецепту этому вы следуете основательно".
Порывом ветра со стороны неработающей толевой фабрики до них донесло
запах смолы.
Доктор Флуршютц, худой и согбенный, со своей белокурой козлиной
бородкой и в пенсне, смотрелся в военной форме немного неуклюже. Какое-то
время они молчали.
Дорога спускалась вниз, Расположенные на расстоянии друг от друга
одноэтажные домики, возведенные здесь, перед городскими воротами, не так
давно, выстроились в одну шеренгу и производили вполне мирное впечатление. В
каждом из палисадничков виднелась заботливо ухоженная зелень овощей.
Ярецки сказал: "Вот удовольствие жить здесь, год за годом вдыхая этот
смоляной запах".
Флуршютц вздохнул: "Я бывал в Румынии и в Польше. Видите ли, там везде
так же мирно стоят дома, с такими же вывесками: каменщик, слесарь и всякое
такое,.. В одном из блиндажей возле Арментьера под досками обшивки была
вывеска "Tailleur pour Dames" ("Дамский портной" (фр.))... Это, может быть,
пошло, но только там до меня наконец-то дошло все безумие происходящего".
Ярецки словно не слышал его: "Теперь с одной рукой я мог бы также
пристроиться инженером на какой-нибудь заводик, выполняющий армейские
заказы".
"Вам это больше нравится, чем "АЕГ"?"
не рассказывать, что люди думали об аптекаре Паульсене, да, ей, не
ограничиваясь этим отдельным случаем, вероятно, было известно, что все
мужчины, знающие об измене своих жен, внешне проявляют особую и излишне
витиеватую галантность по отношению к другим женщинам; и все же она была
польщена, когда он расшаркался перед ней со словами "Какой приятный визит,
ну прямо как прелестный весенний день". Хотя обычно Ханна Вендлинг имела
обыкновение очень решительно и с пренебрежительным видом отделываться ото
всех, сегодня, поскольку она чувствовала себя раскрепощенно и свободно,
комплименты даже жалкого аптекаря воспринимались ею благосклонно -- это был
бросок из одной крайности в другую, колебание между полным уединением и
полной раскрытостью, крайность позиции, как это обыкновенно бывает у
стеснительных людей, что, конечно же, не имеет ничего общего с крайностями
римских пап эпохи Ренессанса, скорее неустойчивость и безликость простого
маленького человека, напрочь лишенного понятия о своей значимости. По
крайней мере можно объяснить лишь недостаточным пониманием своей значимости
тот факт, что Ханна Вендлинг, присев на оббитую красным плюшем лавку в
аптеке, позволила себе бросать на аптекаря Паульсена дружеские взгляды и
выслушивать его лирические словоизлияния, которым она и верила и не верила
одновременно. Да, она подчеркнуто сильно рассердилась на доктора Кесселя,
которого звало в лазарет чувство долга и которому пришлось напомнить, что им
пора, и когда она садилась рядом с ним в экипаж, то на лицо ее снова
опустилась вуаль.
Всю дорогу она не сказала ни единого слова, кроме "да" и "нет", такой
же молчаливой была она и дома. Она снова никак не могла понять, почему так
сильно противилась тому, чтобы вернуться на время войны в родительский дом
во Франкфурте.
То, что в маленьком городке проще обстоят дела с продуктами питания,
что она не может оставить виллу без присмотра, что воздух здесь более
благоприятен для мальчика, все это были отговорки, служившие только тому,
чтобы как-то объяснить странное состояние отчуждения, отчуждения, наличие
которого невозможно отрицать, Она одичала, так и было сказано доктору
Кесселю; "одичала" повторила она. Когда она произнесла это, то возникло
ощущение, будто Хайнрих в ответе за все это, как когда-то она укоряла его за
то, что он отдал в металлолом латунную ступу из кухни, Это таинственное
ощущение коснулось даже ее отношения к мальчику, Ей стоило усилий, когда она
просыпалась ночью, представить, что в соседней комнате спит мальчик и что
это ее ребенок. И издавая пару аккордов на фортепьяно, она замечала, что
руки, которые делают это, вовсе не ее, это были чужие неуклюжие пальцы, и
она знала, что вскоре разучится даже играть, Ханна Вендлинг направилась в
ванную, чтобы смыть с себя ощущение этого дня, проведенного в городе, Затем
она начала внимательно рассматривать себя в зеркале, пытаясь определить, ее
ли это еще лицо, Она пришла к выводу, что ее, но заметила, что на нем
какая-то странная пелена, и хотя ей это, собственно говоря, даже
понравилось; виноватым во всем она все равно посчитала Хайнриха.
Впрочем, она сейчас все чаще и чаще ловила себя на том, что больше уже
не использует его имя и что даже для себя самой называет его так, как
привыкла говорить о нем посыльным: доктор Вендлинг.
История девушки из Армии спасения в Берлине (3)
На какое-то время из поля моего зрения исчезла Мари, девушка из Армии
спасения. Берлин был похож тогда... Да, на того или на что он был похож?
Стояли жаркие дни, асфальт плавился, никакие ремонтные работы не велись,
дамы играли
главную роль, выполняя такие ответственные функции, как продажа билетов
и тому подобное; листья на деревьях были вялыми, несмотря на весну, они
напоминали детей, но со старческими лицами, а если дул ветер, то поднимались
клубы пыли и по городу носились клочья газет; Берлин стал более деревенским,
так сказать, более близким к природе, но именно поэтому и более
неестественным, он был похож, если можно так выразиться, на свою собственную
копию. В квартире, где я снимал комнату, две или три комнаты занимали
еврейские беженцы из-под Лодзи, я, собственно, так и не смог определить,
сколько же их было и кем они приходились друг другу; там жили пожилые
мужчины с пейсами и в сапогах с голенищами трубочкой, а однажды я встретил
человека в кафтане, из-под которого выглядывали белые чулки до колен, и в
туфлях с пряжкой, какие носили еще в XVIII веке; некоторые мужчины носили
пиджаки длинного покроя, которые только имитировали кафтан, были и молодые
люди со странно молочным цветом лица, с пушистыми белокурыми бородами,
производившие впечатление театрального реквизита. Как-то появился один в
серой военной форме, и казалось, что даже у формы есть что-то общее с
кафтаном. А иногда приходил мужчина неопределенного возраста, одетый
по-городскому, его русая бородка была аккуратно подстрижена под дядюшку
Крюгера, нетронутыми оставались только виски. Он постоянно носил трость со
старомодной изогнутой рукояткой и пенсне на черном шнурке. Я его принял за
врача. Были, естественно, и женщины с детьми, матроны в париках, девушки,
одетые подчеркнуто модно.
Со временем я начал различать пару слов на немецком идиш, на котором
они разговаривали. Полностью этот язык постичь было просто невозможно. Но им
казалось, что я их понимаю, поскольку, когда я оказывался рядом, они
прекращали свою гортанную болтовню, так странно звучавшую в устах столь
почтенных старцев, и с опаской рассматривали меня. По вечерам они в основном
сидели по комнатам, не зажигая свет, а по утрам когда я выходил в прихожую,
все пространство которой постоянно было завешено всевозможными тряпками и
где служанка чистила обувь, я часто видел у окна старика, Голова и запястье
руки были охвачены молитвенным ремешком, верхняя половина его тела
раскачивалась в такт движению обувной щетки, иногда он прикладывался губами
к бахроме молитвенной рубахи, и в направлении окна с его дряблых, быстро
шевелящихся губ слетали потоком неразличимые слова молитвы - потому, может,
что окно выходило на восток.
Я был настолько увлечен суетливой жизнью евреев, что помногу часов в
день исподтишка наблюдал за ними. В передней висели две олеографии,
изображавшие сценки в стиле рококо, и я даже как-то задумался над тем,
способны ли они воспринимать эти картины и многое другое вокруг, могут ли
они смотреть на них такими же глазами, что и мы. Занятый этими наблюдениями,
я совершенно забыл о девушке из Армии спасения по имени Мари, хотя и
усматривал во всем этом какую-то взаимосвязь с ней.
Руку лейтенанту Ярецки ампутировали. Выше локтя. Куленбек делал свое
дело основательно. То, что осталось от Ярецки, сидело в саду больницы,
расположившись у небольшой группы деревьев, и рассматривало цветущую яблоню.
Комендант города проводил инспекцию.
Ярецки поднялся, схватившись за больную руку, нащупал пустой рукав.
Затем застыл, вытянувшись по стойке "смирно .
"Доброе утро, господин лейтенант, дела, наконец, идут на
поправку?"
"Так точно, господин майор, правда, не хватает приличного
кусочка".
Возникло даже впечатление, что майор фон Пазенов испытывает чувство
вины за руку Ярецки, поскольку он сказал: "Чертова война... не угодно ли
присесть, господин лейтенант.
"Премного благодарен, господин майор".
Майор продолжил разговор: "Где вас ранило?"
"Меня не ранило, господин майор,., газ".
Майор уставился на рукав Ярецки: "Может, я не совсем понимаю... газ
ведь ведет к удушью,.."
"Есть и такое воздействие газа, господин майор".
Майор задумался на какое-то мгновенье, затем произнес "Коварное
оружие".
"Точно так, господин майор". "
Оба подумали о том, что и Германия использует столь коварное оружие, но
промолчали. Майор спросил: "Сколько вам лет?"
"Двадцать восемь, господин майор"
"В начале войны газа еще не было",
"Нет, господин майор, я думаю, нет",
Солнце освещало длинную желтую стену больницы, Белые редкие облака
зависли в голубизне неба, Гравий на дорожках сада был основательно втоптан в
черную землю, а на краю травяного покрова копошился в земле дождевой червяк.
Яблоня была похожа на большой букет белых цветов.
Со стороны больничного корпуса приближался старший полковой врач в
белом халате.
"Желаю вам скорейшего выздоровления",-- произнес майор,
"Премного благодарен, господин майор",--ответил Ярецки.
РАСПАД ЦЕННОСТЕЙ (2)
Возмущение этого времени ощущалось даже в архитектурных сооружениях.
После продолжительного брожения по улицам я всегда возвращался домой жутко
усталым. Мне вовсе не нужно было пялиться на фронтоны домов, они и без того
вызывали во мне чувство беспокойства. Иногда я убегал к известным новым
строениям, но бегство сие не приносило желаемых результатов - в готике
универмага Месселя (Альфред Мессель (1859--1909)-- немецкий архитектор,
разнообразию стиля и орнамента предпочитал функциональное и конструктивное
предназначение строений), несомненно великого архитектора, я усматривал
что-то комичное, и эта комичность раздражала и утомляла, причем столь
сильно, что успокоиться я не мог даже возле строений в стиле классицизма. И
все же я любил величественную ясность архитектуры Шинкеля (Карл Фридрих
Шинкель (1781--1841)-- немецкий архитектор, представитель классицизма.).
Я уверен, что раньше, созерцая формы архитектурного выражения, человек
не испытывал чувства отвращения и брезгливости; это досталось нашему
времени. Не исключено, что на новые строения вовсе не обращали внимания, а
если даже и обращали, то считали, что они так же хороши, как и естественны;
так смотрел еще Гете на строения своего времени.
Нет, я не эстет и, конечно, никогда им не был, если даже кое-что и
вызывает такое впечатление, в такой же степени маловероятно, что это
ностальгическая сентиментальность, просветительский взгляд на прошедшие
эпохи. Нет, за всем моим отвращением и усталостью таилось старое, очень
основательное осознание того, что для эпохи нет ничего важнее, чем ее стиль.
Не было эпохи в жизни человечества, которая характеризовалась бы иначе, чем
своим стилем, и прежде всего, своим архитектурным стилем, ее и эпохой-то
можно назвать постольку, поскольку она имеет свой собственный стиль.
Пусть говорят, что мои усталость и раздражительность объясняются плохим
питанием. Пусть утверждают, что это время имеет свой, сильно выраженный
стиль машин, пушек и железобетона, что только грядущие поколения поймут
стиль этого времени. Что ж, у каждого времени имеется свой стильчик, даже
период грюндерства (Период грюндерства -- период в Германии после
франко-прусской войны 1870-1871 гг), вопреки всей эклектичности, имел свой
стиль. Я признаю даже, что определяющие тенденции архитектурного стиля были
просто низвержены техникой, что новые строительные материалы не утратили
окончательно своих адекватных форм выражения и что вся вызывающая
озабоченность диспропорция пока не что иное, как недостигнутая цель, И
все-таки никто не сможет меня убедить в том, что новый архитектурный образ
не лишен чего-то, с полным осознанием отвергаемого им, чего-то, что
радикально отличает его от всех предыдущих стилей,- характерного орнамента.
Конечно, и это можно определить и охарактеризовать как достоинство, ведь
только сейчас научились конструировать с таким учетом материала, что можно
обойтись и без орнаментальных излишеств. Но не является ли термин вроде
"учет свойств материала" просто громким модерным словечком? Разве в эпоху
готики или в любое другое время строили без учета свойств материала? Тот,
кто считает орнамент излишеством, не понимает внутренней логики
строительства. "Строительный стиль" является логикой, логикой, пронизывающей
все строение, от его чертежа до реальных очертаний, и в рамках этой логики
орнамент является просто последним, отличительным выражением в малом единого
и объединяющего замысла всего творения. Неспособность ли это к самовыражению
в орнаменте или его отрицание - в данном случае это одно и то же и означает
не что иное, как то, что архитектурный стиль этого времени резким образом
отличается от всех предыдущих стилей.
Впрочем, что дает такой взгляд на вещи? Невозможно ни создать при
помощи эклектизма орнаментальную форму, ни достичь искусственно новой, чтобы
не прибегнуть к комичным творениям какого-то там ван де Велде (Хенри ван де
Велде (1863--1957)-- бельгийский архитектор и мастер декоративного
искусства, один из родоначальников стиля модерн, позже -- рационализма.).
Что остается? Глубокое беспокойство, беспокойство и осознание, что этот
архитектурный стиль, который таковым больше и не является, представляет
собой просто симптом, зловещее предзнаменование того, что дух, должно быть,
болен в это безвременье. Ах, и утомительно мне все это видеть. Если бы я
мог, то и не выходил бы больше из своей квартиры.
Исходя из того, что питаться в гостинице было дорого, Хугюнау хотел
позволить себе это только после того, как найдет новое дело. Кроме того, его
не оставляло сильное предчувствие, что он может нанести вред своей
предстоящей акции, если будет попадаться на глаза майору слишком уж часто,
более разумным было бы, если бы майор забыл о его существовании до встречи в
пятницу. Так что Хугюнау питался в дешевом заведении и появился в обеденном
зале гостиницы лишь в пятницу вечером.
Его расчеты оказались верны. Майор ужинал. Казалось, он был более чем
ошарашен, когда Хугюнау живо подрулил к нему и начал благодарить за дружески
оказанную ему честь присутствовать здесь. "Да,-- протянул майор, вспомнив
наконец, о чем речь,--да, я представлю вас господам".
Хугюнау еще раз поблагодарил и скромно присел за столик неподалеку. А
когда майор закончил вечернюю трапезу и осмотрелся по сторонам, Хугюнау
улыбнулся ему и слегка приподнялся, показывая, что он к услугам господина
майора. Так что они вместе направились в небольшую соседнюю комнату, где
находился стол для постоянных посетителей -- влиятельных господ местного
масштаба.
Господа были в полном составе, даже бургомистр был здесь. Войдя в эту
комнату, Хугюнау сразу же ощутил, что принимают его здесь с теплой
симпатией, и его наполнило предчувствие большого успеха. Ощущение не было
обманчивым. Многие из этих господ уже слышали о его приезде в город и
гостиницу; он уже стал темой повсеместных разговоров, и к его предложению,
как он позже рассказывал Эшу, отнеслись с искренним вниманием. Вечер принес
чрезвычайно положительные результаты.
И это в итоге вовсе не было удивительным. Господа оказались под
впечатлением того, что приобщены к тайному собранию, которое представляло
собой одновременно и тайный суд, совершаемый над этим бунтующим Эшем. И то,
что Хугюнау привлек внимание своих слушателей, объяснялось не только его
сильной волей к победе, не только его фанатичной уверенностью, а также и
тем, что он был не бунтарем, а скорее тем, кто заботится о себе и своем
кармане, а следовательно, и говорит на том языке, который понятен другим.
Хугюнау без труда мог бы уговорить господ согласиться с требуемой Эшем
суммой -- двадцать тысяч марок. Но он не сделал этого. Какой-то подспудный
страх повелительно говорил ему, что все должно осуществляться как бы
мимоходом, но в рамках управляемости, поскольку истинная безопасность витает
где-то вне или выше реальности и очень уж большая деловитость столь же
опасна, как и какая-нибудь необъяснимая нагрузка. Пусть это и покажется
бессмысленным; только в каждой бессмыслице есть рациональное зерно, оно
имело место и в мыслях Хугюнау, что и привело странным образом к собственно
итогу: потребуй или прими он от господ слишком уж много денег, кому-то могла
бы прийти в голову мысль поинтересоваться его личностью и полномочиями; а
поскольку он имел гордый вид и отклонил слишком высокие доли в участии,
сохраняя основной пакет за подписчиками своей собственной (легендарной)
группы, то ни у кого не возникало никакого сомнения, что в его лице видят
представителя действительно самой мощной в финансовом отношении промышленной
группы империи (группа Круппа). Не усомнился и вправду никто, в конце концов
поверил в это и сам Хугюнау. Он заявил, что не уполномочен предложить
уважаемым господам большее участие, чем треть от рассматриваемой суммы в
двадцать тысяч марок, то есть всего шесть тысяч шестьсот марок; но он готов
провести переговоры со своей группой относительно того, не согласится ли она
вместо большинства в две трети на простое большинство в пятьдесят один
процент, он охотно также произведет запись на последующее увеличение
капитала; в данный момент господам, к его большому сожалению, придется
довольствоваться более скромной суммой.
Господа сокрушались, но тут уж ничего не поделаешь. Было договорено,
что платежи будут осуществляться с получением временных акций, пока не будет
заключен акт купли Хугюнау "Куртрирского вестника", а после последующих
контактов с центральной группой созданное предприятие получит форму
"общества с ограниченной ответственностью" или даже "акционерного общества".
Вспомнили о будущих заседаниях наблюдательного совета, и вечер завершился
здравицей в честь союзнических армий и Его Величества Кайзера Германии.
Проснувшись, Хугюнау полез в подушку; там он имел обыкновение хранить
ночью свой бумажник. Душу его согревало приятное ощущение-- он владелец
двадцати тысяч марок, и хотя он знал, что в кошельке нет и тех шести тысяч
шестисот марок, которые он должен получить от местных господ лишь после
покупки "Вестника", а лежит там всего лишь сто восемьдесят пять марок, сумма
в двадцать тысяч все же была реальной, Он -- владелец двадцати тысяч
марочек. И баста,
Вопреки своим привычкам, он повалялся еще немного в кровати, Если он
владеет двадцатью тысячами марочек, то это безумие отдавать их Эшу только
потому, что он так много хочет получить за свою дрянную газету. Каждая цена
рассчитана на торг, и он добьется от Эша определенной уступки, уж в этом
пусть он не сомневается. И четырнадцать тысяч было бы многовато за эту
газету, а выгода в собственный карман составила бы шесть тысяч марочек.
Нужно просто очень искусно обтяпать это дело, чтобы не обнаружилось, что Эш
не получит свои двадцать тысяч в полном объеме. Эту сумму можно назвать
резервным капиталом, или объявить, что промышленная группа согласна пока на
простое большинство вместо квалифицированных двух третей голосов, или еще
что-нибудь в этом духе, Уж кое-что можно будет придумать! И Хугюнау с
довольным видом спрыгнул с кровати.
Было еще слишком рано, когда он отправился в редакцию. Там он
набросился на озадаченного Эша с сильнейшими упреками, связанными с плохой
репутацией его газеты. Было ужасным все то, что ему, Вильгельму Хугюнау,
который все-таки в действительности не несет ответственности за господина
Эша, пришлось в течение последних двух дней выслушать о газете. Как маклера
это не должно было бы его совершенно беспокоить, но у него разрывается
сердце, да-да, именно так-- разрывается сердце, когда он видит, как
умышленно губится хорошее дело; газета живет за счет своей репутации, а если
репутация эта терпит крах, то такая же участь ожидает и саму газету. То, как
обстоят дела, до чего довел их господин Эш, свидетельствует, что
"Куртрирский вестник" -- это не что иное, как афера, такую газету невозможно
продать. Неплохо было бы понять господину Эшу, что он должен еще доплатить
собственно покупателю газеты, а не требовать с него деньги.
Лицо Эша помрачнело; затем по нему пробежала пренебрежительная ухмылка.
Но этим сбить Хугюнау с толку было, конечно, невозможно: "А здесь нечего
ухмыляться, дорогой друг Эш, дело принимает крайне серьезный оборот, может,
даже намного серьезнее, чем вы сами предполагаете. О какой-то там
рентабельности не может быть и речи, если и удастся получить некую прибыль,
то только за счет неслыханных жертв, да, именно жертв, мой дорогой господин
Эш. А если даже и наберется, во что ему очень хочется верить и надеяться,
среди моих друзей группа готовых к жертвам господ, не боящихся этого
совершенно безнадежного, если не идеалистического проекта, то вы, господин
Эш, можете говорить об удаче, такой удаче, которая бывает, наверное,
единственный раз в жизни, поскольку благодаря особо благоприятным
обстоятельствам и моему, можете не сомневаться, мощному посредничеству я
обеспечу вам еще и вероятную прибыль в десять тысяч марок, а если вам это
невдомек, то мне просто жаль, что я бескорыстно занимался вашими делами,
которые меня совершенно, ну нисколечко не касаются".
"Тогда оставьте все так, как было",-- заорал Эш и грохнул кулаком по
столу,
"Да ради Бога, я могу, конечно, оставить все так, как было... но не
могу понять только, почему вы приходите в такую ярость от того, что кто-то
не соглашается безоговорочно с вашими фантастическими ценами?"
"Я не требовал ничего фантастического... двадцать тысяч стоит газета, и
то -- между своими".
"Ну, конечно, разве не видно, как сразу соглашаются на вашу цену?
Особенно если добавить, что в газету для дальнейшего развития необходимо
вложить еще как минимум десять тысяч... А тридцать тысяч -- это все-таки
многовато, не так ли?"
Эш задумался. Хугюнау понял, что он на правильном пути: 'Ну что ж, вы
становитесь благоразумнее... Я, конечно, не хочу давить на вас... Вы можете
не так все истолковать..."
Эш начал ходить по комнате, затем произнес: "Я хотел бы обсудить все
это с моей женой".
"Нет проблем... Но только размышляйте не слишком долго... наличные
денежки манят, дорогой мой господин Эш, но Долго ждать они не будут,--
поднявшись со стула, он добавил:-- Завтра я, с вашего позволения, хотел бы
поинтересоваться еще раз... и, кстати, отрекомендуйте меня вашей дражайшей
супруге".
Доктор Флуршютц и лейтенант Ярецки направлялись из больницы в город,
Дорога была в ямах и выбоинах, возникших в результате того, что по ней
ездили грузовики с железными шинами, поскольку резины не хватало. В
безмятежно спокойном воздухе высилась тонкая черного цвета металлическая
труба неработающей толевой фабрики. В лесу щебетали птицы. Рукав Ярецки был
приколот английской булавкой к карману его форменного кителя.
"Странно,-- сказал Ярецки,-- с тех пор, как я лишился левой руки,
правая кажется мне противовесом, тянущим вниз... лучше оттяпали бы и ее
тоже".
"Вы же симметричный человек.,, инженеры ведь соображают в симметрии".
"Знаете, Флуршютц, иногда я уже и не вспоминаю, что имел такую
профессию... Вам не понять этого, своей-то профессии вы не изменили".
"Ну, так уж однозначно это не стоит утверждать... Я был скорее
биологом, чем врачом,.."
"Я предложил свои услуги фирме "АЕГ", людей ведь сейчас везде не
хватает, Но не могу себе представить, что я снова сижу за чертежной доской,
А как вам кажется, сколько всего человек погибло?"
"Не знаю, пять миллионов, десять, а может, и все двадцать, неизвестно,
сколько их будет, когда все это закончится".
"А я убежден, что это вообще никогда не закончится. Так будет
продолжаться вечно".
Доктор Флуршютц остановился: "Скажите, Ярецки, а вы вообще осознаете,
что пока мы здесь так вот спокойно разгуливаем, пока жизнь вообще течет
здесь столь размеренно и спокойно, в паре километров отсюда со смехом палят
друг в друга?"
"Знаете, я вообще кое-чего не могу понять,.. Впрочем, мы с вами свою
долю всего этого уже отхватили..."
Доктор Флуршютц механически пощупал шрам от огнестрельного ранения под
козырьком: "Я, собственно, не это имел в виду,., это случилось раньше, когда
ко всему этому еще принуждали, людям было стыдно... нет, сейчас, по совести
говоря, нужно было бы сойти с ума".
"Этого еще только и не хватало... благодарствую, уж лучше
нализаться..."
"А рецепту этому вы следуете основательно".
Порывом ветра со стороны неработающей толевой фабрики до них донесло
запах смолы.
Доктор Флуршютц, худой и согбенный, со своей белокурой козлиной
бородкой и в пенсне, смотрелся в военной форме немного неуклюже. Какое-то
время они молчали.
Дорога спускалась вниз, Расположенные на расстоянии друг от друга
одноэтажные домики, возведенные здесь, перед городскими воротами, не так
давно, выстроились в одну шеренгу и производили вполне мирное впечатление. В
каждом из палисадничков виднелась заботливо ухоженная зелень овощей.
Ярецки сказал: "Вот удовольствие жить здесь, год за годом вдыхая этот
смоляной запах".
Флуршютц вздохнул: "Я бывал в Румынии и в Польше. Видите ли, там везде
так же мирно стоят дома, с такими же вывесками: каменщик, слесарь и всякое
такое,.. В одном из блиндажей возле Арментьера под досками обшивки была
вывеска "Tailleur pour Dames" ("Дамский портной" (фр.))... Это, может быть,
пошло, но только там до меня наконец-то дошло все безумие происходящего".
Ярецки словно не слышал его: "Теперь с одной рукой я мог бы также
пристроиться инженером на какой-нибудь заводик, выполняющий армейские
заказы".
"Вам это больше нравится, чем "АЕГ"?"