Борх Г. 1918 - Хюгану, или Деловитость

на свою несчастную любовь?"
"Да",- сказала она.
Безвозвратно потеряна родина, перед нами неизбежно разворачивается
даль, только боль становится все более расплывчатой, все светлее, даже,
может быть, невидимее, не остается ничего, кроме болезненного дуновения
того, что было. И Мари сказала: "Зло в мире большое, но радость все-таки
больше".
Я сказал: "Ах, Мари, тебе знакомо отчуждение, и тем не менее ты
счастлива... и ты знаешь, что только смерть одна, что только это последнее
мгновение избавит от отчуждения, и несмотря на это, ты хочешь жить".
"Кто во Христе, тот никогда не бывает одиноким... Приходите к нам",-
ответила она.
"Нет,- был мой ответ,- я часть своей еврейской квартиры, я пойду к
Нухему".
Но это не произвело на нее никакого впечатления.

78

Человек, которому ампутировали руки, становится торсом, Такой ход
мыслей обычно использовала Ханна Вендлинг, когда пыталась найти дорогу
обратно от общего к индивидуальному и конкретному. И в конце этого пути
оказывался тогда не Хайнрих, а немного пошатывающийся Ярецки с пустым
рукавом, заправленным в карман форменного кителя, Это продолжалось долго,
пока она не оказалась способной четко представлять себе это видение, и еще
дольше, пока она не заметила, что этому видению могла бы как-то
соответствовать действительная реальность, А затем это длилось еще какое-то
время, пока она не решилась позвонить доктору Кесселю.
Этот очень замедленный процесс находил свое обоснование, конечно же, не
в особо моральном образе мыслей Ханны; нет, у нее просто пропало любое
ощущение времени и скорости, это было замедление потока жизни, впрочем, не
его запруживание, а скорее всего улетучивание и исчезновение в никуда,
просачивание в совершенно пористую почву, исчезновение и забывание того, что
только что было в мыслях, И когда доктор Кессель, в соответствии с
договоренностью, заехал за ней на своей повозке, чтобы отвезти в город, то
было так, как будто бы она вызвала врача из-за какой-то странной и
трудноформулируемой озабоченности сыном, и только приложив усилие, она
привела свою память в порядок. Затем, правда, внезапно испугавшись, что
снова забудет, она сразу же спросила -- они как раз пересекали сад,-- кто
такой этот однорукий лейтенант в лазарете? Доктор Кессель не сразу понял, о
ком идет речь, но когда он помогал ей подняться в повозку и, слегка кряхтя,
занял место рядом с ней, то вспомнил: "Конечно, вы имеете в виду Ярецки, ну,
конечно... бедный молодой человек,
его, наверное, направят теперь в невропатологическую лечебницу". Этим
переживание за Ярецки для Ханны и ограничилось.
В городе она сделала покупки, отправила посылку Хайнриху, нанесла визит
Редерсам, Она и Вальтеру велела прийти к Редерсам; затем они решили
добираться домой пешком. Необъяснимая озабоченность сыном исчезла как-то
сразу. Это был мягкий и спокойный осенний вечер.
Не было бы ничего удивительного, если бы в эту ночь Ханне
Вендлинг приснился греческий торс в бурлящей пене речной воды,
мраморный блок или -- этого тоже было бы достаточно -- какой-то булыжник,
омываемый накатывающимися волнами. Поскольку она не могла вспомнить такой
сон, то было бы неискренне и неразумно что-либо говорить об этом. Однозначно
только то, что спала она плохо, часто просыпалась и смотрела на раскрытое
окно, ожидая, что поднимутся жалюзи и покажется голова грабителя в маске.
Утром она подумала о том, чтобы освободить садовнику и его жене
хозяйственную комнату рядом с кухней, дабы на всякий случай в доме был
мужчина, которого можно было бы позвать на помощь, но она отказалась от
этого плана, поскольку маленький слабый садовник не являлся защитой, в душе
остался только толстый осадок недовольства Хайнрихом, который расположил
домик садовника так далеко от виллы; он даже забыл установить решетки на
окна. Но она должна была сама себе признаться, что все это недовольство едва
ли имело что-либо общее со страхом: это было скорее всего не страхом, а
своего рода крайней раздраженностью из-за одинокого изолированного
расположения виллы, при всем том, что Ханна испытывала нежелание проживать в
доме, окруженном людской толчеей, и говорила об этом вслух; это было пустое
пространство, окружавшее виллу, этот умерший и словно бы снова составленный
из кусков ландшафт был настолько омертвевшим, что он стал подобен поясу
пустоты, который все сильнее охватывал эту уединенность, пояс, снова
вырваться из которого можно было только с помощью силы, разорвав его или
прорвавшись сквозь него, или же с помощью грабителя. Недавно она прочитала в
газете о революции в России и о Советах, статья называлась "Прорыв снизу";
эти слова вспомнились ей ночью и постоянно звучали в ушах, словно уличная
песенка. В любом случае будет неплохо поинтересоваться у слесаря Круля,
сколько будет стоить поставить решетки на окна.
Ночи стали более длинными, и холодный месяц плыл по небу, словно
булыжник. Невзирая на ощутимую ночную прохладу, Ханна никак не могла
собраться с духом, чтобы встать и закрыть окна. Еще ужаснее безмолвного
грабителя ей казалось дребезжание вставленных оконных стекол, и это
своеобразное напряжение, которое, собственно, не было страхом, но находилось
на грани того, чтобы в любой момент превратиться в панику, придало ей внешне
романтическое настроение. Так она чуть ли не ночи напролет стояла,
прислонившись к открытому окну, и смотрела на мертвое пространство осени,
странно удерживаемая, почти прилипшая к пустоте ландшафта, и страх, который
как раз из-за этого сбросил с себя все, что вызывало боязнь, стал просто
пеной-- сердцу было легко, словно раскрывающемуся цветку, и застылость
одиночества распахнулась в открытой свободе дыхания. И это было похоже на
вызывающую ощущение счастья неверность Хайнриху, это было состояние, которое
она воспринимала как резкую противоположность другому, имевшему когда-то
место состоянию... да, только какому состоянию? А потом она заметила, что
это была противоположность тому, что она когда-то называла физическим
событием. И хорошее состояло в том, что в эти/мгновения она совершенно
забывала об этом физическом событии.

79

Опасения Эша оправдались: Хугюнау снова доставил неприятности майору.
Впрочем, Хугюнау сыграл в этом лишь пассивную роль.
В начале октября на письменный стол майора попал один из тех списков, с
помощью которых армейское руководство обычно разыскивало военнослужащих,
подозреваемых в дезертирстве или еще каким-либо образом исчезнувших из
воинских частей; среди имен стояло также имя некоего Вильгельма Хугюнау из
Кольмара, стрелка 14-го стрелкового полка.
Майор уже было отложил в сторону список, как вдруг в груди шевельнулось
какое-то беспокойство. Он снова взял в руки список, и, держа его из-за своей
дальнозоркости на расстоянии вытянутой руки и повернув ближе к свету, он еще
раз прочитал; "Вильгельм Хугюнау", имя, которое он где-то, должно быть, уже
слышал. Он вопросительно посмотрел на ординарца, который при поступлении
почты находился в его кабинете, он еще видел, как человек, который,
очевидно, ждал его распоряжения, вытянулся по стойке "смирно", ему еще
хватило сил отдать распоряжение "Вы можете идти", и только оставшись один,
он рухнул вперед на поверхность стола, уткнувшись лицом в ладони рук.
В себя он пришел с мыслью, что ординарец все еще стоит у двери и что
этим ординарцем является Эш. Он не решался даже посмотреть, а когда наконец
понял, что там действительно никого нет, сказал сам себе: "А, все равно...",
словно так можно было уладить дело. Это, впрочем, не помогло, лицо Эша
попрежнему был у двери и смотрело на него; Эш смотрел так, как будто
обнаружил на его теле какое-то клеймо. Взгляд, устремленный на него, был
полон осуждения, и майору стало стыдно, что он смотрел на Хугюнау, когда тот
танцевал. Но мысль эта улетучилась, и до него внезапно донеслись слова,
сказанные Эшем: "Среди нас всегда есть предатель".
"Среди нас всегда есть предатель",-- повторил майор. Предатель-- это
бесчестный человек, предатель-- это человек, который предал свою родину,
предатель-- это человек, который обманул родину и товарищей... дезертир --
это предатель. И по мере того, как его мысли таким образом все ближе
подходили к скрытому предмету, завеса внезапно разорвалась, и он одним разом
понял: он сам предатель, он сам, он, комендант города, был тем, кто позвал к
себе дезертира и смотрел, как тот танцует, он был тем, кто позвал к себе
дезертира, чтобы этот дезертир пригласил его в редакцию, чтобы дезертир
подготовил ему дорогу к гражданской жизни, к друзьям, которые никакими
друзьями не являются... Майор ухватился за Железный Крест и сорвал ленточку:
предателю нельзя носить почетные награды, предатель должен снять почетные
награды, нельзя, чтобы он лежал в гробу с почетными наградами... Бесчестье
может быть смыто только пистолетной пулей... Приходится взять кару на
себя... И майор, застыв с неподвижным-взглядом, тихо прошептал: "Бесславный
конец".
Рука все еще лежала на пуговицах кителя; он убедился, что все они
застегнуты, и это необычным образом успокоило его, стало надеждой на
возвращение к долгу, возвращение к собственно безопасной жизни, хотя образ
Эша еще и не исчезал. Образ был дрожащим и таинственным, он находился в том
мире и одновременно в этом, представитель добра и зла одновременно, он был
исполнен легкой уверенности и в то же время полон неопределенности
гражданского, человек, распахивающий жилетку и открывающий всеобщему
обозрению свою рубашку. Так что майор, все еще держа руку на пуговицах
кителя, поднялся, одернул китель, провел рукой по лбу и сказал: "Химеры
какие-то".
Он охотно позвал бы Эша, который мог бы все объяснить. Ему хотелось
сделать это, но это было бы новым отклонением от долга, новым отклонением к
гражданскому. Этого нельзя допустить. К тому же нужно самому хорошенько
подумать: все подозрения могут оказаться совершенно безосновательными. И
если проанализировать ситуацию, то станет очевидно, что этот Хугюнау всегда
вел себя правильно и как патриот. Может быть, все прояснится само собой и
повернется к лучшему.
Майор слегка дрожащими руками еще раз поднес к глазам список, затем
отложил его в сторону и взялся за остальную почту. Пока он прилагал все
усилия к тому, чтобы снова привести свои мысли в порядок, эти усилия
разбивались о противоречивые приказы и служебные распоряжения, и разобраться
в этих противоречиях оказалось ему не под силу. Повсеместно в мире нарастал
хаос, хаос мысли и хаос мира, сгущалась темнота, и эта темнота имела
звучание адского умирания, в треске которого понятно было только одно:
поражение родины-- о, темнота усиливалась, нарастал хаос, но из хаоса в
облаке ядовитых газов ухмыльнулась физиономия Хугюнау, физиономия предателя,
инструмента кары Господней, первопричины нарастающего несчастья.
На протяжении двух дней майор мучился в нерешительности, хотя под
давлением обрушившихся на него внешних событий он и сам это не совсем
осознавал. Перед лицом всеобщего беспорядка он мог бы абсолютно естественно
махнуть рукой на это незначительное дело о дезертире, но точно таким же
естественным было и то, что для коменданта города даже сама мысль о такого
рода дешевом выходе была недопустима, ибо категорический императив долга не
терпит, чтобы ненадежность нагромождалась на ненадежность; и на второй день
майор распорядился пригласить Хугюнау в комендатуру.
Когда майор увидел перед собой предателя, то в его душе с новой силой
забурлило все сдерживаемое отвращение. На сердечное приветствие он ответил
по служебному строго и формально и, передавая через стол список, без единого
слова указал на строку "Вильгельм Хугюнау", которая была отмечена красным
карандашом. Хугюнау понял, что сейчас на карту поставлено все, и перед лицом
грозящей опасности он вновь обрел ясное спокойствие, которое до сих пор
всегда помогало ему. Он начал беззаботным тоном, но жесткость его взгляда
из-за стекол очков давала майору понять, что это тот человек, который хорошо
знает, как ему защитить свою шкуру: "Что-то в этом роде я ждал уже давно,
многоуважаемый господин майор; беспорядок в армейских штабах, если позволено
будет сказать, становится все более и более обыденным явлением, Да, господин
майор качают головой, но это так, и я живой пример этому; когда я снимался с
учета в главном управлении прессы, дежурный офицер забрал у меня мои
документы якобы для того, чтобы сообщить об этом в полк; я еще тогда
опасался больших неприятностей, поскольку не годится отправлять обязанного
служить солдата без документов -- тут господин майор могут только
подтвердить мои слова,-- но меня успокоили, объяснив, что документы вышлют
чуть позже; мне выдали всего лишь временный военный проездной билет до
Трира, господину майору понятно, что в кармане у меня не было ничего, кроме
моего проездного билета, в остальном спасение утопающих-- дело рук самих
утопающих! Ну а сам проездной билет я, как и положено, сдал в вокзальную
комендатуру... да, вот такая история. Естественно, я должен винить сам себя,
что с течением времени совершенно забыл о столь важном деле; но господину
майору лучше всех известно, как я перегружен; и если уж учреждения дают
сбой, то можно ли предъявлять обвинения простому плательщику налогов и
защитнику страны? Стоит подумать. Вместо того чтобы навести порядок в
собственных делах, конечно, куда проще поставить на порядочном человеке
клеймо "дезертир"! Господин майор, если бы не мое чувство патриотического
долга, то я бы не отказал себе в удовольствии напечатать об этом неслыханном
случае в прессе!"
Все это звучало правдоподобно; майор снова начал сомневаться.
"Если господин майор позволят мне высказать свое предложение, то я бы
попытался правдиво проинформировать армейскую жандармерию и полк о том, что
я здесь руковожу официальной местной газетой и что я как можно скорее
постараюсь отправить им недостающие документы, поиском которых намерен
заняться".
Слово "правдиво" усилило негодование майора, Как этот человек позволяет
себе разговаривать!
"Это не относится к сфере ваших полномочий давать мне инструкции
относительно моих докладов. В остальном, дабы уж оставаться правдивым до
конца, я не верю вам!"
"Так, господин майор мне не верят? Может, господин майор уже проверили,
на основании какого правдивого доноса был сделан этот список? А то, что речь
может идти всего лишь о доносе -- о дурацком и к тому же злом,-- так это же
ясно как солнечный день,.."
С торжествующим видом смотрел он на майора, который, будучи захваченным
врасплох новым выпадом, и не заметил даже, что ему для получения этого
списка не нужен был никакой донос. Торжествующим тоном Хугюнау продолжал:
"Сколь многим людям было вообще известно, что у меня несуразности с моими
документами? Мне известен только один-единственный человек, и этот
один-единственный якобы шутки ради или как символ, как уж это понравится
называть, достаточно часто оскорблял меня, называя предателем, не угодно ли
господину майору всего лишь вспомнить,., известны мне такие лицемерные
шуточки.., господа называют это религиозным безумием, и наш брат может
потерять на этом, как минимум, деньги, а как максимум,-- саму голову,.."
Совершенно неожиданно майор перебил его; он даже стукнул ножом для
разрезания бумаг по столу: "Не хотите ли вы, случайно, избавиться от
господина редактора Эша? Он достойный уважения человек".
Наверное, было глупо со стороны Хугюнау продолжать огрызаться, не
оглядываясь по сторонам, карточный домик грозил рухнуть в любое мгновение,
Он знал это, но что-то в нем подсказывало: "ва-банк", и он не мог
по-другому: "Я покорнейше обращаю внимание господина майора на то, что не я,
а вы первым назвали имя господина Эша, Следовательно, я не ошибся, он и есть
тот самый доносчик. Ах, если ветер дует не с той стороны и господину майору
с учетом его дружеских отношений с господином Эшем угодно крутить с ним его
дела, тогда покорнейше прошу меня арестовать",
Это было то, что надо, Майор, выставив в сторону Хугюнау свой палец,
устало пробормотал: "Убирайтесь, убирайтесь,,, Вас выведут".
"Пожалуйста, господин майор, пожалуйста,., как вам будет угодно. Но мне
известно, что я должен ждать от прусского офицера, который прибегает к
такого рода уловкам, чтобы избавиться от свидетеля своих пораженческих речей
на коммунистических собраниях, это же очень мило, когда держат нос по ветру,
но у меня нет ни малейшего желания быть флюгером.,,
Привет".
Последние, собственно говоря, бессмысленные слова, брошенные Хугюнау
просто для отделки своей риторики, майор уже не слышал. Глухим голосом он
продолжал бормотать: "Убирайтесь... пусть убирается... предатель...", тогда
как Хугюнау уже давно вышел из комнаты, нагло хлопнув за собой дверью. Это
был конец, бесславный конец! Клеймо, клеймо на всю жизнь!
Есть ли еще какой-нибудь выход? Нет, выхода нет.,. Майор достал из
ящика стола армейский револьвер и положил перед собой. Затем он взял лист
почтовой бумаги, тоже положил перед собой; это будет посмертное прошение,
Лучше всего он просил бы о позорном разжаловании. Но все должно идти так,
как это предписывается уставами и наставлениями, Он не оставит свое место,
пока не передаст, как положено, все дела.
Хотя майор полагал, что сделает все эти приготовления с быстрой и
солдатской пунктуальностью, все двигалось вперед очень медленно, а каждое
движение стоило очень больших усилий. Собрав все свои силы, он начал писать,
ему хотелось, чтобы это было написано твердой рукой. Причина того, что он
смог написать только первое слово, состояла, вероятно, в его неимоверном
напряжении. "Господину,.."-- нарисовал он на бумаге буквами, которые ему
самому казались чужими, а затем он застрял -- сломалось перо, оно прорвало
бумагу и посадило отвратительную кляксу. Крепко, даже судорожно вцепившись в
ручку, майор, не майор уже, а просто совершенно старый человек, начал
медленно оседать набок, Он еще раз попытался макнуть сломанное перо, между
тем это ему не удалось, он опрокинул чернильницу, чернила тонким ручейком
побежали по столу и начали капать на брюки. Майор уже не замечал этого. Он
продолжал сидеть с испачканными чернилами руками, застывшим взглядом
уставившись на дверь, за которой исчез Хугюнау, Когда через какое-то
мгновение дверь отворилась и показался ординарец, то ему удалось выпрямиться
и вытянуть в повелительном жесте руку: "Убирайтесь,-- приказал он
озадаченному человеку,--убирайтесь... я остаюсь служить".

80

Ярецки уехал вместе с капитаном фон Шнааком, Сестры стояли у решетчатых
ворот и махали вслед уходящей машине, которая повезла этих двоих на вокзал.
Когда они вернулись в корпус, сестра Матильда выглядела осунувшейся и
похожей на старую деву.
Флуршютц не удержался: "Это, собственно говоря, очень мило с вашей
стороны, что вы вчера вечером так позаботились о нем... Парень ведь был в
ужасном состоянии... И где он только достал польский шнапс?"
"Несчастный человек",--заметила сестра Матильда.
"Вы читали "Мертвые души"?"
"Дайте-ка вспомнить... кажется, да".
"Это Гоголь,-- вмешалась сестра Карла, гордясь своими познаниями,--
русские крепостные".
"Вот такой мертвой душой был и Ярецки,-- сказал Флуршютц, а через
какое-то мгновение, кивнув в сторону солдат, стоявших в саду, добавил:--
Такие все они, мертвые души... вероятно, и мы тоже; каждому так или иначе
пришлось быть
таким".
"Не дадите ли почитать эту книгу?" -- поинтересовалась сестра Матильда.
"Здесь у меня ее нет... Но, может быть, где-нибудь дется... так что
книги.,. Вам известно, что я не могу больше
читать..."
Он опустился на лавку, стоящую у самого входа, выглянул на улицу,
посмотрел на горы, на светлое осеннее небо, мрачневшее на севере. Сестра
Матильда помедлила немного, затем тоже присела рядом.
"Знаете, сестра, откровенно говоря, надо было бы изобрести какое-то
новое средство взаимопонимания помимо языка. Все то, что пишут и говорят,
стало совершенно немым и глухим. Должно быть, нечто новое, иначе наш старший
полковой еще окажется прав со своей хирургией..,"
"Я не совсем хорошо вас понимаю",-- сказала сестра Матильда.
"Ах, не утруждайте себя, чушь все это... Просто мне как-то пришло в
голову, если души мертвы, то остается всего лишь хирургический скальпель...
но это все ерунда".
Сестра Матильда задумалась: "Не говорил ли что-нибудь в этом роде
лейтенант Ярецки, когда пришлось ампутировать ему
руку?"
"Может быть, это ведь объяснялось его радикализмом, его приверженностью
к крайним мерам,., но он, естественно, и не мог не быть приверженным к этим
мерам... как любое загнанное в угол животное..."
Сестра Матильда была шокирована выражением "животное": "Мне кажется,
что он просто пытался все забыть... Он как-то даже намекал на это и плюс --
он пил..."
Флуршютц сдвинул фуражку на затылок; он почувствовал шрам на лбу и
легонько почесал его: "Я, собственно, не удивился бы, если бы сейчас
наступил период, когда люди вообще стремились бы только к тому, чтобы
забыть, только забыть: . спать, есть, спать, есть... так, как они ведут себя
здесь... спят, ' ' едят, играют в карты..."
"Но это было бы ужасно, совершенно без идеалов!" ' . "Дорогая сестра
Матильда, то, что вы переживаете, это едва ли можно назвать войной, это
всего лишь миниатюрный вариант войны... Вы на протяжении четырех лет
проработали здесь... И люди же все молчат, даже если их ранило... молчат и
забывают... Но с идеалами домой не возвращается никто, тут уж вы можете мне
поверить".
Сестра Матильда поднялась. Приближающаяся гроза выделялась теперь
широкой полосой черных облаков на фоне светлого неба.
"Я хочу как можно скорее перевестись снова в полевой лазарет",-- сказал
он.
"Лейтенант Ярецки считал, что война не закончится никогда".
"Да... наверное, именно поэтому я хочу вырваться отсюда". "Должно быть,
мне тоже надо попроситься на фронт..." "Ну, сестра, вы и здесь делаете
вполне достаточно". Сестра Матильда взглянула на небо: "Я должна убрать в
корпус шезлонги".
"Да, займитесь этим, сестра".

81

Был воскресный вечер; Хугюнау в типографии выплачивал зарплату за
неделю.
Жизнь продолжалась своим чередом, Хугюнау ни на мгновение не приходило
в голову, что ему как открыто разыскиваемому и преследуемому дезертиру надо
было бы, собственно говоря, скрыться. Он просто остался на месте. Не только
потому, что очень уж был привязан к кругу своих занятий, не только потому,
что ему как деловому человеку было бы трудно и подумать о том, чтобы бросить
на произвол судьбы дело, в которое вложена приличная куча денег, чужих или
своих, нет, это скорее всего было ощущение многосторонней незавершенности,
которое удерживало его и не позволяло капитулировать, ощущение, которое
заставляло его отстаивать свою реальность относительно реальностей других. И
все слегка смахивало на какой-то туман, тем не менее в целом вырисовывалась
совершенно отчетливая картина: майор и Эш рано или поздно разберутся во всем
и отыграются на нем. Итак, он остался и только договорился с госпожой Эш
относительно компенсации за несъеденные обеды, так что он теперь без
материального ущерба для себя гораздо чаще мог пропускать сидение за
ненавистным ему обеденным столом.
Естественно, он знал, что обстоятельства не сложились таким образом,
чтобы способствовать отдельным акциям против маленького эльзасского
дезертира; он находился в относительной безопасности, к тому же майор
пребывает под давлением его шантажа. Он знал это, но знать это ему не
хотелось. Напротив, в голову приходили мысли, что военное счастье еще
повернется другой стороной и майор снова станет влиятельным господином, что
майор и Эш просто ждут соответствующего часа, чтобы затем уничтожить его,
Поэтому проблема состояла в том, чтобы заблаговременно сорвать эти планы.
Может, это и было чистейшей воды суеверие, но ему нельзя было сидеть сложа
руки, надо было использовать свое время, к тому же он должен был уладить
некоторые срочные дела, а поскольку он не мог точно сказать, куда его,
собственно говоря, заведут эти срочные дела, то он успокаивал себя тем, что
его врагам придется винить самих себя, когда он будет предпринимать
контрмеры.
А сейчас он выплачивал зарплату. Линднер покрутил в руках деньги,
пересчитал еще раз, потом снова покрутил их в руках и оставил лежать на
столе. Помощник наборщика стоял рядом и тоже молчал. Хугюнау не понял: "Эй,
Линднер, почему вы не берете деньги?.. В конце концов вы же ничего не имеете
против денег".
Наконец Линднер, откровенно преодолевая себя, сказал: "Минимальная
зарплата по тарифу составляет 92 пфеннига".
Это было что-то новое. Но Хугюнау сориентировался: "Да, это так, на
больших предприятиях... но на таком крохотном.., Вы, старый опытный рабочий,
вы-то должны знать, в каких мы условиях. Враждебные нападки со всех сторон,
одни только враги... если бы я снова не поставил газету на ноги, то вообще
не было бы никакой зарплаты... и это благодарность! Или, может, вы считаете,
что я должен выплатить вам зарплату в двойном размере? Но только откуда
прикажете взять на это деньги? Вы же хорошо знаете, что мы --
государственная газета, которой выплачиваются дотации... тогда, впрочем,