Борх Г. 1918 - Хюгану, или Деловитость

болезненной гримасой; чудной звук издавал именно он, смеясь столь
удивительным образом.
Это был первый звук, который удалось услышать от него с момента его
поступления сюда (если не принимать во внимание его хныканье в самом
начале).
"Ну и похабник,-- чертыхнулся старший полковой врач Куленбек,-- тут он
соображает, что можно смеяться".

37

История девушки из Армии спасения (5)
Поблекшая весна окаменевшего закона,
Поблекшая весна Сионовой невесты,
Шум городской поблекший, беззвучно также
Исходящий из той невидимой сети,
Воскресный день, отточенный из камня, не источающий
ни мягкости, ни доброты,
Небес поблекший лик, свой взгляд бросающий на панцирь
из асфальта площадей,
В зев улиц пропастей бездонных, и, словно мерзкая чесотка, Ползет
бездушный камень по коже нежной, земляной. О, город полный ложного огня, о,
город, полный лживых
воплей,
Взор грешника не может различить деревьев зелень, И в поисках душа его
того местечка, где в покаянной глубине Восстанет святость из Закона,
Источнику живительной воды подобно, из мыслей, Из книг священных, из
сомнений и колебаний. То - город странников, и грешников, трясущихся от
страха,
и аскетов, Город того народа, что Бога благосклонный взор к себе
привлек, Народа, что, размножаясь безучастно, лишь сыновей своих
считать привык,
Народа старцев, что, стоя у окна, молитвы звуки издают, :.-?, Словно
монахи бородатого народа, связь с Богом непрерывную
хранящего,
Блюдущего все праздники, носящего и ремешки, и культам
своего предметы,

А жены между тем хлеб пышный монастырский замесили И тусклый огонек
светильников на масле раздули в день
поминальный;
Народ, берущий женщин, дабы в постели был зачат Юнец безликий с
бородкой театральной, Юнец Иакова, пред которым и ангелы склоняли головы
свои, И истина которому была открыта, перст указующий дорогу К тому
источнику, где ангелы вкушали воды живительную
благодать, К тому источнику, где овцы у Рахили воду пили. О, город
серый, привал кочевников бесцветных ликом, Бредущих по пути Сиона, что к
Богу должен привести, Безбожный град, охваченный безжалостным корсетом,
Камнем безучастным обнесенное пространство, где боли
и проклятьям нет конца,
Где Армии спасенья барабана тонкий голосок струится, Так что грешники
не могут продолжать свой бег губительный, Путь истины, что милосердья полон,
найдя, бредут они домой, Тем преисполненным любви путем Сиона. И в этом
городе Берлине, в весенние те дни Нухему Зуссину встретилась Мари святая.
Какое-то мгновенье души их робели, Затем - колени друг пред другом
преклонили; И не было в них ощущенья когтей судьбы жестокой, Сион им
виделся, и благодареньем стала вся их жизнь.

38

Уже около двух лет Хайнрих Вендлинг не был в отпуске. И все-таки Ханна
была поражена, так поражена, словно бы разразилось какое-то не поддающееся
пониманию иррациональное событие, когда пришло письмо, в котором Хайнрих
сообщал о своем прибытии домой. Дорога от Салоников должна была занять не
менее шести дней, может, даже больше. Ханна испытывала страх перед его
прибытием, как будто ей надо было скрывать от него своего тайного любовника.
Каждый день задержки в пути она воспринимала, словно подарок; но каждый
вечер она уделяла своему вечернему туалету все большее внимание, а по уграм
оставалась в постели дольше обычного, ожидая и опасаясь, что возвращаясь
домой, грязный и небритый, он сразу же пожелает овладеть ею. А поскольку
она, собственно, испытывала стыд от такого рода игры своего воображения и
уже по этой причине надеялась, что, может, какое-то там наступление или еще
какая-нибудь беда сорвет отпуск, то душе шевелилась еще более сильная и
очень странная надежда, возникшая как бы между прочим, предчувствие, о
котором не хотелось ничего знать да ничего и не было известно и которое
напоминало ощущение тяжелой операции: нужно быть подвергнутым ей, дабы
избежать чего-то неизбежного, к чему неудержимо тянет, это было подобно
последнему жуткому убежищу, мрачное само, оно все же казалось спасением от
еще более мрачной темноты. Если даже назвать такое поведение, такой
исполненный надежды страх и такое пугающее нетерпеливое ожидание мазохизмом,
то это означает всего лишь остаться на самой поверхности омута души. И
объяснение своему состоянию, которое могла себе позволить Ханна, если она на
него вообще обращала внимание, не так уж сильно отличалось от мнения глупых
старух, видевших в супружестве единственное средство лечения, способное раз
и навсегда положить конец всем страданиям малокровных молодых девиц. Нет,
она даже не решалась углубиться мыслями в то, что происходит, это были
дебри, влезать в которые ей не хотелось, и если она где-то и ждала, что с
приездом Хайнриха ход событий приобретет свой естественный порядок, то с
такой же убежденностью она считала, что восстановить такой порядок
невозможно будет уже никогда.
Наступило настоящее лето. "Дом в розах" оправдывал свое название, хотя,
отдавая должное времени, уход за овощами был предпочтительнее ухода за
цветами, а сил постоянно болеющего садовника не хватало даже на первое, Но
плетущиеся цветы не поддавались угнетающему действию войны, и их вьющиеся
стебли доставали почти до скульптурных фигур возле входной двери, кусты
пеонов красовались белыми и розовыми цветами, а полосы гелиотропов и
левкоев, окаймлявшие лужайки, были в полном цвету. Перед домом спокойно
раскинулся зеленый ландшафт, уходящая вдаль долина привлекала к себе взор,
уводя его к опушке леса, к утопающему в зелени домику лесника, который зимой
можно было рассмотреть со всеми его окнами, в зелень были погружены и
виноградники, и только лес лежал темным пятном, темным он был еще и потому,
что небо над горами затягивало сейчас черными облаками.
После обеда Ханна выставила перед домом шезлонг. Расположившись под
каштанами, она наблюдала за сгущающимися облаками, тень которых,
приближаясь, уже ползла по полям, превращая светлую яркую зелень в
темноватый и странным образом успокаивающий зелено-фиолетовый цвет, и когда
эта тень легла на сад и потянуло вдруг подвальной прохладой, цветы, до этого
момента затаившиеся от жары, неожиданно разразились благоуханием, словно
дыхание их освободилось. Или, может, внезапная прохлада позволила Ханне
ощутить аромат, и все же это было столь неожиданно, столь неповторимо, столь
стремительно, эта нахлынувшая волна сладостного аромата была столь бодрящей
и завораживающей, словно вечер в южном саду, словно вечер на скалистом
берегу Тирренского моря. Земля расположилась на берегу облака, низвергающего
свою волну-- мягкий и густой грозовой ливень, и Ханна, остановившись в
распахнутых дверях веранды, вдыхала полной грудью аромат юга, впитывая почти
с жадностью мягкую влагу, прохладу и свежесть; вместе с воспоминаниями на
нее нахлынул и страх, который она испытала впервые тогда, когда дождливым
вечером во время свадебного путешествия по Сицилии стояла на берегу моря: за
спиной находилась гостиница, цветы в гостиничном саду источали тонкий
аромат, и она не могла понять, кто он, этот чужой, стоящий рядом с ней
мужчина-- звали его доктор Вендлинг.
Она испугалась, когда увидела, как по дорожке сада семенит садовник,
чтобы спрятать садовую мебель от дождя; она испугалась, подумав, должно
быть, о ворах, хотя она точно знала, что собирается делать этот человек.
Если бы к ней не вышел Вальтер, то она убежала бы к себе в комнату и заперла
бы за собой дверь. Вальтер сел на порог; он выставил босые ноги под дождь и
был занят тем, что осторожно сдирал с колена засохший струп, чтобы затем с
удовольствием погладить выступившую наружу новую розовую кожу. Ханна тоже
присела на порог; она обхватила ноги, свои красивые стройные ноги рука-ми --
дома она не носила чулок,-- и прохлада коснулась гладкой кожи ее бедер.
Дождь, пробудивший вначале благоухание цветов, прибил его, и теперь
пахло только сырой землей. Блестела мокрая, покрытая коричневой черепицей
крыша домика садовника, и когда садовник снова направился к нему, щебень под
его ногами скрипел уже не от сухости, а оттого, что был мокрый -- шуршал
отчетливо и слегка приглушенно. Ханна обняла ребенка за плечи. Почему они не
могут сидеть вот так вечно, спокойно найдя свое место в очищенном и
прохладном мире! Страха у нее почти не осталось. Тем не менее она сказала:
"Если сегодня ночью будет гроза, я разрешу тебе спать у меня, Вальтер".

39

Войдя в обеденный зал гостиницы, старший полковой врач Куленбек и
доктор Кессель увидели майора на своем обычном месте. Он читал только что
полученную "Кельнскую газету", Вошедшие поздоровались, и майор, поднявшись,
пригласил их к своему столику.
Старший полковой врач, кивнув на газету, изрек в высшей степени
нетактично: "Нас ждет удовольствие почитать ваши статьи и в других газетах,
господин майор?"
Майор лишь покачал головой и передал старшему полковому врачу газету,
указывая на военную хронику: "Плохие новости".
Старший полковой врач пробежал глазами статью: "Не хуже, собственно,
чем прежде, господин майор".
Майор вопросительно уставился на него.
"Ну, есть ведь еще просто хорошая новость, господин майор, и называется
она -- мир".
"Тут вы правы,-- согласился майор,-- но это должен быть почетный мир".
"Прекрасно,-- сказал Куленбек и поднял свой бокал,-- итак, за мир".
Господа чокнулись бокалами, а майор повторил: "За почетный мир... иначе
к чему были все эти жертвы?" Он задержал свой бокал в руке, словно хотел еще
что-то заявить, но молчал; выйдя наконец из оцепенения, он сказал: "Честь--
это не какая-то там условность. Раньше отравляющий газ как оружие был бы
запрещен",
Господа молча пили вино.
Молчание нарушил доктор Кессель: "Что дают самые распрекрасные теории о
питании в военное время? Приходя вечером домой, я едва держусь на ногах; для
пожилого человека этого как раз и недостаточно".
Куленбек сказал: "Вы -- пораженец, Кессель; диабет, как доказано,
сократился до минимума, карцинома имеет, кажется, такую же тенденцию. Это
просто ваше личное несчастье, что вы не болеете диабетом. Между прочим,
дорогой коллега, если вас беспокоят ноги... Нам здесь всем не по
восемнадцать".
Майор фон Пазенов вставил: "Чувство -- это не инертность мысли".
"Я не совсем хорошо вас понимаю, господин майор",-- произнес старший
полковой врач Куленбек.
Майор смотрел в пустоту: "А, ничего... Знаете... Под Верденом погиб мой
сын... Сейчас ему было бы без малого двадцать восемь".
"Но у вас ведь есть еще семья, господин майор".
Майор ответил не сразу; не исключено, что он посчитал это замечание не
совсем тактичным. Наконец он сказал: "Да, младший сын и две девочки...
мальчик... его тоже скоро призовут... нужно отдать кесарю кесарево...-- он
запнулся, затем продолжил: -- Видите ли, причина всех бед в там, что Богу не
отдают Богово".
Доктор Куленбек поддержал разговор: "Даже человеку человеческое не
отдают.,. Мне кажется, начинать необходимо именно с этого".
"Вначале -- Бог",-- было мнение майора фон Пазенова.
Куленбек гордо поднял голову; его черно-серая борода торчала в воздухе
одиноким клинышком: "А мы, врачи, как раз гнусные материалисты".
Майор примирительным тоном возразил: "Да зачем вам говорить такое!"
Доктор Кессель был также другого мнения; настоящий врач всегда
идеалист. Куленбек засмеялся: "Верно, а я и забыл о вашей работе в
больничной кассе".
После небольшой паузы доктор Кессель продолжил: "Если можно было бы
вернуться хоть наполовину назад, я бы снова возобновил занятия камерной
музыкой".
Майор сказал, что его жена тоже охотно музицирует. Затем, задумавшись
на какое-то мгновение, добавил: "Шпор-- хороший КОМПОЗИТОР".

40

С тех пор, как стало известно, что Гедике смеялся, его соседи по палате
пытались сделать все возможное, чтобы заставить его сделать это еще раз. Ему
рассказывали самые похабные анекдоты, а когда он лежал на кровати, то мало
кто проходил мимо и не пытался расшевелить этот ходячий скелет. Но подобные
усилия окружающих результатов не приносили. Гедике больше не смеялся. Он
молчал.
Пока однажды сестра Карла не принесла открытку полевой почты: "Гедике,
вам написала супруга...-- Гедике не шевельнулся,-- Я прочитаю вам". И сестра
Карла прочитала, что его верная жена уже давно ничего о нем не слышала, что
у нее и детей все в порядке и что все они надеются на его скорое
возвращение. "Я отвечу за вас",-- сказала сестра Карла. Гедике не подал ни
единого знака понимания, так что можно было подумать, будто он в
действительности ничего не понял. Ему, вероятно, и вправду удавалось бы
скрывать от всех посторонних бурю, разразившуюся в его душе, ту бурю,
которая перемешивала части его "Я", в жутком темпе вынося их на поверхность,
чтобы затем снова утопить в темной бездне, ему бы удалось успокоить эту бурю
и снова постепенно успокоиться, если бы в этот момент мимо не проходил
первый весельчак палаты драгун Йозеф Заттлер, который присел на краешек
кровати у его ног, чтобы отпустить пару шуток. Тут ополченец Гедике издал
крик, который ни в коем случае нельзя было назвать смехом, чего от него
ждали и что сделать он, собственно, был обязан, он издал злой и тяжелый
крик, сел на кровати, но не так медленно и с трудом, как он обычно делал это
в других случаях, он вырвал из рук сестры Карлы карточку полевой почты и
разорвал ее. Затем медленно начал оседать обратно, а поскольку быстрые
движения вызывали у него боль, он ухватился за живот.
Он лежал, уставившись в потолок, и пытался привести свои мысли хоть в
какой-нибудь порядок, Он отдавал себе отчет в том, что поступил правильно;
он с полным правом дал отпор тому, кто пытался вторгнуться в него, А то, что
тот, кто пытался вторгнуться в него, был служанкой Анной Лампрехт с тремя
своими детьми, было почти что все равно и это можно было быстро выбросить из
головы. Он радовался именно тому, что смог так быстро успокоить мужчину,
женившегося на служанке Лампрехт, и отправить его на свое место за темный
барьер -- пусть ждет там, пока не позовут. Но тем не менее дело этим не
исчерпывалось: кто приходил один раз, тот может прийти снова, даже если его
и звать не будут, и если была открыта одна дверь, то любая другая может
распахнуться сама по себе. Охваченный ужасом, он ощущал, не зная даже как
сформулировать, что каждое вторжение в любую часть души болезненно
затрагивает и все остальные части, да так, что все они претерпевают
вследствие этого изменения. Это было похоже на гудение в его ушах, гудение
души, гудение множества "Я", сила звучания была настолько мощной, что он
чувствовал его всем телом, но это было похоже также на ком земли, которым
оказался забит рот, удушающий ком, меняющий все мысли. А может, это было
похоже и на нечто другое, но в любом случае это было что-то сверхмощное,
ощущение зависимости от которого:, охватывало полностью. Появлялось чувство,
словно хочешь замазать кирпичную кладку раствором, а он застывает еще на
кельме. Казалось, словно бы здесь был бригадир стройки, который, ударившись
в непозволительную и невозможную спешку, велел класть кирпичную стенку в
таком бешеном темпе, что она быстро громоздилась вверх и ее невозможно было
как следует обработать. Стенка неминуемо упадет, если, дабы положить конец
такому подходу, своевременно не сломать лебедку для подачи кирпичей и
бетономешалку. Лучше всего было бы снова заклеить глаза и заглушить пробками
уши; человеку Гедике вовсе ни к чему было что-либо видеть, что-либо слышать
да и что-либо есть тоже. Если бы его сейчас не мучили такие сильные боли, то
он пошел бы в сад и набрал бы полные горсти земли, дабы заглушить эти
отверстия, Он ухватился за эту чертову нижнюю часть живота, из которой
вытекают дети, сжимая ее руками, словно пытаясь предотвратить последующее
вытекание оттуда, сцепив зубы и сжав губы, чтобы не издать даже вздоха
боли,-- ему казалось, что таким образом у него прибавляются силы, словно
силы эти в состоянии возводить все более высокую и светлую стену, словно бы
он сам присутствует везде, стоит на каждом этаже, на каждом уровне стенки, в
конце концов он совершенно один пребывает на самом верхнем этаже, на самой
вершине этой стены, он может там стоять, он смеет там стоять, без боли и
свободный, распевая песни, как он это делал всегда, находясь наверху. А
плотники работали бы под ним, что-то подправляя топорами, забивая скобы, и
он по обыкновению поплевывал бы вниз, и его плевки описывали бы большущую
дугу над ними, а там, где они, шлепая, падали на землю, там вырастали бы
деревья, которые, какими бы высокими они ни были, но достать до него все
равно не смогли бы,
Когда пришла сестра Карла с тазом и пеленками, он лежал спокойно и так
же спокойно позволил окутать себя компрессами. Два дня он отказывался есть и
пить. И вскоре произошло то событие, во время которого он начал говорить.

41

История девушки из Армии спасения (6)
К моему собственному удивлению, я снова начал заниматься своими
историко-философскими исследованиями о распаде ценностей, И хотя я почти не
выходил из дома, работа продвигалась вперед, но медленно. Ко мне иногда
заходил Нухем Зуссин, он всегда садился на серые полы своего сюртука,
который он никогда не расстегивал: скорее всего своего рода стеснительность
не позволяла ему сделать это. Я часто задавал себе вопрос, как могут эти
люди доверять доктору Литваку, который в своем коротком пиджачке свободного
покроя вступал в противоречие со всеми их воззрениями. Пока я нашел для себя
объяснение в том, что прогулочная трость, с которой носился доктор Литвак,
могла быть своеобразной заменой недостающим длиннополым одеяниям. Но это,
естественно, были всего лишь предположения.
Довольно долго не удавалось разузнать, чего, собственно, хочет Зуссин.
Когда он садился, то никогда не забывал сказать "с вашего позволения", а
после непродолжительной неловкой паузы всплывала какая-нибудь юридическая
проблема: имеет ли право правительство конфисковывать продукты питания,
которые уже находятся в доме или даже на тарелке, может ли распространяться
на алименты, которые получают жены военнослужащих, положения страхования на
случай смерти... Собственно говоря, было непонятно, чего он хочет этим
добиться, создавалось впечатление, будто он соединяет наугад различные
провода, но ощущалось все же, что из этого выплывают настоящие проблемы или
что в его голове простирается некий юридический ландшафт, который необходимо
было изучить с помощью такой искусственной и замысловатой подзорной трубы.
Даже когда он брал в руки книгу и подносил ее к близоруким глазам, то
казалось, что читает он нечто совершенно другое. Он испытывал безмерное
уважение к книгам, но мог до] упаду смеяться над некоторыми строчками Канта
и бывал удивлен, когда я не следовал его примеру. Так, для него стала
необычайно забавной шуткой следующая мысль Гегеля: "Принцип! волшебства
заключается в том, чтобы не просматривалась1 взаимосвязь между средством и
результатом". Вне всякого сомнения, он презирал меня, поскольку на вещи и на
их комичность я смотрел по иному, странным образом склоняясь к тому, чтобы
признать его точку зрения более правильной, хотя и более сложной. Впрочем,
это был единственный повод, когда я видел его смеющимся.
А еще у него была определенная тяга к музыке. В моей комнате на стене
висела лютня со множеством бантиков. Я думаю, что она принадлежала сыну
хозяйки; сын был то ли в плену, то ли пропал без вести. В любом случае
Зуссин просил меня: "Сыграйте" и не хотел верить, что я не умею, считал, что
я слишком стеснителен. Ну а двигаясь по этому пути, он наконец добрался,
собственно, до цели своих визитов: "Вы уже слышали, люди играют... Те, в
форме. Очень красиво".
Он имел в виду Армию спасения и попытался скрыть улыбку, когда я
догадался об этом. "Сегодня вечером я иду послушать. Пойдете со мной?"

42

Радовался Хугюнау газете не очень долго, не более месяца. На газете
писали еще "июнь", а Хугюнау был уже по горло сыт ею. В первом порыве ему
удался программный номер с программной статьей; но поскольку сразу же после
этого ничего нового ему в голову не приходило, то он потерял к газете всякий
интерес. Возникало впечатление, что он забросил в угол свою игрушку, так как
она ему больше не нравилась. И если даже за этим просматривалось
сформировавшееся мнение, что из провинциального листка никак невозможно
сделать влиятельную газету, все же Хугюнау было просто скучно, он,
собственно, не хотел больше ничего слышать обо всем этом, а реалии газетного
дела его просто раздражали. Он и раньше никогда особенно не торопился,
собираясь на свою работу, а теперь и вовсе подолгу валялся в кровати,
растягивал завтрак сверх всяких приличий и только скрепя сердце, направлялся
Б свой рабочий кабинет во флигеле, да, а частенько случалось и такое, что он
задерживался на кухне у госпожи Эш, чтобы поговорить с ней о ценах на
продукты питания. Оказавшись в конце концов в редакции, он в основном скоро
снова спускался вниз и проскальзывал к печатной машине.
Маргерите играла в саду. Хугюнау крикнул ей через двор; "Маргерите, я в
типографии".
Девочка подбежала к нему, и они вместе вошли в помещение, "Доброе
утро",-- кратко поздоровался Хугюнау. С тех пор, как Линднер и помощник
наборщика стали его подчиненными, он старался быть с ними как можно более
кратким. Впрочем это их мало беспокоило, и у него снова возникло
впечатление, что они действительно презирают его, человека, который ничего
не смыслит в машинах. Сейчас они работали в наборной, и Хугюнау, держа
малышку за руку, попытался, заглядывая из-за спин, разобраться в их работе и
был рад, когда они оставили наборную и снова оказались у его печатной
машины.
Печатная машина все еще нравилась ему. Человек, который всю свою жизнь
продавал произведенный машинами товар и для которого фабрики и владельцы
машин занимали положение необычайное и, собственно говоря, недостижимое,
наверняка воспримет как особое событие факт, что он сам вдруг стал
владельцем машин, и вполне может быть, что у него сформируется то
исполненное любви отношение к машине, которое почти всегда характерно для
мальчишек и недоразвитых народов, отношение, героизирующее машину,
проецирующее ее на возвышенный и не обремененный рамками уровень собственных
представлений и захватывающих героических подвигов. Мальчишка часами может
наблюдать за локомотивом на вокзале, в глубине души радуясь тому, как он
переставляет вагоны с одной колеи на другую, часами мог сидеть и Вильгельм
Хугюнау перед своей печатной машиной, с любовью взирая на нее серьезным и
пустым мальчишеским взглядом из-за стекол очков, испытывая безмерное чувство
удовлетворения от того, что она движется, глотает бумагу и возвращает ее
обратно, Избыток любви к этому живому существу так переполнял его душу, что
в ней не могли проклюнуться ни честолюбие, ни хотя бы попытка понять все же
эти непостижимые и удивительные функции машины; он с удивлением и нежностью,
почти что со страхом воспринимал ее такой, какой она была.
Маргерите залезла на рулон бумаги, а Хугюнау сидел на красного цвета
лавке, стоявшей рядом. Он посматривал то на машину, то на ребенка. Машина
была его собственностью, она принадлежала ему, ребенок принадлежал Эшу.
Некоторое время они бросали друг в друга скомканным листком бумаги; затем
Хугюнау устал от такой игры в "мячик", он закинул ногу на ногу, протер очки
и сказал: "И на объявлениях можно было бы кое-что заработать".
Девочка продолжала играть бумажным мячиком.
Хугюнау продолжал: "Я и не представлял себе, что все так плохо. С
газетой вышла промашка... но тем не менее у нас есть типография. Тебе ведь
нравится печатная машина?"
"Да, поиграем в печатную машину, дядя Хугюнау!"
Маргерите спустилась с рулона бумаги и забралась к Хугюнау на колени.
Затем они взялись за руки и начали ритмично раскачиваться назад и вперед,
скандируя в такт движению: "Чух, чух".
Хугюнау притормозил. Маргерите осталась сидеть верхом на его коленях.
Хугюнау немного запыхался: "С газетой вышла промашка. Если дело пойдет так и
дальше, то мы упадем до четырехсот экземпляров. Но если у нас будет две
страницы объявлений, то это будет хороший бизнес, и мы разбогатеем. Не так
ли, Маргерите?"
Маргерите подпрыгивала на его коленях, а Хугюнау начал трясти ими,
имитируя скачущую лошадь; девочка смеялась, поскольку в такт трясущимся
коленям он приговаривал: "Да, ты бу-дешь бо-га-той, ты бу-дешь бо-га-той. Ты
рада этому, Маргерите?"
"Тогда ты дашь мне много денег". "Как, как?"
"Много денег".
"Знаешь, Маргерите, мы возьмем мальчиков, которые будут заниматься
сбором объявлений... в селах... везде. За вознаграждение".
Девочка со всей серьезностью кивнула головой.
"Я себе уже могу представить: брачные объявления, купля-продажа и так
далее, и тому подобное. Принеси-ка мне образцы от господина Линднера,-- и он
крикнул в наборную: -- Линднер, образцы объявлений!"
Девочка со всех ног бросилась в наборную и принесла образцы.
"Вот посмотри, такие образцы мы раздадим агентам. Увидишь, как это