Страница:
льготе и в облегчении учинить..."
- В облегчении! - воскликнул щепетинник.
- В облегчении, - ответил поп.
- И во льготе?
- И во льготе ж.
- Читай дале, батька.
- "И вас, черных людей, - продолжал поп, - и все православное
христианство учиним в тишине и в покое и во благоденственном житии".
- Житии! - закипятился гугнивый.
- Житии ж, - повторил поп.
- Читай дале.
Поп откашлялся, протер глаза и пошел опять водить перстом по
бумаге:
- "А что до сих пор вы, бояре наши и воеводы и всякие служилые
люди, стояли против нас, то чинили лихое то дело по неведению, и мы в
том на вас нашего гнева и опалы не держим и пишем к вам, не хотя
видети в христианстве кроворазлития и жалея вас и о душах ваших, чтоб
вы в своих винах добили челом и милости просили у нашего царского
величества, государя царя и великого князя Ди... Ди..."
Поморгал поп глазами, снова потер их кулаком...
- "Ди... Ди..."
- Чего, батька, споткнулся, воза не сдвинешь? - наклонился к нему
щепетинник. - Читай дале лист!
- Знамо дело, вычитывай, - поддакнул и гугнивый.
- "Великого князя... Димитрия Ивановича", - выдавил наконец из
себя поп, и руки у него задрожали, белей листа стало попово лицо.
И щепетинник побелел, и у портного мастера гугнивого бороденка
прыгает.
- Не прознали б, - щелкает зубами щепетинник.
- Не проведали б, - гугнит портной.
- Подноготную... - дрожит щепетинник.
- Сущую с гущею... - трясется поп.
А раскоряку в красном сукмане, что терся тут возле щепетинникого
короба, - где его теперь сыщешь? Пока читал поп портному с
щепетинником лист, пока тряслись они от страху и охали от беды
неминучей, забрел Акилла в Китай-город, к лавкам мясным, и пошел вдоль
лавок в тяжелом духу и собачьей кутерьме. Шел, шел да и зашел в шалаш;
покопался в требухах, в гусиных лапках и рубце бычьем, вытащил из-под
сукмана мошну и купил бараньих кишок на грош. Потом на перекрестке сел
наземь и стал кишки перебирать. Подбросил кишки раз - пали они
крестом; подбросил в другой - кучкой улеглись. И возле Акиллы уже не
два человека, не пять, не десять - великое сборище людей столпилось
вокруг красного сукмана; наклонились, переглядываются,
перешептываются...
- Ведун?..
- Знахарь?..
- Гляди-ко, на кишках гадает.
- Ох, ох! Последние времена.
- Светопреставление...
- Дед!
- Ась?
- Чего кишка кажет? Добро али лихо кажет кишка?
Акилла подбросил кишки, пали они каким-то узором замысловатым.
- Добро, сынок, добро кажет кишка, - молвил Акилла. - Будет скоро
на Москве перемена и всем православным христианам полегчение.
- Полегчение, говорит, будет, - зашелестело в толпе,
- Перемена...
- Вижу я великую рать, - наклонился Акилла к кишкам. - Не счесть
полков; пушек - тьмы тем; стрельцов войско, ногаев орда; казаки
донские, казаки волжские, запорожцы...
Акилла сгреб в горсть кишки, подбросил их и снова склонился к
ним.
- Идет та рать на Рыльск, на Севск, Кромы прошла, на Орел идет...
В толпе со страху завыла было какая-то женщина, подхватила
другая, но на них зашипели, зашикали, живо заткнули им рты. А "ведун"
в красном сукмане продолжал, копаясь пальцами в разбросанной по земле
требушине:
- И куда придет та рать, там звон, и гульба, и пир горой, и всем
православным христианам радость. А во главе рати той стоит
прирожденный царь Димитрий Иванович, Иваново племя. И простые люди
преклоняются перед ним, и он им говорит: от всего-де вас избавлю;
станете жить беспошлинно и без дани, и ни от кого вам обиды не будет.
Акилла поднял голову и увидел себя в плотном кольце дугою
согнутых тел. Тогда он, не глядя уже на кишки, только сверкнув глазами
из-под сивых бровей, молвил:
- Считали его, государя, будто в Угличе убитым, будто его и
похоронили там в церкви у Спаса; ан то враки и ложь от изменников и
лиходеев.
Акилла подобрал свои клюшки, поднялся с земли и протиснулся
сквозь оцепенелую толпу, не спускавшую глаз с кишок: в мусоре и прахе
они, подобно змеям на солнце, раскинулись у дороги.
За мясными лавками, в месте глухом, почудился Акилле чей-то шаг,
ровный, тяжелый, все ближе... Старик обернулся. Прямо на него шел
плосколицый, пегобородый жердила, шел и скалил длинные, желтые, как у
лошади, зубы.
Акилла завертелся, где стоял, замахал клюшками своими, а
плосколицый уже был подле. Он хватил Акиллу кулаком под загорбок и
поволок по порожнему месту обратно к лавкам. Акилла забился в его
руках, еле выбился, и стали они друг против друга, бледные, потные,
злые.
- Чего надобно тебе от меня, мужик? - молвил, едва отдышавшись,
Акилла.
- Тебя мне и надобно, - забухало, как из бочки пустой, толстым
голосом Акилле в ответ.
- Для чего занадобился я тебе так? Под загорбок хватаешь,
волокешь невесть куды... Гнил бы ты до сих пор на колу, коли б не его
царская милость... Али запамятовал ты Путивль? Царя Димитрия
милостивый суд?
- Кой он Димитрий! Вор, расстрига, Гришка Отрепьев... И ты вор.
У Акиллы перетянуло горло точно петлей.
- Бога ты побойся! - стал хрипеть он. - О душе своей подумай,
иуда... Чай, глазами своими видел, ушами своими слышал...
- Не видел, не слышал, - замотал бородою толстоголосый. -
Боярское это дело, а мы - нищая братья: у нас кто ни поп, тот нам и
батька; на чьем пиру гульба, тому и в гусли гудьба. Не хочу ярыжных*
кликать; и сам тебя доведу куда надо; от меня тебе не уйти все едино.
(* Ярыжные (ярыги, земские ярыжки) - низшие полицейские служители.)
- Кличь ярыжных, иуда! - задыхался Акилла. - Кличь ярыжных,
волчья шкура!..
- За голову твою обещано пять рублев, - стал объяснять
толстоголосый. - А коли живьем доведу, то и все десять в мошне моей
будут. Для чего же мне царское жалованье с ярыжными делить! И сам
доведу...
Акилла выпрямился, запрокинул голову и плюнул толстоголосому в
лицо.
- Веди... - хрипел он. - Не кличь ярыжных... будут все десять в
твоей мошне.
Толстоголосый взял Акиллу за рукав сукмана и пошел с ним к мясным
лавкам, а оттуда по платяному ряду на Красную площадь.
- Человечишко ты ветхий, - гудел толстоголосый, шагая рядом с
Акиллой: - не сегодня помрешь - помрешь завтра... Для чего деньгам
таким пропадать!.. Десять рублев!.. Нищая мы братья, сироты...
Акилла ковылял молча, красный, как его сукман, в который вцепился
толстоголосый. Платяной ряд был заперт в послеобеденный час, и
торговцы разлеглись на разной рвани у палаток своих, вдоль порогов, и
храпели с фырканьем либо с присвистом, кому как гораздо. Толстоголосый
тоже стал позевывать, одной рукой держа Акиллу, другою крестя себе
рот. Но торговые вдруг заворочались во сне, стали путаться ногами в
драной ветоши, подложенной под себя, принялись продирать мутные
спросонья очи... Из Кремля покатились удары колокола: один, потом
спустя немалое время другой, такой же долгий, такой же низкий, такой
же причудливый. И когда вышли толстоголосый с Акиллой на площадь, то
уже вся она бурлила и клокотала народом, поднятым от сна панихидным
колоколом и вестью необычайной, которая катилась по всей площади из
края в край и бежала дальше, по городу, из конца в конец.
- Люди православные, народ московский! - взывал с Лобного места
известный всей Москве благовещенский протопоп Терентий. - Молитесь за
скончавшегося боговенчанного и благочестивого государя царя своего
Бориса Феодоровича всея Руси-и, ныне отошедшего к господу богу в
небесное селение.
Стали падать на колени те, что очутились к Лобному месту поближе;
напиравшие сзади смяли их вмиг; стон и плач и хрипение поднялись над
площадью вверх, к гулким волнам панихидного колокола, плывшим из
Кремля. Голос протопопа прорывался сквозь густой звон:
- Слышим, братия, плач непомерный: сиротою стала Русская земля.
Нет теперь просветителя, всенародного печальника, правителя мудрого,
работника неустанного, устроителя государства, миролюбца и миротворца.
Протопоп вытер алым платком мокрое от слез лицо и продолжал,
захлебываясь в рыданиях:
- Зачем покинул ты нас, добрый гигант, светлодушный, нищелюбивый,
правосудный?
Звон становился все гуще, стенание кругом все громче; протопоп из
последних сил выкликал одно за другим:
- Горе нам! За грехи наши; за измены; за малодушие; за
непостоянство; за раздор...
- Увы нам! - кричало все вокруг Лобного места, вокруг протопопа,
вокруг толстоголосого и Акиллы. - Горе, горе...
- Горе! - крикнул наконец и Акилла, взмахнув клюшками. - Позволь
же и мне лоб перекрестить!
Толстоголосый глянул на Акиллу в изумлении и, ничего не понимая,
разжал свою руку. Акилла ударил его клюкой по глазам и завертелся в
толпе.
Жарким утром выступил Димитрий из Путивля с польскими хоругвями,
с казачьими станицами, с татарами-ордынцами и московскими стрельцами.
Под тучею пыли потускнел серебряный Сейм, посерели камыши и осока, где
прятались рыбачьи челны, и, задыхаясь, стали падать на воду зеленые
стрекозы. Только к вечеру улеглась пыль на избитом копытами шляху, а
уже над Клевенью-рекой поднялось теперь красное пыльное облако, над
белыми меловыми горами к закатному солнцу плыло оно. Ковровый шатер с
вызолоченным яблоком на вершине раскинули молодому государю на высоком
клевенском берегу.
Димитриева рать шла теперь открытой дорогой, привечаемая
колокольным звоном, предводимая уже и годуновскими воеводами,
передавшимися на Димитриеву сторону после внезапной смерти царя
Бориса. В Кремле московском еще сидел новый царь Федор Борисович, но
что ни день летели от Димитрия в Москву гонцы с извещением "о
природном государе Димитрии Ивановиче", достигшем наследственной
вотчины и ныне грядущем на прародительский престол.
В Туле Димитриево войско отдыхало три дня. В лагере Димитрия с
утра и до ночи толпились тульские люди: дворяне-помещики из уезда,
лавочники, оружейники и мужики-серяки. Они падали ниц перед Димитрием
и, заметив где-нибудь около монашескую манатью на коренастом чернеце,
совались спроста к Отрепьеву за благословением. Григорий, глазом не
моргнув, осенял их крестом, тыкал им в уста свою волосатую руку и
принимал дары. Но на второй день он стал уже собираться в путь, не
дожидаясь Димитрия, замешкавшегося на отдыхе в Туле и шедшего к Москве
медленно, от города к городу, от пира и гостьбы к пиру и гостьбе.
- На Москву как приедешь, - напутствовал Отрепьева Димитрий, -
толкнись и на патриарший двор, к великому господину Иову, патриарху:
авось признает тебя и патриарх, авось не забыл он книжного своего
писца... Ну, да у меня уже припасен другой великий господин... А Иова
- в ссылку! - топнул ногою Димитрий. - Не хотел он наших пирогов ести,
пусть-ка теперь сухаря ржаного погложет да водою запьет.
Отрепьев собрался быстро. Вместе с ним собрался и князь Иван,
Иван Андреевич Хворостинин, новый Димитриев окольничий*. Ему тоже
нужно было в Москву поскорее: там он покинул, тому уже более полугода,
дом свой и двор. В Туле и за Тулой, на великом зеленом просторе,
отцветала липа, и в чаще ветвей бранились синички невесть из-за чего.
"Ди-ди-ди, ди-ди-ди", - бросали они сердито друг дружке, словно
выкладывая одна о другой всю подноготную без страха и стыда. А
черноризец и сам бубнил неумолчно у князя Ивана под ухом, потешая его
всю дорогу. (* Одно из почетнейших в Московском государстве званий;
давалось служилым людям, исполнявшим самые различные обязанности -
военные, гражданские и дворцовые.)
- Расскажу тебе повесть, - вещал он, раскачиваясь на гнедом
жеребце конь о конь с князем Иваном. - Расскажу тебе повесть о
бражнике, как он попал в рай. Послушай об этом.
И князь Иван, чуть наклонив голову в сторону словоохотливого
чернеца, слушал его рассказ.
- Жил-был бражник, весьма прилежный к питию хмельному, -
приступил Отрепьев, умерив немного ход ретивого коня. - Каждый день
пил бражник вино, называемое горелка; лил в утробу чарками, и
кружками, и стопами великими. И, когда помер в некий день, к раю
привалил пьян и начал у райских врат толкаться шумно. Бежит, не
мешкая, вратарь к воротам, апостол Петр; ключей у него связка на поясе
бренчит, упарился старик, кричит:
"Какой шум неслыханный! Зачем толчешься шумно в место свято? Кто
ты таков, толкущийся?.."
И молвил бражник:
"Я есмь бражник и не мог без вина жить; ныне ж хочу и я в раю у
вас быть".
Но апостол в ответ бражнику через тын:
"Что ты, окаянный, собачий ты сын! Сколь пьянством на бога изверг
ты хулы, так и в рай тебе не можно никоторыми делы. Бражников пускать
не ведено, запрещено..."
Все же бражник в ворота тянется, шепчет в ворота пьяница:
"Кто ты сам, отче? Голос твой слышу, а имени твоего не ведаю".
И слышит в скважище - скрипит оттуда старчище.
"Я есмь, - скрипит, - апостол Петр".
"Петр, Петр!.. - восклицает бражник. - Вспомни, Петр, когда
Христа на распятие взяли, и ты тогда от господа трижды отрекся. И для
чего вас, таких отступников, в рай берут! Почему ты в раю живешь?
Ну-ко, молви!"
И отошел Петр прочь от райских стен, со страху и от ужаса весьма
посрамлен. Бредет кое-как в какую-то кущу*, в самую гущу. А
бражник-забулдыга, винопийца-невер опять толчется в райскую дверь: к
богу в рай ему охота. Кинулся апостол Павел к воротам. Бежит-кричит,
бьет себя в грудь: (* Куща - шалаш, беседка.)
"Нельзя сюда бражникам, нельзя сюда отнюдь!"
"А ты кто таков, господине?" - молвил ему учтиво бражник.
И слышит - сызнова скрипит ему в скважник:
"Я есмь Павел, апостол господень".
"Ой, беда мне с вами, с апостолами, сегодня! Апостол ты, а
мученика Стефана каменьем побил... Я же, бражник, никого не убил. И
почему ты, убийца лютый, в раю живешь?"
Услыша это, отбежал и апостол Павел прочь; бежать ему не лень, в
зеленые кущи бежит, как олень...
Дорога, поросшая лесом, стала подниматься в гору; пошли шагом
кони, а Отрепьев плел свою потешную повесть, пока не оборвал ее на
полуслове и коня своего не остановил. Справа, из-за желтых кистей
расцветшего барбариса, послышалось Отрепьеву будто шипение.
- Гадюка али косолапый? - молвил чернец и вытащил из ножен саблю.
Но кони стояли смирно, потопывая копытами, помахивая хвостами.
Князь Иван выхватил кремневый пистоль из-за пояса, соскочил с коня
своего и двинулся к кустарнику. Он продрался сквозь колючие ветви,
кружившие голову тяжелым запахом, и увидел на полянке, на солнцепеке,
человека не человека - неохватную тушу, человечью, всю поросшую густым
темно-рыжим волосом по широкой груди, и по коротким ногам, и по брюху,
огромному, как стрелецкий набат*. "Козодавлев!" - вспомнил князь Иван
иноземца, указавшего ему когда-то на пана Феликса. И на мгновение
возник перед князем Иваном двор Козодавлева на Покровке за погорелым
Николой, бегущая по двору девка и запах у рыцаря на лестнице, такой же
тошнотворный, как и этот, издаваемый кустами барбариса. Князь Иван
только и развел руками от такого дива. (* Огромной величины медный
барабан.)
А это и впрямь был из города Далена рыцарь Косс. Искусанный
гнусом, с припухшей губой, с волдырями и кровоподтеками, цветшими у
него по всему телу, он голый лежал на траве и сопел, и живот его
равномерно то набухал, как огромный пузырь, то опадал, как в безветрие
стяг. И подле не видно было ничего - ни шапки, ни палки, ни нитки, ни
тряпки.
Князь Иван подошел к иноземцу и поторкал его носком сапога.
Рыцарь, как ни был толст, а резво вскочил на ноги, бросился на князя
Ивана и схватил его за грудь. Но князь Иван ударил Косса коленом в
обвислый живот, и рыцарь со скрежетом и воплем снова пал наземь.
Года четыре прошло с тех пор, как побывал князь Иван на дворе и в
доме у рыцаря Косса из города Далена. Молодой человек в цветной
однорядке запомнился тогда ротмистру, и он поджидал сына воеводы
Хворостинина в ближайшее воскресенье и в следующее. Крепко досадовал
потом ротмистр, что упустил такую птицу, которая для нужных ему целей
могла быть почище и дьяка Туленинова и подьячего Осетра. Да, кроме
того, дьяку и подьячему за все платить надо было: не показав им
талера, не выжать из них было слова. А простоватого княжича можно было
поддеть чем-нибудь другим: книжкой с картинкой или какой-либо
заморской безделкой... И талеры остались бы в тайнике за зеркалом, у
ротмистра в кошелях.
Но княжич, видимо, не так был прост, как показалось это не в меру
дошлому ротмистру Коссу. Ведь повадился же княжич к капитану
Заблоцкому, и ротмистру Коссу это было известно; а вот на Покровку в
корчму за Николою Мокрым не приходил больше княжич. Делать было
нечего. Ротмистр потеребил свою бородку, покопался в ней пальцами,
потешился у раскрытого окошка табаком дымным и, завидев пробиравшегося
к нему вдоль прясел дьяка, снова заперся с ним в своей горнице.
Настало время, когда рыцарь Косс готов был весь: и котомки с
кошелями от золота и серебра распирало, и множество камней драгоценных
было в платье зашито, и заветный свиток, на пергаменте писанный,
"Генеральный план обращения Московского государства в провинцию
имперскую", уложен в короб. Ротмистр прицепил к поясу небольшой меч с
эмалевой рукоятью, сел на вороную аргамачиху* и поехал в Иноземский
приказ. Там он бил челом и боярину-начальнику, и подначальным дьякам,
и орде подьячей - всему крапивному семени, каждому по его силе и
положению. Сославшись на непомерные труды и близкую старость, просил
ротмистр отпустить его из Московского государства в родную землю, в
именитый и славный город Дален. (* Аргамаки - порода красивых и
быстроходных кабардинских лошадей.)
Но в Московское государство было, по-видимому, легче въехать,
нежели покинуть эту страну, которая всегда была настороже.
Боярин-начальник хоть и не отверг подарков, выложенных ротмистром на
угольный столик под образами, а обратился к иноземцу с таким словом:
- Бранные труды твои, Мартын, известны великому государю Борису
Федоровичу всея Руси. Али за многие службы, и за старание, и за
храбрость, и за правду, и за проливаемую кровь не жаловал тебя великий
государь дворами, угодьями, денежным жалованьем и хлебным кормом? И
против вора, назвавшегося царевичем Димитрием, не посылан ты, как того
за немощью твоею ты хотел. Почему же, забыв государеву ласку, хочешь
за рубеж отъехати к шведскому королю либо к польскому, к государевым
недругам? А ты бы, Мартын, попомня государеву ласку, и еще б ему
постарался, великому государю всея Руси. А и тебе за ту службу от
государя будет похвала.
Косс попятился к угольному столику и к тому, что уже положил он,
прибавил еще боярину в почесть и дьякам не в обиду. Боярин и этого не
отверг, но отпуска ротмистру из Московского государства не дал, да еще
и наказывал, чтобы иноземец и в мыслях того не держал. Ротмистр понял,
что таким способом не добиться ему ничего, и стал подумывать, как бы
выйти ему из Московского государства тайно.
Время было смутное... "Тяжели время", - вздыхал ротмистр Косс,
поглядывая из окошка на слонявшихся по двору пьяниц. Пропившиеся дотла
в ротмистровой же корчме, они на последнюю копейку играли в плашки
либо, лежа в тени у амбаров, заводили такие речи.
- Житье, братаны!.. - говаривал распухший мужичина в заячьей
бабьей шубе, накинутой на голые плечи. - Слава отцу Иванцу и сыну
Селиванцу, житье какое!
- Житье ж!.. - вздыхал другой, в широких казачьих шароварах. - Ни
те бражки опохмелиться, ни те табаку накуриться.
- Похожу, погляжу, - молвила как-то заячья шуба, - да и вовсе
отсель убежу... К литвякам подамся...
- Коровий ты хвост! - откликнулся казак. - Али не знаешь:
курчонку не пройти, не то что человеку.
- Отчего ж так?
- Заставы по рубежу крепки, на Смоленск, на Чернигов...
- Сказывали... скоро полегчение будет, - наклонилась шуба к
казаку: - перемена...
- Перемены и жди, братан, - буркнул куда-то в сторону казак.
Наслушался таких речей ротмистр Косс и сам стал ждать перемены.
Она пришла неожиданно в весенний день вместе с протяжным гулом
панихидного колокола, оповестившим народ московский о смерти царя
Бориса. Тут такое поднялось, сколько людей выбежало из Москвы к
Димитрию на поклон, а ротмистрову корчму чуть дотла не разнесли
бражники, выпив все вино, своротив скулу татарину Хозяйбердею и
вытолкав и вовсе на улицу женку, прозвищем Манку.
Ротмистр не ждал долго. И так сколько потеряно было дней
напрасно, сколько времени лежала без всякого движения законченная
рукопись, замечательный ротмистров пергамент, так называемый
"Генеральный план"! В одну неделю распродал Мартин Косс свои дворы и
всякую дворовую рухлядь и, не сказавшись никому, выехал на рассвете с
татарином Хозяйбердеем на Серпухов да на Тулу, чтобы оттуда поворотить
на Брянск, да на Новгород-Северск, да на Великую Весь - на литовский
рубеж.
Рыцарь ехал, поглядывая на Хозяйбердея, пересчитывая сумки на
своем и его седле, пощупывая камушки, зашитые в обшлагах, в подпуши и
в оторочке, - венецианские яхонты, персидскую бирюзу, крупный жемчуг.
Чем дальше путь, тем злее зной в степи с редкой растительностью,
с ковылем пониклым. Горячий пот в три ручья катится с тучного рыцаря
Косса. Одно спасенье - погрузиться в воду, отойти, передохнуть, дать
Хозяйбердею выкупать лошадей.
Под ракитой снял с себя рыцарь пищаль и платье сбросил, перевязал
все в узел, чтобы чего-нибудь не растерять и не забыть, и вошел в
воду. Отдуваясь, стал он прыгать в воде, хлопать по ней руками,
нырнул, выплыл и мерными взмахами доплыл до другого берега. Там он
разлегся пластом на желтом, теплом от солнца песке.
Красные круги плыли у рыцаря в глазах под закрытыми веками,
журчала вода, облизывая песок, подкатываясь к пяткам рыцаря Косса,
пела песню свою меж трав и кустов. От журчания этого, от звона пчелы
вокруг, от горячего воздуха, медленно проплывавшего по нагретой
пустыне, размяк рыцарь Косс и даже задремал на мгновение... Но он
вздрогнул тотчас - померещилось ли ему что-то? - открыл глаза, присел
на песке.
На том берегу стояли рядом обе лошади - и вороная аргамачиха
рыцаря Косса и Хозяйбердеев гнедой меринок. Стояли они в седлах,
обвешанных сумками: искупать их, видно, еще не управился татарин
Хозяйбердей. Да и где было ему управиться, когда занят он был другим!
Рыцарь Косс разглядел его под ракитой: стоя на коленях, татарин
копался в узле, где увязано было рыцарево платье с зашитыми в обшлагах
и оторочке драгоценными камнями. Рыцарь Косс закричал от такой
напасти, бросился в воду, поплыл к тому берегу, ляпая по воде руками и
ногами что стало мочи, без порядку и разбору... Татарин обернулся,
увидел на воде плешивый шар, блестевший под солнцем, услышал
бульканье, хлопанье, крик... Хозяйбердей и слова не молвил, только
белками сверкнул. Живо, не мешкая, не теряя слов понапрасну, сгреб он
в одну охапку все, что под ракитою оставлено было рыцарем Коссом,
вскочил на аргамачиху вороную и затопал вдоль речки по дороге, унося с
собой вместе с драгоценными камнями, с кошелями и сумками и знаменитую
рукопись, уводя на притороченном к луке поводу и гнедого мерина, не
оставив рыцарю Коссу ни шнурка - удавиться, ни веревки - повеситься.
От беды такой рыцаря Косса в воде чуть кондрашка не хватила. Косс
и пошел бы на дно, если б не тучное его чрево, всякий раз
выталкивавшее рыцаря на воду, вверх. Кое-как доплыл он к берегу,
метнулся под ракиту и, не найдя там ничего, побежал по дороге в ту
сторону, где вдали пылила она под копытами расскакавшихся коней.
Задыхаясь, пробежал он шагов полтораста и не выдержал - свалился у
дороги в выгоревшую жесткую траву. Но он пролежал недолго. Скоро снова
вскочил он, глянул, а уж и дорога не пылит впереди, не слышно ниоткуда
конского топота: далеко, видно, умчался татарин Хозяйбердей на
Коссовых конях! И рыцарь заплакал... Он пошел вперед, плача навзрыд.
Он ревел, как бык перед закланием, и все шел и шел, сам не зная куда и
зачем. Солнце жгло его в голую спину, стая слепней несносно сновала и
кружила над ним, а он шел, толстый, красный, вывалянный в пыли
дорожной, шел в чем мать родила, ибо у него не было даже самого
малого, чем мог бы он теперь прикрыть свою наготу.
Дорога тянулась Диким полем к краю неба, побелевшего от зноя. Она
плыла словно большой рекой, в которую временами то здесь, то там
вливались с обеих сторон малые речки - проселки. Разум мутился у
рыцаря Косса; глаза ему слепило сверканьем своим бледное небо. И он
сворачивал в одну сторону и в другую, шел полем и лесом, но ни единой
души не повстречал он на пути своем доселе в страшный этот день.
За протекшие часы и солнце склонилось низко; прохладой повеяло от
оживших трав полевых; разыгрались комарики на лесной опушке - должно
быть, к ведру, к такому же ясному, долгому знойному дню. Изнемогая,
чуть не валясь от усталости с ног, вышел из лесу рыцарь Косс, глянул
перед собой и задрожал от радости, точно увидел он Хозяйбердея с
конями и кошелями, с новым рыцаревым платьем, с бесценной рукописью в
коробейке кожаной. Но то был не Хозяйбердей. Девок ватага в посконных
сарафанах, в лыковых венцах подвигалась к лесу, и уже слышал рыцарь
Косс раскатистый хохот, звонкие голоса, заунывную песню. И вскричал
здесь рыцарь Косс, невесть что вскричал он, не по-русски - немецкою
речью, и бросился вперед, потрясая над головой своей кулаками. Девушки
остановились, замерли, ровно столбняк нашел на них сразу, потом с
воплем шарахнулись прочь и пустились обратно, туда, откуда пришли. А
- В облегчении! - воскликнул щепетинник.
- В облегчении, - ответил поп.
- И во льготе?
- И во льготе ж.
- Читай дале, батька.
- "И вас, черных людей, - продолжал поп, - и все православное
христианство учиним в тишине и в покое и во благоденственном житии".
- Житии! - закипятился гугнивый.
- Житии ж, - повторил поп.
- Читай дале.
Поп откашлялся, протер глаза и пошел опять водить перстом по
бумаге:
- "А что до сих пор вы, бояре наши и воеводы и всякие служилые
люди, стояли против нас, то чинили лихое то дело по неведению, и мы в
том на вас нашего гнева и опалы не держим и пишем к вам, не хотя
видети в христианстве кроворазлития и жалея вас и о душах ваших, чтоб
вы в своих винах добили челом и милости просили у нашего царского
величества, государя царя и великого князя Ди... Ди..."
Поморгал поп глазами, снова потер их кулаком...
- "Ди... Ди..."
- Чего, батька, споткнулся, воза не сдвинешь? - наклонился к нему
щепетинник. - Читай дале лист!
- Знамо дело, вычитывай, - поддакнул и гугнивый.
- "Великого князя... Димитрия Ивановича", - выдавил наконец из
себя поп, и руки у него задрожали, белей листа стало попово лицо.
И щепетинник побелел, и у портного мастера гугнивого бороденка
прыгает.
- Не прознали б, - щелкает зубами щепетинник.
- Не проведали б, - гугнит портной.
- Подноготную... - дрожит щепетинник.
- Сущую с гущею... - трясется поп.
А раскоряку в красном сукмане, что терся тут возле щепетинникого
короба, - где его теперь сыщешь? Пока читал поп портному с
щепетинником лист, пока тряслись они от страху и охали от беды
неминучей, забрел Акилла в Китай-город, к лавкам мясным, и пошел вдоль
лавок в тяжелом духу и собачьей кутерьме. Шел, шел да и зашел в шалаш;
покопался в требухах, в гусиных лапках и рубце бычьем, вытащил из-под
сукмана мошну и купил бараньих кишок на грош. Потом на перекрестке сел
наземь и стал кишки перебирать. Подбросил кишки раз - пали они
крестом; подбросил в другой - кучкой улеглись. И возле Акиллы уже не
два человека, не пять, не десять - великое сборище людей столпилось
вокруг красного сукмана; наклонились, переглядываются,
перешептываются...
- Ведун?..
- Знахарь?..
- Гляди-ко, на кишках гадает.
- Ох, ох! Последние времена.
- Светопреставление...
- Дед!
- Ась?
- Чего кишка кажет? Добро али лихо кажет кишка?
Акилла подбросил кишки, пали они каким-то узором замысловатым.
- Добро, сынок, добро кажет кишка, - молвил Акилла. - Будет скоро
на Москве перемена и всем православным христианам полегчение.
- Полегчение, говорит, будет, - зашелестело в толпе,
- Перемена...
- Вижу я великую рать, - наклонился Акилла к кишкам. - Не счесть
полков; пушек - тьмы тем; стрельцов войско, ногаев орда; казаки
донские, казаки волжские, запорожцы...
Акилла сгреб в горсть кишки, подбросил их и снова склонился к
ним.
- Идет та рать на Рыльск, на Севск, Кромы прошла, на Орел идет...
В толпе со страху завыла было какая-то женщина, подхватила
другая, но на них зашипели, зашикали, живо заткнули им рты. А "ведун"
в красном сукмане продолжал, копаясь пальцами в разбросанной по земле
требушине:
- И куда придет та рать, там звон, и гульба, и пир горой, и всем
православным христианам радость. А во главе рати той стоит
прирожденный царь Димитрий Иванович, Иваново племя. И простые люди
преклоняются перед ним, и он им говорит: от всего-де вас избавлю;
станете жить беспошлинно и без дани, и ни от кого вам обиды не будет.
Акилла поднял голову и увидел себя в плотном кольце дугою
согнутых тел. Тогда он, не глядя уже на кишки, только сверкнув глазами
из-под сивых бровей, молвил:
- Считали его, государя, будто в Угличе убитым, будто его и
похоронили там в церкви у Спаса; ан то враки и ложь от изменников и
лиходеев.
Акилла подобрал свои клюшки, поднялся с земли и протиснулся
сквозь оцепенелую толпу, не спускавшую глаз с кишок: в мусоре и прахе
они, подобно змеям на солнце, раскинулись у дороги.
За мясными лавками, в месте глухом, почудился Акилле чей-то шаг,
ровный, тяжелый, все ближе... Старик обернулся. Прямо на него шел
плосколицый, пегобородый жердила, шел и скалил длинные, желтые, как у
лошади, зубы.
Акилла завертелся, где стоял, замахал клюшками своими, а
плосколицый уже был подле. Он хватил Акиллу кулаком под загорбок и
поволок по порожнему месту обратно к лавкам. Акилла забился в его
руках, еле выбился, и стали они друг против друга, бледные, потные,
злые.
- Чего надобно тебе от меня, мужик? - молвил, едва отдышавшись,
Акилла.
- Тебя мне и надобно, - забухало, как из бочки пустой, толстым
голосом Акилле в ответ.
- Для чего занадобился я тебе так? Под загорбок хватаешь,
волокешь невесть куды... Гнил бы ты до сих пор на колу, коли б не его
царская милость... Али запамятовал ты Путивль? Царя Димитрия
милостивый суд?
- Кой он Димитрий! Вор, расстрига, Гришка Отрепьев... И ты вор.
У Акиллы перетянуло горло точно петлей.
- Бога ты побойся! - стал хрипеть он. - О душе своей подумай,
иуда... Чай, глазами своими видел, ушами своими слышал...
- Не видел, не слышал, - замотал бородою толстоголосый. -
Боярское это дело, а мы - нищая братья: у нас кто ни поп, тот нам и
батька; на чьем пиру гульба, тому и в гусли гудьба. Не хочу ярыжных*
кликать; и сам тебя доведу куда надо; от меня тебе не уйти все едино.
(* Ярыжные (ярыги, земские ярыжки) - низшие полицейские служители.)
- Кличь ярыжных, иуда! - задыхался Акилла. - Кличь ярыжных,
волчья шкура!..
- За голову твою обещано пять рублев, - стал объяснять
толстоголосый. - А коли живьем доведу, то и все десять в мошне моей
будут. Для чего же мне царское жалованье с ярыжными делить! И сам
доведу...
Акилла выпрямился, запрокинул голову и плюнул толстоголосому в
лицо.
- Веди... - хрипел он. - Не кличь ярыжных... будут все десять в
твоей мошне.
Толстоголосый взял Акиллу за рукав сукмана и пошел с ним к мясным
лавкам, а оттуда по платяному ряду на Красную площадь.
- Человечишко ты ветхий, - гудел толстоголосый, шагая рядом с
Акиллой: - не сегодня помрешь - помрешь завтра... Для чего деньгам
таким пропадать!.. Десять рублев!.. Нищая мы братья, сироты...
Акилла ковылял молча, красный, как его сукман, в который вцепился
толстоголосый. Платяной ряд был заперт в послеобеденный час, и
торговцы разлеглись на разной рвани у палаток своих, вдоль порогов, и
храпели с фырканьем либо с присвистом, кому как гораздо. Толстоголосый
тоже стал позевывать, одной рукой держа Акиллу, другою крестя себе
рот. Но торговые вдруг заворочались во сне, стали путаться ногами в
драной ветоши, подложенной под себя, принялись продирать мутные
спросонья очи... Из Кремля покатились удары колокола: один, потом
спустя немалое время другой, такой же долгий, такой же низкий, такой
же причудливый. И когда вышли толстоголосый с Акиллой на площадь, то
уже вся она бурлила и клокотала народом, поднятым от сна панихидным
колоколом и вестью необычайной, которая катилась по всей площади из
края в край и бежала дальше, по городу, из конца в конец.
- Люди православные, народ московский! - взывал с Лобного места
известный всей Москве благовещенский протопоп Терентий. - Молитесь за
скончавшегося боговенчанного и благочестивого государя царя своего
Бориса Феодоровича всея Руси-и, ныне отошедшего к господу богу в
небесное селение.
Стали падать на колени те, что очутились к Лобному месту поближе;
напиравшие сзади смяли их вмиг; стон и плач и хрипение поднялись над
площадью вверх, к гулким волнам панихидного колокола, плывшим из
Кремля. Голос протопопа прорывался сквозь густой звон:
- Слышим, братия, плач непомерный: сиротою стала Русская земля.
Нет теперь просветителя, всенародного печальника, правителя мудрого,
работника неустанного, устроителя государства, миролюбца и миротворца.
Протопоп вытер алым платком мокрое от слез лицо и продолжал,
захлебываясь в рыданиях:
- Зачем покинул ты нас, добрый гигант, светлодушный, нищелюбивый,
правосудный?
Звон становился все гуще, стенание кругом все громче; протопоп из
последних сил выкликал одно за другим:
- Горе нам! За грехи наши; за измены; за малодушие; за
непостоянство; за раздор...
- Увы нам! - кричало все вокруг Лобного места, вокруг протопопа,
вокруг толстоголосого и Акиллы. - Горе, горе...
- Горе! - крикнул наконец и Акилла, взмахнув клюшками. - Позволь
же и мне лоб перекрестить!
Толстоголосый глянул на Акиллу в изумлении и, ничего не понимая,
разжал свою руку. Акилла ударил его клюкой по глазам и завертелся в
толпе.
Жарким утром выступил Димитрий из Путивля с польскими хоругвями,
с казачьими станицами, с татарами-ордынцами и московскими стрельцами.
Под тучею пыли потускнел серебряный Сейм, посерели камыши и осока, где
прятались рыбачьи челны, и, задыхаясь, стали падать на воду зеленые
стрекозы. Только к вечеру улеглась пыль на избитом копытами шляху, а
уже над Клевенью-рекой поднялось теперь красное пыльное облако, над
белыми меловыми горами к закатному солнцу плыло оно. Ковровый шатер с
вызолоченным яблоком на вершине раскинули молодому государю на высоком
клевенском берегу.
Димитриева рать шла теперь открытой дорогой, привечаемая
колокольным звоном, предводимая уже и годуновскими воеводами,
передавшимися на Димитриеву сторону после внезапной смерти царя
Бориса. В Кремле московском еще сидел новый царь Федор Борисович, но
что ни день летели от Димитрия в Москву гонцы с извещением "о
природном государе Димитрии Ивановиче", достигшем наследственной
вотчины и ныне грядущем на прародительский престол.
В Туле Димитриево войско отдыхало три дня. В лагере Димитрия с
утра и до ночи толпились тульские люди: дворяне-помещики из уезда,
лавочники, оружейники и мужики-серяки. Они падали ниц перед Димитрием
и, заметив где-нибудь около монашескую манатью на коренастом чернеце,
совались спроста к Отрепьеву за благословением. Григорий, глазом не
моргнув, осенял их крестом, тыкал им в уста свою волосатую руку и
принимал дары. Но на второй день он стал уже собираться в путь, не
дожидаясь Димитрия, замешкавшегося на отдыхе в Туле и шедшего к Москве
медленно, от города к городу, от пира и гостьбы к пиру и гостьбе.
- На Москву как приедешь, - напутствовал Отрепьева Димитрий, -
толкнись и на патриарший двор, к великому господину Иову, патриарху:
авось признает тебя и патриарх, авось не забыл он книжного своего
писца... Ну, да у меня уже припасен другой великий господин... А Иова
- в ссылку! - топнул ногою Димитрий. - Не хотел он наших пирогов ести,
пусть-ка теперь сухаря ржаного погложет да водою запьет.
Отрепьев собрался быстро. Вместе с ним собрался и князь Иван,
Иван Андреевич Хворостинин, новый Димитриев окольничий*. Ему тоже
нужно было в Москву поскорее: там он покинул, тому уже более полугода,
дом свой и двор. В Туле и за Тулой, на великом зеленом просторе,
отцветала липа, и в чаще ветвей бранились синички невесть из-за чего.
"Ди-ди-ди, ди-ди-ди", - бросали они сердито друг дружке, словно
выкладывая одна о другой всю подноготную без страха и стыда. А
черноризец и сам бубнил неумолчно у князя Ивана под ухом, потешая его
всю дорогу. (* Одно из почетнейших в Московском государстве званий;
давалось служилым людям, исполнявшим самые различные обязанности -
военные, гражданские и дворцовые.)
- Расскажу тебе повесть, - вещал он, раскачиваясь на гнедом
жеребце конь о конь с князем Иваном. - Расскажу тебе повесть о
бражнике, как он попал в рай. Послушай об этом.
И князь Иван, чуть наклонив голову в сторону словоохотливого
чернеца, слушал его рассказ.
- Жил-был бражник, весьма прилежный к питию хмельному, -
приступил Отрепьев, умерив немного ход ретивого коня. - Каждый день
пил бражник вино, называемое горелка; лил в утробу чарками, и
кружками, и стопами великими. И, когда помер в некий день, к раю
привалил пьян и начал у райских врат толкаться шумно. Бежит, не
мешкая, вратарь к воротам, апостол Петр; ключей у него связка на поясе
бренчит, упарился старик, кричит:
"Какой шум неслыханный! Зачем толчешься шумно в место свято? Кто
ты таков, толкущийся?.."
И молвил бражник:
"Я есмь бражник и не мог без вина жить; ныне ж хочу и я в раю у
вас быть".
Но апостол в ответ бражнику через тын:
"Что ты, окаянный, собачий ты сын! Сколь пьянством на бога изверг
ты хулы, так и в рай тебе не можно никоторыми делы. Бражников пускать
не ведено, запрещено..."
Все же бражник в ворота тянется, шепчет в ворота пьяница:
"Кто ты сам, отче? Голос твой слышу, а имени твоего не ведаю".
И слышит в скважище - скрипит оттуда старчище.
"Я есмь, - скрипит, - апостол Петр".
"Петр, Петр!.. - восклицает бражник. - Вспомни, Петр, когда
Христа на распятие взяли, и ты тогда от господа трижды отрекся. И для
чего вас, таких отступников, в рай берут! Почему ты в раю живешь?
Ну-ко, молви!"
И отошел Петр прочь от райских стен, со страху и от ужаса весьма
посрамлен. Бредет кое-как в какую-то кущу*, в самую гущу. А
бражник-забулдыга, винопийца-невер опять толчется в райскую дверь: к
богу в рай ему охота. Кинулся апостол Павел к воротам. Бежит-кричит,
бьет себя в грудь: (* Куща - шалаш, беседка.)
"Нельзя сюда бражникам, нельзя сюда отнюдь!"
"А ты кто таков, господине?" - молвил ему учтиво бражник.
И слышит - сызнова скрипит ему в скважник:
"Я есмь Павел, апостол господень".
"Ой, беда мне с вами, с апостолами, сегодня! Апостол ты, а
мученика Стефана каменьем побил... Я же, бражник, никого не убил. И
почему ты, убийца лютый, в раю живешь?"
Услыша это, отбежал и апостол Павел прочь; бежать ему не лень, в
зеленые кущи бежит, как олень...
Дорога, поросшая лесом, стала подниматься в гору; пошли шагом
кони, а Отрепьев плел свою потешную повесть, пока не оборвал ее на
полуслове и коня своего не остановил. Справа, из-за желтых кистей
расцветшего барбариса, послышалось Отрепьеву будто шипение.
- Гадюка али косолапый? - молвил чернец и вытащил из ножен саблю.
Но кони стояли смирно, потопывая копытами, помахивая хвостами.
Князь Иван выхватил кремневый пистоль из-за пояса, соскочил с коня
своего и двинулся к кустарнику. Он продрался сквозь колючие ветви,
кружившие голову тяжелым запахом, и увидел на полянке, на солнцепеке,
человека не человека - неохватную тушу, человечью, всю поросшую густым
темно-рыжим волосом по широкой груди, и по коротким ногам, и по брюху,
огромному, как стрелецкий набат*. "Козодавлев!" - вспомнил князь Иван
иноземца, указавшего ему когда-то на пана Феликса. И на мгновение
возник перед князем Иваном двор Козодавлева на Покровке за погорелым
Николой, бегущая по двору девка и запах у рыцаря на лестнице, такой же
тошнотворный, как и этот, издаваемый кустами барбариса. Князь Иван
только и развел руками от такого дива. (* Огромной величины медный
барабан.)
А это и впрямь был из города Далена рыцарь Косс. Искусанный
гнусом, с припухшей губой, с волдырями и кровоподтеками, цветшими у
него по всему телу, он голый лежал на траве и сопел, и живот его
равномерно то набухал, как огромный пузырь, то опадал, как в безветрие
стяг. И подле не видно было ничего - ни шапки, ни палки, ни нитки, ни
тряпки.
Князь Иван подошел к иноземцу и поторкал его носком сапога.
Рыцарь, как ни был толст, а резво вскочил на ноги, бросился на князя
Ивана и схватил его за грудь. Но князь Иван ударил Косса коленом в
обвислый живот, и рыцарь со скрежетом и воплем снова пал наземь.
Года четыре прошло с тех пор, как побывал князь Иван на дворе и в
доме у рыцаря Косса из города Далена. Молодой человек в цветной
однорядке запомнился тогда ротмистру, и он поджидал сына воеводы
Хворостинина в ближайшее воскресенье и в следующее. Крепко досадовал
потом ротмистр, что упустил такую птицу, которая для нужных ему целей
могла быть почище и дьяка Туленинова и подьячего Осетра. Да, кроме
того, дьяку и подьячему за все платить надо было: не показав им
талера, не выжать из них было слова. А простоватого княжича можно было
поддеть чем-нибудь другим: книжкой с картинкой или какой-либо
заморской безделкой... И талеры остались бы в тайнике за зеркалом, у
ротмистра в кошелях.
Но княжич, видимо, не так был прост, как показалось это не в меру
дошлому ротмистру Коссу. Ведь повадился же княжич к капитану
Заблоцкому, и ротмистру Коссу это было известно; а вот на Покровку в
корчму за Николою Мокрым не приходил больше княжич. Делать было
нечего. Ротмистр потеребил свою бородку, покопался в ней пальцами,
потешился у раскрытого окошка табаком дымным и, завидев пробиравшегося
к нему вдоль прясел дьяка, снова заперся с ним в своей горнице.
Настало время, когда рыцарь Косс готов был весь: и котомки с
кошелями от золота и серебра распирало, и множество камней драгоценных
было в платье зашито, и заветный свиток, на пергаменте писанный,
"Генеральный план обращения Московского государства в провинцию
имперскую", уложен в короб. Ротмистр прицепил к поясу небольшой меч с
эмалевой рукоятью, сел на вороную аргамачиху* и поехал в Иноземский
приказ. Там он бил челом и боярину-начальнику, и подначальным дьякам,
и орде подьячей - всему крапивному семени, каждому по его силе и
положению. Сославшись на непомерные труды и близкую старость, просил
ротмистр отпустить его из Московского государства в родную землю, в
именитый и славный город Дален. (* Аргамаки - порода красивых и
быстроходных кабардинских лошадей.)
Но в Московское государство было, по-видимому, легче въехать,
нежели покинуть эту страну, которая всегда была настороже.
Боярин-начальник хоть и не отверг подарков, выложенных ротмистром на
угольный столик под образами, а обратился к иноземцу с таким словом:
- Бранные труды твои, Мартын, известны великому государю Борису
Федоровичу всея Руси. Али за многие службы, и за старание, и за
храбрость, и за правду, и за проливаемую кровь не жаловал тебя великий
государь дворами, угодьями, денежным жалованьем и хлебным кормом? И
против вора, назвавшегося царевичем Димитрием, не посылан ты, как того
за немощью твоею ты хотел. Почему же, забыв государеву ласку, хочешь
за рубеж отъехати к шведскому королю либо к польскому, к государевым
недругам? А ты бы, Мартын, попомня государеву ласку, и еще б ему
постарался, великому государю всея Руси. А и тебе за ту службу от
государя будет похвала.
Косс попятился к угольному столику и к тому, что уже положил он,
прибавил еще боярину в почесть и дьякам не в обиду. Боярин и этого не
отверг, но отпуска ротмистру из Московского государства не дал, да еще
и наказывал, чтобы иноземец и в мыслях того не держал. Ротмистр понял,
что таким способом не добиться ему ничего, и стал подумывать, как бы
выйти ему из Московского государства тайно.
Время было смутное... "Тяжели время", - вздыхал ротмистр Косс,
поглядывая из окошка на слонявшихся по двору пьяниц. Пропившиеся дотла
в ротмистровой же корчме, они на последнюю копейку играли в плашки
либо, лежа в тени у амбаров, заводили такие речи.
- Житье, братаны!.. - говаривал распухший мужичина в заячьей
бабьей шубе, накинутой на голые плечи. - Слава отцу Иванцу и сыну
Селиванцу, житье какое!
- Житье ж!.. - вздыхал другой, в широких казачьих шароварах. - Ни
те бражки опохмелиться, ни те табаку накуриться.
- Похожу, погляжу, - молвила как-то заячья шуба, - да и вовсе
отсель убежу... К литвякам подамся...
- Коровий ты хвост! - откликнулся казак. - Али не знаешь:
курчонку не пройти, не то что человеку.
- Отчего ж так?
- Заставы по рубежу крепки, на Смоленск, на Чернигов...
- Сказывали... скоро полегчение будет, - наклонилась шуба к
казаку: - перемена...
- Перемены и жди, братан, - буркнул куда-то в сторону казак.
Наслушался таких речей ротмистр Косс и сам стал ждать перемены.
Она пришла неожиданно в весенний день вместе с протяжным гулом
панихидного колокола, оповестившим народ московский о смерти царя
Бориса. Тут такое поднялось, сколько людей выбежало из Москвы к
Димитрию на поклон, а ротмистрову корчму чуть дотла не разнесли
бражники, выпив все вино, своротив скулу татарину Хозяйбердею и
вытолкав и вовсе на улицу женку, прозвищем Манку.
Ротмистр не ждал долго. И так сколько потеряно было дней
напрасно, сколько времени лежала без всякого движения законченная
рукопись, замечательный ротмистров пергамент, так называемый
"Генеральный план"! В одну неделю распродал Мартин Косс свои дворы и
всякую дворовую рухлядь и, не сказавшись никому, выехал на рассвете с
татарином Хозяйбердеем на Серпухов да на Тулу, чтобы оттуда поворотить
на Брянск, да на Новгород-Северск, да на Великую Весь - на литовский
рубеж.
Рыцарь ехал, поглядывая на Хозяйбердея, пересчитывая сумки на
своем и его седле, пощупывая камушки, зашитые в обшлагах, в подпуши и
в оторочке, - венецианские яхонты, персидскую бирюзу, крупный жемчуг.
Чем дальше путь, тем злее зной в степи с редкой растительностью,
с ковылем пониклым. Горячий пот в три ручья катится с тучного рыцаря
Косса. Одно спасенье - погрузиться в воду, отойти, передохнуть, дать
Хозяйбердею выкупать лошадей.
Под ракитой снял с себя рыцарь пищаль и платье сбросил, перевязал
все в узел, чтобы чего-нибудь не растерять и не забыть, и вошел в
воду. Отдуваясь, стал он прыгать в воде, хлопать по ней руками,
нырнул, выплыл и мерными взмахами доплыл до другого берега. Там он
разлегся пластом на желтом, теплом от солнца песке.
Красные круги плыли у рыцаря в глазах под закрытыми веками,
журчала вода, облизывая песок, подкатываясь к пяткам рыцаря Косса,
пела песню свою меж трав и кустов. От журчания этого, от звона пчелы
вокруг, от горячего воздуха, медленно проплывавшего по нагретой
пустыне, размяк рыцарь Косс и даже задремал на мгновение... Но он
вздрогнул тотчас - померещилось ли ему что-то? - открыл глаза, присел
на песке.
На том берегу стояли рядом обе лошади - и вороная аргамачиха
рыцаря Косса и Хозяйбердеев гнедой меринок. Стояли они в седлах,
обвешанных сумками: искупать их, видно, еще не управился татарин
Хозяйбердей. Да и где было ему управиться, когда занят он был другим!
Рыцарь Косс разглядел его под ракитой: стоя на коленях, татарин
копался в узле, где увязано было рыцарево платье с зашитыми в обшлагах
и оторочке драгоценными камнями. Рыцарь Косс закричал от такой
напасти, бросился в воду, поплыл к тому берегу, ляпая по воде руками и
ногами что стало мочи, без порядку и разбору... Татарин обернулся,
увидел на воде плешивый шар, блестевший под солнцем, услышал
бульканье, хлопанье, крик... Хозяйбердей и слова не молвил, только
белками сверкнул. Живо, не мешкая, не теряя слов понапрасну, сгреб он
в одну охапку все, что под ракитою оставлено было рыцарем Коссом,
вскочил на аргамачиху вороную и затопал вдоль речки по дороге, унося с
собой вместе с драгоценными камнями, с кошелями и сумками и знаменитую
рукопись, уводя на притороченном к луке поводу и гнедого мерина, не
оставив рыцарю Коссу ни шнурка - удавиться, ни веревки - повеситься.
От беды такой рыцаря Косса в воде чуть кондрашка не хватила. Косс
и пошел бы на дно, если б не тучное его чрево, всякий раз
выталкивавшее рыцаря на воду, вверх. Кое-как доплыл он к берегу,
метнулся под ракиту и, не найдя там ничего, побежал по дороге в ту
сторону, где вдали пылила она под копытами расскакавшихся коней.
Задыхаясь, пробежал он шагов полтораста и не выдержал - свалился у
дороги в выгоревшую жесткую траву. Но он пролежал недолго. Скоро снова
вскочил он, глянул, а уж и дорога не пылит впереди, не слышно ниоткуда
конского топота: далеко, видно, умчался татарин Хозяйбердей на
Коссовых конях! И рыцарь заплакал... Он пошел вперед, плача навзрыд.
Он ревел, как бык перед закланием, и все шел и шел, сам не зная куда и
зачем. Солнце жгло его в голую спину, стая слепней несносно сновала и
кружила над ним, а он шел, толстый, красный, вывалянный в пыли
дорожной, шел в чем мать родила, ибо у него не было даже самого
малого, чем мог бы он теперь прикрыть свою наготу.
Дорога тянулась Диким полем к краю неба, побелевшего от зноя. Она
плыла словно большой рекой, в которую временами то здесь, то там
вливались с обеих сторон малые речки - проселки. Разум мутился у
рыцаря Косса; глаза ему слепило сверканьем своим бледное небо. И он
сворачивал в одну сторону и в другую, шел полем и лесом, но ни единой
души не повстречал он на пути своем доселе в страшный этот день.
За протекшие часы и солнце склонилось низко; прохладой повеяло от
оживших трав полевых; разыгрались комарики на лесной опушке - должно
быть, к ведру, к такому же ясному, долгому знойному дню. Изнемогая,
чуть не валясь от усталости с ног, вышел из лесу рыцарь Косс, глянул
перед собой и задрожал от радости, точно увидел он Хозяйбердея с
конями и кошелями, с новым рыцаревым платьем, с бесценной рукописью в
коробейке кожаной. Но то был не Хозяйбердей. Девок ватага в посконных
сарафанах, в лыковых венцах подвигалась к лесу, и уже слышал рыцарь
Косс раскатистый хохот, звонкие голоса, заунывную песню. И вскричал
здесь рыцарь Косс, невесть что вскричал он, не по-русски - немецкою
речью, и бросился вперед, потрясая над головой своей кулаками. Девушки
остановились, замерли, ровно столбняк нашел на них сразу, потом с
воплем шарахнулись прочь и пустились обратно, туда, откуда пришли. А