Страница:
казнь, ни лютая смерть. Куземка принес еще одну кружку, дал глотнуть
старчику, потом сразу влил ее в себя всю.
"Что те князи, - думал Куземка. - Погнали холопа ползати на
брюхе. Хм!.. Разве он змей, Кузьма Лукошко? Была не была,
пропадала!.." И Куземка снова двинулся к прилавку.
Повеселевший Куземка пил вино, оставляя опивки прилипшему к нему
старчику, который все совал Куземке свою кружку с квасом.
- Да ну тебя с твоим квасом в поганое болото! - отмахивался
Куземка. - Квас твой - вор: сапоги мои скрал да тулуп с меня снял.
- Хи-хи, бедовый ты, - подхихикивал старчик. - Дай-ко мне-ко-ва
пригубить.
- Была у меня в том тулупе грамотица, - наклонился Куземка к
старчику.
- Грамотица?..
- То-то ж... грамотица... Ну, да тебе про то ведать не годится.
Негоже тебе знать про то... - И Куземка, шатаясь, снова побрел к
прилавку.
Простоволосый детина в мокром подряснике налил Куземке вина в
кружку и протянул руку за платой. Но куда девалась Куземкина казна? Он
вывернул один карман, стал искать в другом, но в одном, как говорится,
у него смеркалось, в другом заря занималась. Было пусто, и нельзя было
надеяться, чтобы хоть что-нибудь нашлось там, где не было положено
ничего. Куземка даже охнул от такой неожиданности. Он сел на
притоптанный возле прилавка пол, развязал онучи, снял с себя лапти,
перетряхнул то и другое, но только пыль поднялась от Куземкиного
тайника, куда он привык складывать свои денежки и копейки.
- Даешь на веру? - крикнул Куземка стойщику в мокром подряснике.
- Ты... чей мужик? - подошел к Куземке высокий монах, должно быть
почитавшийся главным распорядчиком.
- Клушинский, - не оплошал и на этот раз Куземка.
- Врешь.
- Не вру.
- Клушинского попа как звать, назови.
- Это кого... Попа?.. - замялся Куземка.
- Вот то, попа ж; не попову кобылу.
- Да звали Изотом... - брякнул Куземка.
- Врешь, мужик! В Клушине поп - Митрофанище.
- Эва! Это дьякон Изот, - нашелся Куземка. - Напутал я с хмелю,
пьяным обычаем. А поп, тот верно - Митрофанище.
- И дьякон не Изот. Враки ты вракаешь: не клушинский ты. Я там
всякого козла знаю. Мужик ты приблудный: выпьешь вина и уйдешь восвоя;
где на тебе потом сыщешь? А монастырской казне это станет в убыток, а
лужецкой братье - в кручину.
Куземка, подобрав лапти, опечаленный вернулся на место. Он не ел
ничего со вчерашнего дня, и потешить себя вином он не мог уже больше.
К горлу подкатывала невыносимая обида, и прежняя тоска стала томить
Куземку и нудить. Он положил руки на стол, и низко к столу пала
забубенная голова его, пробитая орясиной и обмотанная окровавленной
тряпкой. Но вдруг его осенило что-то. Он выпрямился и обнял старчика,
макавшего в квас ржаную преснушку.
- Для сиротской моей доли купи на грошевик вина мне, отче.
- Ась? Чего? Дельце-то, дельце! - залепетал старчик и полез под
лавку за своей кадушкой. - Так ты-ся - к губному прямо-т, к губному...
Старчик взгромоздил кадушку себе на голову, захватил свою
глиняную кружку и побрел восвояси.
Но Куземка не потерялся и тут.
Он глядел исподлобья старчику вслед, на ветхий его зипунец, на
то, как проплывала его кадушка поверх столов. Вот замешкался у порога
старчик, раскорячил кривые ноги, пролез боком в дверь... Куземка
заметался, бросился зачем-то догонять его, но остановился в дверях.
Два шага от Куземки - и целые полки оловяников и кувшинов, бочки,
кади, жбаны, вино сивушное, мед пресный и кислый. И здесь же -
стойщик, который, сощурив глаза и задрав голову, крестит себе
раскрытую пасть. Куземка подбежал к прилавку, рванул на себе ворот,
сдернул с себя рубаху и бросил стойщику. Тот встряхнул одежину,
поглядел ее на свет, поскреб ногтем бурое пятно у подоплеки и налил
Куземке кружку.
Ох, и весело ж стало Куземке и смешно! Кто ж это будет теперь век
свой вековать в Куземкином тулупе, не ведая про письмо, зашитое в
левом рукаве? Ах-ха!.. Идет человек в баню или на пир, сына ли женит,
или дочь выдает - и при нем всегда литовская грамотица. А человеку это
невдомек. Дива! Тулуп... Жаль тулупа, ели его волки! Ну, да пропадай
тулуп и с письмом! Все пропадай!
- Пропадай! - кричал Куземка какому-то взъерошенному мужичишке,
не вязавшему лыка. - Пропадай тулуп, и грамотица пропадай!
- Пропадай, - вторил ему мужичишка, вертя кудлатой головой и тыча
ее Куземке в грудь, в медный крест, болтавшийся на сученой нитке.
- А князи... - поморщился Куземка. - Что те князи?.. Тьфу!
- Что князи? - соглашался новый Куземкин приятель.
Но через минуту Куземке снова стало грустно до слез.
- Ох, бедный еж, - забормотал он одубелыми губами, - горемычный
еж, ты куды ползешь, куды ежишься?..
Валясь с ног и цепляясь руками за столы, добрался он кое-как до
кабацкого прилавка.
- Даешь... на веру... клушинским? - лепетал он, наваливаясь
грудью на липкий прилавок. - Это... дьякон Изот... А поп, это верно,
Ми-тро-фа-нище.
- Врешь, мужик... - услышал он из-за пивной кади. - И дьякон не
Изот. Поп - Митрофанище, а дьякон - Осиф. Нет тебе веры...
- Нет тебе веры, - заплакал Куземка, - нет тебе веры...
Он обливался слезами, прислонившись к прилавку и колотя себя
кулаками в грудь, в медный крест на сученой нитке. Эх, была не была и
вовсе пропала! Куземка дернул крест, лопнула перегоревшая нитка, и
Кузьма хлопнул крестом по прилавку.
- Не даешь на веру, давай на медь! - кричал он стойщику,
порываясь дотянуться к его залитому питьем брюху. - Бери!
Но из-за пивной кади вышел монах, расспрашивавший Куземку про
клушинского попа. Он, нагнувшись через прилавок, ударил Куземку в
скулу и сшиб его с ног.
- Ты что же это, мужик?.. - вышел он из-за прилавка, держа в
руках Куземкин крест. - Господню кресту поругаешься, дуруешь, крест
пропиваешь? Да за это довелся ты быть казнену, мужик...
Куземка хотел тут сослаться на пана Заблоцкого, что в какой вере
кто хочет, в той, дескать, пусть и живет, но монах уже выбил Кузьму из
кабака, и стойщик волок его по посаду. У Богородицких ворот он передал
Куземку вместе с медным его крестом тюремным сторожам, а те, оставив
себе крест вместо приводной деньги и влазной пошлины, вкинули Куземку
в татиную тюрьму*. (* В татиных тюрьмах содержались уголовные
преступники (тати). Для политических преступников (воров)
предназначались главным образом так называемые опальные тюрьмы.)
Татиная тюрьма за ярмарочные дни набилась узниками до последнего
предела. И никого в этот час не удивил здесь новый заточник в одних
портках, без рубахи и креста. День уже был на исходе, и бычий пузырь,
которым было затянуто окошко наверху, едва только белел. Но к Куземке,
распростершемуся на земле, подобралось все же несколько тюремных
сидельцев в надежде со своей стороны получить от него на влазную
чарку.
- Нашего полку прибыло, нашей голи стало поболе, - пинал Куземку
ногою рыжий колодник в сермяжной однорядке, надетой на голое тело. -
Пожалуй, боярин, алтынец на братью, во славу твою и во здравие.
- Ну, купца ты, отче, скажем, прирезал, - наклонился к Куземке
другой, с изрытым оспою, круглым, как тарелка, лицом, - а деньги,
скажи, куда дел?..
- Да у тебя, боярин, видно, и казны всего - деревянная пуговица,
- махнул рукою третий, и все они полезли обратно на полати, где с
десяток колодников устраивались на ночь, погромыхивая цепями.
К Куземке медленно возвращалась память. Он смутно начинал
соображать, что беда, в которую он попал, безысходна и горя своего ему
теперь никаким хмельным питьем не размыкать. Ему стало холодно без
рубахи на холодном полу, и он пополз в угол, где несколько колодников
сбилось в кучу. Двое из них уже храпели, и один, какой-то хилый, все
охал и вздыхал и то вытягивался на спине, то поворачивался на бок, ни
так, ни этак не находя себе покою. Куземка подполз к нему и прижался
голой спиной к его теплому армячку. Но колодник присел и заглянул
Куземке в лицо.
- Кузьма!.. - ахнул он и в недоумении всплеснул руками. - Тебе
здесь чего надобно?..
Но Куземка ничего не мог объяснить ему, потому что сам до конца
не мог понять теперь ничего.
- Что надобно?.. - промычал он, дрожа и лязгая от холода зубами.
- Ничего мне, Нестерко, не надобно теперь.
- Ох ты, горемычный!.. - заохал Нестерко. - Мерина у тебя свели и
сапоги украли, тулуп пограбили, самого до полусмерти убили да еще в
темницу вкинули. Горемычный ты!.. Ну, ложись тут вот; дай я тебе
подстелю.
"Про мерина это я тебе... навракал..." - хотел было сознаться
Куземка, но голова у него гудела, как колокол, и он повалился рядом с
Нестерком на жалкий его армячок и прикрылся полою Нестеркина же
кафтана.
Куземка проспал всю ночь каменным сном. Только изредка, когда
трещотка тюремного сторожа раздавалась под самым окошком темницы,
Куземке казалось, что летит он в дыру, черную и звонкую, без дна, без
предела.
Утром Куземка проснулся поздно. Из темного своего угла он увидел
решетчатую тень на бычьем пузыре, а направо, на полатях, - длинного
мужика с плоским лицом и медною серьгою в ухе. Толстоголосый сидел,
свесив босые ноги, в своем латаном тегиляе, в накинутом поверх него
Куземкином тулупе.
Куземка вскочил на ноги и, не помня себя, метнулся к полатям. Он
судорожно вцепился обеими руками в тулуп и с силой дернуя его к себе.
Толстоголосый, после того как сбросил Куземку в орешник, зашагал
вперед быстро, не разбирая ни сухомежья, ни грязи. Ноги его шаркали по
осклизлым корнищам, он падал, поднимался и снова шел, подчас пускаясь
даже бежать, чтобы настигнуть своих и убраться подальше от того места,
где лежал убитый Куземка. Шуба была толстоголосому совсем впору: не
жала в проймах и сходилась на груди, хотя в ногах и была коротковата.
Толстоголосый все норовил ее застегнуть, но это ему не удавалось, то
ли потому, что руки у него дрожали, то ли оттого, что они заняты были
у него орясиной и Куземкиной коробейкой. Отбежав изрядно, он
остановился, приладился, надел поверх шубы свою тяжелую суму и нагнал
"слепцов" за поворотом дороги.
- Кхе-кхе... - закашлялся Пахнот, завистливо глянув на
толстоголосого. - Клев был лох, да и чух не плох!* Тулупу ж все едино,
что Кузьма, что Прохор. (* Староворовское наречие: хорош был мужик, да
и тулуп не плох.)
- "Гой, была да шуба - шубу нашивали", - затянул Пасей.
- "Нетути шубы - да в шубе хаживали", - подхватил Дениска.
Но толстоголосый не огрызнулся и даже не сбавил шагу. Он обогнал
своих товарищей, которые тотчас же вприпрыжку рванулись за ним, и
устремился далее, размахивая орясиной и лубяною коробейкой. Хождение
"слепцов" затянулось, с беспутицей у них выходила промашка, а всем им
нужно было попасть в Можайск на ярмарку хотя бы в канун воздвиженьева
дня.
В канун воздвиженьева дня поутру рано выехал из Можайска по
Вяземской дороге губной староста Никифор Блинков с губным палачом
Вахрамеем и с небольшим казачьим отрядом. Разбойники, лазутчики,
корчмари одолевали округу; они во множестве плодились и в державе
нового царя Василия, и был Никифору наказ ловить их и искоренять. У
Никифора бродягами набита была вся татиная темница, но лихие люди не
переводились; они разбивали обозы, грабили проезжих, тянулись к Москве
из-за рубежа со всяким запретным товаром.
В Можайск на воздвиженскую ярмарку со всех сторон по кривым и
хлипким колеям тащились обозы. Лужецкие монахи волокли на Можайку
питейную рухлядь. С полным возом хомутов проехал купчина, сняв перед
Никифором шапку еще за версту. А под Никифором играл диковатый конек,
и Никифор, покачиваясь в седле, зорким оком прощупывал мешки с
конопляным семенем, солому на возах и целые горы кож, с которых бычьи
хвосты свисали во все стороны. Позади, за казаками, плелся пешком
палач Вахрамей в красном зипуне, опоясанный веревкой. Он подходил к
мужикам, поторапливавшимся в город.
- Дайте кату* плату, - требовал он свое. (* Кат - палач.)
И мужики, не споря, раскошеливались по грошу.
Никифор ехал шагом, уперши ноги в высоко поднятые стремена,
сдвинув набекрень зеленую свою шапку с собольим околышем.
- Стой! - крикнул он, заметив между возами ватажку слепцов; она
вытянулась за высоким плосколицым поводырем, у которого желтела в ухе
медная серьга. - Что за люди?
- Знаменского монастыря сироты, нищая братия, - ответил поводырь.
Голос его прозвучал поистине диковинно: толсто, хрипловато и с
заглушиной, и Никифор вспомнил, что губной дьячок Ерофейко, которого
он несколько дней тому назад вкинул в темницу, читал ему что-то в
московской грамоте о трех мужиках с толстоголосым вожем.
- А игуменские листы прохожие яви.
- Нету, боярин, у меня листов. Соберем на ярманке милостыню и
побредем восвояси к Знаменью.
- Почему да на новом тулупе у тебя брюхо драно? - не унимался
Никифор. - А полу у тебя не черт ли съел?
- И-и боярин... - улыбнулся толстоголосый, показав свои желтые,
длинные, как у лошади, зубы. - Черту в пекле работа, а мы во келейке
спасаемся. Мыши полу и отъели, боярин. Их, мышей, у Знаменья - сила!
- Отойди!
Толстоголосый отошел в сторону. Никифор подъехал к стоявшим у
обочины "слепцам". Они стояли в ряд, с клюками в руках, с разбухшими
торбами через плечо. Эти и впрямь были слепы: у одного глаза навыкате,
у другого - одни бельма, у третьего очи, видимо, никогда не
разверзались.
Из оправленных медью красных ножен вынул тихонько Никифор саблю.
По лицам "слепых" пробежала смутная тень.
- Гахх! - резанул Никифор булатом, едва не отсекши носы
"слепцам".
И чудо снова свершилось. "Слепцы" хоть и покатились в лужу, а
снова прозрели все: Пахнот с глазами навыкате, и Пасей, у которого на
бельмах опять заиграли зрачки, и Дениска, барахтавшийся в грязевище с
широко разверстыми очами.
Казачьими плетьми и ударами Вахрамеева ослопа* ватажка с
толстоголосым поводырем была подогнана к Богородицким воротам. Никифор
послал вынуть из темницы губного дьячка Ерофейка, и тот в губной избе
читал ему из московской грамоты строку за строкой. (* Ослоп - дубина.)
- "Голосом толст, нос примят, борода пега, в ухе серьга медная.
Зовут его Прохорком".
- Уж чего толще!.. И борода пега... - молвил Никифор, вытирая
рукавом ус после ендовки квасу.
- "Козьмодемьянец Пахнот, - читал далее подслеповатый Ерофейко,
водя перстом по бумажному столбцу, - прозвище его Фуфай, нос горбат,
борода раздвоена".
- Да это, никак, ты? Так и есть! - сказал Никифор, вглядываясь в
Пахнота.
- "И с ними, с тем Прохорком и Пахнотом, два других вора, в
приметы не взяты, скитаются по посадам и селениям и дорогам и,
прикинувшись слепыми, грабят и разбивают".
- Будет, Ерофейко! Видно, что те самые. Прощупай их промеж ребер,
Вахрамей.
Вахрамей подбежал ко всей четверке и, оглушив ее всю оплеушинами,
сорвал со всех четверых их толстые торбы. И на стол, на котором стояла
осушенная Никифором ендова, посыпались ржаные преснушки, засохшие
пироги, заплесневелые корки; а вслед за ними - золотая цепь, жемчужное
ожерелье, женская бобровая шапка, шелковый обрывок от рукава, перстень
золотой с изумрудом, серебряный крест и кошели денег - польских,
московских и всяких.
Ерофейко сделал роспись вещам и деньгам и снова пошел в темницу
вслед за толстоголосым и "слепцами", прозревшими от мановения
Никифоровой сабли.
- Ты ужо, Ерофей, посиди в темнице до после просухи, - сказал ему
на прощанье Никифор. - Ведомо мне стало, что ты изменник великому
государю: за рубеж отъехать хочешь. А ежели что, так я тебя кликну.
Вечером в доме своем, в жарко натопленной горнице, сидел в одной
рубахе и шелковых портах губной староста Никифор Блинков. На столе
горела сальная свеча. Пламя ее играло по изразцовой печке, на атласных
покрывалах, на лавках, на серебряных окладах икон. Никифор наклонился
над росписью, которую утром составил вынутый на время из тюрьмы дьячок
Ерофейко. Губной староста не столько разбирал написанное, сколько брал
догадкой: ведь то, о чем писал Ерофей, было здесь же, на месте.
- "Цепь зо-ло-тая", - прочитал Никифор по Ерофейкиному списку. -
Есть, - подтвердил губной, взвешивая в руке тяжелую цепь и опуская ее
в приготовленную на столе шкатулку. - "О-же-релье жем-чужное..." Есть.
"Перстень зо-ло-той с и-зум-ру-дом..." Есть.
За дубовым ставнем, внизу на торжке, замирала ярмарка, и уже
пересвистывались ночные дозоры. Тюремный сторож вертел трещотку где-то
недалеко от Никифорова двора. Никифор прислушался и, хлебнув из
братины квасу, опять принялся за дело.
- "Об-ры-вок шел-ковый..." Есть. "Крест се-реб-ря-ный..." Есть.
Никифор проверил всю роспись. Все было налицо, и все он бережно
уложил в свою шкатулку, обитую зеленой кожей, с забранными в медь
углами. Оставалась еще женская шапка, бобровая, с парчовой тульей.
Никифор встряхнул ее и оглядел: бобер был с сединкой, а исподнизу к
желтой камке* пристал длинный русый волос. Никифор примял шапку поверх
всего уложенного в шкатулке и прихлопнул крышку. И, глянув еще раз на
роспись, зажег ее о свечку. Столбец вспыхнул в руке губного и
рассыпался по подносу желтыми язычками. Горница осветилась, как
фонарь, но Никифор плеснул в догоравшую бумагу квасом, и все сразу
потускнело. И, заперши шкатулку на ключ, Никифор задвинул ее за
образа, туда, где лежал у него в глиняном горшочке клад, найденный им
вместе с дьячком Ерофейком на казачьих огородах. (* Камка - шелковая
цветная ткань с узорами.)
Никифор прошелся по горнице, зевнул и почесал спину. Потом
обратился снова к образам и стал творить молитву на сон грядущий.
Толстоголосый чуть с полатей не свалился от Куземкиного толчка.
Куземка успел сорвать у него с плеч тулуп, но толстоголосый сидел на
тулупе да еще с перепугу ухватился за один из болтавшихся рукавов.
Тулуп затрещал, и словно дым от него пошел.
Смятение толстоголосого возросло еще больше, после того как он
узнал в обнаженном до пояса приземистом мужике Куземку. Уж не с того
ли света явился за своим тулупом Кузьма?
- Да ты, братан, с ума сбрел! - пришел наконец в себя
толстоголосый. - Чего тебе от меня надо?
Но Куземка задыхался и только скрипел зубами. Тогда
толстоголосый, улучив время, лягнул его босой пяткой в лицо. Куземка
выпустил из рук тулуп, и толстоголосый метнул его от себя к стенке.
- Ты где ж это спозаранок вина натянулся, на людей кидаешься?.. -
молвил толстоголосый как ни в чем не бывало.
Но Куземка с воем лез на него снова, и вокруг них стали уже
собираться тюремные заточники.
- Отдай тулуп! - выдавил наконец из себя Куземка. - Тулуп мой.
Отдай, разбойник!
- Коли он был твой, пьянюга?.. Поди проспись, не морочь людей!
- Я голову с тебя сорву, разбойник! - наскакивал Куземка на
толстоголосого, который продолжал отбрыкиваться от него ногами. -
Тулуп мой, отдай!
- Может, тебе еще и шапку горлатную* на придачу? - оскалил
толстоголосый свои лошадиные зубы. (* Горлатная шапка - высокая,
расширявшаяся кверху, обшитая дорогим мехом от горла лисы, куницы или
соболя.)
- Дай ему еще и боярскую цепь, - посоветовал толстоголосому
Пахнот, усевшийся с ним рядом на полатях.
- Будет у нас в шапке и с цепью воевода, - отозвался откуда-то с
полатей Пасей.
- Не ты ли у меня намедни угнал мерина чалого? - показал с
полатей свою лопоухую голову Дениска. - Так и есть: вор тот самый.
Надо быть, за рубеж угнал, к литвякам.
Однако на помощь к Куземке подоспели мукосеи.
- Голову проломил человеку и тулуп с него сограбил, - объяснял
Нестерко сгрудившимся у полатей тюремным сидельцам.
- Ну, снял так и снял, - вмешался рыжий колодник, хотевший
накануне сорвать с Куземки на влазную чарку. - Была шуба его, - ткнул
он пальцем в Куземку, - а теперь уж не его. Теперь уж его, - показал
он на толстоголосого.
- Известно: не передуванивать дуван, - поддержал рыжего колодник
с лицом, изрытым оспой. - С твоего возу упало - пиши пропало, -
обратился он к Куземке.
- Ты, такой-сякой, не шалуй! - крикнул толстоголосому Милюта,
когда разобрал наконец, в чем дело. - Богу молись только, что на колу
не насидишься. А шубу верни.
- Какая такая шуба, божий ты человек?.. - взмолился
толстоголосый, разглядев Милютины кулачищи. - Тулуп, он мой! С самой с
опричнины владею я сим тулупом! Кровный он мой, купленный.
- Разбойник! - завопил снова Куземка, задыхаясь и потрясая
кулаками. - До полусмерти меня убил! Тулуп снял!
- Братцы! - воззвал толстоголосый к стоявшим у ног его
колодникам. - В другой раз мужик этот на меня кидается. Дался ему мой
тулуп! Сироты мы, Знаменского монастыря нищая братия. Брели на ярманку
за милостыней, а он увяжись за мной в Вязьме: дойду, говорит, с тобой
- веселей дорога, легче путь. Известно, хотел тулуп мой скрасть!
- Разбойник!.. Душегуб!.. - стал снова наскакивать на
толстоголосого Куземка, но колодники оттащили его в сторону.
- Стой, мужик, не петушись, рассудим мы вас, - сказал Куземке
похожий на попа плешивый колодник с длинной седой бородой. - Сказывай
дале, - обратился он к толстоголосому.
- Пошли мы на Можайск, - начал снова толстоголосый, - а он
отстанет ли, вперед ли забежит, али около трется, тулуп мой щупает.
Куземка забарахтался в своем углу, но его крепко держали за руки,
а потом и вовсе повалили наземь. Куземка выл, скрежетал зубами, из губ
его выбивалась белая пена, но рыжий колодник в сермяжной однорядке сел
ему на грудь и заткнул ему рот его же бородою.
- И как шли мы лесом, - гудело толсто с полатей, - Пахнот с
Пасеем и Дениской ушли далече, а он почал кидаться на меня, тулуп с
меня сбивать - дался ж ему мой тулуп! - а потом стал кидаться, душить
меня почал. Я глянул, вижу - мужик шалый, задушит до полусмерти. Тут я
его стукнул маленько посошком и побежал.
Когда толстоголосый кончил, колодники загорланили все сразу. Один
только Милюта остался стоять посреди темницы. Он недоуменно развел
продетыми в цепи руками и, выпучив глаза, поворачивал голову то к
Куземке, то к полатям, на которых, свесив ноги, рядышком по-прежнему
восседали толстоголосый с Пахнотом.
Куземка не метался больше, не вопил. Он лежал потный и красный в
углу, куда его затащили колодники, и ребра его распирались и снова
опадали, как у загнанного вконец коня. Широко раскрытыми глазами
сквозь сетки кровавых жилок, молча, не поворачивая головы, поглядывал
Куземка на седобородого колодника, толковавшего что-то тюремным
сидельцам, на Милюту, словно окаменевшего с растопыренными пальцами,
на тщедушного Нестерка, который кричал и метался из стороны в сторону
- от седобородого колодника к полатям и обратно.
Седобородый ходил в разбойничьих атаманах лет сорок, еще с
Грозного царя. И здесь, в темнице, седобородого, как и встарь,
почитали атаманом воры, тати и душегубы, и дано было ему и здесь
судить и рядить. И седобородый при помощи исщипанного колодниками
губного дьячка Ерофейка рассудил. Поскольку оба стоят на том, что
тулуп сызвечна Кузьма говорит Кузьмин, а Прохор - Прохоров, и
поскольку свидетели и очевидцы, Прохоровы и Кузьмины, стоят на том же,
дела этого законно рассудить не можно. Но поскольку тулуп теперь на
Прохоре и на нем же и тегиляй, а Кузьма вовсе гол, без креста на шее и
рубахи на плечах, и хоть о тегиляе никто не спорится, а спорятся о
тулупе - рассудить так: тулуп - Прохору, а тегиляй - Кузьме.
Снова поднялась тут завируха, всяк кричал свое, никто не хотел
друг дружку слушать. Но толстоголосый оскалил лошадиные зубы и метнул
Куземке с полатей свой латаный тегиляй, из которого в разных местах
торчала пакля. А Куземка остался по-прежнему на земляном полу, мокрый
и красный, с широко раскрытыми глазами, налитыми кровью.
Колодники, погалдев немного, разбрелись по своим углам, где у
каждого нашлось свое дело: кто штопал себе одежину, кто грыз ржануху,
кто в кости играл, кто карты метал. Мукосеи тоже развязали мешки, и
Нестерко отрезал Куземке ломоть, круто посыпав его солью. Куземка сел
в своем углу, натянул на себя тегиляй и молча стал жевать хлеб,
которого не брал в рот целые сутки.
Тулуп, думал Куземка, бог с ним, с тулупом. Доберется Кузьма и в
тегиляе до Москвы. И не то беда, что сидит он теперь в клетке. Может,
и не снимут еще с него головы за то, что он, выпиваючи в кабаке, с
хмелю, пьяным, можно сказать, обычаем, лишившись ума, крест с себя
пропивал. Но вот грамотица, грамотица Заблоцкого пана, которую пронес
Куземка из-за рубежа в рукаве тулупа!.. Вон он, тулуп, и левый рукав,
и не в рукаве ль этом грамотица? Куземка сам ее запрятал под накладным
кусочком овчины и зашил потайной карман скорнячьей иглой.
Куземка глядел на толстоголосого, который растянулся на полатях
под его, Куземкиным, тулупом, и на трех "слепцов", шептавшихся о
чем-то на полатях же, в темноватом углу. Но крик и брань, и лязг
замка, и скрип открываемой наверху двери оторвали колодников от их
дел, и сам Куземка, как ни был он погружен в свою думу, глянул вверх и
увидел человечка, который осторожно спускался по приставной лестнице,
фыркая и отплевываясь, перебирая одной рукой перекладины, а другой
прижимая к груди какую-то рухлядь. Дверь наверху захлопнулась, стукнул
засов, щелкнул замок, а человечек тем временем со ступеньки на
ступеньку спустился вниз, обернулся и поставил на пол пустую кадушку.
- Дельце!.. - хлопнул себя по ляжкам человечек, и Куземка сразу
узнал в нем монастырского старчика, с которым они вместе пили вчера в
кабаке. А к старчику уже подбирались рыжий в сермяжной однорядке и
колодник с рябым от оспы лицом.
- С тебя, отче, на влазную чарку, - сказал рыжий. - Не
старчику, потом сразу влил ее в себя всю.
"Что те князи, - думал Куземка. - Погнали холопа ползати на
брюхе. Хм!.. Разве он змей, Кузьма Лукошко? Была не была,
пропадала!.." И Куземка снова двинулся к прилавку.
Повеселевший Куземка пил вино, оставляя опивки прилипшему к нему
старчику, который все совал Куземке свою кружку с квасом.
- Да ну тебя с твоим квасом в поганое болото! - отмахивался
Куземка. - Квас твой - вор: сапоги мои скрал да тулуп с меня снял.
- Хи-хи, бедовый ты, - подхихикивал старчик. - Дай-ко мне-ко-ва
пригубить.
- Была у меня в том тулупе грамотица, - наклонился Куземка к
старчику.
- Грамотица?..
- То-то ж... грамотица... Ну, да тебе про то ведать не годится.
Негоже тебе знать про то... - И Куземка, шатаясь, снова побрел к
прилавку.
Простоволосый детина в мокром подряснике налил Куземке вина в
кружку и протянул руку за платой. Но куда девалась Куземкина казна? Он
вывернул один карман, стал искать в другом, но в одном, как говорится,
у него смеркалось, в другом заря занималась. Было пусто, и нельзя было
надеяться, чтобы хоть что-нибудь нашлось там, где не было положено
ничего. Куземка даже охнул от такой неожиданности. Он сел на
притоптанный возле прилавка пол, развязал онучи, снял с себя лапти,
перетряхнул то и другое, но только пыль поднялась от Куземкиного
тайника, куда он привык складывать свои денежки и копейки.
- Даешь на веру? - крикнул Куземка стойщику в мокром подряснике.
- Ты... чей мужик? - подошел к Куземке высокий монах, должно быть
почитавшийся главным распорядчиком.
- Клушинский, - не оплошал и на этот раз Куземка.
- Врешь.
- Не вру.
- Клушинского попа как звать, назови.
- Это кого... Попа?.. - замялся Куземка.
- Вот то, попа ж; не попову кобылу.
- Да звали Изотом... - брякнул Куземка.
- Врешь, мужик! В Клушине поп - Митрофанище.
- Эва! Это дьякон Изот, - нашелся Куземка. - Напутал я с хмелю,
пьяным обычаем. А поп, тот верно - Митрофанище.
- И дьякон не Изот. Враки ты вракаешь: не клушинский ты. Я там
всякого козла знаю. Мужик ты приблудный: выпьешь вина и уйдешь восвоя;
где на тебе потом сыщешь? А монастырской казне это станет в убыток, а
лужецкой братье - в кручину.
Куземка, подобрав лапти, опечаленный вернулся на место. Он не ел
ничего со вчерашнего дня, и потешить себя вином он не мог уже больше.
К горлу подкатывала невыносимая обида, и прежняя тоска стала томить
Куземку и нудить. Он положил руки на стол, и низко к столу пала
забубенная голова его, пробитая орясиной и обмотанная окровавленной
тряпкой. Но вдруг его осенило что-то. Он выпрямился и обнял старчика,
макавшего в квас ржаную преснушку.
- Для сиротской моей доли купи на грошевик вина мне, отче.
- Ась? Чего? Дельце-то, дельце! - залепетал старчик и полез под
лавку за своей кадушкой. - Так ты-ся - к губному прямо-т, к губному...
Старчик взгромоздил кадушку себе на голову, захватил свою
глиняную кружку и побрел восвояси.
Но Куземка не потерялся и тут.
Он глядел исподлобья старчику вслед, на ветхий его зипунец, на
то, как проплывала его кадушка поверх столов. Вот замешкался у порога
старчик, раскорячил кривые ноги, пролез боком в дверь... Куземка
заметался, бросился зачем-то догонять его, но остановился в дверях.
Два шага от Куземки - и целые полки оловяников и кувшинов, бочки,
кади, жбаны, вино сивушное, мед пресный и кислый. И здесь же -
стойщик, который, сощурив глаза и задрав голову, крестит себе
раскрытую пасть. Куземка подбежал к прилавку, рванул на себе ворот,
сдернул с себя рубаху и бросил стойщику. Тот встряхнул одежину,
поглядел ее на свет, поскреб ногтем бурое пятно у подоплеки и налил
Куземке кружку.
Ох, и весело ж стало Куземке и смешно! Кто ж это будет теперь век
свой вековать в Куземкином тулупе, не ведая про письмо, зашитое в
левом рукаве? Ах-ха!.. Идет человек в баню или на пир, сына ли женит,
или дочь выдает - и при нем всегда литовская грамотица. А человеку это
невдомек. Дива! Тулуп... Жаль тулупа, ели его волки! Ну, да пропадай
тулуп и с письмом! Все пропадай!
- Пропадай! - кричал Куземка какому-то взъерошенному мужичишке,
не вязавшему лыка. - Пропадай тулуп, и грамотица пропадай!
- Пропадай, - вторил ему мужичишка, вертя кудлатой головой и тыча
ее Куземке в грудь, в медный крест, болтавшийся на сученой нитке.
- А князи... - поморщился Куземка. - Что те князи?.. Тьфу!
- Что князи? - соглашался новый Куземкин приятель.
Но через минуту Куземке снова стало грустно до слез.
- Ох, бедный еж, - забормотал он одубелыми губами, - горемычный
еж, ты куды ползешь, куды ежишься?..
Валясь с ног и цепляясь руками за столы, добрался он кое-как до
кабацкого прилавка.
- Даешь... на веру... клушинским? - лепетал он, наваливаясь
грудью на липкий прилавок. - Это... дьякон Изот... А поп, это верно,
Ми-тро-фа-нище.
- Врешь, мужик... - услышал он из-за пивной кади. - И дьякон не
Изот. Поп - Митрофанище, а дьякон - Осиф. Нет тебе веры...
- Нет тебе веры, - заплакал Куземка, - нет тебе веры...
Он обливался слезами, прислонившись к прилавку и колотя себя
кулаками в грудь, в медный крест на сученой нитке. Эх, была не была и
вовсе пропала! Куземка дернул крест, лопнула перегоревшая нитка, и
Кузьма хлопнул крестом по прилавку.
- Не даешь на веру, давай на медь! - кричал он стойщику,
порываясь дотянуться к его залитому питьем брюху. - Бери!
Но из-за пивной кади вышел монах, расспрашивавший Куземку про
клушинского попа. Он, нагнувшись через прилавок, ударил Куземку в
скулу и сшиб его с ног.
- Ты что же это, мужик?.. - вышел он из-за прилавка, держа в
руках Куземкин крест. - Господню кресту поругаешься, дуруешь, крест
пропиваешь? Да за это довелся ты быть казнену, мужик...
Куземка хотел тут сослаться на пана Заблоцкого, что в какой вере
кто хочет, в той, дескать, пусть и живет, но монах уже выбил Кузьму из
кабака, и стойщик волок его по посаду. У Богородицких ворот он передал
Куземку вместе с медным его крестом тюремным сторожам, а те, оставив
себе крест вместо приводной деньги и влазной пошлины, вкинули Куземку
в татиную тюрьму*. (* В татиных тюрьмах содержались уголовные
преступники (тати). Для политических преступников (воров)
предназначались главным образом так называемые опальные тюрьмы.)
Татиная тюрьма за ярмарочные дни набилась узниками до последнего
предела. И никого в этот час не удивил здесь новый заточник в одних
портках, без рубахи и креста. День уже был на исходе, и бычий пузырь,
которым было затянуто окошко наверху, едва только белел. Но к Куземке,
распростершемуся на земле, подобралось все же несколько тюремных
сидельцев в надежде со своей стороны получить от него на влазную
чарку.
- Нашего полку прибыло, нашей голи стало поболе, - пинал Куземку
ногою рыжий колодник в сермяжной однорядке, надетой на голое тело. -
Пожалуй, боярин, алтынец на братью, во славу твою и во здравие.
- Ну, купца ты, отче, скажем, прирезал, - наклонился к Куземке
другой, с изрытым оспою, круглым, как тарелка, лицом, - а деньги,
скажи, куда дел?..
- Да у тебя, боярин, видно, и казны всего - деревянная пуговица,
- махнул рукою третий, и все они полезли обратно на полати, где с
десяток колодников устраивались на ночь, погромыхивая цепями.
К Куземке медленно возвращалась память. Он смутно начинал
соображать, что беда, в которую он попал, безысходна и горя своего ему
теперь никаким хмельным питьем не размыкать. Ему стало холодно без
рубахи на холодном полу, и он пополз в угол, где несколько колодников
сбилось в кучу. Двое из них уже храпели, и один, какой-то хилый, все
охал и вздыхал и то вытягивался на спине, то поворачивался на бок, ни
так, ни этак не находя себе покою. Куземка подполз к нему и прижался
голой спиной к его теплому армячку. Но колодник присел и заглянул
Куземке в лицо.
- Кузьма!.. - ахнул он и в недоумении всплеснул руками. - Тебе
здесь чего надобно?..
Но Куземка ничего не мог объяснить ему, потому что сам до конца
не мог понять теперь ничего.
- Что надобно?.. - промычал он, дрожа и лязгая от холода зубами.
- Ничего мне, Нестерко, не надобно теперь.
- Ох ты, горемычный!.. - заохал Нестерко. - Мерина у тебя свели и
сапоги украли, тулуп пограбили, самого до полусмерти убили да еще в
темницу вкинули. Горемычный ты!.. Ну, ложись тут вот; дай я тебе
подстелю.
"Про мерина это я тебе... навракал..." - хотел было сознаться
Куземка, но голова у него гудела, как колокол, и он повалился рядом с
Нестерком на жалкий его армячок и прикрылся полою Нестеркина же
кафтана.
Куземка проспал всю ночь каменным сном. Только изредка, когда
трещотка тюремного сторожа раздавалась под самым окошком темницы,
Куземке казалось, что летит он в дыру, черную и звонкую, без дна, без
предела.
Утром Куземка проснулся поздно. Из темного своего угла он увидел
решетчатую тень на бычьем пузыре, а направо, на полатях, - длинного
мужика с плоским лицом и медною серьгою в ухе. Толстоголосый сидел,
свесив босые ноги, в своем латаном тегиляе, в накинутом поверх него
Куземкином тулупе.
Куземка вскочил на ноги и, не помня себя, метнулся к полатям. Он
судорожно вцепился обеими руками в тулуп и с силой дернуя его к себе.
Толстоголосый, после того как сбросил Куземку в орешник, зашагал
вперед быстро, не разбирая ни сухомежья, ни грязи. Ноги его шаркали по
осклизлым корнищам, он падал, поднимался и снова шел, подчас пускаясь
даже бежать, чтобы настигнуть своих и убраться подальше от того места,
где лежал убитый Куземка. Шуба была толстоголосому совсем впору: не
жала в проймах и сходилась на груди, хотя в ногах и была коротковата.
Толстоголосый все норовил ее застегнуть, но это ему не удавалось, то
ли потому, что руки у него дрожали, то ли оттого, что они заняты были
у него орясиной и Куземкиной коробейкой. Отбежав изрядно, он
остановился, приладился, надел поверх шубы свою тяжелую суму и нагнал
"слепцов" за поворотом дороги.
- Кхе-кхе... - закашлялся Пахнот, завистливо глянув на
толстоголосого. - Клев был лох, да и чух не плох!* Тулупу ж все едино,
что Кузьма, что Прохор. (* Староворовское наречие: хорош был мужик, да
и тулуп не плох.)
- "Гой, была да шуба - шубу нашивали", - затянул Пасей.
- "Нетути шубы - да в шубе хаживали", - подхватил Дениска.
Но толстоголосый не огрызнулся и даже не сбавил шагу. Он обогнал
своих товарищей, которые тотчас же вприпрыжку рванулись за ним, и
устремился далее, размахивая орясиной и лубяною коробейкой. Хождение
"слепцов" затянулось, с беспутицей у них выходила промашка, а всем им
нужно было попасть в Можайск на ярмарку хотя бы в канун воздвиженьева
дня.
В канун воздвиженьева дня поутру рано выехал из Можайска по
Вяземской дороге губной староста Никифор Блинков с губным палачом
Вахрамеем и с небольшим казачьим отрядом. Разбойники, лазутчики,
корчмари одолевали округу; они во множестве плодились и в державе
нового царя Василия, и был Никифору наказ ловить их и искоренять. У
Никифора бродягами набита была вся татиная темница, но лихие люди не
переводились; они разбивали обозы, грабили проезжих, тянулись к Москве
из-за рубежа со всяким запретным товаром.
В Можайск на воздвиженскую ярмарку со всех сторон по кривым и
хлипким колеям тащились обозы. Лужецкие монахи волокли на Можайку
питейную рухлядь. С полным возом хомутов проехал купчина, сняв перед
Никифором шапку еще за версту. А под Никифором играл диковатый конек,
и Никифор, покачиваясь в седле, зорким оком прощупывал мешки с
конопляным семенем, солому на возах и целые горы кож, с которых бычьи
хвосты свисали во все стороны. Позади, за казаками, плелся пешком
палач Вахрамей в красном зипуне, опоясанный веревкой. Он подходил к
мужикам, поторапливавшимся в город.
- Дайте кату* плату, - требовал он свое. (* Кат - палач.)
И мужики, не споря, раскошеливались по грошу.
Никифор ехал шагом, уперши ноги в высоко поднятые стремена,
сдвинув набекрень зеленую свою шапку с собольим околышем.
- Стой! - крикнул он, заметив между возами ватажку слепцов; она
вытянулась за высоким плосколицым поводырем, у которого желтела в ухе
медная серьга. - Что за люди?
- Знаменского монастыря сироты, нищая братия, - ответил поводырь.
Голос его прозвучал поистине диковинно: толсто, хрипловато и с
заглушиной, и Никифор вспомнил, что губной дьячок Ерофейко, которого
он несколько дней тому назад вкинул в темницу, читал ему что-то в
московской грамоте о трех мужиках с толстоголосым вожем.
- А игуменские листы прохожие яви.
- Нету, боярин, у меня листов. Соберем на ярманке милостыню и
побредем восвояси к Знаменью.
- Почему да на новом тулупе у тебя брюхо драно? - не унимался
Никифор. - А полу у тебя не черт ли съел?
- И-и боярин... - улыбнулся толстоголосый, показав свои желтые,
длинные, как у лошади, зубы. - Черту в пекле работа, а мы во келейке
спасаемся. Мыши полу и отъели, боярин. Их, мышей, у Знаменья - сила!
- Отойди!
Толстоголосый отошел в сторону. Никифор подъехал к стоявшим у
обочины "слепцам". Они стояли в ряд, с клюками в руках, с разбухшими
торбами через плечо. Эти и впрямь были слепы: у одного глаза навыкате,
у другого - одни бельма, у третьего очи, видимо, никогда не
разверзались.
Из оправленных медью красных ножен вынул тихонько Никифор саблю.
По лицам "слепых" пробежала смутная тень.
- Гахх! - резанул Никифор булатом, едва не отсекши носы
"слепцам".
И чудо снова свершилось. "Слепцы" хоть и покатились в лужу, а
снова прозрели все: Пахнот с глазами навыкате, и Пасей, у которого на
бельмах опять заиграли зрачки, и Дениска, барахтавшийся в грязевище с
широко разверстыми очами.
Казачьими плетьми и ударами Вахрамеева ослопа* ватажка с
толстоголосым поводырем была подогнана к Богородицким воротам. Никифор
послал вынуть из темницы губного дьячка Ерофейка, и тот в губной избе
читал ему из московской грамоты строку за строкой. (* Ослоп - дубина.)
- "Голосом толст, нос примят, борода пега, в ухе серьга медная.
Зовут его Прохорком".
- Уж чего толще!.. И борода пега... - молвил Никифор, вытирая
рукавом ус после ендовки квасу.
- "Козьмодемьянец Пахнот, - читал далее подслеповатый Ерофейко,
водя перстом по бумажному столбцу, - прозвище его Фуфай, нос горбат,
борода раздвоена".
- Да это, никак, ты? Так и есть! - сказал Никифор, вглядываясь в
Пахнота.
- "И с ними, с тем Прохорком и Пахнотом, два других вора, в
приметы не взяты, скитаются по посадам и селениям и дорогам и,
прикинувшись слепыми, грабят и разбивают".
- Будет, Ерофейко! Видно, что те самые. Прощупай их промеж ребер,
Вахрамей.
Вахрамей подбежал ко всей четверке и, оглушив ее всю оплеушинами,
сорвал со всех четверых их толстые торбы. И на стол, на котором стояла
осушенная Никифором ендова, посыпались ржаные преснушки, засохшие
пироги, заплесневелые корки; а вслед за ними - золотая цепь, жемчужное
ожерелье, женская бобровая шапка, шелковый обрывок от рукава, перстень
золотой с изумрудом, серебряный крест и кошели денег - польских,
московских и всяких.
Ерофейко сделал роспись вещам и деньгам и снова пошел в темницу
вслед за толстоголосым и "слепцами", прозревшими от мановения
Никифоровой сабли.
- Ты ужо, Ерофей, посиди в темнице до после просухи, - сказал ему
на прощанье Никифор. - Ведомо мне стало, что ты изменник великому
государю: за рубеж отъехать хочешь. А ежели что, так я тебя кликну.
Вечером в доме своем, в жарко натопленной горнице, сидел в одной
рубахе и шелковых портах губной староста Никифор Блинков. На столе
горела сальная свеча. Пламя ее играло по изразцовой печке, на атласных
покрывалах, на лавках, на серебряных окладах икон. Никифор наклонился
над росписью, которую утром составил вынутый на время из тюрьмы дьячок
Ерофейко. Губной староста не столько разбирал написанное, сколько брал
догадкой: ведь то, о чем писал Ерофей, было здесь же, на месте.
- "Цепь зо-ло-тая", - прочитал Никифор по Ерофейкиному списку. -
Есть, - подтвердил губной, взвешивая в руке тяжелую цепь и опуская ее
в приготовленную на столе шкатулку. - "О-же-релье жем-чужное..." Есть.
"Перстень зо-ло-той с и-зум-ру-дом..." Есть.
За дубовым ставнем, внизу на торжке, замирала ярмарка, и уже
пересвистывались ночные дозоры. Тюремный сторож вертел трещотку где-то
недалеко от Никифорова двора. Никифор прислушался и, хлебнув из
братины квасу, опять принялся за дело.
- "Об-ры-вок шел-ковый..." Есть. "Крест се-реб-ря-ный..." Есть.
Никифор проверил всю роспись. Все было налицо, и все он бережно
уложил в свою шкатулку, обитую зеленой кожей, с забранными в медь
углами. Оставалась еще женская шапка, бобровая, с парчовой тульей.
Никифор встряхнул ее и оглядел: бобер был с сединкой, а исподнизу к
желтой камке* пристал длинный русый волос. Никифор примял шапку поверх
всего уложенного в шкатулке и прихлопнул крышку. И, глянув еще раз на
роспись, зажег ее о свечку. Столбец вспыхнул в руке губного и
рассыпался по подносу желтыми язычками. Горница осветилась, как
фонарь, но Никифор плеснул в догоравшую бумагу квасом, и все сразу
потускнело. И, заперши шкатулку на ключ, Никифор задвинул ее за
образа, туда, где лежал у него в глиняном горшочке клад, найденный им
вместе с дьячком Ерофейком на казачьих огородах. (* Камка - шелковая
цветная ткань с узорами.)
Никифор прошелся по горнице, зевнул и почесал спину. Потом
обратился снова к образам и стал творить молитву на сон грядущий.
Толстоголосый чуть с полатей не свалился от Куземкиного толчка.
Куземка успел сорвать у него с плеч тулуп, но толстоголосый сидел на
тулупе да еще с перепугу ухватился за один из болтавшихся рукавов.
Тулуп затрещал, и словно дым от него пошел.
Смятение толстоголосого возросло еще больше, после того как он
узнал в обнаженном до пояса приземистом мужике Куземку. Уж не с того
ли света явился за своим тулупом Кузьма?
- Да ты, братан, с ума сбрел! - пришел наконец в себя
толстоголосый. - Чего тебе от меня надо?
Но Куземка задыхался и только скрипел зубами. Тогда
толстоголосый, улучив время, лягнул его босой пяткой в лицо. Куземка
выпустил из рук тулуп, и толстоголосый метнул его от себя к стенке.
- Ты где ж это спозаранок вина натянулся, на людей кидаешься?.. -
молвил толстоголосый как ни в чем не бывало.
Но Куземка с воем лез на него снова, и вокруг них стали уже
собираться тюремные заточники.
- Отдай тулуп! - выдавил наконец из себя Куземка. - Тулуп мой.
Отдай, разбойник!
- Коли он был твой, пьянюга?.. Поди проспись, не морочь людей!
- Я голову с тебя сорву, разбойник! - наскакивал Куземка на
толстоголосого, который продолжал отбрыкиваться от него ногами. -
Тулуп мой, отдай!
- Может, тебе еще и шапку горлатную* на придачу? - оскалил
толстоголосый свои лошадиные зубы. (* Горлатная шапка - высокая,
расширявшаяся кверху, обшитая дорогим мехом от горла лисы, куницы или
соболя.)
- Дай ему еще и боярскую цепь, - посоветовал толстоголосому
Пахнот, усевшийся с ним рядом на полатях.
- Будет у нас в шапке и с цепью воевода, - отозвался откуда-то с
полатей Пасей.
- Не ты ли у меня намедни угнал мерина чалого? - показал с
полатей свою лопоухую голову Дениска. - Так и есть: вор тот самый.
Надо быть, за рубеж угнал, к литвякам.
Однако на помощь к Куземке подоспели мукосеи.
- Голову проломил человеку и тулуп с него сограбил, - объяснял
Нестерко сгрудившимся у полатей тюремным сидельцам.
- Ну, снял так и снял, - вмешался рыжий колодник, хотевший
накануне сорвать с Куземки на влазную чарку. - Была шуба его, - ткнул
он пальцем в Куземку, - а теперь уж не его. Теперь уж его, - показал
он на толстоголосого.
- Известно: не передуванивать дуван, - поддержал рыжего колодник
с лицом, изрытым оспой. - С твоего возу упало - пиши пропало, -
обратился он к Куземке.
- Ты, такой-сякой, не шалуй! - крикнул толстоголосому Милюта,
когда разобрал наконец, в чем дело. - Богу молись только, что на колу
не насидишься. А шубу верни.
- Какая такая шуба, божий ты человек?.. - взмолился
толстоголосый, разглядев Милютины кулачищи. - Тулуп, он мой! С самой с
опричнины владею я сим тулупом! Кровный он мой, купленный.
- Разбойник! - завопил снова Куземка, задыхаясь и потрясая
кулаками. - До полусмерти меня убил! Тулуп снял!
- Братцы! - воззвал толстоголосый к стоявшим у ног его
колодникам. - В другой раз мужик этот на меня кидается. Дался ему мой
тулуп! Сироты мы, Знаменского монастыря нищая братия. Брели на ярманку
за милостыней, а он увяжись за мной в Вязьме: дойду, говорит, с тобой
- веселей дорога, легче путь. Известно, хотел тулуп мой скрасть!
- Разбойник!.. Душегуб!.. - стал снова наскакивать на
толстоголосого Куземка, но колодники оттащили его в сторону.
- Стой, мужик, не петушись, рассудим мы вас, - сказал Куземке
похожий на попа плешивый колодник с длинной седой бородой. - Сказывай
дале, - обратился он к толстоголосому.
- Пошли мы на Можайск, - начал снова толстоголосый, - а он
отстанет ли, вперед ли забежит, али около трется, тулуп мой щупает.
Куземка забарахтался в своем углу, но его крепко держали за руки,
а потом и вовсе повалили наземь. Куземка выл, скрежетал зубами, из губ
его выбивалась белая пена, но рыжий колодник в сермяжной однорядке сел
ему на грудь и заткнул ему рот его же бородою.
- И как шли мы лесом, - гудело толсто с полатей, - Пахнот с
Пасеем и Дениской ушли далече, а он почал кидаться на меня, тулуп с
меня сбивать - дался ж ему мой тулуп! - а потом стал кидаться, душить
меня почал. Я глянул, вижу - мужик шалый, задушит до полусмерти. Тут я
его стукнул маленько посошком и побежал.
Когда толстоголосый кончил, колодники загорланили все сразу. Один
только Милюта остался стоять посреди темницы. Он недоуменно развел
продетыми в цепи руками и, выпучив глаза, поворачивал голову то к
Куземке, то к полатям, на которых, свесив ноги, рядышком по-прежнему
восседали толстоголосый с Пахнотом.
Куземка не метался больше, не вопил. Он лежал потный и красный в
углу, куда его затащили колодники, и ребра его распирались и снова
опадали, как у загнанного вконец коня. Широко раскрытыми глазами
сквозь сетки кровавых жилок, молча, не поворачивая головы, поглядывал
Куземка на седобородого колодника, толковавшего что-то тюремным
сидельцам, на Милюту, словно окаменевшего с растопыренными пальцами,
на тщедушного Нестерка, который кричал и метался из стороны в сторону
- от седобородого колодника к полатям и обратно.
Седобородый ходил в разбойничьих атаманах лет сорок, еще с
Грозного царя. И здесь, в темнице, седобородого, как и встарь,
почитали атаманом воры, тати и душегубы, и дано было ему и здесь
судить и рядить. И седобородый при помощи исщипанного колодниками
губного дьячка Ерофейка рассудил. Поскольку оба стоят на том, что
тулуп сызвечна Кузьма говорит Кузьмин, а Прохор - Прохоров, и
поскольку свидетели и очевидцы, Прохоровы и Кузьмины, стоят на том же,
дела этого законно рассудить не можно. Но поскольку тулуп теперь на
Прохоре и на нем же и тегиляй, а Кузьма вовсе гол, без креста на шее и
рубахи на плечах, и хоть о тегиляе никто не спорится, а спорятся о
тулупе - рассудить так: тулуп - Прохору, а тегиляй - Кузьме.
Снова поднялась тут завируха, всяк кричал свое, никто не хотел
друг дружку слушать. Но толстоголосый оскалил лошадиные зубы и метнул
Куземке с полатей свой латаный тегиляй, из которого в разных местах
торчала пакля. А Куземка остался по-прежнему на земляном полу, мокрый
и красный, с широко раскрытыми глазами, налитыми кровью.
Колодники, погалдев немного, разбрелись по своим углам, где у
каждого нашлось свое дело: кто штопал себе одежину, кто грыз ржануху,
кто в кости играл, кто карты метал. Мукосеи тоже развязали мешки, и
Нестерко отрезал Куземке ломоть, круто посыпав его солью. Куземка сел
в своем углу, натянул на себя тегиляй и молча стал жевать хлеб,
которого не брал в рот целые сутки.
Тулуп, думал Куземка, бог с ним, с тулупом. Доберется Кузьма и в
тегиляе до Москвы. И не то беда, что сидит он теперь в клетке. Может,
и не снимут еще с него головы за то, что он, выпиваючи в кабаке, с
хмелю, пьяным, можно сказать, обычаем, лишившись ума, крест с себя
пропивал. Но вот грамотица, грамотица Заблоцкого пана, которую пронес
Куземка из-за рубежа в рукаве тулупа!.. Вон он, тулуп, и левый рукав,
и не в рукаве ль этом грамотица? Куземка сам ее запрятал под накладным
кусочком овчины и зашил потайной карман скорнячьей иглой.
Куземка глядел на толстоголосого, который растянулся на полатях
под его, Куземкиным, тулупом, и на трех "слепцов", шептавшихся о
чем-то на полатях же, в темноватом углу. Но крик и брань, и лязг
замка, и скрип открываемой наверху двери оторвали колодников от их
дел, и сам Куземка, как ни был он погружен в свою думу, глянул вверх и
увидел человечка, который осторожно спускался по приставной лестнице,
фыркая и отплевываясь, перебирая одной рукой перекладины, а другой
прижимая к груди какую-то рухлядь. Дверь наверху захлопнулась, стукнул
засов, щелкнул замок, а человечек тем временем со ступеньки на
ступеньку спустился вниз, обернулся и поставил на пол пустую кадушку.
- Дельце!.. - хлопнул себя по ляжкам человечек, и Куземка сразу
узнал в нем монастырского старчика, с которым они вместе пили вчера в
кабаке. А к старчику уже подбирались рыжий в сермяжной однорядке и
колодник с рябым от оспы лицом.
- С тебя, отче, на влазную чарку, - сказал рыжий. - Не