Страница:
принялся работать войлоком, чтобы нагнать на свой шишак прежний блеск.
- Ты, друже, не сердись, - молвил князь Иван, потрепав солдата по
плечу. - Ребят охальных повсюду довольно. И в ваших землях, чай, не
помене будет? Ты как скажешь?
Немец зашевелил усами, словно таракан, и глянул презрительно
молодому князю в лицо. Он даже бросил возиться с шишаком своим, а
только мерил глазами князя Ивана, словно соображая, как бы ему одним
щелчком сразить этого щеголеватого парня.
- Ну, ну, - добавил, улыбнувшись, князь Иван. - Зря ты
раскручинился так...
Но негодовавший немец не откликался; он только усами шевелил да
войлоком по шишаку ляпал.
На улице было тихо; где-то недалеко чуть поскрипывали возы; у
монастыря нищие калеки тянули хором заунывную песню. Князь Иван
кашлянул.
- Спрошу я тебя... скажи ты мне... умеешь ты грамоте?
- Грамоте?.. - отозвался немец. - Какой грамоте?
- Грамоте по-вашему... Читать книги печатные учен ты?.. - Князь
Иван оглянулся. На улице не было никого; только за колодцем медленно
выползали из овражка возы с сеном. - Книжица тут у меня одна... -
молвил, совсем уже смутившись, князь Иван. - Что она?.. Не пойму я...
И он вынул из-за пазухи перемятую книгу, раскрыл ее и показал
сердитому немцу. Тот ткнул в страницу нос, пошевелил усами и замотал
головой:
- Нет, такой грамоте я не знаю.
Князь Иван свернул книгу и убрал ее обратно к себе за пазуху.
- Ну, прощай, - бросил он немцу и пошел к своему обгладывавшему
тын коньку.
Но немец остановил его:
- Один минут, молодой человек! Ты иди к ротмистру Косс фон
Далену. К нему все официрен ходят, разную грамоту знают... Всякие
доктора, ученые люди...
- Куда, говоришь?.. Козодавлев?.. Это где же?
- Покровка-Strasse знаешь?
- Знаю.
- Церква погорели видал там?
- Видал.
- Там и спросишь. Там всякие официрен и доктор...
- Ну, спасибо тебе, - кивнул ему князь Иван. - Прощай!
- Прощай, - кивнул в свой черед немец и вдруг встрепенулся,
нахлобучил себе на голову шишак и пустился во все лопатки к монастырю,
откуда давно уже не слышно было ни грохотливых барабанов, ни
заливчатых фаготов, ни ревучих труб.
В Москве, на Покровке, за церковью Николы, на месте которой уже
лет пять как торчали одни обгорелые столбы, раскинулся огороженный
подгнившим частоколом двор иноземца Косса из славного города Далена.
Ротмистр Косс, подобно многим другим товарищам своим, рейтарским*
ротмистрам, копейным поручикам и мушкетерским майорам, жил в
Московском государстве еще со времен осады Пскова Стефаном Баторием,
польским королем. Неведомо по какой причине выехал однажды чуть свет
рыцарь Косс из польского лагеря при Пскове и, проплутав изрядно по
можжевельнику, которым обильно поросло здесь поле брани, кинулся через
ручей и спустя полчаса стоял безоружный перед воеводой Андреем
Ивановичем Хворостининым в полевом его шатре. Но в тот же день
перебежчику Коссу возвращено было его оружие с позвякивавшим кошелем
на придачу. Косс и этот кошель приладил к седлу рядом с другими
кошелями и сумками, которыми обвешан был его конь. И все вышло так,
как заранее рассчитывал рыцарь, ибо в этаких переделках бывал он не
впервые и подобные случаи были ему за обычай. (* Рейтар - в старину
конный воин, кавалерист.)
Клеветники и завистники утверждали, что на родине Косса, в
славном городе Далене, однажды в воскресный день явился с барабанным
боем на рыночную площадь полковой палач и приколотил четырьмя гвоздями
к плахе дощечку, на которой крупными литерами начертано было имя
рыцаря Косса, перебежчика и шпиона. Но никакие пересуды не могли
поколебать Косса из Далена, и на людские толки рыцарь не обращал
никакого внимания.
В Московском государстве, где ротмистром рейтарского полка отныне
обосновался помянутый рыцарь, ему, как и всей его братье, начальным
людям, позволено было гнать у себя на дому всякое питье: вино курить,
пиво варить, меды ставить. И так как ротмистру самому не выпить было
всего, то и устроил он в доме своем корчму, где добрые люди могли во
всякое время иметь для себя всякую усладу - и питьем, и в карты, и в
кости - сколько кому угодно.
По всей Покровке и по окольным слободам, даже по Китай-городу все
пьянчуги хорошо знали этот крытый дранками старый каменный дом в два
яруса на поросшем собачьей петрушкой дворе. Да и объезжий голова* знал
туда дорогу, которая, обогнув церковь Николы, сразу упиралась в ворота
Коссова дома. Объезжий голова частенько-таки наведывался к ротмистру -
взглянуть, нет ли здесь недозволенной торговли вином, или азартной
игры в кости, или каких-либо запретных товаров. Но дело в том, что,
попав к ротмистру Коссу на двор, объезжий голова сразу же становился
как бы глух и слеп: он словно вовсе не слышал пьяных речей неутолимых
бражников, проводивших целые дни у ротмистра в кабаке, и будто не
замечал двери в подклеть, мимо которой проходил, хотя здесь, в
подклети этой, был всякий запретный товар - и табак, и фальшивые
деньги, и даже, как поговаривали соседи, мертвые тела. (* Объезжий
голова - полицейский начальник.)
Татарин Хозяйбердей и какая-то женщина, по прозвищу Манка,
отпускали добрым людям вино в Коссовом кабаке чарками и кружками, лили
кому в кувшин, кому в ведерко, получали чистоганом плату или давали в
кредит под хороший залог. Но о чем мог говорить объезжий голова с
некрещеным татарином или с вертлявой, как ящерица, женкой Манкой? Он
вряд ли и замечал их и поднимался сразу наверх, в просторную комнату,
в которой обитал сам ротмистр Косс. Здесь объезжий голова всякий раз
несказанно дивился заграничным картинкам, развешанным по стенам, а
пуще всего медному мужику, который сидел верхом на медном же звере.
Надивившись вдоволь и помолчав, по тогдашнему обычаю, объезжий голова
отъезжал восвояси; но, сев на коня и выехав за ворота, он совсем уже
не дивился тому, что всякий раз находил за куньим отворотом своей
шапки то пару талеров*, а то и золотой перстенек. Ловкий Косс умел
сунуть взятку и за услугу и за молчание. (* Талер - старинная немецкая
серебряная монета.)
За годы жизни в Московском государстве ротмистр Косс подобными
делами туго набил не один уж кошель, и рыцарю надлежало бы подумать о
том, чтобы убраться из этой страны восвояси, потому что с награбленным
добром своим он мог бы в любой европейской стране вести вполне
пристойную жизнь. Но думать об этом ротмистру Коссу было пока недосуг.
На Коссов двор зачастили, в последнее время посольский подьячий
Горяинко Осетр, прочерниленная душа, и разрядный дьяк* Агей Туленинов.
С каждым из них подолгу беседовал, запершись у себя наверху, ротмистр
Косс из города Далена. И так вот понемногу после приятельских речей и
долгого раздумья и под несмолкаемый гул внизу из кабака выросла у
ротмистра Косса немалая рукопись, которая должна была принести этому
человеку милость одного из европейских государей и славу в потомстве.
Ибо называлась эта рукопись Генеральным планом обращения Московского
государства в провинцию имперскую. (* Дьяки управляли делами важнейших
учреждений Московского государства и были непосредственными
помощниками, а иногда и заместителями бояр - начальников этих
учреждений. Разрядный дьяк - дьяк Разрядного приказа, центрального
учреждения, в ведении которого находились воинские дела Московского
государства.)
Весь день не умолкает в доме ротмистра Косса, что у погорелого
Николы, благовест в большие и малые чарки, в винные кружки, в пивные
ведерки. В углу двора над ясенем плакучим струится раскаленный воздух;
кабацкая голь, пропившаяся дотла, растянулась в холодке возле амбаров,
набитых солодом и хмелем; ротмистр Косс пускает в открытое окошко
клубы табачного дыма.
Тучнеть стал в последнее время ротмистр Косс, седеть стала его
бородка, плешиветь темечко. Пора, пора ротмистру Коссу прочь из
Москвы! Мало, что ли, припасено у него кошелей и котомок?..
Ротмистр Косе подошел к деревянной кровати в углу и осторожно
снял с крюка повешенное над кроватью зеркало. И тогда на месте зеркала
обнаружилась небольшая дверь в стенной тайник. Здесь у ротмистра Косса
были сложены его кошели и расставлены многие золотые и серебряные
сосуды, наполненные венецианскими яхонтами, персидскою бирюзою,
крупным жемчугом. Здесь же в сокрыве хранил ротмистр Косе и
пергаментный свиток, писанный голландскими чернилами, немецкою речью,
его, ротмистра Косса, рукою.
Ротмистр Косс достал с полки свиток, захлопнул дверку, повесил
зеркало на крюк. На большом столе, на котором ничего не было, кроме
четырехрогого подсвечника да чернильницы с песочницей, развернул
ротмистр заветную рукопись, напоминавшую роскошным своим видом чуть ли
не папскую буллу. Золотом были выписаны все заглавие и длинное
обращение рыцаря Косса из города Далена к могущественнейшему,
милосерднейшему и благочестивейшему государю Священной Римской
империи*, мечу правосудия, алмазу веры и светочу истины. Красные
строки были начертаны на пергаменте киноварью, размашисто и крупно, и
их можно было прочитать, отойдя на пять шагов от стола. Но ротмистр
Косс вооружился серебряными очками и припустил по красным строчкам
вскачь, улыбаясь и поковыривая пальцем в стриженой бородке. (*
Священную Римскую империю составляли в то время главным образом
области нынешней Германии.)
"Чтобы захватить, занять и удержать Московское государство... -
набегала одна строка на другую. - Для этого христианского
предприятия... Потребная для того первоначальная сумма... Потом
следует занять Можайск... Как только будет захвачена Русская земля...
В этой стране земля тучна, народ покорен, леса богаты горностаем,
куницею, соболем, душистым медом, крупною дичью..."
Ротмистру Коссу, шпиону и предателю, осталось уже немного, чтобы
покончить с этим делом, отнявшим у него столько времени, денег и сил.
Он склонил голову набок и, разогнав над пергаментом свежеочиненное
перо, стал плести дальше свое хитрое кружево из ломаных немецких
буковок, размашистых росчерков, палочек и точек.
"Когда благодатью вседержителя ваше императорское величество
станет твердою стопою в Московском государстве, в этой нечестивой
стране, - мягко скользило по желтоватому пергаменту ротмистрово перо,
- тогда только турецкий султан убедится, как господь бог ратует за
истинно верующих в сына его Иисуса Христа; тогда только..."
Ротмистр поднял склоненную над рукописью голову и насторожился.
Внизу, в кабаке, казалось под самым тем местом, где сидел сейчас
за работой своею ретивый ротмистр, грохали один за другим тяжелые
удары, от которых вот-вот должен был обвалиться весь дом.
- Негодница! Дрянь! - распознал ротмистр сквозь гром и крик
блекочущий голос поручика Гревеница.
- Шиш! Нехристь поганый! - выла какая-то баба голосом, хриплым с
перепою и простуды.
Наконец внизу что-то бухнуло так, словно пороховой погреб
взорвался под ротмистром Коссом. И затем весь этот содом сразу
выкатился на двор.
Ротмистр Косс вскочил с места и побежал к окошку. По двору, крича
во весь голос, неслась девка Улька, простоволосая и окровавленная. А
за нею, поминая всех чертей и дьяволов, бежал с обнаженной шпагой
поручик Гревениц фон Юренбург. Он был без камзола и шляпы, белобровый
поручик с яйцевидной головой, и ноги его путались в длинной рубахе,
которая выбилась у него из коротких штанов.
Ротмистру Коссу не удалось на сей раз закруглить завершительную
фразу и поставить последнюю точку на знаменитом своем труде. Автор
"Плана" быстро сунул не совсем даже еще просохший пергамент под
подушку и схватил стоявшее в углу копьецо. Царапая по полу окованным
древком и прыгая через ступеньку, ротмистр ринулся вниз.
На дворе уже кишела почти вся корчма ротмистра Косса. Татарин
Хозяйбердей бежал Ульке наперерез, норовя ее заарканить двойною
ногайской петлей. Но Улька не давалась и бежала прямо на веревку,
которую злодейски протянула поперек дорожки женка Манка. Вся кабацкая
голь сразу взяла сторону Ульки. Пропойцы, не покидая своих мест в тени
ротмистровых амбаров, швыряли в пробегавшего мимо поручика куски
рассохшегося коровьего помета.
- Усь-усь-усь-у-у-усь!.. - оглушительно уськал поручику вслед
распухший и засаленный мужичина в рваной бабьей кофте, целыми днями
валявшийся на земле под стрехою ротмистровой конюшни.
- Ги-ги-и-и!.. - гикал по-казачьи поручику другой, может быть и
впрямь казак, но также припаявшийся надолго к солодовням и пивоварням
ротмистрова двора.
И во всем этом столпотворении никто и не услышал, как скрипнула
калитка и на двор к ротмистру Коссу шагнул молодой человек в малиновой
однорядке* с оттопыренною пазухой. (* Однорядка - верхняя широкая
долгополая одежда без воротника, с длинными рукавами, под которыми
находились прорехи для рук.)
Улька бежала по протоптанной в траве тропке, не замечая веревки,
предательски подложенной женкою Манкой. И, когда девка добежала до
веревки, Манка с силой дернула веревку, и Улька, зацепившись,
растянулась на дорожке. Тут ее сразу перенял вооруженный копьецом
ротмистр Косс и собственноручно отволок в угол двора, где и запер в
заклетье. А поручик успел уже тем временем поспорить с пропойцами -
завсегдатаями Коссовой корчмы, на которых стал наступать все с тою же
обнаженною шпагой. Пропойцы не давали ему подступиться; они
по-прежнему уськали и гикали и забрасывали поручика кочерыжками,
битыми черепками, песком и сором - всем, чем попало. Но на помощь
поручику подоспел тут ротмистр Косс с татарином Хозяйбердеем, Они
отогнали бражников прочь, а у не в меру развоевавшегося поручика
отобрали шпагу и повели его к дому, невежливо подтягивая его туда за
рубаху.
Двор опустел. Стало тихо. Только в дальнем углу выла запертая в
заклетье Улька.
Тогда юноша, стоявший у ворот, сунул руку за пазуху кафтана и
вынул оттуда книгу, большую, толстую, без футляра и переплета.
Молодчик помялся, потоптался, раскрыл зачем-то свою книгу и увидел
вверху, на обрамленной дубовыми листиками странице, картинку:
каменщика, возводящего палаты. А пониже - рудокоп киркой руду бьет,
виночерпий вино пробует... Далее, на другой странице, два бородача
волокут на палке виноградную кисть. А под бородачами этими, под
землею, по которой они идут, мелко-мелко разбежались строчки, какие-то
заморские буковки, невесть какая грамота. Из светлых этих буковок
составляется, наверно, целая азбука. И азбука эта, разложенная по
складам, дает речь, никогда не слыханную раньше. Как она звенит? И о
чем толкует? Вот об этих бородачах с виноградною кистью? Наверно, о
бородачах. И о женщинах с рыластым зверем, и об арапе верхом на птице,
и о портретах, и о ландшафтах... Юноша примял книгу, запихнул ее за
пазуху и по желтенькой тропке зашагал к дому.
Наверху в горнице было открыто окошко. Толстый немчина, сидя на
подоконнике, курил здоровенную трубку. Дымище табачный валил у него
изо рта, из носу, казалось даже - чуть ли не из ушей. Немец пускал его
то колечками, то раструбом, то еще другим каким-то хитрым способом и
сидел весь в дыму, как в облаке херувим. Но табакур не спускал глаз с
малиновой однорядки, которая приближалась по надворной тропке.
- Ей! - окликнул однорядку немец. - Что потеряли в мой честна
дом, молодой господин?
- Да мне тут надобно... Козодавлева иноземца мне... Как тут к
нему?..
- Я есть ротмейстер Косс фон Дален. А ты кто есть?
- Я... я - Хворостинин.
- Кворостини?..
- Да. Князь Иван Хворостинин.
- О-о-о!.. Князь!.. Прошу, прошу, князь Кворостини!
И ротмистр уже стоял на лестнице, встречая поднимавшегося к нему
гостя.
Какою-то сладковатою сыростью пахло в сенях у ротмистра Косса, на
лестнице у него и в горнице, убранной нерусским обычаем, обвешанной
немецкими безделушками, уставленной шкафами, на которых вырезаны были
целые истории. По стенам развешаны картинки, удивительно напоминающие
такие же в книге, принесенной князем Иваном. А на подоконнике на
медном звере сидит медный мужик, и повадка у мужика такая же, как у
тех бородачей, которые тащат на палке виноградную кисть. И сам зверь -
как он похож на того, которому золотоволосые женщины льют воду в
разверстую пасть!
Князь Иван обернулся и вдруг впервые увидел себя таким в большом
зеркале, висевшем над красиво убранною кроватью. Он в малиновой своей
однорядке предстал перед самим собою весь - от русых кудрей и едва
опушенного подбородка до алых сапог с загнутыми кверху носками. И он
показался самому себе чересчур цветистой птицей рядом с одетым в
черный бархат иноземцем.
Князь Иван поправил кисти на своем кафтане и покосился на
ротмистра. Тот стоял у стола, вцепившись двумя пальцами в бородку,
скривив рот в учтивой улыбке.
- Скажи мне... - молвил князь Иван. - Не знаю, как мне величать
тебя...
- Мартин Грегорич.
- Скажи, Мартын Егорыч... что это у тебя здесь?
- О-о-о!.. Это есть карта... Цели Еуроп... Вот Франция, вот
Римская империя, это турецкий султан, это - Москва... Вот видишь -
написано: Mos-co-vi-a.
Князь Иван вгляделся: крупные буквы, которыми на карте начертано
было иноземное название Московского государства, были такие же точно,
как и в книге, над которою он бился два дня, прежде чем отправиться к
ротмистру на Покровку.
- Ты, Мартын Егорыч, я вижу, ученый человек. Скажи ты... прошу
тебя... - И князь Иван вытащил из-за пазухи книжищу.
Ротмистр Косс удивленно глянул на гостя, но остался на месте. Он
склонил только круглую голову набок и начал быстро-быстро перебирать
пальцами рыжеватый с проседью волос бородки. Князь Иван открыл книгу
на первой странице и поднес ее ученому немцу.
- Я тебя спросить хочу... Скажи ты мне... что в этой книге?.. Что
она?.. Какою она сложена речью?.. Можешь ты мне сказать, Мартын
Егорыч?..
Ротмистр взял у князя Ивана книгу и, держа ее обеими руками,
пошел с нею к столу. Там он сел на обитую кожей скамейку и придвинул
такую же князю Ивану. И, приладив к горбатому своему носу серебряные
очки, он принялся обнюхивать страницы книги одну за другой,
поглаживать пальцами рисунки, прощупывать обмахренную по краям бумагу.
Князь Иван не сводил с него глаз. Но вот ротмистр, задержавшись
на последней странице, закрыл наконец книгу, шлепнул по ней ладонью и,
освободив свой нос от надавивших на него очков, молвил:
- Этот книга есть великий географус. Этот есть Еуроп, и Азия, и
Африк, и Нови Свет. Этот есть ошень большой книга.
- А как мне ее... эту книгу... читать ее как? Чтоб понимать мне
эту книгу?..
- Этот ошень большой книга писано latein, лятины... Этот ошень
большой книга надо читать ошень ученый человек.
- А ты-то сам, Мартын Егорыч, умеешь по-латыни... книгу эту
читать?..
- Нет, этот большой книга читает доктор или ученый поляк, шляхтич
читает этот большой книга... Квартирмейстер Турцевич, капитан
Заблоцки...
- Как сказал ты?.. Заблоцкий?..
- Капитан Феликс Заблоцкий. Квартирует Мали Больвановка, против
старой кузни.
- Болвановка, против кузни, - повторил князь Иван. - Феликс
Заблоцкий.
- Да, Феликс Заблоцкий, - подтвердил ротмистр. - Капитан
Заблоцкий. Он в воскресенье у меня всегда пьет пиво и разны вино.
Приходи в воскресенье, увидишь капитана Феликс Заблоцкий, и
квартирмейстер Турцевич, и доктор Онезорге. Приходи!
- Ладно, приду, - сказал князь Иван, убирая за пазуху книгу,
безуспешно пытаясь застегнуть на груди пуговки кафтана.
- Воевода князь Кворостини не родич твой? - усмехнулся ротмистр.
- Батюшка он мой, воевода Хворостинин.
- О-о-о!.. Батючка-а-а!.. - И ротмистр даже зачмокал губами. - А
где теперь твой батючка, воевода Кворостини?
- Где ж ему?.. Дома сидит да в церковь ходит.
- А на война не ходит?..
- Нет, уж он отвоевался: старый он.
- Старый?.. Ну, а к нему какой большой воевода на двор ездит, пир
делает?..
- Кто ж ездит?.. Дядья вот ездят: Семен Иванович Шаховской да
Федор Иванович Хворостинин... Приезжает Шеин Михайло Борисович... Иной
час Власьев завернет...
- Влясев?
- Власьев Афанасий Иванович, посольский дьяк. Да это тебе к чему
- кто ездит?
- А так... так... - И ротмистр снова заелозил пальцами в своей
бородке. - Ты приходи в воскресенье, беспременни приходи. Увидишь
капитан Феликс Заблоцкий, квартирмейстер Богуслав Турцевич...
- Приду, приду, - молвил только князь Иван и поднялся с места.
Он поклонился допытливому ротмистру и спустился вниз по темной
каменной лестнице, насквозь пропитанной тошнотворными запахами
сырости, прели и гнили, чем-то странным, чужим, незнакомым.
Но князь Иван не пошел в воскресенье к ротмистру Коссу. Все
воскресенье это да потом почти всю неделю просидел князь Иван в
спальне возле захворавшего батюшки, Андрея Ивановича, который то и
дело засыпал, а просыпаясь, требовал, чтобы ученый сын читал ему то
одно, то другое из книг, взятых на время у дяди Семена. Князь Иван
доставал с полки книгу и подсаживался к отцовской постели. И, едва
только раздавался звонкий голос князя Ивана, старик настораживался;
из-под седых нависших бровей вперял он выцветшие глаза свои в сына.
Князь Иван читал ему о мелочной суете, которою преисполнена
человеческая жизнь, проходящая у многих напрасно - без воодушевления и
больших, нужных людям дел. И у Андрея Ивановича катилась по щеке
слеза. Она, как росинка на ветке, еще долго блистающим алмазом
переливалась потом в серебре его бороды. А князь Иван, не замечая
этого, продолжал читать о житейских соблазнах, которые часто
засасывают людей, о тщеславии, чревоугодии, любви к роскоши,
заслоняющих от человека более высокие цели.
Старик знал, что жизнь прожита, долгая, трудная, и прожита,
должно быть, не так, как нужно. Позади - длинная вереница бранных дел
и тревог, царских опал и милостей, неудачная ливонская война. И нынче
кругом - происки и козни и непонятное, небывалое смятение душ. По
деревням зашевелились холопы. Снимаются с мест, бредут, бегут, голод
их гонит, бесхлебица и бескормица, лютая дороговизна. И страшнее всего
- царевич!.. Царевич Димитрий, сын Иоанна!.. Он, говорят, жив, спасся,
он где-то таится до срока. Где? Зачем? Для какой судьбины? Для какой
беды?
Ему уже который десяток минул, князю Андрею Ивановичу
Хворостинину-Старку, и все всегда у него на глазах непрестанно
менялось, все было неверно и зыбко, ни в чем не было твердой опоры.
Хворостинины за один его, Андрея Ивановича, век оскудели и охудали,
пошли при царе Иване Васильевиче врозь, глядели все из государевых
рук.
- Где боярство наше и честь? - молвил Андрей Иванович шепотом.
И услышал ясный голос князя Ивана, продолжавшего вслух из
раскрытой книги:
- "Где красота разная? Где златые и серебряные сосуды? Где
многоразличные трапезы и сладкие снеди и хитрость поваров? Все пепел,
все прах".
Старик закрыл глаза. Князь Иван умолк. Он положил книгу на стол и
тихонько вышел из комнаты.
Под вечер туркиня Булгачиха привела к Андрею Ивановичу какого-то
козлобородого человека. Это был известный в Москве Арефа-колдун. Он
стал дуть и шептать и между тем и другим потчевать Андрея Ивановича
мутной водицей из детского рожка. Мужик этот потел над стариком всю
ночь и ушел только наутро с полной котомкой всякой снеди и двумя
алтынами денег, зажатых в руке. До самых ворот шел Арефа пятясь и все
дул и шептал, а выйдя за ворота, поглядел на сребрецо свое, побрякал
им и запрятал в кису*, висевшую у него на шее вместе с целым набором
всяких принадлежностей для волхвования - костей волшебных, крючков
заколдованных, стрелок чудотворных. (* Киса - мошна, кошелек.)
Вся неделя эта прошла для князя Ивана точно во сне.
Жалобное стенание больного, слезинка в курчеватом волосе его
бороды, высокая, размеренная книжная речь, которою тешил его князь
Иван, - все это повторялось изо дня в день, и только как сквозь
дымчатую кисею выступал перед молодым князем нелепый двор ротмистра
Косса с девкой, бегущей по тропке, с блекочущим немцем, гоняющим за
нею, размахивающим обнаженной шпажонкой... И сам ротмистр Косс, эти
елозящие пальцы, колкие глазки... И все выспрашивает: кто к
Хворостининым ходит да зачем ездит? К чему бы ему знать это? Лазутчик
он, сыщик?.. Теперь, говорят, их всюду много - государевы, мол, глаза
и уши. Ах, нечистый его задави!.. Нет, полно!.. Не пойдет к нему князь
Иван и в это воскресенье. Да и в уличке людной двор его. А в
воскресенье людей и того, поди, больше на полянке перед погорелым
Николой!.. Чай, по обычаю: молодки пляшут, мужики на кулачках бьются,
скоморохи колесом ходят и всяко ломаются.
Андрей Иванович провалялся на лавке на перине дней пять. Уже в
четверг ему стало легче, а в пятницу он в шубе сидел на крыльце, парил
на солнышке старые кости да любовался голубиными стаями, которые
выплескивались одна за другой из соседнего двора. А князь Иван в
огороде, возле малинника, на пеньке гнилом, стал снова листать и
перелистывать свою латинскую книгу, "великий географус", как
наименовал ее дошлый ротмистр Косс.
Дня три спустя, когда Андрей Иванович уже снова обходил дозором
свои владения да постукивал тростью своею по кадкам, по бочкам, по
ободьям колес, а то и по спинам замешкавшихся холопов, князь Иван на
- Ты, друже, не сердись, - молвил князь Иван, потрепав солдата по
плечу. - Ребят охальных повсюду довольно. И в ваших землях, чай, не
помене будет? Ты как скажешь?
Немец зашевелил усами, словно таракан, и глянул презрительно
молодому князю в лицо. Он даже бросил возиться с шишаком своим, а
только мерил глазами князя Ивана, словно соображая, как бы ему одним
щелчком сразить этого щеголеватого парня.
- Ну, ну, - добавил, улыбнувшись, князь Иван. - Зря ты
раскручинился так...
Но негодовавший немец не откликался; он только усами шевелил да
войлоком по шишаку ляпал.
На улице было тихо; где-то недалеко чуть поскрипывали возы; у
монастыря нищие калеки тянули хором заунывную песню. Князь Иван
кашлянул.
- Спрошу я тебя... скажи ты мне... умеешь ты грамоте?
- Грамоте?.. - отозвался немец. - Какой грамоте?
- Грамоте по-вашему... Читать книги печатные учен ты?.. - Князь
Иван оглянулся. На улице не было никого; только за колодцем медленно
выползали из овражка возы с сеном. - Книжица тут у меня одна... -
молвил, совсем уже смутившись, князь Иван. - Что она?.. Не пойму я...
И он вынул из-за пазухи перемятую книгу, раскрыл ее и показал
сердитому немцу. Тот ткнул в страницу нос, пошевелил усами и замотал
головой:
- Нет, такой грамоте я не знаю.
Князь Иван свернул книгу и убрал ее обратно к себе за пазуху.
- Ну, прощай, - бросил он немцу и пошел к своему обгладывавшему
тын коньку.
Но немец остановил его:
- Один минут, молодой человек! Ты иди к ротмистру Косс фон
Далену. К нему все официрен ходят, разную грамоту знают... Всякие
доктора, ученые люди...
- Куда, говоришь?.. Козодавлев?.. Это где же?
- Покровка-Strasse знаешь?
- Знаю.
- Церква погорели видал там?
- Видал.
- Там и спросишь. Там всякие официрен и доктор...
- Ну, спасибо тебе, - кивнул ему князь Иван. - Прощай!
- Прощай, - кивнул в свой черед немец и вдруг встрепенулся,
нахлобучил себе на голову шишак и пустился во все лопатки к монастырю,
откуда давно уже не слышно было ни грохотливых барабанов, ни
заливчатых фаготов, ни ревучих труб.
В Москве, на Покровке, за церковью Николы, на месте которой уже
лет пять как торчали одни обгорелые столбы, раскинулся огороженный
подгнившим частоколом двор иноземца Косса из славного города Далена.
Ротмистр Косс, подобно многим другим товарищам своим, рейтарским*
ротмистрам, копейным поручикам и мушкетерским майорам, жил в
Московском государстве еще со времен осады Пскова Стефаном Баторием,
польским королем. Неведомо по какой причине выехал однажды чуть свет
рыцарь Косс из польского лагеря при Пскове и, проплутав изрядно по
можжевельнику, которым обильно поросло здесь поле брани, кинулся через
ручей и спустя полчаса стоял безоружный перед воеводой Андреем
Ивановичем Хворостининым в полевом его шатре. Но в тот же день
перебежчику Коссу возвращено было его оружие с позвякивавшим кошелем
на придачу. Косс и этот кошель приладил к седлу рядом с другими
кошелями и сумками, которыми обвешан был его конь. И все вышло так,
как заранее рассчитывал рыцарь, ибо в этаких переделках бывал он не
впервые и подобные случаи были ему за обычай. (* Рейтар - в старину
конный воин, кавалерист.)
Клеветники и завистники утверждали, что на родине Косса, в
славном городе Далене, однажды в воскресный день явился с барабанным
боем на рыночную площадь полковой палач и приколотил четырьмя гвоздями
к плахе дощечку, на которой крупными литерами начертано было имя
рыцаря Косса, перебежчика и шпиона. Но никакие пересуды не могли
поколебать Косса из Далена, и на людские толки рыцарь не обращал
никакого внимания.
В Московском государстве, где ротмистром рейтарского полка отныне
обосновался помянутый рыцарь, ему, как и всей его братье, начальным
людям, позволено было гнать у себя на дому всякое питье: вино курить,
пиво варить, меды ставить. И так как ротмистру самому не выпить было
всего, то и устроил он в доме своем корчму, где добрые люди могли во
всякое время иметь для себя всякую усладу - и питьем, и в карты, и в
кости - сколько кому угодно.
По всей Покровке и по окольным слободам, даже по Китай-городу все
пьянчуги хорошо знали этот крытый дранками старый каменный дом в два
яруса на поросшем собачьей петрушкой дворе. Да и объезжий голова* знал
туда дорогу, которая, обогнув церковь Николы, сразу упиралась в ворота
Коссова дома. Объезжий голова частенько-таки наведывался к ротмистру -
взглянуть, нет ли здесь недозволенной торговли вином, или азартной
игры в кости, или каких-либо запретных товаров. Но дело в том, что,
попав к ротмистру Коссу на двор, объезжий голова сразу же становился
как бы глух и слеп: он словно вовсе не слышал пьяных речей неутолимых
бражников, проводивших целые дни у ротмистра в кабаке, и будто не
замечал двери в подклеть, мимо которой проходил, хотя здесь, в
подклети этой, был всякий запретный товар - и табак, и фальшивые
деньги, и даже, как поговаривали соседи, мертвые тела. (* Объезжий
голова - полицейский начальник.)
Татарин Хозяйбердей и какая-то женщина, по прозвищу Манка,
отпускали добрым людям вино в Коссовом кабаке чарками и кружками, лили
кому в кувшин, кому в ведерко, получали чистоганом плату или давали в
кредит под хороший залог. Но о чем мог говорить объезжий голова с
некрещеным татарином или с вертлявой, как ящерица, женкой Манкой? Он
вряд ли и замечал их и поднимался сразу наверх, в просторную комнату,
в которой обитал сам ротмистр Косс. Здесь объезжий голова всякий раз
несказанно дивился заграничным картинкам, развешанным по стенам, а
пуще всего медному мужику, который сидел верхом на медном же звере.
Надивившись вдоволь и помолчав, по тогдашнему обычаю, объезжий голова
отъезжал восвояси; но, сев на коня и выехав за ворота, он совсем уже
не дивился тому, что всякий раз находил за куньим отворотом своей
шапки то пару талеров*, а то и золотой перстенек. Ловкий Косс умел
сунуть взятку и за услугу и за молчание. (* Талер - старинная немецкая
серебряная монета.)
За годы жизни в Московском государстве ротмистр Косс подобными
делами туго набил не один уж кошель, и рыцарю надлежало бы подумать о
том, чтобы убраться из этой страны восвояси, потому что с награбленным
добром своим он мог бы в любой европейской стране вести вполне
пристойную жизнь. Но думать об этом ротмистру Коссу было пока недосуг.
На Коссов двор зачастили, в последнее время посольский подьячий
Горяинко Осетр, прочерниленная душа, и разрядный дьяк* Агей Туленинов.
С каждым из них подолгу беседовал, запершись у себя наверху, ротмистр
Косс из города Далена. И так вот понемногу после приятельских речей и
долгого раздумья и под несмолкаемый гул внизу из кабака выросла у
ротмистра Косса немалая рукопись, которая должна была принести этому
человеку милость одного из европейских государей и славу в потомстве.
Ибо называлась эта рукопись Генеральным планом обращения Московского
государства в провинцию имперскую. (* Дьяки управляли делами важнейших
учреждений Московского государства и были непосредственными
помощниками, а иногда и заместителями бояр - начальников этих
учреждений. Разрядный дьяк - дьяк Разрядного приказа, центрального
учреждения, в ведении которого находились воинские дела Московского
государства.)
Весь день не умолкает в доме ротмистра Косса, что у погорелого
Николы, благовест в большие и малые чарки, в винные кружки, в пивные
ведерки. В углу двора над ясенем плакучим струится раскаленный воздух;
кабацкая голь, пропившаяся дотла, растянулась в холодке возле амбаров,
набитых солодом и хмелем; ротмистр Косс пускает в открытое окошко
клубы табачного дыма.
Тучнеть стал в последнее время ротмистр Косс, седеть стала его
бородка, плешиветь темечко. Пора, пора ротмистру Коссу прочь из
Москвы! Мало, что ли, припасено у него кошелей и котомок?..
Ротмистр Косе подошел к деревянной кровати в углу и осторожно
снял с крюка повешенное над кроватью зеркало. И тогда на месте зеркала
обнаружилась небольшая дверь в стенной тайник. Здесь у ротмистра Косса
были сложены его кошели и расставлены многие золотые и серебряные
сосуды, наполненные венецианскими яхонтами, персидскою бирюзою,
крупным жемчугом. Здесь же в сокрыве хранил ротмистр Косе и
пергаментный свиток, писанный голландскими чернилами, немецкою речью,
его, ротмистра Косса, рукою.
Ротмистр Косс достал с полки свиток, захлопнул дверку, повесил
зеркало на крюк. На большом столе, на котором ничего не было, кроме
четырехрогого подсвечника да чернильницы с песочницей, развернул
ротмистр заветную рукопись, напоминавшую роскошным своим видом чуть ли
не папскую буллу. Золотом были выписаны все заглавие и длинное
обращение рыцаря Косса из города Далена к могущественнейшему,
милосерднейшему и благочестивейшему государю Священной Римской
империи*, мечу правосудия, алмазу веры и светочу истины. Красные
строки были начертаны на пергаменте киноварью, размашисто и крупно, и
их можно было прочитать, отойдя на пять шагов от стола. Но ротмистр
Косс вооружился серебряными очками и припустил по красным строчкам
вскачь, улыбаясь и поковыривая пальцем в стриженой бородке. (*
Священную Римскую империю составляли в то время главным образом
области нынешней Германии.)
"Чтобы захватить, занять и удержать Московское государство... -
набегала одна строка на другую. - Для этого христианского
предприятия... Потребная для того первоначальная сумма... Потом
следует занять Можайск... Как только будет захвачена Русская земля...
В этой стране земля тучна, народ покорен, леса богаты горностаем,
куницею, соболем, душистым медом, крупною дичью..."
Ротмистру Коссу, шпиону и предателю, осталось уже немного, чтобы
покончить с этим делом, отнявшим у него столько времени, денег и сил.
Он склонил голову набок и, разогнав над пергаментом свежеочиненное
перо, стал плести дальше свое хитрое кружево из ломаных немецких
буковок, размашистых росчерков, палочек и точек.
"Когда благодатью вседержителя ваше императорское величество
станет твердою стопою в Московском государстве, в этой нечестивой
стране, - мягко скользило по желтоватому пергаменту ротмистрово перо,
- тогда только турецкий султан убедится, как господь бог ратует за
истинно верующих в сына его Иисуса Христа; тогда только..."
Ротмистр поднял склоненную над рукописью голову и насторожился.
Внизу, в кабаке, казалось под самым тем местом, где сидел сейчас
за работой своею ретивый ротмистр, грохали один за другим тяжелые
удары, от которых вот-вот должен был обвалиться весь дом.
- Негодница! Дрянь! - распознал ротмистр сквозь гром и крик
блекочущий голос поручика Гревеница.
- Шиш! Нехристь поганый! - выла какая-то баба голосом, хриплым с
перепою и простуды.
Наконец внизу что-то бухнуло так, словно пороховой погреб
взорвался под ротмистром Коссом. И затем весь этот содом сразу
выкатился на двор.
Ротмистр Косс вскочил с места и побежал к окошку. По двору, крича
во весь голос, неслась девка Улька, простоволосая и окровавленная. А
за нею, поминая всех чертей и дьяволов, бежал с обнаженной шпагой
поручик Гревениц фон Юренбург. Он был без камзола и шляпы, белобровый
поручик с яйцевидной головой, и ноги его путались в длинной рубахе,
которая выбилась у него из коротких штанов.
Ротмистру Коссу не удалось на сей раз закруглить завершительную
фразу и поставить последнюю точку на знаменитом своем труде. Автор
"Плана" быстро сунул не совсем даже еще просохший пергамент под
подушку и схватил стоявшее в углу копьецо. Царапая по полу окованным
древком и прыгая через ступеньку, ротмистр ринулся вниз.
На дворе уже кишела почти вся корчма ротмистра Косса. Татарин
Хозяйбердей бежал Ульке наперерез, норовя ее заарканить двойною
ногайской петлей. Но Улька не давалась и бежала прямо на веревку,
которую злодейски протянула поперек дорожки женка Манка. Вся кабацкая
голь сразу взяла сторону Ульки. Пропойцы, не покидая своих мест в тени
ротмистровых амбаров, швыряли в пробегавшего мимо поручика куски
рассохшегося коровьего помета.
- Усь-усь-усь-у-у-усь!.. - оглушительно уськал поручику вслед
распухший и засаленный мужичина в рваной бабьей кофте, целыми днями
валявшийся на земле под стрехою ротмистровой конюшни.
- Ги-ги-и-и!.. - гикал по-казачьи поручику другой, может быть и
впрямь казак, но также припаявшийся надолго к солодовням и пивоварням
ротмистрова двора.
И во всем этом столпотворении никто и не услышал, как скрипнула
калитка и на двор к ротмистру Коссу шагнул молодой человек в малиновой
однорядке* с оттопыренною пазухой. (* Однорядка - верхняя широкая
долгополая одежда без воротника, с длинными рукавами, под которыми
находились прорехи для рук.)
Улька бежала по протоптанной в траве тропке, не замечая веревки,
предательски подложенной женкою Манкой. И, когда девка добежала до
веревки, Манка с силой дернула веревку, и Улька, зацепившись,
растянулась на дорожке. Тут ее сразу перенял вооруженный копьецом
ротмистр Косс и собственноручно отволок в угол двора, где и запер в
заклетье. А поручик успел уже тем временем поспорить с пропойцами -
завсегдатаями Коссовой корчмы, на которых стал наступать все с тою же
обнаженною шпагой. Пропойцы не давали ему подступиться; они
по-прежнему уськали и гикали и забрасывали поручика кочерыжками,
битыми черепками, песком и сором - всем, чем попало. Но на помощь
поручику подоспел тут ротмистр Косс с татарином Хозяйбердеем, Они
отогнали бражников прочь, а у не в меру развоевавшегося поручика
отобрали шпагу и повели его к дому, невежливо подтягивая его туда за
рубаху.
Двор опустел. Стало тихо. Только в дальнем углу выла запертая в
заклетье Улька.
Тогда юноша, стоявший у ворот, сунул руку за пазуху кафтана и
вынул оттуда книгу, большую, толстую, без футляра и переплета.
Молодчик помялся, потоптался, раскрыл зачем-то свою книгу и увидел
вверху, на обрамленной дубовыми листиками странице, картинку:
каменщика, возводящего палаты. А пониже - рудокоп киркой руду бьет,
виночерпий вино пробует... Далее, на другой странице, два бородача
волокут на палке виноградную кисть. А под бородачами этими, под
землею, по которой они идут, мелко-мелко разбежались строчки, какие-то
заморские буковки, невесть какая грамота. Из светлых этих буковок
составляется, наверно, целая азбука. И азбука эта, разложенная по
складам, дает речь, никогда не слыханную раньше. Как она звенит? И о
чем толкует? Вот об этих бородачах с виноградною кистью? Наверно, о
бородачах. И о женщинах с рыластым зверем, и об арапе верхом на птице,
и о портретах, и о ландшафтах... Юноша примял книгу, запихнул ее за
пазуху и по желтенькой тропке зашагал к дому.
Наверху в горнице было открыто окошко. Толстый немчина, сидя на
подоконнике, курил здоровенную трубку. Дымище табачный валил у него
изо рта, из носу, казалось даже - чуть ли не из ушей. Немец пускал его
то колечками, то раструбом, то еще другим каким-то хитрым способом и
сидел весь в дыму, как в облаке херувим. Но табакур не спускал глаз с
малиновой однорядки, которая приближалась по надворной тропке.
- Ей! - окликнул однорядку немец. - Что потеряли в мой честна
дом, молодой господин?
- Да мне тут надобно... Козодавлева иноземца мне... Как тут к
нему?..
- Я есть ротмейстер Косс фон Дален. А ты кто есть?
- Я... я - Хворостинин.
- Кворостини?..
- Да. Князь Иван Хворостинин.
- О-о-о!.. Князь!.. Прошу, прошу, князь Кворостини!
И ротмистр уже стоял на лестнице, встречая поднимавшегося к нему
гостя.
Какою-то сладковатою сыростью пахло в сенях у ротмистра Косса, на
лестнице у него и в горнице, убранной нерусским обычаем, обвешанной
немецкими безделушками, уставленной шкафами, на которых вырезаны были
целые истории. По стенам развешаны картинки, удивительно напоминающие
такие же в книге, принесенной князем Иваном. А на подоконнике на
медном звере сидит медный мужик, и повадка у мужика такая же, как у
тех бородачей, которые тащат на палке виноградную кисть. И сам зверь -
как он похож на того, которому золотоволосые женщины льют воду в
разверстую пасть!
Князь Иван обернулся и вдруг впервые увидел себя таким в большом
зеркале, висевшем над красиво убранною кроватью. Он в малиновой своей
однорядке предстал перед самим собою весь - от русых кудрей и едва
опушенного подбородка до алых сапог с загнутыми кверху носками. И он
показался самому себе чересчур цветистой птицей рядом с одетым в
черный бархат иноземцем.
Князь Иван поправил кисти на своем кафтане и покосился на
ротмистра. Тот стоял у стола, вцепившись двумя пальцами в бородку,
скривив рот в учтивой улыбке.
- Скажи мне... - молвил князь Иван. - Не знаю, как мне величать
тебя...
- Мартин Грегорич.
- Скажи, Мартын Егорыч... что это у тебя здесь?
- О-о-о!.. Это есть карта... Цели Еуроп... Вот Франция, вот
Римская империя, это турецкий султан, это - Москва... Вот видишь -
написано: Mos-co-vi-a.
Князь Иван вгляделся: крупные буквы, которыми на карте начертано
было иноземное название Московского государства, были такие же точно,
как и в книге, над которою он бился два дня, прежде чем отправиться к
ротмистру на Покровку.
- Ты, Мартын Егорыч, я вижу, ученый человек. Скажи ты... прошу
тебя... - И князь Иван вытащил из-за пазухи книжищу.
Ротмистр Косс удивленно глянул на гостя, но остался на месте. Он
склонил только круглую голову набок и начал быстро-быстро перебирать
пальцами рыжеватый с проседью волос бородки. Князь Иван открыл книгу
на первой странице и поднес ее ученому немцу.
- Я тебя спросить хочу... Скажи ты мне... что в этой книге?.. Что
она?.. Какою она сложена речью?.. Можешь ты мне сказать, Мартын
Егорыч?..
Ротмистр взял у князя Ивана книгу и, держа ее обеими руками,
пошел с нею к столу. Там он сел на обитую кожей скамейку и придвинул
такую же князю Ивану. И, приладив к горбатому своему носу серебряные
очки, он принялся обнюхивать страницы книги одну за другой,
поглаживать пальцами рисунки, прощупывать обмахренную по краям бумагу.
Князь Иван не сводил с него глаз. Но вот ротмистр, задержавшись
на последней странице, закрыл наконец книгу, шлепнул по ней ладонью и,
освободив свой нос от надавивших на него очков, молвил:
- Этот книга есть великий географус. Этот есть Еуроп, и Азия, и
Африк, и Нови Свет. Этот есть ошень большой книга.
- А как мне ее... эту книгу... читать ее как? Чтоб понимать мне
эту книгу?..
- Этот ошень большой книга писано latein, лятины... Этот ошень
большой книга надо читать ошень ученый человек.
- А ты-то сам, Мартын Егорыч, умеешь по-латыни... книгу эту
читать?..
- Нет, этот большой книга читает доктор или ученый поляк, шляхтич
читает этот большой книга... Квартирмейстер Турцевич, капитан
Заблоцки...
- Как сказал ты?.. Заблоцкий?..
- Капитан Феликс Заблоцкий. Квартирует Мали Больвановка, против
старой кузни.
- Болвановка, против кузни, - повторил князь Иван. - Феликс
Заблоцкий.
- Да, Феликс Заблоцкий, - подтвердил ротмистр. - Капитан
Заблоцкий. Он в воскресенье у меня всегда пьет пиво и разны вино.
Приходи в воскресенье, увидишь капитана Феликс Заблоцкий, и
квартирмейстер Турцевич, и доктор Онезорге. Приходи!
- Ладно, приду, - сказал князь Иван, убирая за пазуху книгу,
безуспешно пытаясь застегнуть на груди пуговки кафтана.
- Воевода князь Кворостини не родич твой? - усмехнулся ротмистр.
- Батюшка он мой, воевода Хворостинин.
- О-о-о!.. Батючка-а-а!.. - И ротмистр даже зачмокал губами. - А
где теперь твой батючка, воевода Кворостини?
- Где ж ему?.. Дома сидит да в церковь ходит.
- А на война не ходит?..
- Нет, уж он отвоевался: старый он.
- Старый?.. Ну, а к нему какой большой воевода на двор ездит, пир
делает?..
- Кто ж ездит?.. Дядья вот ездят: Семен Иванович Шаховской да
Федор Иванович Хворостинин... Приезжает Шеин Михайло Борисович... Иной
час Власьев завернет...
- Влясев?
- Власьев Афанасий Иванович, посольский дьяк. Да это тебе к чему
- кто ездит?
- А так... так... - И ротмистр снова заелозил пальцами в своей
бородке. - Ты приходи в воскресенье, беспременни приходи. Увидишь
капитан Феликс Заблоцкий, квартирмейстер Богуслав Турцевич...
- Приду, приду, - молвил только князь Иван и поднялся с места.
Он поклонился допытливому ротмистру и спустился вниз по темной
каменной лестнице, насквозь пропитанной тошнотворными запахами
сырости, прели и гнили, чем-то странным, чужим, незнакомым.
Но князь Иван не пошел в воскресенье к ротмистру Коссу. Все
воскресенье это да потом почти всю неделю просидел князь Иван в
спальне возле захворавшего батюшки, Андрея Ивановича, который то и
дело засыпал, а просыпаясь, требовал, чтобы ученый сын читал ему то
одно, то другое из книг, взятых на время у дяди Семена. Князь Иван
доставал с полки книгу и подсаживался к отцовской постели. И, едва
только раздавался звонкий голос князя Ивана, старик настораживался;
из-под седых нависших бровей вперял он выцветшие глаза свои в сына.
Князь Иван читал ему о мелочной суете, которою преисполнена
человеческая жизнь, проходящая у многих напрасно - без воодушевления и
больших, нужных людям дел. И у Андрея Ивановича катилась по щеке
слеза. Она, как росинка на ветке, еще долго блистающим алмазом
переливалась потом в серебре его бороды. А князь Иван, не замечая
этого, продолжал читать о житейских соблазнах, которые часто
засасывают людей, о тщеславии, чревоугодии, любви к роскоши,
заслоняющих от человека более высокие цели.
Старик знал, что жизнь прожита, долгая, трудная, и прожита,
должно быть, не так, как нужно. Позади - длинная вереница бранных дел
и тревог, царских опал и милостей, неудачная ливонская война. И нынче
кругом - происки и козни и непонятное, небывалое смятение душ. По
деревням зашевелились холопы. Снимаются с мест, бредут, бегут, голод
их гонит, бесхлебица и бескормица, лютая дороговизна. И страшнее всего
- царевич!.. Царевич Димитрий, сын Иоанна!.. Он, говорят, жив, спасся,
он где-то таится до срока. Где? Зачем? Для какой судьбины? Для какой
беды?
Ему уже который десяток минул, князю Андрею Ивановичу
Хворостинину-Старку, и все всегда у него на глазах непрестанно
менялось, все было неверно и зыбко, ни в чем не было твердой опоры.
Хворостинины за один его, Андрея Ивановича, век оскудели и охудали,
пошли при царе Иване Васильевиче врозь, глядели все из государевых
рук.
- Где боярство наше и честь? - молвил Андрей Иванович шепотом.
И услышал ясный голос князя Ивана, продолжавшего вслух из
раскрытой книги:
- "Где красота разная? Где златые и серебряные сосуды? Где
многоразличные трапезы и сладкие снеди и хитрость поваров? Все пепел,
все прах".
Старик закрыл глаза. Князь Иван умолк. Он положил книгу на стол и
тихонько вышел из комнаты.
Под вечер туркиня Булгачиха привела к Андрею Ивановичу какого-то
козлобородого человека. Это был известный в Москве Арефа-колдун. Он
стал дуть и шептать и между тем и другим потчевать Андрея Ивановича
мутной водицей из детского рожка. Мужик этот потел над стариком всю
ночь и ушел только наутро с полной котомкой всякой снеди и двумя
алтынами денег, зажатых в руке. До самых ворот шел Арефа пятясь и все
дул и шептал, а выйдя за ворота, поглядел на сребрецо свое, побрякал
им и запрятал в кису*, висевшую у него на шее вместе с целым набором
всяких принадлежностей для волхвования - костей волшебных, крючков
заколдованных, стрелок чудотворных. (* Киса - мошна, кошелек.)
Вся неделя эта прошла для князя Ивана точно во сне.
Жалобное стенание больного, слезинка в курчеватом волосе его
бороды, высокая, размеренная книжная речь, которою тешил его князь
Иван, - все это повторялось изо дня в день, и только как сквозь
дымчатую кисею выступал перед молодым князем нелепый двор ротмистра
Косса с девкой, бегущей по тропке, с блекочущим немцем, гоняющим за
нею, размахивающим обнаженной шпажонкой... И сам ротмистр Косс, эти
елозящие пальцы, колкие глазки... И все выспрашивает: кто к
Хворостининым ходит да зачем ездит? К чему бы ему знать это? Лазутчик
он, сыщик?.. Теперь, говорят, их всюду много - государевы, мол, глаза
и уши. Ах, нечистый его задави!.. Нет, полно!.. Не пойдет к нему князь
Иван и в это воскресенье. Да и в уличке людной двор его. А в
воскресенье людей и того, поди, больше на полянке перед погорелым
Николой!.. Чай, по обычаю: молодки пляшут, мужики на кулачках бьются,
скоморохи колесом ходят и всяко ломаются.
Андрей Иванович провалялся на лавке на перине дней пять. Уже в
четверг ему стало легче, а в пятницу он в шубе сидел на крыльце, парил
на солнышке старые кости да любовался голубиными стаями, которые
выплескивались одна за другой из соседнего двора. А князь Иван в
огороде, возле малинника, на пеньке гнилом, стал снова листать и
перелистывать свою латинскую книгу, "великий географус", как
наименовал ее дошлый ротмистр Косс.
Дня три спустя, когда Андрей Иванович уже снова обходил дозором
свои владения да постукивал тростью своею по кадкам, по бочкам, по
ободьям колес, а то и по спинам замешкавшихся холопов, князь Иван на