Страница:
расправится, полной грудью не дохнет, во французскую землю послом
государевым не поедет. Не взлетит ясным соколом, ни белым кречетом, ни
сизым голубем, ни серым ястребом. В деревнишке своей, в Бурцовой в
Переяславской, окончит он свою жизнь, иссякнут там его дни, тьмою
покрытые, забвению преданные.
Так, дни... Вот уже и нынче какой день, не упомнит князь Иван.
Засумерничало в келье, в молчательной келье... А на дворе снег?
Перепуталось все; расплылось, как кисель. А князь Иван теперь, как
муха в киселе, в молчательной келье своей, в липкие сумерки,
расплывшиеся кругом.
Скоро выползла крыса, пробежала из-под лавки в угол. Другая
шарахнулась у князя Ивана в ногах. Но князь Иван остался на лавке у
себя неподвижно, все силясь вспомнить, какой же нынче день.
- Отче, - обратился он к тюремному старцу, когда тот снова
приоткрыл немного дверь, чтобы поставить на пол заточнику его скудную
пищу. - Скажи ты мне, отче...
Но Исайя сразу хлопнул дверью.
- Бешеный! - крикнул он в скважину. - Поползновение твое
известно. Мука тебе вечная уготована в аду. Смола, сера, пламя...
Покайся и смирись. Говорю тебе от писания святых апостолов и отцов:
прах мы все и навоз. Навоз ты. Тьфу!
И звякнул заметом дверным.
Так прошло полторы недели.
Через полторы недели прибрели в монастырь двое. Они обошли все
церкви монастырские, во всех четырех церквах слушали молебное пение,
всюду и сами молились истово, крестились размашисто,
коленопреклонялись грузно и часто. Но дали на монастырь - один
полушку, другой копейку.
В полдень, когда оттрапезовала монастырская братия, оба
богомольца предстали перед келарем* отцом Агапитом. Агапит, тучный
человек с шелковой бородой, играя четками, оглядел обоих; неказисты
они показались ему: народ лапотный, монастырю, правда, очень нужный,
да один ветх, другой хил. (* Келарь заведовал в православном монастыре
хозяйством, благоустройством и внутренним распорядком.)
Ветхий человек назвался алексинцем, именем Акилла, прозвища не
упомнит. Живал-де он, Акилла, по многим монастырям в нищих старцах. И
пошел было на Соловки, да зима, вишь, завернула рано, человеченко он
ветхий, замерзнет либо волку в пасть попадет. И молит он, Акилла:
позволил бы отец келарь пожить ему в Иосифовой обители в нищих же
старцах до весны. Жить будет с убогими на нищем дворе и кормиться
станет от богомольцев, Христовым именем. А вкладу он дает в монастырь
гривну с полгривной.
Другой, пришедший вместе с Акиллой, был и вовсе замухрыш; борода
клочьями, паленая, латаный армяк, одно слово - голь да перетыка.
"Хмельным, что ли, мужик сей зашибается? - раздумывал Агапит, считая
заплаты на мужичьей сермяге. - Али на роду ему написано пребывать в
скудости и горе мыкать?"
Мужик же тем временем мял в руке шапку и плакался слезно:
- Имя мне Кузьма, батька звали Михаилом, прозвище мне Лукошко.
Мужик я не здешний и не окольный, жил на Белоозере в бобылях в
Кирилловом монастыре. Да приставили меня к отцу игумену воду ему в
хоромы возить, печи топить, дрова таскать. Да игумен, отец Сильверст,
напившись пьян, призывал меня в келью не однажды и в келье меня бивал,
и под пол сажал, и, по доске скачучи и пляшучи, панихиду мне пел. И
бороду мне свечкой подпалил, и ребро продавил, ранил меня тяжелыми
ранами в голову, в руку и в грудь. И я, грешен, не стерпел его бойла и
из монастыря ушел, меж дворами волочился немалое время и прибрел
теперь на Волок в Иосифов монастырь прискорбен весьма. Не дай, отец
честной, мне голодною смертию погинуть, позволь мне тут жить в
работниках-бобылях.
Отец Агапит гладил свою бороду, перебирал ее по шелковистым
прядям, подбивал исподнизу, чтобы была ладней и пышней. И думал: "Люд
набеглый, мужики приблудные, время нынче немирное, не было б от них
обители порухи. Да вот же ж обезлюдела обитель наша, разбежались
работники, дровец охапку и то бывает принести некому. Да и правду
сказывает мужик: "Сильверст белозерский - бражник лютый: полмонастыря
пропил, другую половину расстриге московскому расточил. И тоже правда,
что Сильверст, напившись пьян, скачет козлом и поет невесть что. Это
так. Правда твоя, мужик". И отец Агапит определил: Акиллу - на нищий
двор, Кузьму - на двор бобыльский. Будет нищий старец на паперти
стоять, а мужик белозерский воду возить и дрова таскать. Ибо мужикам
этим привычны дела такие.
Уже через час после того выехал Куземка из Водовозных ворот к
речке с черпаком на длинной жерди и двумя бочками, поставленными на
дровни и накрытыми рогожей. Акилла ж, переваливаясь на своих клюшках,
бродил по дворам, терся подле башен, заглянул на старую воскобойню,
задрал голову на Ларку-звонаря, который, распялившись на колокольне,
вел малый звон.
Проходя дворами, увидел Акилла в отдалении бугор, белый от снега,
и услышал вопль, исходивший из отверстия наверху бугра. Акилла
остановился, поднес ладонь к уху, но из-за бугра выскочил какой-то
бешеный старец, седой и косматый, бросился к Акилле, стукнул его
кулаком в горб, стал гнать его прочь:
- Беги отсель, свинья, неспасенная твоя душа! На тридцать шагов
отбегай, больше отбегай, на полдевяноста с пятком отбегай, слух
затворяй, тьфу тебе, нищеброд окаянный!
Акилла зафырчал, но отошел шагов на тридцать, остановился,
обернулся, но бешеный старец опять бросился к нему, потрясая кулаками.
Акилла еще отошел и снова очутился у колокольни. Там начался теперь
трезвон в большие колокола, и снизу виден был в проемах звонарь,
совсем еще безусый парень, повисший на языке огромного колокола,
раскачивавшийся вместе с языком колокольным от удара к удару.
Так... Акилла оглянулся кругом: старца бешеного не видно нигде;
вопля не слышно из-за колокольного звона; дверка на колокольню
полуоткрыта стоит. Потянул носом Акилла, переложил клюшки из руки в
руку, в дверку протиснулся и, задыхаясь, стал по кирпичной лестнице,
крутой и скользкой, пялиться вверх.
Добро, туговат был на ухо Акилла, не то не выдержать бы ему звона
Ларкиного, который вблизи мог бы и не Акиллу свалить с ног. Ларка
звонил и кричал от неистовства и пел, извиваясь под колоколами:
Выйду я нагой-гой-гой,
И ударю я ногой-гон-гой...
Акилла остановился на которой-то ступеньке, улыбнулся чему-то,
передохнул и стал пялиться дальше и выше, навстречу могучей
многоголосой волне, хлеставшей из проемов восьмиярусной колокольни и
низвергавшейся вниз по лестнице неудержимо гулким потоком. Но Акилла
пробился вверх и вылез в колокольню.
От звонаря валил пар, и пот катился с него в три ручья. Ларка был
в одном подряснике, без шапки и полушубка, которые брошены были в
угол. Увидя Акиллу, он улыбнулся ему блаженно и, ударив еще три раза в
большой колокол, кончил звон.
Акилла подошел к звонарю и потрепал его по спине. Парень натянул
полушубок, шапку надел и повалился в угол в изнеможении.
В проемы колокольни рвался зимний ветер. Гудели колокола сами
собой. Голуби, разогнанные нестерпимым Ларкиным звоном, снова стали
лепиться по карнизам. Вдали белело поле, чернела подмонастырская
слобода, темно-сизый лес тянулся по небосклону. Акилла охватил все это
взором и присел в углу рядом с Ларкой.
- Зол ты звонить, парень, - молвил он, растирая окоченевшие руки.
- Звон ведешь красно и складно. Хлестко клеплешь... Очень
поразительно.
Ларка молчал, улыбаясь во всю ширь своего необычайно огромного
рта. Акилла подышал себе на руки, вдел их в рукавицы и сказал
раздумчиво и тихо:
- Слыхивали и мы звоны... во времена оны.
- Чевось? - оборотился к нему Ларка и вынул из ушей своих по
клюквине: клюквою затыкал он себе уши, чтобы не оглохнуть на
колокольне.
- Слыхивали, говорю, и мы звоны, - крикнул ему Акилла. - То так.
Да. Тебя как звать, парень?
- Лавером зовут, Ларкой меня кличут.
- Сколь время ты тут зонарем? Давно в обители?
- Время не упомню. Кинули меня здесь маленького. Кто кинул, не
знаю. А звоню года с два. До того ж был старец колокольный отец
Леванид. Вон звони-ил! Хотели его взять в Москву к патриарху, да
глохнуть стал.
- Где ж теперь старец-от Леванид?
- Помер Леванид. Он тут, бывало, на колокольне и ночевал летами.
Как отзвонит к вечерне, счас сапоги скинет и почнет ночевать.
- Так, Лавер, да. Слыхивали мы звоны. Да. Иду, значит, я двором,
вижу, того-сего, бугор... ну, бугор; на бугре, споверху, значит, дыра;
из дыры, слышу, вопль исходит.
- Это ты, батька, видно, к земляной забрел к тюрьме. Не велено
туда подходить.
- Отчего же не ведено, паря?
- Не ведено. Посажен в земляную тюрьму какой-то враль, тому с
месяц из Ярославля привезен, врет-несет, инда уши вянут. Велено братье
от тюрьмы отбегать изрядно и его враканья не слушать.
- Хм... Скажи ты!.. Враль... А как ему имя?
- Имя ему неведомо. Без имени живет, так вралем и слывет.
Сказывал старец Исайя: человек-де враль изрядно седастый, пожил на
свете времени довольно, теперь, чтоб не облыгался, пускай ему крысы в
земляной глотку перегрызут; пускай там один и подохнет.
- Он там один сидит, враль-то?
- Один же и сидит в рогатке, в оковах. Пускай издохнет, - махнул
рукой Ларка и улыбнулся.
- А другой?
- Это какой же другой? Ивашко? Это ты про Ивашка? Был у расстриги
в крайчих; у расстриги, что московским царем нарекся.
- Про Ивашка ж. - Акилла насторожился весь, клюшки в руках
стиснул. - Что ж тот Ивашко?
- Ивашко в молчательной сидит; еретик лютый; пускай бы да Ивашко
тоже издох. Пускай...
- В молчательной, говоришь, - дернулся сразу Акилла.
- В молчательной, за воскобойней.
Больше Акилле от Ларки не надо было ничего.
Куземка грохнул на пол дрова, снял с вязанки веревку и огляделся.
Сени. По полу снегом наметено. По стенам - двери на железных
заметах.
Прислушался Куземка: тихо, только крысы пищат в норах да ветер
гудит в трубе печной. Куземка припал к одной двери - тихо, к другой -
тоже тихо. За третьей дверью послышался Куземке шорох. Приник Куземка
к скважине оком, и дух у Кузьмы перехватило; князь Иван! Понурый,
серый, нечесаный... Сидит... Глядит... Пальцами перебирает... Тошно
ему.
- Иван Андреевич! - крикнул Куземка. - Княжич!.. Ох, ты...
Князь Иван встрепенулся, выпрямился... Голос, едва знакомый,
хриплый, кричит ему в запертую дверь:
- Это я, я... Иван Андреевич, я-су тут, Куземка...
Куземка?! Князь Иван вскочил с места, шуба свалилась наземь,
князь Иван топчет ее, не замечая... Куземка?
- Зачем пришел, иуда, вепрь, змей? Мало содеял ты надо мной? Еще
тебе надо?..
- Иван Андреевич...
- Прочь, говорю, шиш треклятый! От Исайи пришел? От игумена? От
Шуйских подослан?
- Иван Андреевич, что ты, опомнись! Ума ты решился.
- Прочь, говорю, раб, смерд! - И князь Иван кинулся к двери, стал
молотить по ней кулаками. - Прочь, прочь! - кричал он исступленно, уже
собственного голоса не слыша, выкликая только одно: - Прочь, прочь,
прочь...
Куземка отбежал в угол, повалился там на дрова, стал волосы на
себе рвать. Потом завыл:
- Иван Андреевич, я ли не страдалец за тебя... Муки мои и раны...
Огонь и дыба... Из бездны бежал смертной очей твоих видеть... О-о-о!..
Притих Куземка. Притихло и в келье у князя Ивана. Опять только
крысы да ветер. Куземка поднял с полу шапку, вытер ею лицо, мокрое от
слез, и опять подобрался к двери. Заглянул в скважину: князь Иван
лежит на лавке лицом книзу, пальцы растопырил и в волосы себе
запустил. И стал молить Куземка князя Ивана, стал уговаривать его,
стал доказывать ему, задыхаясь от волнения, захлебываясь от горя:
- Непричинен я тому, Иван Андреевич, княжич желанный... Сограбили
с меня тулуп, да в тулупе - письмо. От того и повелась беда
несказанная: меня под кнут, тебя в заточенье. Ой, и бил же Вахрамей! В
клочья драл мою плоть; тело мое белое - земли чернее. Глянул бы ты, не
признал бы Кузьму. О-о-о! - И Куземка снова завыл.
Но князь Иван поднял тут голову, повернулся, присел на лавке и
безумными глазами оглядел свой приют. Все то же: решетка в окошке,
лавка с соломенным тюфяком, закопченный образ, за ним - высохший пучок
вербы пасхальной. А за дверью - Куземка! Его голос:
- Маленького носил я тебя на руках... Бурого седлал жеребчика.
Как посадил тебя на конь впервые, пожаловала меня княгиня Алена
Васильевна чарой вина, да суконцем на шапку, да деньгами полтину. А
бахмат... Добрый был конь... Где он, бахмат? О-о-о!..
Князь Иван вскочил, кинулся к двери, но тут Куземка отпрянул
прочь. На дворе по снегу скрипели шаги, все ближе, уже на крыльцо
поднимается кто-то. Куземка загрохал дровами и стал складывать их
клеткой в углу.
Исайя вошел в сени с кувшином в руке. Он оглядел двери: все на
заметах, на висячих замках. В одной келье - хмель, в другой - сусло, в
третьей - заточник сидит, Ивашко Старков. И кроме того - никого. И
кроме того - только мужик косматый, веревкой опоясанный, в дровах
барахтается.
- Ты это, мужик, что ж? Дровец принес?
- Принес, отец, дровец. Благослови уложить порядно.
- Благословит тя господь. Делай.
Старец поставил кувшин на пол и принялся искать у себя в карманах
тулупа.
- Ты, мужик, гораздо рожею на черта походишь. Ключ, где же он,
ключ-то? Искушение мне с Ивашкой сим. Раз от разу искушение. То ключа
не найду, то Ивашко на меня волком кидается. Было раз - до полусмерти
меня убил.
- Отчего ж кидается? - спросил Куземка глухо, поправив на армяке
своем опояску.
- Несмирен; гордыней обуян... Ужо ему будет за грубость: намается
в черных трудах! А то учиню ему смирение: на цепь посажу. Даю ему
теперь пищу - только хлеб да воду. А ключа не найтить... не найтить...
Искушение мне! Не ты ли меня искушаешь, мужик? Гораздо ты на черта
походишь.
- Да ты, отче, видал коли черта?
- Видал я и чертей и тихих ангелей. Всего бывало. А и вот он,
ключик, за пазухой сидит.
Исайя отпер замок и снял замет с двери. Он поставил тюремному
сидельцу на пол кувшин и в приоткрытую дверь начал истязать узника,
как указано было от великого государя и как отец игумен благословил.
- Кол тебе в глотку, еретик! - кричал сумасшедший старец,
просунув голову в дверь. - Словеса твои - от беса; мнение твое - от
деймона; сам ты - мусор и смрад.
Куземка вышел из-за груды дров, натянулся весь, как струна,
кулаки свои стиснул до боли. А выживший из ума старец неистовствовал у
князя Ивана в дверях, содрогался от бешенства, извивался от злости:
- Тьфу тебе, тьфу тебе, тьфу тебе!..
Но Куземка вытянул голову, ринулся вперед, боднул Исайю кулаками
в спину и вбил его в келью враз. Он и сам влетел в келью вслед за
старцем, растянувшимся на полу, и навалился на старца, решившего, что
искушение это ему от лукавого, от черта, с которым он только что
разговаривал в сенях. А черт, вот он, стоит на коленях на брюхе у
Исайи, веревку с себя снимает, вяжет Исайю по рукам и ногам. Исайя и
не противился, не барахтался, не кусался и не плевался, ногами не
дрыгал, на голос не вопил. "Разве, - думал он, - что может устоять
перед чертом, с коим у Ивашка-еретика был, видимо, давний союз?" Исайя
даже до того покорился своей участи, что широко разверз беззубый свой
рот, когда Куземка стал пихать туда что попало - тряпки, нитки,
стружки, что в карманах армяка нашлось.
Князь Иван и опомниться не успел - вмиг управился со старцем
Куземка, вскочил на ноги веселый и потный, кинулся к двери, в сени
выскочил, только крикнул князю Ивану:
- Побудь еще в заточении, княже; побудь с недолгий час. Выведу
тебя из темницы. Выведу... Гой-да!
Куземка звякнул из сеней заметом и запер дверь на замок. Остались
в молчательной келье двое: заточник Старковский и старец тюремный.
Заточник метался по келье, кулаками потрясал, расправлял себе руки и
плечи. И казался ему час протекший длиннее долгого дня. А старец лежал
смирно и только сожалел об одном: не разглядел он у черта хвост.
Видывал сумасшедший Исайя на своем веку чертей! Но они всегда
возникали перед ним из углов и жались хвостом в угол. И пребывал
старец Исайя всю жизнь в неведении. Ибо келарь монастырский отец
Агапит утверждал, что у черта синий хвост; Леванид же звонарь
говаривал, что у чертей, кои лепятся на колокольне, медные хвосты. И
хоть встретился сегодня отец Исайя с чертом, можно сказать, лицом к
лицу, да напялил черт на себя до пят армяк; поди разберись, каков под
армяком у черта хвост.
Час, назначенный Куземкой, прошел, прошло еще с полчаса, и
Куземка снова зазвякал заметом в сенях. Лицо Куземкино сияло, борода
паленая стояла торчком, Куземка то и дело подскакивал от радости,
поправляя на себе армяк.
- Князь! Иван Андреевич! Иди. Ступай отсель. Да шубу, шубу
вздень. А старца тут кинем. Лежи тут, старец. Лежи, отче, молитву
твори. К вечеру хватятся старца - ахти, нетути старца: значит, черт
съел. Ну, да поищут старца; поищут и найдут... в молчательной келье.
Хо-хо! Сам старец ковал и вязал, а теперь, гляди, и сам вот старец в
путах лежит. Чего бывает! А? Я только замет на дверь накину да замок
нацеплю; а ключик - вот он, отче, - за пазуху тебе. Да соломки тебе
под бочок, а то зайдешься у меня. Ну, прощай, не забывай!
И, пока Куземка разговаривал со старцем, пихал ему под бок
солому, засовывал за пазуху ключ, князь Иван выскочил на крыльцо,
глянул: заулок какой-то, снегом засыпанный, у крыльца - понурая кляча,
запряженная в дровни, на дровнях две бочки стоймя стоят, рогожей
накрыты. И шебаршит что-то в бочке одной. Князь Иван сдернул рогожу и
ахнул. Скорчился в бочке в железной шапке, в рыжем сукмане Акилла.
Ежится старичище в бочке обледенелой, шипит; взглянул на князя Ивана,
засмеялись очи поблекшие... Князь Иван накинул скорей на бочку рогожу,
с другой бочки рогожу содрал - пусто в бочке, и понял князь Иван все
без слов. Вкинулся он в бочку и рогожей себя накрыл. И слышит - топают
ноги в сенях, сбегают с крыльца, и чмокать стало где-то сбоку,
понукивать, покрикивать:
- Но-но, родная! Но! За водичкой поехали. Ехали, еще не приехали.
Но!
Скользят дровни по белым снегам, трещит ледок в бочке, подтаивать
стало под князем Иваном.
- Открывай, отец! - кричит Куземка издали старцу-воротнику, отцу
Макарию. - За водичкой поехали, мать честная! И-эх, но-о!
И вдруг толкнулось все куда-то в сторону, потому что рванул вожжи
Кузьма, захрипела у него кляча в упряжке, и дровни сразу стали. В
одной из бочек содрогался Акилла, силясь унять кашель, который
неожиданно вцепился в него почти у самых Водовозных ворот. Куземка до
чего был черен, а посерел тут от ужаса, оттого, что пропало все, если
старец Макарий услышит, как стреляет у Куземки в бочке, заметит, как
скачет у него бочка, накрытая рогожей. А Макарий кричит, вопит у ворот
раскрытых:
- Сколь ждать мне тебя на холоду-у? Поезжай, пес, а то ворота
закрою, попрыгаешь у меня на морозе!
- Я сейчас, отец! - кричал ему Куземка в ответ. - Я сейча-ас...
Мне на-адо... Сейча-ас...
И Куземка бегал подле бочек своих, что-то как бы подвязывал,
что-то поправлял. Но Акилла разрывался от кашля, который хватил его в
бочке обмерзшей и терзал ему горло, давил ему ребра, раздирал ему
грудь.
- Старенький, - лепетал Куземка, обегая сани и клячу свою,
подбегая к бочкам и вновь возвращаясь к кляче. - Акиллушка... Ох,
напасть! Ох, Акиллушка! Не ждали, не чаяли. Вон уж и ворота старец
затворяет... Ох!
Но бух!.. Ударило с колокольни раз. Потом бухнуло другой раз. И
пошел колокол бухать на всю округу, стал зыбиться звон и колыхаться,
рокотать громом певучим, оглушать Куземку и клячу его, у которой
вздыбились уши, и старца Макария, бросившего тут возиться с воротами.
Он повернулся к колокольне, старец-воротник, стянул с себя шлык,
креститься начал...
- Отворяй, отворяй! - крикнул Куземка, прянув к бочкам.
Он вскочил в сани, протянул вожжою клячу немилосердно, та
сорвалась с места и вскачь понеслась вниз.
Старец едва успел ворота приоткрыть. Да и то Куземка дровнишки
свои ободрал, мазнув ими по створе, окованной железом.
- Шалый! - бросил ему вдогонку Макарий. - Шею свернешь, в прорубь
угодишь.
Но Куземке было не до того. Куда бы ни угодил он, а он вынесся за
ворота, скинулся к речке, оглянулся, а ворота уже прикрыты стоят.
Погнал Куземка дальше, к часовне у проруби, и еще дальше - за речку, в
лес, в ельник, осыпанный снегом, в чащу лесную, в пустыню безлюдную. А
там уже и останавливать клячу не пришлось: сама, лядащая, пристала и
дальше не пошла. Сдернул тогда Куземка рогожи с бочек, и вылезли
оттуда на волю Акилла, красный от натуги, и князь Иван, у которого
ныло тело от бочки тесной, от толчков на поворотах, от талой воды,
пронизавшей его до костей.
- Эх, ну! - гаркнул князь Иван на весь лес и, обхватив Куземку,
стал мять его, трясти, бороться с ним, валить его с ног. - Куземушко!
- выкликал князь Иван, притиснув послужильца своего к груди. -
Куземушко-друг!.. Не забуду, ввек не забуду службы твоей...
Куземушко!.. Состряпал каково! В бочке!.. Га-га!
Облаком клубился пар вкруг загнанной клячи, стонало в лесу эхо.
Акилла смеялся, глядя на Куземку и князя Ивана, но вдруг рассердился,
кинулся к ним со своими клюшками:
- Чего беснуетесь? Не ко времени... Рано еще... Не доспело...
Уходить надо... Не медля... Уходить...
Князь Иван бросил Куземку, руками развел, дыша тяжело, улыбаясь
растерянно.
- И то, Иван Андреевич, - молвил в свой черед Куземка. -
Уходить... Уходить, не медля... Стой вот, Акиллушка; монастырь-от вон
там, подмонастырье - вон там. Я пролезу. Уходить надо, уходить, -
сказал он озабоченно. - Хватятся, погоня нам будет.
Он юркнул в ельник и пропал в чаще.
- Куда ж это он? - спросил недоуменно князь Иван.
Но Акилла не сразу ответил. Он напряженно внимал удаляющемуся
шороху; он прислушивался к потрескиванию, к постукиванию, которыми жил
в эту пору лес; древним, уже притупившимся слухом силился старик
поймать что-то сквозь щеглиный свист, беличье цоканье, волчью
перекличку и отдаленный звон.
- Сейчас воротится, - откликнулся он наконец, как бы очнувшись. -
В слободу побежал, коней приведет. Добрые кони, замчат нас далече...
Далече?.. Куда далече?..
И тут только призадумался князь Иван о том, о чем не думал,
трясясь в бочке, скрючившись там в три погибели на стылом льду, в
ледяной воде. Куда же он денется теперь, дукс Иван? Где укроется, что
станет делать, как будет жить? В Бурцову на Переяславль кинуться или в
Хворостинину деревню под Волоколамск? До Хворостининой рукой подать:
за ночь и пешком добрести можно. Там у приказчика, у мужика у Агапея,
отсидится князь Иван до поры. А сколь долга пора та? Ждать ее, ждать.
- Акиллушка, - молвил шепотом князь Иван, - куда же подадимся
головой поклонной?
Акилла сдвинул брови, ощетинились они у него...
- Поклонной?.. Николи голова моя поклонной не бывала. Вишь,
хребет у меня каков - к земле так и шибаюсь, да голову только что
перед царем небесным клоню. А податься нам, скажу тебе, одна нам
дорога: в обход Москве, на Коломенское село. Пока шел тебе допрос да
расспрос да было в монастыре тебе истязанье, под Коломенское рязанцы
пришли с Болотниковым в съединении, туляне с Пашковым... Не стерпела
Земля неправды, неволи. Поднялась... Го-го! - оживился Акилла. -
Земля!.. Царя другого надо бы... Ну, да не то, - потух он опять. - Не
о том... Что те цари!
Акилла махнул рукавицей, обошел вкруг саней и подвинул зачем-то
бочку, съехавшую к краю.
- Был в оны лета, - начал он торжественно, - велик царь на Москве
- Иван Васильевич. А ноне стал царь на Москве... Василий Иванович.
Василий Иванович, - повторил Акилла. - Шуйский. Шуйский! - ударил он
клюшкою о снег. - Человек глуп и нечестив, пьяница и клятвопреступник,
боярам потаковник, правды гонитель, черным людям зложелатель.
Он передохнул, подумал и стал говорить медленно, не повышая
голоса:
- При Грозном царе была холопу кабала, да был из кабалы выход в
Юрьев день*. Ступай-де, смерд, в Юрьев день на все на четыре
рядиться-кормиться, пиши новую порядную**, где тебе любо. Да схитили
бояре у народа велик его день, и стала холопу сугубая кабала. А ноне
станет и кабала трегубая. "Не держи, - говорит царь Василий, - холопа
без кабальной грамоты ни единого дня". Садись, дескать, на коня,
боярин, езжай в приказ Холопий, пиши на послужильца кабалу до
скончания его века, на детей его и потомков пиши, будут тебе крепки
крестьянские души. Будут бояре на боярстве, дьяки на дьячестве, мужики
на боярском навозе. Будут в роды и роды, навечно, неисходно. Поп кади,
и попович, значит, кади; псарь атукай, и псаренок кричи "ату". По
породе тебе сесть, по породе тебе честь, и бесчестье по породе. (*
Юрьев день - 26 ноября старого стиля. За неделю до Юрьева дня и в
течение недели после поселившийся на помещичьей земле крестьянин имел
право уйти от помещика. Это право выхода было постепенно отнято у
крестьян, и они оказались таким образом прикрепленными к земле
навсегда (крепостное право). ** Порядная грамота - договор при съемке
крестьянином помещичьей земли.)
- Не по породе, Акиллушка, - прервал его князь Иван. - Не по
породе надобно жаловать...
- Надобно! - повторил Акилла. - Ведомо и мне, как надобно. Ведома
и дума твоя, Иван Андреевич. Одна у нас дума, так одна бы и дорога.
Всем путь один, коль и тебе со мной по пути. А другого ничего не
найдешь. Для того из темницы ты вынут... На вольную волю... Лети,
сокол!
Акилла подошел к князю Ивану, скрюченный в дугу старец, древний и
мудрый. И, задрав голову, глянул князю Ивану в лицо и засмеялся.
- Лети, сокол, эх да красным летом! Ты молод. А мне... - Акилла
поперхнулся, закашлялся, слезы покатились у него из глаз. - Не
государевым не поедет. Не взлетит ясным соколом, ни белым кречетом, ни
сизым голубем, ни серым ястребом. В деревнишке своей, в Бурцовой в
Переяславской, окончит он свою жизнь, иссякнут там его дни, тьмою
покрытые, забвению преданные.
Так, дни... Вот уже и нынче какой день, не упомнит князь Иван.
Засумерничало в келье, в молчательной келье... А на дворе снег?
Перепуталось все; расплылось, как кисель. А князь Иван теперь, как
муха в киселе, в молчательной келье своей, в липкие сумерки,
расплывшиеся кругом.
Скоро выползла крыса, пробежала из-под лавки в угол. Другая
шарахнулась у князя Ивана в ногах. Но князь Иван остался на лавке у
себя неподвижно, все силясь вспомнить, какой же нынче день.
- Отче, - обратился он к тюремному старцу, когда тот снова
приоткрыл немного дверь, чтобы поставить на пол заточнику его скудную
пищу. - Скажи ты мне, отче...
Но Исайя сразу хлопнул дверью.
- Бешеный! - крикнул он в скважину. - Поползновение твое
известно. Мука тебе вечная уготована в аду. Смола, сера, пламя...
Покайся и смирись. Говорю тебе от писания святых апостолов и отцов:
прах мы все и навоз. Навоз ты. Тьфу!
И звякнул заметом дверным.
Так прошло полторы недели.
Через полторы недели прибрели в монастырь двое. Они обошли все
церкви монастырские, во всех четырех церквах слушали молебное пение,
всюду и сами молились истово, крестились размашисто,
коленопреклонялись грузно и часто. Но дали на монастырь - один
полушку, другой копейку.
В полдень, когда оттрапезовала монастырская братия, оба
богомольца предстали перед келарем* отцом Агапитом. Агапит, тучный
человек с шелковой бородой, играя четками, оглядел обоих; неказисты
они показались ему: народ лапотный, монастырю, правда, очень нужный,
да один ветх, другой хил. (* Келарь заведовал в православном монастыре
хозяйством, благоустройством и внутренним распорядком.)
Ветхий человек назвался алексинцем, именем Акилла, прозвища не
упомнит. Живал-де он, Акилла, по многим монастырям в нищих старцах. И
пошел было на Соловки, да зима, вишь, завернула рано, человеченко он
ветхий, замерзнет либо волку в пасть попадет. И молит он, Акилла:
позволил бы отец келарь пожить ему в Иосифовой обители в нищих же
старцах до весны. Жить будет с убогими на нищем дворе и кормиться
станет от богомольцев, Христовым именем. А вкладу он дает в монастырь
гривну с полгривной.
Другой, пришедший вместе с Акиллой, был и вовсе замухрыш; борода
клочьями, паленая, латаный армяк, одно слово - голь да перетыка.
"Хмельным, что ли, мужик сей зашибается? - раздумывал Агапит, считая
заплаты на мужичьей сермяге. - Али на роду ему написано пребывать в
скудости и горе мыкать?"
Мужик же тем временем мял в руке шапку и плакался слезно:
- Имя мне Кузьма, батька звали Михаилом, прозвище мне Лукошко.
Мужик я не здешний и не окольный, жил на Белоозере в бобылях в
Кирилловом монастыре. Да приставили меня к отцу игумену воду ему в
хоромы возить, печи топить, дрова таскать. Да игумен, отец Сильверст,
напившись пьян, призывал меня в келью не однажды и в келье меня бивал,
и под пол сажал, и, по доске скачучи и пляшучи, панихиду мне пел. И
бороду мне свечкой подпалил, и ребро продавил, ранил меня тяжелыми
ранами в голову, в руку и в грудь. И я, грешен, не стерпел его бойла и
из монастыря ушел, меж дворами волочился немалое время и прибрел
теперь на Волок в Иосифов монастырь прискорбен весьма. Не дай, отец
честной, мне голодною смертию погинуть, позволь мне тут жить в
работниках-бобылях.
Отец Агапит гладил свою бороду, перебирал ее по шелковистым
прядям, подбивал исподнизу, чтобы была ладней и пышней. И думал: "Люд
набеглый, мужики приблудные, время нынче немирное, не было б от них
обители порухи. Да вот же ж обезлюдела обитель наша, разбежались
работники, дровец охапку и то бывает принести некому. Да и правду
сказывает мужик: "Сильверст белозерский - бражник лютый: полмонастыря
пропил, другую половину расстриге московскому расточил. И тоже правда,
что Сильверст, напившись пьян, скачет козлом и поет невесть что. Это
так. Правда твоя, мужик". И отец Агапит определил: Акиллу - на нищий
двор, Кузьму - на двор бобыльский. Будет нищий старец на паперти
стоять, а мужик белозерский воду возить и дрова таскать. Ибо мужикам
этим привычны дела такие.
Уже через час после того выехал Куземка из Водовозных ворот к
речке с черпаком на длинной жерди и двумя бочками, поставленными на
дровни и накрытыми рогожей. Акилла ж, переваливаясь на своих клюшках,
бродил по дворам, терся подле башен, заглянул на старую воскобойню,
задрал голову на Ларку-звонаря, который, распялившись на колокольне,
вел малый звон.
Проходя дворами, увидел Акилла в отдалении бугор, белый от снега,
и услышал вопль, исходивший из отверстия наверху бугра. Акилла
остановился, поднес ладонь к уху, но из-за бугра выскочил какой-то
бешеный старец, седой и косматый, бросился к Акилле, стукнул его
кулаком в горб, стал гнать его прочь:
- Беги отсель, свинья, неспасенная твоя душа! На тридцать шагов
отбегай, больше отбегай, на полдевяноста с пятком отбегай, слух
затворяй, тьфу тебе, нищеброд окаянный!
Акилла зафырчал, но отошел шагов на тридцать, остановился,
обернулся, но бешеный старец опять бросился к нему, потрясая кулаками.
Акилла еще отошел и снова очутился у колокольни. Там начался теперь
трезвон в большие колокола, и снизу виден был в проемах звонарь,
совсем еще безусый парень, повисший на языке огромного колокола,
раскачивавшийся вместе с языком колокольным от удара к удару.
Так... Акилла оглянулся кругом: старца бешеного не видно нигде;
вопля не слышно из-за колокольного звона; дверка на колокольню
полуоткрыта стоит. Потянул носом Акилла, переложил клюшки из руки в
руку, в дверку протиснулся и, задыхаясь, стал по кирпичной лестнице,
крутой и скользкой, пялиться вверх.
Добро, туговат был на ухо Акилла, не то не выдержать бы ему звона
Ларкиного, который вблизи мог бы и не Акиллу свалить с ног. Ларка
звонил и кричал от неистовства и пел, извиваясь под колоколами:
Выйду я нагой-гой-гой,
И ударю я ногой-гон-гой...
Акилла остановился на которой-то ступеньке, улыбнулся чему-то,
передохнул и стал пялиться дальше и выше, навстречу могучей
многоголосой волне, хлеставшей из проемов восьмиярусной колокольни и
низвергавшейся вниз по лестнице неудержимо гулким потоком. Но Акилла
пробился вверх и вылез в колокольню.
От звонаря валил пар, и пот катился с него в три ручья. Ларка был
в одном подряснике, без шапки и полушубка, которые брошены были в
угол. Увидя Акиллу, он улыбнулся ему блаженно и, ударив еще три раза в
большой колокол, кончил звон.
Акилла подошел к звонарю и потрепал его по спине. Парень натянул
полушубок, шапку надел и повалился в угол в изнеможении.
В проемы колокольни рвался зимний ветер. Гудели колокола сами
собой. Голуби, разогнанные нестерпимым Ларкиным звоном, снова стали
лепиться по карнизам. Вдали белело поле, чернела подмонастырская
слобода, темно-сизый лес тянулся по небосклону. Акилла охватил все это
взором и присел в углу рядом с Ларкой.
- Зол ты звонить, парень, - молвил он, растирая окоченевшие руки.
- Звон ведешь красно и складно. Хлестко клеплешь... Очень
поразительно.
Ларка молчал, улыбаясь во всю ширь своего необычайно огромного
рта. Акилла подышал себе на руки, вдел их в рукавицы и сказал
раздумчиво и тихо:
- Слыхивали и мы звоны... во времена оны.
- Чевось? - оборотился к нему Ларка и вынул из ушей своих по
клюквине: клюквою затыкал он себе уши, чтобы не оглохнуть на
колокольне.
- Слыхивали, говорю, и мы звоны, - крикнул ему Акилла. - То так.
Да. Тебя как звать, парень?
- Лавером зовут, Ларкой меня кличут.
- Сколь время ты тут зонарем? Давно в обители?
- Время не упомню. Кинули меня здесь маленького. Кто кинул, не
знаю. А звоню года с два. До того ж был старец колокольный отец
Леванид. Вон звони-ил! Хотели его взять в Москву к патриарху, да
глохнуть стал.
- Где ж теперь старец-от Леванид?
- Помер Леванид. Он тут, бывало, на колокольне и ночевал летами.
Как отзвонит к вечерне, счас сапоги скинет и почнет ночевать.
- Так, Лавер, да. Слыхивали мы звоны. Да. Иду, значит, я двором,
вижу, того-сего, бугор... ну, бугор; на бугре, споверху, значит, дыра;
из дыры, слышу, вопль исходит.
- Это ты, батька, видно, к земляной забрел к тюрьме. Не велено
туда подходить.
- Отчего же не ведено, паря?
- Не ведено. Посажен в земляную тюрьму какой-то враль, тому с
месяц из Ярославля привезен, врет-несет, инда уши вянут. Велено братье
от тюрьмы отбегать изрядно и его враканья не слушать.
- Хм... Скажи ты!.. Враль... А как ему имя?
- Имя ему неведомо. Без имени живет, так вралем и слывет.
Сказывал старец Исайя: человек-де враль изрядно седастый, пожил на
свете времени довольно, теперь, чтоб не облыгался, пускай ему крысы в
земляной глотку перегрызут; пускай там один и подохнет.
- Он там один сидит, враль-то?
- Один же и сидит в рогатке, в оковах. Пускай издохнет, - махнул
рукой Ларка и улыбнулся.
- А другой?
- Это какой же другой? Ивашко? Это ты про Ивашка? Был у расстриги
в крайчих; у расстриги, что московским царем нарекся.
- Про Ивашка ж. - Акилла насторожился весь, клюшки в руках
стиснул. - Что ж тот Ивашко?
- Ивашко в молчательной сидит; еретик лютый; пускай бы да Ивашко
тоже издох. Пускай...
- В молчательной, говоришь, - дернулся сразу Акилла.
- В молчательной, за воскобойней.
Больше Акилле от Ларки не надо было ничего.
Куземка грохнул на пол дрова, снял с вязанки веревку и огляделся.
Сени. По полу снегом наметено. По стенам - двери на железных
заметах.
Прислушался Куземка: тихо, только крысы пищат в норах да ветер
гудит в трубе печной. Куземка припал к одной двери - тихо, к другой -
тоже тихо. За третьей дверью послышался Куземке шорох. Приник Куземка
к скважине оком, и дух у Кузьмы перехватило; князь Иван! Понурый,
серый, нечесаный... Сидит... Глядит... Пальцами перебирает... Тошно
ему.
- Иван Андреевич! - крикнул Куземка. - Княжич!.. Ох, ты...
Князь Иван встрепенулся, выпрямился... Голос, едва знакомый,
хриплый, кричит ему в запертую дверь:
- Это я, я... Иван Андреевич, я-су тут, Куземка...
Куземка?! Князь Иван вскочил с места, шуба свалилась наземь,
князь Иван топчет ее, не замечая... Куземка?
- Зачем пришел, иуда, вепрь, змей? Мало содеял ты надо мной? Еще
тебе надо?..
- Иван Андреевич...
- Прочь, говорю, шиш треклятый! От Исайи пришел? От игумена? От
Шуйских подослан?
- Иван Андреевич, что ты, опомнись! Ума ты решился.
- Прочь, говорю, раб, смерд! - И князь Иван кинулся к двери, стал
молотить по ней кулаками. - Прочь, прочь! - кричал он исступленно, уже
собственного голоса не слыша, выкликая только одно: - Прочь, прочь,
прочь...
Куземка отбежал в угол, повалился там на дрова, стал волосы на
себе рвать. Потом завыл:
- Иван Андреевич, я ли не страдалец за тебя... Муки мои и раны...
Огонь и дыба... Из бездны бежал смертной очей твоих видеть... О-о-о!..
Притих Куземка. Притихло и в келье у князя Ивана. Опять только
крысы да ветер. Куземка поднял с полу шапку, вытер ею лицо, мокрое от
слез, и опять подобрался к двери. Заглянул в скважину: князь Иван
лежит на лавке лицом книзу, пальцы растопырил и в волосы себе
запустил. И стал молить Куземка князя Ивана, стал уговаривать его,
стал доказывать ему, задыхаясь от волнения, захлебываясь от горя:
- Непричинен я тому, Иван Андреевич, княжич желанный... Сограбили
с меня тулуп, да в тулупе - письмо. От того и повелась беда
несказанная: меня под кнут, тебя в заточенье. Ой, и бил же Вахрамей! В
клочья драл мою плоть; тело мое белое - земли чернее. Глянул бы ты, не
признал бы Кузьму. О-о-о! - И Куземка снова завыл.
Но князь Иван поднял тут голову, повернулся, присел на лавке и
безумными глазами оглядел свой приют. Все то же: решетка в окошке,
лавка с соломенным тюфяком, закопченный образ, за ним - высохший пучок
вербы пасхальной. А за дверью - Куземка! Его голос:
- Маленького носил я тебя на руках... Бурого седлал жеребчика.
Как посадил тебя на конь впервые, пожаловала меня княгиня Алена
Васильевна чарой вина, да суконцем на шапку, да деньгами полтину. А
бахмат... Добрый был конь... Где он, бахмат? О-о-о!..
Князь Иван вскочил, кинулся к двери, но тут Куземка отпрянул
прочь. На дворе по снегу скрипели шаги, все ближе, уже на крыльцо
поднимается кто-то. Куземка загрохал дровами и стал складывать их
клеткой в углу.
Исайя вошел в сени с кувшином в руке. Он оглядел двери: все на
заметах, на висячих замках. В одной келье - хмель, в другой - сусло, в
третьей - заточник сидит, Ивашко Старков. И кроме того - никого. И
кроме того - только мужик косматый, веревкой опоясанный, в дровах
барахтается.
- Ты это, мужик, что ж? Дровец принес?
- Принес, отец, дровец. Благослови уложить порядно.
- Благословит тя господь. Делай.
Старец поставил кувшин на пол и принялся искать у себя в карманах
тулупа.
- Ты, мужик, гораздо рожею на черта походишь. Ключ, где же он,
ключ-то? Искушение мне с Ивашкой сим. Раз от разу искушение. То ключа
не найду, то Ивашко на меня волком кидается. Было раз - до полусмерти
меня убил.
- Отчего ж кидается? - спросил Куземка глухо, поправив на армяке
своем опояску.
- Несмирен; гордыней обуян... Ужо ему будет за грубость: намается
в черных трудах! А то учиню ему смирение: на цепь посажу. Даю ему
теперь пищу - только хлеб да воду. А ключа не найтить... не найтить...
Искушение мне! Не ты ли меня искушаешь, мужик? Гораздо ты на черта
походишь.
- Да ты, отче, видал коли черта?
- Видал я и чертей и тихих ангелей. Всего бывало. А и вот он,
ключик, за пазухой сидит.
Исайя отпер замок и снял замет с двери. Он поставил тюремному
сидельцу на пол кувшин и в приоткрытую дверь начал истязать узника,
как указано было от великого государя и как отец игумен благословил.
- Кол тебе в глотку, еретик! - кричал сумасшедший старец,
просунув голову в дверь. - Словеса твои - от беса; мнение твое - от
деймона; сам ты - мусор и смрад.
Куземка вышел из-за груды дров, натянулся весь, как струна,
кулаки свои стиснул до боли. А выживший из ума старец неистовствовал у
князя Ивана в дверях, содрогался от бешенства, извивался от злости:
- Тьфу тебе, тьфу тебе, тьфу тебе!..
Но Куземка вытянул голову, ринулся вперед, боднул Исайю кулаками
в спину и вбил его в келью враз. Он и сам влетел в келью вслед за
старцем, растянувшимся на полу, и навалился на старца, решившего, что
искушение это ему от лукавого, от черта, с которым он только что
разговаривал в сенях. А черт, вот он, стоит на коленях на брюхе у
Исайи, веревку с себя снимает, вяжет Исайю по рукам и ногам. Исайя и
не противился, не барахтался, не кусался и не плевался, ногами не
дрыгал, на голос не вопил. "Разве, - думал он, - что может устоять
перед чертом, с коим у Ивашка-еретика был, видимо, давний союз?" Исайя
даже до того покорился своей участи, что широко разверз беззубый свой
рот, когда Куземка стал пихать туда что попало - тряпки, нитки,
стружки, что в карманах армяка нашлось.
Князь Иван и опомниться не успел - вмиг управился со старцем
Куземка, вскочил на ноги веселый и потный, кинулся к двери, в сени
выскочил, только крикнул князю Ивану:
- Побудь еще в заточении, княже; побудь с недолгий час. Выведу
тебя из темницы. Выведу... Гой-да!
Куземка звякнул из сеней заметом и запер дверь на замок. Остались
в молчательной келье двое: заточник Старковский и старец тюремный.
Заточник метался по келье, кулаками потрясал, расправлял себе руки и
плечи. И казался ему час протекший длиннее долгого дня. А старец лежал
смирно и только сожалел об одном: не разглядел он у черта хвост.
Видывал сумасшедший Исайя на своем веку чертей! Но они всегда
возникали перед ним из углов и жались хвостом в угол. И пребывал
старец Исайя всю жизнь в неведении. Ибо келарь монастырский отец
Агапит утверждал, что у черта синий хвост; Леванид же звонарь
говаривал, что у чертей, кои лепятся на колокольне, медные хвосты. И
хоть встретился сегодня отец Исайя с чертом, можно сказать, лицом к
лицу, да напялил черт на себя до пят армяк; поди разберись, каков под
армяком у черта хвост.
Час, назначенный Куземкой, прошел, прошло еще с полчаса, и
Куземка снова зазвякал заметом в сенях. Лицо Куземкино сияло, борода
паленая стояла торчком, Куземка то и дело подскакивал от радости,
поправляя на себе армяк.
- Князь! Иван Андреевич! Иди. Ступай отсель. Да шубу, шубу
вздень. А старца тут кинем. Лежи тут, старец. Лежи, отче, молитву
твори. К вечеру хватятся старца - ахти, нетути старца: значит, черт
съел. Ну, да поищут старца; поищут и найдут... в молчательной келье.
Хо-хо! Сам старец ковал и вязал, а теперь, гляди, и сам вот старец в
путах лежит. Чего бывает! А? Я только замет на дверь накину да замок
нацеплю; а ключик - вот он, отче, - за пазуху тебе. Да соломки тебе
под бочок, а то зайдешься у меня. Ну, прощай, не забывай!
И, пока Куземка разговаривал со старцем, пихал ему под бок
солому, засовывал за пазуху ключ, князь Иван выскочил на крыльцо,
глянул: заулок какой-то, снегом засыпанный, у крыльца - понурая кляча,
запряженная в дровни, на дровнях две бочки стоймя стоят, рогожей
накрыты. И шебаршит что-то в бочке одной. Князь Иван сдернул рогожу и
ахнул. Скорчился в бочке в железной шапке, в рыжем сукмане Акилла.
Ежится старичище в бочке обледенелой, шипит; взглянул на князя Ивана,
засмеялись очи поблекшие... Князь Иван накинул скорей на бочку рогожу,
с другой бочки рогожу содрал - пусто в бочке, и понял князь Иван все
без слов. Вкинулся он в бочку и рогожей себя накрыл. И слышит - топают
ноги в сенях, сбегают с крыльца, и чмокать стало где-то сбоку,
понукивать, покрикивать:
- Но-но, родная! Но! За водичкой поехали. Ехали, еще не приехали.
Но!
Скользят дровни по белым снегам, трещит ледок в бочке, подтаивать
стало под князем Иваном.
- Открывай, отец! - кричит Куземка издали старцу-воротнику, отцу
Макарию. - За водичкой поехали, мать честная! И-эх, но-о!
И вдруг толкнулось все куда-то в сторону, потому что рванул вожжи
Кузьма, захрипела у него кляча в упряжке, и дровни сразу стали. В
одной из бочек содрогался Акилла, силясь унять кашель, который
неожиданно вцепился в него почти у самых Водовозных ворот. Куземка до
чего был черен, а посерел тут от ужаса, оттого, что пропало все, если
старец Макарий услышит, как стреляет у Куземки в бочке, заметит, как
скачет у него бочка, накрытая рогожей. А Макарий кричит, вопит у ворот
раскрытых:
- Сколь ждать мне тебя на холоду-у? Поезжай, пес, а то ворота
закрою, попрыгаешь у меня на морозе!
- Я сейчас, отец! - кричал ему Куземка в ответ. - Я сейча-ас...
Мне на-адо... Сейча-ас...
И Куземка бегал подле бочек своих, что-то как бы подвязывал,
что-то поправлял. Но Акилла разрывался от кашля, который хватил его в
бочке обмерзшей и терзал ему горло, давил ему ребра, раздирал ему
грудь.
- Старенький, - лепетал Куземка, обегая сани и клячу свою,
подбегая к бочкам и вновь возвращаясь к кляче. - Акиллушка... Ох,
напасть! Ох, Акиллушка! Не ждали, не чаяли. Вон уж и ворота старец
затворяет... Ох!
Но бух!.. Ударило с колокольни раз. Потом бухнуло другой раз. И
пошел колокол бухать на всю округу, стал зыбиться звон и колыхаться,
рокотать громом певучим, оглушать Куземку и клячу его, у которой
вздыбились уши, и старца Макария, бросившего тут возиться с воротами.
Он повернулся к колокольне, старец-воротник, стянул с себя шлык,
креститься начал...
- Отворяй, отворяй! - крикнул Куземка, прянув к бочкам.
Он вскочил в сани, протянул вожжою клячу немилосердно, та
сорвалась с места и вскачь понеслась вниз.
Старец едва успел ворота приоткрыть. Да и то Куземка дровнишки
свои ободрал, мазнув ими по створе, окованной железом.
- Шалый! - бросил ему вдогонку Макарий. - Шею свернешь, в прорубь
угодишь.
Но Куземке было не до того. Куда бы ни угодил он, а он вынесся за
ворота, скинулся к речке, оглянулся, а ворота уже прикрыты стоят.
Погнал Куземка дальше, к часовне у проруби, и еще дальше - за речку, в
лес, в ельник, осыпанный снегом, в чащу лесную, в пустыню безлюдную. А
там уже и останавливать клячу не пришлось: сама, лядащая, пристала и
дальше не пошла. Сдернул тогда Куземка рогожи с бочек, и вылезли
оттуда на волю Акилла, красный от натуги, и князь Иван, у которого
ныло тело от бочки тесной, от толчков на поворотах, от талой воды,
пронизавшей его до костей.
- Эх, ну! - гаркнул князь Иван на весь лес и, обхватив Куземку,
стал мять его, трясти, бороться с ним, валить его с ног. - Куземушко!
- выкликал князь Иван, притиснув послужильца своего к груди. -
Куземушко-друг!.. Не забуду, ввек не забуду службы твоей...
Куземушко!.. Состряпал каково! В бочке!.. Га-га!
Облаком клубился пар вкруг загнанной клячи, стонало в лесу эхо.
Акилла смеялся, глядя на Куземку и князя Ивана, но вдруг рассердился,
кинулся к ним со своими клюшками:
- Чего беснуетесь? Не ко времени... Рано еще... Не доспело...
Уходить надо... Не медля... Уходить...
Князь Иван бросил Куземку, руками развел, дыша тяжело, улыбаясь
растерянно.
- И то, Иван Андреевич, - молвил в свой черед Куземка. -
Уходить... Уходить, не медля... Стой вот, Акиллушка; монастырь-от вон
там, подмонастырье - вон там. Я пролезу. Уходить надо, уходить, -
сказал он озабоченно. - Хватятся, погоня нам будет.
Он юркнул в ельник и пропал в чаще.
- Куда ж это он? - спросил недоуменно князь Иван.
Но Акилла не сразу ответил. Он напряженно внимал удаляющемуся
шороху; он прислушивался к потрескиванию, к постукиванию, которыми жил
в эту пору лес; древним, уже притупившимся слухом силился старик
поймать что-то сквозь щеглиный свист, беличье цоканье, волчью
перекличку и отдаленный звон.
- Сейчас воротится, - откликнулся он наконец, как бы очнувшись. -
В слободу побежал, коней приведет. Добрые кони, замчат нас далече...
Далече?.. Куда далече?..
И тут только призадумался князь Иван о том, о чем не думал,
трясясь в бочке, скрючившись там в три погибели на стылом льду, в
ледяной воде. Куда же он денется теперь, дукс Иван? Где укроется, что
станет делать, как будет жить? В Бурцову на Переяславль кинуться или в
Хворостинину деревню под Волоколамск? До Хворостининой рукой подать:
за ночь и пешком добрести можно. Там у приказчика, у мужика у Агапея,
отсидится князь Иван до поры. А сколь долга пора та? Ждать ее, ждать.
- Акиллушка, - молвил шепотом князь Иван, - куда же подадимся
головой поклонной?
Акилла сдвинул брови, ощетинились они у него...
- Поклонной?.. Николи голова моя поклонной не бывала. Вишь,
хребет у меня каков - к земле так и шибаюсь, да голову только что
перед царем небесным клоню. А податься нам, скажу тебе, одна нам
дорога: в обход Москве, на Коломенское село. Пока шел тебе допрос да
расспрос да было в монастыре тебе истязанье, под Коломенское рязанцы
пришли с Болотниковым в съединении, туляне с Пашковым... Не стерпела
Земля неправды, неволи. Поднялась... Го-го! - оживился Акилла. -
Земля!.. Царя другого надо бы... Ну, да не то, - потух он опять. - Не
о том... Что те цари!
Акилла махнул рукавицей, обошел вкруг саней и подвинул зачем-то
бочку, съехавшую к краю.
- Был в оны лета, - начал он торжественно, - велик царь на Москве
- Иван Васильевич. А ноне стал царь на Москве... Василий Иванович.
Василий Иванович, - повторил Акилла. - Шуйский. Шуйский! - ударил он
клюшкою о снег. - Человек глуп и нечестив, пьяница и клятвопреступник,
боярам потаковник, правды гонитель, черным людям зложелатель.
Он передохнул, подумал и стал говорить медленно, не повышая
голоса:
- При Грозном царе была холопу кабала, да был из кабалы выход в
Юрьев день*. Ступай-де, смерд, в Юрьев день на все на четыре
рядиться-кормиться, пиши новую порядную**, где тебе любо. Да схитили
бояре у народа велик его день, и стала холопу сугубая кабала. А ноне
станет и кабала трегубая. "Не держи, - говорит царь Василий, - холопа
без кабальной грамоты ни единого дня". Садись, дескать, на коня,
боярин, езжай в приказ Холопий, пиши на послужильца кабалу до
скончания его века, на детей его и потомков пиши, будут тебе крепки
крестьянские души. Будут бояре на боярстве, дьяки на дьячестве, мужики
на боярском навозе. Будут в роды и роды, навечно, неисходно. Поп кади,
и попович, значит, кади; псарь атукай, и псаренок кричи "ату". По
породе тебе сесть, по породе тебе честь, и бесчестье по породе. (*
Юрьев день - 26 ноября старого стиля. За неделю до Юрьева дня и в
течение недели после поселившийся на помещичьей земле крестьянин имел
право уйти от помещика. Это право выхода было постепенно отнято у
крестьян, и они оказались таким образом прикрепленными к земле
навсегда (крепостное право). ** Порядная грамота - договор при съемке
крестьянином помещичьей земли.)
- Не по породе, Акиллушка, - прервал его князь Иван. - Не по
породе надобно жаловать...
- Надобно! - повторил Акилла. - Ведомо и мне, как надобно. Ведома
и дума твоя, Иван Андреевич. Одна у нас дума, так одна бы и дорога.
Всем путь один, коль и тебе со мной по пути. А другого ничего не
найдешь. Для того из темницы ты вынут... На вольную волю... Лети,
сокол!
Акилла подошел к князю Ивану, скрюченный в дугу старец, древний и
мудрый. И, задрав голову, глянул князю Ивану в лицо и засмеялся.
- Лети, сокол, эх да красным летом! Ты молод. А мне... - Акилла
поперхнулся, закашлялся, слезы покатились у него из глаз. - Не