Страница:
(* Карабаир - особая порода азиатских лошадей.)
Димитрий намотал на одну руку повода, а другую поднес козырем к
шапке. Он встал в стременах и вытянулся немного вперед. Белое еще
вчера поле с черневшими кое-где земляными избушками Баженкиной рати
было теперь мутно и грязно от дыма, помета, казачьих коновязей и
человеческих толп. И гул шел оттуда; все ближе, все явственнее
становились голоса - уже не с поля, а где-то здесь, сейчас же за
поворотом. Стрельцы, посадские ребята, горластые бабы - целый табун
людей вывалил из проулка и стал подниматься по взвозу всадникам
навстречу. Впереди, в расстегнутом тулупе, шел рослый молодец, который
волок за собой на поводу плосколицего человека, упиравшегося,
мотавшего из стороны в сторону пегой бородой. А за ними гнали
какого-то безногого калеку. Поползень этот вертелся на своих колодках,
кувыркался на снегу и все норовил проюркнуть в сторону меж ногами
погонщиков своих. Но те зорко следили за ним, подгоняя его шлепками
вперед, вверх, к стене на взвозе.
Димитрий придержал коня, обернулся к воеводе Рубцу, глянул на
него в недоумении.
- Ах, собачьи дети! - молвил растерянно воевода. - Что затеяли!
Эй вы, мужичье!
Но толпа, не умолкая и не останавливаясь, продолжала ползти вверх
по крутому взвозу. И только тогда притих весь этот люд, когда признал
он в безбородом всаднике царевича, а рядом с ним - прыткого воеводу
своего Рубца.
Рубец выехал вперед, заслонил плечищами своими и высокой шапкой
одетого по-гусарски Димитрия.
- Для чего мужик сей заарканен? Куды гоните вы его? Что еще
затеяли, охальники?
- К тебе, батюшка, и гоним, - загалдели в толпе.
- К твоей милости волокем.
- На суд к тебе, на расправу.
- На казнь.
- Хочешь - казни, хочешь - милуй. Твойское, Василий Михайлович,
то дело. А мы в том богу не грешны, царю не виноваты.
- Вестимо...
- Знамо...
- Что уж!..
- Чего уж!..
- Стой! - крикнул Рубец. - Говори один кто. "Вестимо" да "знамо",
"что уж" да "чего уж", а дела так и в два года никакого не свершить.
- Батюшка милостивец! - пал вдруг на колени заарканенный мужик.
Пан Феликс вздрогнул. Где слыхал он толстоголосого этого дылду с
медной серьгой в ухе? Плосколицый, пегобородый.
- Боярин-государь, - продолжал мужик толстым голосом, - повели
злодеям разарканить меня. Сироты мы... нищая братья... я да калечка
этот. Наговаривают они на нас, злодеи! Оклеветать хотят перед светлыми
твоими очами, преждевременной смерти нашей ищут.
- Чой-то под Казанью я тебя не видывал, - вылез из толпы Акилла,
- а блекочеть ты, мужик, подлинно сиротой казанской. У-у, сирота!.. -
Он пихнул толстоголосого клюкой и стал перед воеводой. - Обещались мы
государю Димитрию Ивановичу... - стал он выкрикивать так же, как в то
утро, когда бился с Димитрием по рукам, - служить ему обещались и
прямить, и во всем добра хотеть, и крамолу изводить. Смутное ноне
время, сам знаешь, перепадчивое: всякому вору и лазутчику - что рыбарю
вода мутна. Ходил мужик сей по рынку с калечкою в артели; у весов да
по иным местам молитвенное пел да непригожие речи про государя нашего
Димитрия Ивановича плел. Что государь наш Димитрий Иванович не прямой
царевич, не царского племени. И письма показывал, что будто это -
Гришка Отрепьев. И как взяли мы их, воров, в арканы, то письма они те
съели - сглонули, не подавились.
Воевода обернулся к Димитрию. Бледный, угрюмый, сидел Димитрий
неподвижно в седле, только пальцы его медленно перебирали плеточную
рукоять. Но, встретившись глазами с воеводой, он встрепенулся вдруг,
поднял карабаира своего на задние ноги, повернул его и, не молвя
слова, помчался обратно в Городок.
- Га, чертовы дети! - не удержался пан Феликс и вместе с князем
Иваном припустил за Димитрием вслед.
- Гоните ко мне на двор вора, - молвил воевода. - И калечку туда
катите. Учиним нищей братье строгий допрос.
И, предводимая воеводой, двинулась толпа дальше, подтягивая с
собою толстоголосого мужика, подгоняя и поползня, вертевшегося на
колодках своих юлой.
Димитрий влетел в открытые ворота, осадил карабаира своего у
красного крыльца и бросился наверх, в хоромы. А конюхи стали ловить
расскакавшуюся по двору лошадь, сдичавшую опять без всадника, без
крутых его поводов. И Димитрий тоже словно сдичал у себя, в горнице
своей. Он метался от стены к стене, бегал вокруг стола, задевая за
книги и карты, кусал ногти, ерошил волосы.
- Гришка Отрепьев... - шептал он, сжимая кулаки. - Доколе?..
Когда ж сему конец?..
Внизу, в палате воеводской, топотали чьи-то ноги, глотки гоготали
чьи-то, - нестерпимая, бесконечная докука. Что это за мужик с пегой
бородой, толстоголосый, плосколицый, страшный, как нетопырь? Откуда
взялся он обличать Димитрия? В такой день! В такой час! И Димитрий
опустился в изнеможении на стул, уперся локтями в карту полушарий,
разложенную на столе, и стал блуждать по ней рассеянным, ничего не
разбирающим оком.
Мысли прыгали у Димитрия в голове, в беспорядке и сумятице сшибая
одна другую. Он дышал тяжело. В груди у него что-то рвалось и
клокотало. Но понемногу отдышался, мало-помалу утихомирилось
разбушевавшееся сердце; глаза Димитрия стали различать на раскрашенной
карте треугольнички и кружочки и вылавливать из паутины черточек и
точек названия стран и городов, рек и морей. Вот Путивль, вот повыше -
Рыльск, вот Кромы, а оттуда через Тулу прямая дорога пошла на
царствующий город Москву. А с Москвы на четыре стороны широко легли
дороги, хоть в Персию; чего доброго, хоть и в Индию; хоть и в
Китайскую землю; хотя б в Японское царство...
Димитрий оживился; снова зажглись его голубые глаза. Он подтянул
свесившуюся со стола карту, разыскал между книгами перламутровую
указку и стал водить ею по полушариям в разные стороны. Он до того
увлекся, что не обратил внимания и на князя Ивана, вошедшего в комнату
и приблизившегося к столу. И не то князю Ивану, не то самому себе стал
рассказывать Димитрий дорогу в богатую Индию из Москвы многожеланной.
- Для чего корабли водить вокруг целого света, зачем в такую
путину идти, плыть три года киселя похлебать у индеев? Морем около
мыса Доброй Надежды ход долгий и трудный... А теперь, дай сроку,
гляди, другая дорога: вот Москва, вон Нижний Новгород; дале на стругах
по Волге до Астрахани ходу месяца с два... Дале по морю Каспийскому -
Персия. А от Персии той и до Индии сколько ни ходи - в четверть года
дойдешь. В Индии драгоценные камни, рубин, сапфир, жемчуг...
лекарственные травы... благовонные снадобья... Парчовая она, Индия,
богатая, истинно райская земля.
"Эвона ты набрался прыти! - подумал князь Иван. - Суй за щеку, да
не всяк орех".
- А ежели не пропустит шах персидский? - молвил он вслух, следя
за Димитриевой указкой, скользившей по полушариям то вокруг Африки, то
через Персию к Индии баснословной.
- Что ж бы ему не пропустить? Сколько сотенок и тысяч всякой
пошлины перепадет в его казну, считай и не сочтешь. А не пропустит,
так мы силой его, а заодно с ним и турского: чай, соседи они,
гляди-ко... Пусть узнают, каков буду я впредь! Еще увидят! А теперь,
дай сроку, смечай теперь, сколько прибытку будет в мою казну, коли
торг тот индийский заведем да коли расторгуемся да забогатеем. Тут уж
тебе не на сотни, не на тысячи считать.
- Уж и не на тысячи! - чуть улыбнулся князь Иван, но в это время
за приоткрытой дверью, в сенях полутемных, зашаркали шаги, сверкнули
там разноцветными искрами алмазы в ушах Заблоцкого пана; скорчившись,
чтобы не ободрать хохла о притолоку, нырнул в горницу пан и вынырнул
перед Димитрием и князем Иваном, разъезжавшими по географической карте
из страны в страну.
- Ваше величество! - вскричал пан Феликс, хлопнув себя ладонями
по кармазинным штанам. - Господарь светлейший...
- Не господарь я, а царь, - поморщился Димитрий. - А на Москве, -
откинул он назад голову, - скоро буду цесарь, всея Руси император. -
Он топнул ногой, швырнул в сторону указку и вскочил с места. - Никому
не позволим титула нашего умалять! - И надвинулся на шляхтича, еле
доставая груди высокорослого пана рыжеватыми своими буклями на висках.
"Чего уж в титуле, коли пусто в шкатуле", - чуть не сорвалось у
пана Феликса с языка. Но, заметив, что Димитрий не на шутку загорелся
гневом, неосмотрительный пан смутился, отступил на шаг назад,
изогнулся перед Димитрием в глубоком поклоне:
- Прошу прощения, ваше царское величество, обмолвился я,
неумысленно сплошал... Не держи сердца против меня, прошу тебя.
Димитрий был отходчив. Он только бросился к среднему
стекольчатому окошку, глянул на черное кружево, сплетенное в
воеводском огороде тонкими ветвями дерев, и опять обернулся к пану
Феликсу:
- Ладно, Феликс Викентьич... Верю тебе... С чем пришел к нам,
молви.
- Да пришел я к твоей царской светлости звать тебя к трибуналу.
- Как ты? Трибуналу? Кого ж это?..
- У воеводы народу полна палата, - ответил пан Феликс. - Шпиков
тех они пригнали с рынка. Ха! Потеха!
- Чего ж так? - насторожился Димитрий.
- Да так, - объяснил пан Феликс, - брешут, заклинают себя богом и
снова брешут... Поп тот Григорий с ними диспут затеял... Комедия
непереможливо пресмешная... Одним словом, Плавт или Теренций*. (*
Плавт и Теренций - знаменитые древнеримские поэты, авторы комедий.)
- О, коли комедия, то надобно и мне поглядеть, - улыбнулся,
засуетился Димитрий. - С Самбора не слыхал я рассказов веселых, не
видал шутов и поэтов.
И он шагнул в сени и сбежал вниз, а за ним, не теряя времени,
заколотили по ступенькам пан Феликс с князем Иваном.
Никто не заметил их в воеводской палате, где они стали у стены в
сизом от множества переполнивших палату людей пару. Только посреди
палаты еще и было свободное место, и там на лавке восседали воевода
Рубец и дьякон Отрепьев. А в ногах у них раскачивались безногий
поползень и плосколицый толстоголосый мужик, пойманные утром на рынке.
- Вижу я, батюшка, что есть ты царь истинный, - глухо, как из
погреба, катились из утробы толстоголосого слова.
- Чудно, Прохор, - молвил Отрепьев. - Прежде на Москве был я и
чертов сын и собачий сын, а теперь стал батюшка, да еще и царь
истинный.
- С простоты моей, с малоумия, - винился толстоголосый. - Где мне
было в ту пору спознать, что ты есть истинно царь?
У воеводы от смеху чуть не лопались пуговицы на животе под
распахнутой шубой. И вся толпа, сгрудившаяся в палате, то и дело
дружным хохотом вторила воеводе своему. Один Отрепьев не подавал виду:
смеялись у дьякона под черными бровями только хитрые его глаза.
- Прохор, - молвил он укоризненно, - много ты докучал нам,
Прохор... Были мы гонимы от тебя, перед властью оговорены, много
терпели от тебя на Москве тесноты и обид. Когда был ты сыщиком
патриаршим, не откупиться мне было от тебя алтыном - нет, тебе гривну
подавай. Сколько гривен тех ты вытянул у меня, злоехидный ты змей,
плотоядный вепрь! А теперь в Путивль прибежал ты под царство мое
подкопаться. Что ж, тут тебе, в Путивле, Прохор, будет и конец. Повелю
сейчас моим верным слугам тебя казнить; голову твою с плеч долой! И
поползня твоего - в помойницу, свиньям на пищу!
Толстоголосый взревел и совсем распластался перед Отрепьевым на
кирпичном полу; еще пуще заелозил на колодках своих поползень; и оба
вместе, друг друга перебивая, стали они скулить, и канючить, и молить
о пощаде.
- Батюшка, царь истинный! - взывал толстоголосый, дергая головою.
- Не вели казнить, вели миловать! - тянул в лад толстоголосому
поползень.
- За упокой твоих родителей...
- За здоровье твое царское...
- За державу твою некрушимую...
- Супостатов одоление...
- По вере поборец...
- Надежа...
- Свет...
- Собачьи вы дети, - вскричал Отрепьев, - свиные родичи! На рынке
утром был я вам не царь, а Григорий Отрепьев!.. Был я Чудова монастыря
дьякон!.. Был я и звездочет, и чернокнижник, и лютый волхв. А теперь
пригнали вас в палату на аркане, так сразу признали во мне царя!..
Чудно!
- Было мне видение, - молвил толстоголосый, поднявши туловище
свое с полу и став снова на колени перед Отрепьевым. - Было мне
видение, как заарканили меня в рынке и поволокли наверх. Думаю, смерть
моя пришла, преставиться время. И стал я в себе как бы ужасен весьма.
Слышу помалу как бы некий голос над собою...
- Вракаешь ты, Прохор.
Но толстоголосый продолжал, не останавливаясь:
- И думаю я: пора моя преставиться; се ныне приемлю заневинно
мученический венец.
- Вракаешь ты.
- И се слышу голос: Прохор, то царь истинный; поди и поведай
православным христианам.
- Вракаешь ты, Прохор. Не было тебе видения никакого. Измыслил ты
это злохитростным твоим лукавством. Как был я Григорий Отрепьев,
Чудова монастыря дьякон, так и остался. Поди и поведай о том
православным христианам, после того как палач, оставив тебе язык,
вырвет тебе ноздри да уши твои шпиковские окаянные отрежет. А царских
очей не увидишь ты никогда, хоть утопись, хоть удавись, пес, жаба,
ведьмак, козел смрадный, латынская вера, вот тебе, вот тебе!.. - И
Отрепьев, сложив кукишем кулак свой, стал тыкать им в толстоголосого,
в приплюснутый его нос.
Толстоголосый совсем ошалел. Ничего не понимая, он только тряс
бородой да скалил лошадиные зубы свои, пока не приметил одетого
по-гусарски человека, севшего на лавку рядом с воеводой, на место
Отрепьева, ставшего подле. В толпе мгновенно умолкли пересмешки, и,
словно ветер в листве прошуршал, прошел шепот кругом:
- Царевич... Царевич... Смеется... Веселый...
Димитрия и впрямь развеселила комедия, сыгранная Отрепьевым,
ловким на такие штуки. Хитрый монах не только одурачил при всем
честном народе обоих этих смутьянов, но и еще раз опроверг пущенную
Годуновым басню о тожестве Димитрия и Григория Отрепьева. "Прогнать их
взашей, - думал Димитрий, - пусть-ка теперь, по рынкам скитаючись,
раззванивают, кто Гришка Отрепьев, кто истинно царь. На мою ж мельницу
падет вода эта". И, наклонившись к воеводе, он стал шептать ему что-то
на ухо. Воевода улыбнулся, кивнул головой и поднялся с места.
- Кланяйтесь земно великому государю, - указал он на Димитрия
толстоголосому с калечкой, которые злобно зашипели на Отрепьева, поняв
наконец, в какой просак они попали. - Целуйте ноги великому государю,
- продолжал возглашать воевода. - По неизреченной милости своей и в
память родителя своего, благоверного и великого государя Ивана
Васильевича, пожаловал вас великий государь Димитрий Иванович: повелел
вас не в тюрьму метать, не пыткой пытать, не казнью казнить...
Толстоголосый заржал от радости, взвизгнул поползень, и оба
ухватились за Димитриевы сапоги.
- И вы, - продолжал воевода, - нищая братия, попомнив
неизреченную царскую милость, ходили бы по рынкам, и по дорогам, и по
селениям и оповещали всех христиан православных, что Димитрий Иванович
есть истинно царь, царь прирожденный, Иванова племени.
Толстоголосый вспрянул на ноги и метнулся к дверям, И поползень
туда же - резво замолотил колодками своими по кирпичному полу. Но
вдруг на середину палаты выскочил пан Феликс. Он вцепился
толстоголосому в ворот и потащил его на свет, к окошку.
- То так, то так, то та-а-ак!.. - заквакал шляхтич. - Опознал я
тебя, братику, напоследок. Ходи же сюда, ходи сюда!..
- Да ты, полях, с ума сбрел?.. - барахтался в руках пана Феликса
Толстоголосый.
- Я сбрел?.. Ты сбрел! - стал теребить пан Феликс толстоголосого,
приговаривая: - Негодник... плут... бездельник... висельник... Для
чего тебе было вчера ночью... топать от корчмы за мною?.. Ну! Молви,
бродяга!
- Когда ночью? - взвопил Толстоголосый. - Я утром только-только в
Путивль прибрел. Сироты мы, нищая братия. Пусти ты меня!
- Когда пан царь тебя пустил, то и я тебя пущу, - немилосердно
тряс пан Феликс за ворот толстоголосого сироту. - Когда пан царь
смиловался над тобой, то и я смилуюсь над тобой...
И пан Феликс потащил толстоголосого на крыльцо. Никто и вякнуть
не успел, как по наружной лестнице загрохотало что-то, и запыхавшийся
пан Феликс показался опять в раскрытой настежь двери.
Тогда пришел черед Отрепьева. В досаде, что не удалось ему
поквитаться с толстоголосым до конца, он обрушил свой гнев на
безногого поползня, тщетно пытавшегося на колодках своих пробраться к
выходу. Черноризец выудил калечку откуда-то снизу, из-под ног стоявшей
плотною стеною толпы, поднял на руки и, держа его высоко над головой
своей, вынес на крыльцо.
- Праведник, сколь бы ни был он гоним, но всегда процветет, -
возгласил на крыльце дьякон. - А ты, упырь, ползи ужом, катись ежом.
И он низверг поползня вниз, в кучу снега, которую нагребли
дворники, расчищая к хоромам тропу.
Высыпавший из палаты народ увидел поползня, барахтавшегося в
снежной куче. Он и сам стал похож на снежный ком, поползень безногий,
когда выбрался наконец из кучи той. Комом же покатился он по двору и
по улице, докатился до насыпи и скатился с насыпи дальше, вниз. Там он
и прошмыгнул через какую-то щель, и больше ни его, ни толстоголосого
никто не видывал в Путивле.
- Неведомо, откуда пришли, - говорили о них в народе, - демоны
знают, в какой скважине и ухоронились.
На исходе ночь. В небе звезды померкли. На зимней заре стал
вычерчиваться острый тын вокруг воеводского двора. Тихо... Только
лошадь с торбой на храпе перетирает с хрустом на зубах своих овес да
свистит носом малый, зарывшийся на розвальнях в сено. А наверху, в
воеводских хоромах - должно быть, в ставне оконном, - глазок; в глазке
- огонек.
Димитрий, взъерошенный, недоспавший, в накинутой поверх
исподников комнатной шубе, сидит на скамье, убрав и ноги под шубу, на
красную бархатную перинку.
- Бились мы с тобой по рукам, Акилла?.. - говорит зевая Димитрий.
- Бились, государь, - отвечает сурово Акилла, навалившись одной
рукой на клюшку, а другою поправляя кушак поверх красного сукмана*. (*
Сукман - кафтан из крестьянского домотканого сукна.)
- Обещались мы польготить черному люду... А и ты обещался нам
служить и прямить.
- Обещался, государь.
- Наказ тебе даден, казна отсчитана, в деле том ты опытен. Весь
ты готов?
- Все уготовлено, государь... Конь добрый, всякий харч, у крыльца
в розвальнях - малый.
- Надежен он, малый? Верный ли человек?
- Племянник мой.
- Ну, и сослужите мне оба службу, ты да он. А и я не забуду вас.
Димитрий протянул руку Акилле. Старик подбежал, ткнулся бородой в
его руку, обмахнул себя троекратно крестом и заковылял к двери.
Воевода Рубец остался с Димитрием, а князь Иван пошел за Акиллою в
сени.
- Попомни ж, - молвил ему князь Иван; когда они вышли на крыльцо,
- не забудь: хворостининский двор на Чертолье у Ильи. Конюха Кузьму
спросишь, от меня вестей передашь; скажи, воротится-де князь по весне,
ужо воротится... Пусть он там все... как и доселе... пусть за всем
поглядит. Поживи у меня с малым. Я чай, в избах у меня найдется место
и про вас.
Акилла покивал головой, растормошил малого своего и полез в
розвальни.
- Едем, Нефед!
- Едем, батька!
И Нефед, спотыкаясь спросонок, пошел снимать торбу, продетую у
лошади промеж ушей.
На взвозе были крутые выбоины, лошадь, храпя, оседала на задние
ноги, широкие розвальни, накатывая на нее всею своею тяжестью, чуть и
вовсе не валили ее с ног. Но за взвозом дорога пошла ровней; яркие
полосы рассинились в утреннем небе; растрепанные ветлы пошли мелькать
на голубом снегу по обеим сторонам. Только за гатью выскочили из-под
моста двое конных, завертелись вкруг розвальней, размахнулись
копьецами над Нефедом:
- Кто таковы? С чем едете? Ну-ко, слово-гасло* молви! (* Пароль.)
Акилла высунулся из-под вороха сена, глянул на всадников прытких
- не то детей боярских*, не то казаков - и произнес тихо: (* Дети
боярские составляли в Московском государстве низшую ступень
дворянского сословия. Они обязаны были нести государственную (военную
и гражданскую) службу и получали за это от правительства в пользование
земельные участки и денежное жалование.)
- Спас сотвори сеть сатане.
Конные сразу унялись, перестали играть копьями у Нефеда над
головою и двинулись обратно под мост.
- Ехать вам вольно; куда едете, езжайте... куда надобно вам.
Нефед дернул вожжи. Перемахнули розвальни через мосток, всползли
на горку и съехали вниз на Бакаеву дорогу.
Бежит дорога эта от селения к селению. Завьется на Рыльск,
растянется на Севск, повернет на Кромы. От Путивля до Рыльска на
дороге то и дело ватаги Димитриевых людей; за Рыльском - это ведомо
Акилле - годуновская рать. Не от всякого даже своего отбояришься одним
словом-гаслом. И розвальни Акилловы, проехав по Бакаевой дороге малое
время, заплели в объезд, проселками, стороной.
Акилла спит целый день в розвальнях под сеном. Нефед понукивает
да покрикивает на быстро похудевшего за великую путину коня. А конь и
сам, без плети и вожжей, бросается вскачь, заслышав волчий вой в
окосматевшей от инея и снега чаще.
Не ко всякой ночи в пустынной этой стране доберешься до
человечьего жилья. А и доберешься, глядь - вместо поселка погорелое
место; вперемешку со снегом мусор да зола; по пожарищу разметаны кости
человечьи. Это - Комаринская волость. За преданность Димитрию сожгли
ее годуновские воеводы дотла, пустили "комаров" по ветру дымом...
Глядя на это, станет Акилла ругаться, и проклинать, и усы свои
вытопорщит ежом; таращит и Нефед испуганно глаза свои на череп
безносый у лошади под копытами; прядает ушами пугливый конь и вдруг
как рванется и вынесет их за околицу враз! Там, у бугра полевого,
распрягут его Акилла с Нефедом, насыплют ему овса в торбу и заночуют,
оглядевшись на четыре стороны, на горячее зарево за горою и холодные
звезды в небе.
Без князя Ивана зазеленело в этом году в огороде и на пустырях за
хворостининскими хоромами. Над озерками день-деньской режут воздух
стрижи, взвиваясь вверх и низвергаясь к воде, шарпая по ней смурою
грудью. Куземка, с утра босой, гонит через двор лошадей к колодцу.
Из избы за конюшней вышел Акилла. Он перекрестился на колокольню
Ивана Великого и заковылял в огород.
- Что, дед, - молвил Куземка, - опять снарядился до ночи? Али до
завтра?.. Ночевать приволокешься, дедко?
- Приволокусь, сынок, ужо приволокусь...
- Скоро ль князя ждать мне, дед? Говорил ты тому с месяц: будет
скоро...
- Скоро и будет, сынок. Жди-пожди да знай молчи.
Акилла сунул бороду в колодезную бадью, испил водицы в сытость и
побрел не к воротам, а по огороду и далее - пустырями.
Второй уже месяц живет Акилла на хворостининском дворе, в избушке
за конюшней. В дождь ли, в ростепель - все равно он доселе уходил с
Нефедом по утрам со двора. А неделю тому назад пригнали они с Нефедом
откуда-то мерина каракового. Оседлал Нефед мерина, потрогал зачем-то
онучки на ногах, сел в седло - и был таков. Стал Акилла ходить одни по
Москве. Он и сегодня в красном сукмане своем вышел с утра, дошел
пустырями до Черторыя и повернул к Арбату.
У кирпичной стены щепетинники* торговали на скамьях булавками,
нитками, медными пуговицами, разноцветными стеклышками в оловянных
перстеньках. Акилла походил вдоль ряда, прислушался к тому, что
рассказывали кудрявые молодчики, разряженные щеголихи, портные
мастера, копавшиеся в щепетинье то в одном коробе, то в другом... (*
Торговцы щепетиньем - разной мелочью: нитками, тесемками, иголками,
булавками и пр.)
- Ладил я ей шушун* миткалиный, да с хмелю дал маху, в груди и
обузил, - гугнил коротенький человечек в утыканном иголками
полукафтанье, вывалянном в перьях. (* Шушун - женское верхнее платье
вроде короткого кафтана.)
- А она? - спросил щепетинник.
- А она как заревет да за бороду меня. "Зачем, - кричит, - вор,
добро мое сгубил? Напущу-де на тебя, вор, пеструху!" А что такое
пеструха, так и не сказала.
- Ведьма она.
- Знамо, ведьма, - подтвердил гугнивый. - Я как обмерял шушуны на
ней, так через платье хвостище и прощупал.
- Житьецо ноне!.. - вздохнул щепетинник. - Либо хворь напустят,
либо для волшебства след вынут, либо перед властью оболгут. За все
расплачивайся - коли не головой, так казной.
- Знамо, так, - согласился гугнивый. - Перехватали бояр, теперь
стали холопов ловить на пытку: хотят все знать, чтобы ничто утаено не
было. Только и помышляют, как бы у кого бы все выведать... Тебе чего,
старый? - дернулся он, заметив рядом с собой Акиллу. - Чего тут уши
развесил?
- Ты, миленький, коротенький, блинов объелся али квасу опился? -
молвил Акилла. - Чего взыграл, дикой ты!
- Пошел, пошел! - заплевался гугнивый. - Ишь ты!.. Сам вот алтына
не стоишь, раскоряка, а сукман напялил рублевый. Смеешь ли, плут,
ходить в цветном платье? Откудова он у тебя, сукман такой? Ну-ка
молви!
У Акиллы - усы дыбом, но он не стал отругиваться и отошел. Прошел
по щепетинному ряду и пропал. А гугнивый вытянул после того из короба,
из-под мотков и шнурков, бумажный лист. Развернул: черны чернила,
кудряво письмо. Глянул в лист и щепетинник, ничего не выглядел.
Проходил поп, стал читать лист:
- "Мы, великий государь, на православном престоле прародителей
наших, великих государей царей российских, по своему царскому
милосердному обычаю, всех вас пожалуем: и вам, боярам нашим, честь и
повышение учиним, вотчинами вашими прежними вас пожалуем, к тому и еще
прибавим и в чести вас держать будем; а вас, дворян и приказных людей,
в нашей царской милости держати хотим; а вас, торговых людей всего
Московского государства, пожалуем - в пошлинах и в податях велим во
Димитрий намотал на одну руку повода, а другую поднес козырем к
шапке. Он встал в стременах и вытянулся немного вперед. Белое еще
вчера поле с черневшими кое-где земляными избушками Баженкиной рати
было теперь мутно и грязно от дыма, помета, казачьих коновязей и
человеческих толп. И гул шел оттуда; все ближе, все явственнее
становились голоса - уже не с поля, а где-то здесь, сейчас же за
поворотом. Стрельцы, посадские ребята, горластые бабы - целый табун
людей вывалил из проулка и стал подниматься по взвозу всадникам
навстречу. Впереди, в расстегнутом тулупе, шел рослый молодец, который
волок за собой на поводу плосколицего человека, упиравшегося,
мотавшего из стороны в сторону пегой бородой. А за ними гнали
какого-то безногого калеку. Поползень этот вертелся на своих колодках,
кувыркался на снегу и все норовил проюркнуть в сторону меж ногами
погонщиков своих. Но те зорко следили за ним, подгоняя его шлепками
вперед, вверх, к стене на взвозе.
Димитрий придержал коня, обернулся к воеводе Рубцу, глянул на
него в недоумении.
- Ах, собачьи дети! - молвил растерянно воевода. - Что затеяли!
Эй вы, мужичье!
Но толпа, не умолкая и не останавливаясь, продолжала ползти вверх
по крутому взвозу. И только тогда притих весь этот люд, когда признал
он в безбородом всаднике царевича, а рядом с ним - прыткого воеводу
своего Рубца.
Рубец выехал вперед, заслонил плечищами своими и высокой шапкой
одетого по-гусарски Димитрия.
- Для чего мужик сей заарканен? Куды гоните вы его? Что еще
затеяли, охальники?
- К тебе, батюшка, и гоним, - загалдели в толпе.
- К твоей милости волокем.
- На суд к тебе, на расправу.
- На казнь.
- Хочешь - казни, хочешь - милуй. Твойское, Василий Михайлович,
то дело. А мы в том богу не грешны, царю не виноваты.
- Вестимо...
- Знамо...
- Что уж!..
- Чего уж!..
- Стой! - крикнул Рубец. - Говори один кто. "Вестимо" да "знамо",
"что уж" да "чего уж", а дела так и в два года никакого не свершить.
- Батюшка милостивец! - пал вдруг на колени заарканенный мужик.
Пан Феликс вздрогнул. Где слыхал он толстоголосого этого дылду с
медной серьгой в ухе? Плосколицый, пегобородый.
- Боярин-государь, - продолжал мужик толстым голосом, - повели
злодеям разарканить меня. Сироты мы... нищая братья... я да калечка
этот. Наговаривают они на нас, злодеи! Оклеветать хотят перед светлыми
твоими очами, преждевременной смерти нашей ищут.
- Чой-то под Казанью я тебя не видывал, - вылез из толпы Акилла,
- а блекочеть ты, мужик, подлинно сиротой казанской. У-у, сирота!.. -
Он пихнул толстоголосого клюкой и стал перед воеводой. - Обещались мы
государю Димитрию Ивановичу... - стал он выкрикивать так же, как в то
утро, когда бился с Димитрием по рукам, - служить ему обещались и
прямить, и во всем добра хотеть, и крамолу изводить. Смутное ноне
время, сам знаешь, перепадчивое: всякому вору и лазутчику - что рыбарю
вода мутна. Ходил мужик сей по рынку с калечкою в артели; у весов да
по иным местам молитвенное пел да непригожие речи про государя нашего
Димитрия Ивановича плел. Что государь наш Димитрий Иванович не прямой
царевич, не царского племени. И письма показывал, что будто это -
Гришка Отрепьев. И как взяли мы их, воров, в арканы, то письма они те
съели - сглонули, не подавились.
Воевода обернулся к Димитрию. Бледный, угрюмый, сидел Димитрий
неподвижно в седле, только пальцы его медленно перебирали плеточную
рукоять. Но, встретившись глазами с воеводой, он встрепенулся вдруг,
поднял карабаира своего на задние ноги, повернул его и, не молвя
слова, помчался обратно в Городок.
- Га, чертовы дети! - не удержался пан Феликс и вместе с князем
Иваном припустил за Димитрием вслед.
- Гоните ко мне на двор вора, - молвил воевода. - И калечку туда
катите. Учиним нищей братье строгий допрос.
И, предводимая воеводой, двинулась толпа дальше, подтягивая с
собою толстоголосого мужика, подгоняя и поползня, вертевшегося на
колодках своих юлой.
Димитрий влетел в открытые ворота, осадил карабаира своего у
красного крыльца и бросился наверх, в хоромы. А конюхи стали ловить
расскакавшуюся по двору лошадь, сдичавшую опять без всадника, без
крутых его поводов. И Димитрий тоже словно сдичал у себя, в горнице
своей. Он метался от стены к стене, бегал вокруг стола, задевая за
книги и карты, кусал ногти, ерошил волосы.
- Гришка Отрепьев... - шептал он, сжимая кулаки. - Доколе?..
Когда ж сему конец?..
Внизу, в палате воеводской, топотали чьи-то ноги, глотки гоготали
чьи-то, - нестерпимая, бесконечная докука. Что это за мужик с пегой
бородой, толстоголосый, плосколицый, страшный, как нетопырь? Откуда
взялся он обличать Димитрия? В такой день! В такой час! И Димитрий
опустился в изнеможении на стул, уперся локтями в карту полушарий,
разложенную на столе, и стал блуждать по ней рассеянным, ничего не
разбирающим оком.
Мысли прыгали у Димитрия в голове, в беспорядке и сумятице сшибая
одна другую. Он дышал тяжело. В груди у него что-то рвалось и
клокотало. Но понемногу отдышался, мало-помалу утихомирилось
разбушевавшееся сердце; глаза Димитрия стали различать на раскрашенной
карте треугольнички и кружочки и вылавливать из паутины черточек и
точек названия стран и городов, рек и морей. Вот Путивль, вот повыше -
Рыльск, вот Кромы, а оттуда через Тулу прямая дорога пошла на
царствующий город Москву. А с Москвы на четыре стороны широко легли
дороги, хоть в Персию; чего доброго, хоть и в Индию; хоть и в
Китайскую землю; хотя б в Японское царство...
Димитрий оживился; снова зажглись его голубые глаза. Он подтянул
свесившуюся со стола карту, разыскал между книгами перламутровую
указку и стал водить ею по полушариям в разные стороны. Он до того
увлекся, что не обратил внимания и на князя Ивана, вошедшего в комнату
и приблизившегося к столу. И не то князю Ивану, не то самому себе стал
рассказывать Димитрий дорогу в богатую Индию из Москвы многожеланной.
- Для чего корабли водить вокруг целого света, зачем в такую
путину идти, плыть три года киселя похлебать у индеев? Морем около
мыса Доброй Надежды ход долгий и трудный... А теперь, дай сроку,
гляди, другая дорога: вот Москва, вон Нижний Новгород; дале на стругах
по Волге до Астрахани ходу месяца с два... Дале по морю Каспийскому -
Персия. А от Персии той и до Индии сколько ни ходи - в четверть года
дойдешь. В Индии драгоценные камни, рубин, сапфир, жемчуг...
лекарственные травы... благовонные снадобья... Парчовая она, Индия,
богатая, истинно райская земля.
"Эвона ты набрался прыти! - подумал князь Иван. - Суй за щеку, да
не всяк орех".
- А ежели не пропустит шах персидский? - молвил он вслух, следя
за Димитриевой указкой, скользившей по полушариям то вокруг Африки, то
через Персию к Индии баснословной.
- Что ж бы ему не пропустить? Сколько сотенок и тысяч всякой
пошлины перепадет в его казну, считай и не сочтешь. А не пропустит,
так мы силой его, а заодно с ним и турского: чай, соседи они,
гляди-ко... Пусть узнают, каков буду я впредь! Еще увидят! А теперь,
дай сроку, смечай теперь, сколько прибытку будет в мою казну, коли
торг тот индийский заведем да коли расторгуемся да забогатеем. Тут уж
тебе не на сотни, не на тысячи считать.
- Уж и не на тысячи! - чуть улыбнулся князь Иван, но в это время
за приоткрытой дверью, в сенях полутемных, зашаркали шаги, сверкнули
там разноцветными искрами алмазы в ушах Заблоцкого пана; скорчившись,
чтобы не ободрать хохла о притолоку, нырнул в горницу пан и вынырнул
перед Димитрием и князем Иваном, разъезжавшими по географической карте
из страны в страну.
- Ваше величество! - вскричал пан Феликс, хлопнув себя ладонями
по кармазинным штанам. - Господарь светлейший...
- Не господарь я, а царь, - поморщился Димитрий. - А на Москве, -
откинул он назад голову, - скоро буду цесарь, всея Руси император. -
Он топнул ногой, швырнул в сторону указку и вскочил с места. - Никому
не позволим титула нашего умалять! - И надвинулся на шляхтича, еле
доставая груди высокорослого пана рыжеватыми своими буклями на висках.
"Чего уж в титуле, коли пусто в шкатуле", - чуть не сорвалось у
пана Феликса с языка. Но, заметив, что Димитрий не на шутку загорелся
гневом, неосмотрительный пан смутился, отступил на шаг назад,
изогнулся перед Димитрием в глубоком поклоне:
- Прошу прощения, ваше царское величество, обмолвился я,
неумысленно сплошал... Не держи сердца против меня, прошу тебя.
Димитрий был отходчив. Он только бросился к среднему
стекольчатому окошку, глянул на черное кружево, сплетенное в
воеводском огороде тонкими ветвями дерев, и опять обернулся к пану
Феликсу:
- Ладно, Феликс Викентьич... Верю тебе... С чем пришел к нам,
молви.
- Да пришел я к твоей царской светлости звать тебя к трибуналу.
- Как ты? Трибуналу? Кого ж это?..
- У воеводы народу полна палата, - ответил пан Феликс. - Шпиков
тех они пригнали с рынка. Ха! Потеха!
- Чего ж так? - насторожился Димитрий.
- Да так, - объяснил пан Феликс, - брешут, заклинают себя богом и
снова брешут... Поп тот Григорий с ними диспут затеял... Комедия
непереможливо пресмешная... Одним словом, Плавт или Теренций*. (*
Плавт и Теренций - знаменитые древнеримские поэты, авторы комедий.)
- О, коли комедия, то надобно и мне поглядеть, - улыбнулся,
засуетился Димитрий. - С Самбора не слыхал я рассказов веселых, не
видал шутов и поэтов.
И он шагнул в сени и сбежал вниз, а за ним, не теряя времени,
заколотили по ступенькам пан Феликс с князем Иваном.
Никто не заметил их в воеводской палате, где они стали у стены в
сизом от множества переполнивших палату людей пару. Только посреди
палаты еще и было свободное место, и там на лавке восседали воевода
Рубец и дьякон Отрепьев. А в ногах у них раскачивались безногий
поползень и плосколицый толстоголосый мужик, пойманные утром на рынке.
- Вижу я, батюшка, что есть ты царь истинный, - глухо, как из
погреба, катились из утробы толстоголосого слова.
- Чудно, Прохор, - молвил Отрепьев. - Прежде на Москве был я и
чертов сын и собачий сын, а теперь стал батюшка, да еще и царь
истинный.
- С простоты моей, с малоумия, - винился толстоголосый. - Где мне
было в ту пору спознать, что ты есть истинно царь?
У воеводы от смеху чуть не лопались пуговицы на животе под
распахнутой шубой. И вся толпа, сгрудившаяся в палате, то и дело
дружным хохотом вторила воеводе своему. Один Отрепьев не подавал виду:
смеялись у дьякона под черными бровями только хитрые его глаза.
- Прохор, - молвил он укоризненно, - много ты докучал нам,
Прохор... Были мы гонимы от тебя, перед властью оговорены, много
терпели от тебя на Москве тесноты и обид. Когда был ты сыщиком
патриаршим, не откупиться мне было от тебя алтыном - нет, тебе гривну
подавай. Сколько гривен тех ты вытянул у меня, злоехидный ты змей,
плотоядный вепрь! А теперь в Путивль прибежал ты под царство мое
подкопаться. Что ж, тут тебе, в Путивле, Прохор, будет и конец. Повелю
сейчас моим верным слугам тебя казнить; голову твою с плеч долой! И
поползня твоего - в помойницу, свиньям на пищу!
Толстоголосый взревел и совсем распластался перед Отрепьевым на
кирпичном полу; еще пуще заелозил на колодках своих поползень; и оба
вместе, друг друга перебивая, стали они скулить, и канючить, и молить
о пощаде.
- Батюшка, царь истинный! - взывал толстоголосый, дергая головою.
- Не вели казнить, вели миловать! - тянул в лад толстоголосому
поползень.
- За упокой твоих родителей...
- За здоровье твое царское...
- За державу твою некрушимую...
- Супостатов одоление...
- По вере поборец...
- Надежа...
- Свет...
- Собачьи вы дети, - вскричал Отрепьев, - свиные родичи! На рынке
утром был я вам не царь, а Григорий Отрепьев!.. Был я Чудова монастыря
дьякон!.. Был я и звездочет, и чернокнижник, и лютый волхв. А теперь
пригнали вас в палату на аркане, так сразу признали во мне царя!..
Чудно!
- Было мне видение, - молвил толстоголосый, поднявши туловище
свое с полу и став снова на колени перед Отрепьевым. - Было мне
видение, как заарканили меня в рынке и поволокли наверх. Думаю, смерть
моя пришла, преставиться время. И стал я в себе как бы ужасен весьма.
Слышу помалу как бы некий голос над собою...
- Вракаешь ты, Прохор.
Но толстоголосый продолжал, не останавливаясь:
- И думаю я: пора моя преставиться; се ныне приемлю заневинно
мученический венец.
- Вракаешь ты.
- И се слышу голос: Прохор, то царь истинный; поди и поведай
православным христианам.
- Вракаешь ты, Прохор. Не было тебе видения никакого. Измыслил ты
это злохитростным твоим лукавством. Как был я Григорий Отрепьев,
Чудова монастыря дьякон, так и остался. Поди и поведай о том
православным христианам, после того как палач, оставив тебе язык,
вырвет тебе ноздри да уши твои шпиковские окаянные отрежет. А царских
очей не увидишь ты никогда, хоть утопись, хоть удавись, пес, жаба,
ведьмак, козел смрадный, латынская вера, вот тебе, вот тебе!.. - И
Отрепьев, сложив кукишем кулак свой, стал тыкать им в толстоголосого,
в приплюснутый его нос.
Толстоголосый совсем ошалел. Ничего не понимая, он только тряс
бородой да скалил лошадиные зубы свои, пока не приметил одетого
по-гусарски человека, севшего на лавку рядом с воеводой, на место
Отрепьева, ставшего подле. В толпе мгновенно умолкли пересмешки, и,
словно ветер в листве прошуршал, прошел шепот кругом:
- Царевич... Царевич... Смеется... Веселый...
Димитрия и впрямь развеселила комедия, сыгранная Отрепьевым,
ловким на такие штуки. Хитрый монах не только одурачил при всем
честном народе обоих этих смутьянов, но и еще раз опроверг пущенную
Годуновым басню о тожестве Димитрия и Григория Отрепьева. "Прогнать их
взашей, - думал Димитрий, - пусть-ка теперь, по рынкам скитаючись,
раззванивают, кто Гришка Отрепьев, кто истинно царь. На мою ж мельницу
падет вода эта". И, наклонившись к воеводе, он стал шептать ему что-то
на ухо. Воевода улыбнулся, кивнул головой и поднялся с места.
- Кланяйтесь земно великому государю, - указал он на Димитрия
толстоголосому с калечкой, которые злобно зашипели на Отрепьева, поняв
наконец, в какой просак они попали. - Целуйте ноги великому государю,
- продолжал возглашать воевода. - По неизреченной милости своей и в
память родителя своего, благоверного и великого государя Ивана
Васильевича, пожаловал вас великий государь Димитрий Иванович: повелел
вас не в тюрьму метать, не пыткой пытать, не казнью казнить...
Толстоголосый заржал от радости, взвизгнул поползень, и оба
ухватились за Димитриевы сапоги.
- И вы, - продолжал воевода, - нищая братия, попомнив
неизреченную царскую милость, ходили бы по рынкам, и по дорогам, и по
селениям и оповещали всех христиан православных, что Димитрий Иванович
есть истинно царь, царь прирожденный, Иванова племени.
Толстоголосый вспрянул на ноги и метнулся к дверям, И поползень
туда же - резво замолотил колодками своими по кирпичному полу. Но
вдруг на середину палаты выскочил пан Феликс. Он вцепился
толстоголосому в ворот и потащил его на свет, к окошку.
- То так, то так, то та-а-ак!.. - заквакал шляхтич. - Опознал я
тебя, братику, напоследок. Ходи же сюда, ходи сюда!..
- Да ты, полях, с ума сбрел?.. - барахтался в руках пана Феликса
Толстоголосый.
- Я сбрел?.. Ты сбрел! - стал теребить пан Феликс толстоголосого,
приговаривая: - Негодник... плут... бездельник... висельник... Для
чего тебе было вчера ночью... топать от корчмы за мною?.. Ну! Молви,
бродяга!
- Когда ночью? - взвопил Толстоголосый. - Я утром только-только в
Путивль прибрел. Сироты мы, нищая братия. Пусти ты меня!
- Когда пан царь тебя пустил, то и я тебя пущу, - немилосердно
тряс пан Феликс за ворот толстоголосого сироту. - Когда пан царь
смиловался над тобой, то и я смилуюсь над тобой...
И пан Феликс потащил толстоголосого на крыльцо. Никто и вякнуть
не успел, как по наружной лестнице загрохотало что-то, и запыхавшийся
пан Феликс показался опять в раскрытой настежь двери.
Тогда пришел черед Отрепьева. В досаде, что не удалось ему
поквитаться с толстоголосым до конца, он обрушил свой гнев на
безногого поползня, тщетно пытавшегося на колодках своих пробраться к
выходу. Черноризец выудил калечку откуда-то снизу, из-под ног стоявшей
плотною стеною толпы, поднял на руки и, держа его высоко над головой
своей, вынес на крыльцо.
- Праведник, сколь бы ни был он гоним, но всегда процветет, -
возгласил на крыльце дьякон. - А ты, упырь, ползи ужом, катись ежом.
И он низверг поползня вниз, в кучу снега, которую нагребли
дворники, расчищая к хоромам тропу.
Высыпавший из палаты народ увидел поползня, барахтавшегося в
снежной куче. Он и сам стал похож на снежный ком, поползень безногий,
когда выбрался наконец из кучи той. Комом же покатился он по двору и
по улице, докатился до насыпи и скатился с насыпи дальше, вниз. Там он
и прошмыгнул через какую-то щель, и больше ни его, ни толстоголосого
никто не видывал в Путивле.
- Неведомо, откуда пришли, - говорили о них в народе, - демоны
знают, в какой скважине и ухоронились.
На исходе ночь. В небе звезды померкли. На зимней заре стал
вычерчиваться острый тын вокруг воеводского двора. Тихо... Только
лошадь с торбой на храпе перетирает с хрустом на зубах своих овес да
свистит носом малый, зарывшийся на розвальнях в сено. А наверху, в
воеводских хоромах - должно быть, в ставне оконном, - глазок; в глазке
- огонек.
Димитрий, взъерошенный, недоспавший, в накинутой поверх
исподников комнатной шубе, сидит на скамье, убрав и ноги под шубу, на
красную бархатную перинку.
- Бились мы с тобой по рукам, Акилла?.. - говорит зевая Димитрий.
- Бились, государь, - отвечает сурово Акилла, навалившись одной
рукой на клюшку, а другою поправляя кушак поверх красного сукмана*. (*
Сукман - кафтан из крестьянского домотканого сукна.)
- Обещались мы польготить черному люду... А и ты обещался нам
служить и прямить.
- Обещался, государь.
- Наказ тебе даден, казна отсчитана, в деле том ты опытен. Весь
ты готов?
- Все уготовлено, государь... Конь добрый, всякий харч, у крыльца
в розвальнях - малый.
- Надежен он, малый? Верный ли человек?
- Племянник мой.
- Ну, и сослужите мне оба службу, ты да он. А и я не забуду вас.
Димитрий протянул руку Акилле. Старик подбежал, ткнулся бородой в
его руку, обмахнул себя троекратно крестом и заковылял к двери.
Воевода Рубец остался с Димитрием, а князь Иван пошел за Акиллою в
сени.
- Попомни ж, - молвил ему князь Иван; когда они вышли на крыльцо,
- не забудь: хворостининский двор на Чертолье у Ильи. Конюха Кузьму
спросишь, от меня вестей передашь; скажи, воротится-де князь по весне,
ужо воротится... Пусть он там все... как и доселе... пусть за всем
поглядит. Поживи у меня с малым. Я чай, в избах у меня найдется место
и про вас.
Акилла покивал головой, растормошил малого своего и полез в
розвальни.
- Едем, Нефед!
- Едем, батька!
И Нефед, спотыкаясь спросонок, пошел снимать торбу, продетую у
лошади промеж ушей.
На взвозе были крутые выбоины, лошадь, храпя, оседала на задние
ноги, широкие розвальни, накатывая на нее всею своею тяжестью, чуть и
вовсе не валили ее с ног. Но за взвозом дорога пошла ровней; яркие
полосы рассинились в утреннем небе; растрепанные ветлы пошли мелькать
на голубом снегу по обеим сторонам. Только за гатью выскочили из-под
моста двое конных, завертелись вкруг розвальней, размахнулись
копьецами над Нефедом:
- Кто таковы? С чем едете? Ну-ко, слово-гасло* молви! (* Пароль.)
Акилла высунулся из-под вороха сена, глянул на всадников прытких
- не то детей боярских*, не то казаков - и произнес тихо: (* Дети
боярские составляли в Московском государстве низшую ступень
дворянского сословия. Они обязаны были нести государственную (военную
и гражданскую) службу и получали за это от правительства в пользование
земельные участки и денежное жалование.)
- Спас сотвори сеть сатане.
Конные сразу унялись, перестали играть копьями у Нефеда над
головою и двинулись обратно под мост.
- Ехать вам вольно; куда едете, езжайте... куда надобно вам.
Нефед дернул вожжи. Перемахнули розвальни через мосток, всползли
на горку и съехали вниз на Бакаеву дорогу.
Бежит дорога эта от селения к селению. Завьется на Рыльск,
растянется на Севск, повернет на Кромы. От Путивля до Рыльска на
дороге то и дело ватаги Димитриевых людей; за Рыльском - это ведомо
Акилле - годуновская рать. Не от всякого даже своего отбояришься одним
словом-гаслом. И розвальни Акилловы, проехав по Бакаевой дороге малое
время, заплели в объезд, проселками, стороной.
Акилла спит целый день в розвальнях под сеном. Нефед понукивает
да покрикивает на быстро похудевшего за великую путину коня. А конь и
сам, без плети и вожжей, бросается вскачь, заслышав волчий вой в
окосматевшей от инея и снега чаще.
Не ко всякой ночи в пустынной этой стране доберешься до
человечьего жилья. А и доберешься, глядь - вместо поселка погорелое
место; вперемешку со снегом мусор да зола; по пожарищу разметаны кости
человечьи. Это - Комаринская волость. За преданность Димитрию сожгли
ее годуновские воеводы дотла, пустили "комаров" по ветру дымом...
Глядя на это, станет Акилла ругаться, и проклинать, и усы свои
вытопорщит ежом; таращит и Нефед испуганно глаза свои на череп
безносый у лошади под копытами; прядает ушами пугливый конь и вдруг
как рванется и вынесет их за околицу враз! Там, у бугра полевого,
распрягут его Акилла с Нефедом, насыплют ему овса в торбу и заночуют,
оглядевшись на четыре стороны, на горячее зарево за горою и холодные
звезды в небе.
Без князя Ивана зазеленело в этом году в огороде и на пустырях за
хворостининскими хоромами. Над озерками день-деньской режут воздух
стрижи, взвиваясь вверх и низвергаясь к воде, шарпая по ней смурою
грудью. Куземка, с утра босой, гонит через двор лошадей к колодцу.
Из избы за конюшней вышел Акилла. Он перекрестился на колокольню
Ивана Великого и заковылял в огород.
- Что, дед, - молвил Куземка, - опять снарядился до ночи? Али до
завтра?.. Ночевать приволокешься, дедко?
- Приволокусь, сынок, ужо приволокусь...
- Скоро ль князя ждать мне, дед? Говорил ты тому с месяц: будет
скоро...
- Скоро и будет, сынок. Жди-пожди да знай молчи.
Акилла сунул бороду в колодезную бадью, испил водицы в сытость и
побрел не к воротам, а по огороду и далее - пустырями.
Второй уже месяц живет Акилла на хворостининском дворе, в избушке
за конюшней. В дождь ли, в ростепель - все равно он доселе уходил с
Нефедом по утрам со двора. А неделю тому назад пригнали они с Нефедом
откуда-то мерина каракового. Оседлал Нефед мерина, потрогал зачем-то
онучки на ногах, сел в седло - и был таков. Стал Акилла ходить одни по
Москве. Он и сегодня в красном сукмане своем вышел с утра, дошел
пустырями до Черторыя и повернул к Арбату.
У кирпичной стены щепетинники* торговали на скамьях булавками,
нитками, медными пуговицами, разноцветными стеклышками в оловянных
перстеньках. Акилла походил вдоль ряда, прислушался к тому, что
рассказывали кудрявые молодчики, разряженные щеголихи, портные
мастера, копавшиеся в щепетинье то в одном коробе, то в другом... (*
Торговцы щепетиньем - разной мелочью: нитками, тесемками, иголками,
булавками и пр.)
- Ладил я ей шушун* миткалиный, да с хмелю дал маху, в груди и
обузил, - гугнил коротенький человечек в утыканном иголками
полукафтанье, вывалянном в перьях. (* Шушун - женское верхнее платье
вроде короткого кафтана.)
- А она? - спросил щепетинник.
- А она как заревет да за бороду меня. "Зачем, - кричит, - вор,
добро мое сгубил? Напущу-де на тебя, вор, пеструху!" А что такое
пеструха, так и не сказала.
- Ведьма она.
- Знамо, ведьма, - подтвердил гугнивый. - Я как обмерял шушуны на
ней, так через платье хвостище и прощупал.
- Житьецо ноне!.. - вздохнул щепетинник. - Либо хворь напустят,
либо для волшебства след вынут, либо перед властью оболгут. За все
расплачивайся - коли не головой, так казной.
- Знамо, так, - согласился гугнивый. - Перехватали бояр, теперь
стали холопов ловить на пытку: хотят все знать, чтобы ничто утаено не
было. Только и помышляют, как бы у кого бы все выведать... Тебе чего,
старый? - дернулся он, заметив рядом с собой Акиллу. - Чего тут уши
развесил?
- Ты, миленький, коротенький, блинов объелся али квасу опился? -
молвил Акилла. - Чего взыграл, дикой ты!
- Пошел, пошел! - заплевался гугнивый. - Ишь ты!.. Сам вот алтына
не стоишь, раскоряка, а сукман напялил рублевый. Смеешь ли, плут,
ходить в цветном платье? Откудова он у тебя, сукман такой? Ну-ка
молви!
У Акиллы - усы дыбом, но он не стал отругиваться и отошел. Прошел
по щепетинному ряду и пропал. А гугнивый вытянул после того из короба,
из-под мотков и шнурков, бумажный лист. Развернул: черны чернила,
кудряво письмо. Глянул в лист и щепетинник, ничего не выглядел.
Проходил поп, стал читать лист:
- "Мы, великий государь, на православном престоле прародителей
наших, великих государей царей российских, по своему царскому
милосердному обычаю, всех вас пожалуем: и вам, боярам нашим, честь и
повышение учиним, вотчинами вашими прежними вас пожалуем, к тому и еще
прибавим и в чести вас держать будем; а вас, дворян и приказных людей,
в нашей царской милости держати хотим; а вас, торговых людей всего
Московского государства, пожалуем - в пошлинах и в податях велим во