Федоров Александр. Кишка

идиотов, не умеющих смотреть на десяток лет вперед. Им страстно хотелось
потреблять - "все и теперь".
Так появилась у самозваного чекиста жилая площадь в центре города,
некоторое барахлишко, да деньжата на карманные расходы, кое-что удалось
отложить и "про черный день". Его более длительному восхождению по
должностной лестнице в системе карающих органов помешали семейные дела
Сталина. Когда тот покончил с иллюзиями "интернационального брака", то
разуверился и в прочности политических устоев еврейства, С этого момента,
кстати, начиналось внедрение "пятого пункта". Эра великой мимикрии спасла
некоторых благонадежных граждан, но сильно исказила душевные качества
преследуемых. Лютой болезнью предательства и приспособленчества заболело
практически все население России, убереглись лишь самые стойкие. Часто
пример подавали многочисленные Нахтманы, Наумовы, Наумановы, Нахимсоны,
вылезшие из гомельской глубинки, и вовсю оккупировавшие после революции
столичные города. В затылок им дышали разворотливые, прижимистые хохлы,
агрессивные татары, перебравшиеся из петербургских дворницких - квартирок
"под лестницей" - на вторые и третьи этажи барских хоромов. Только теперь
вся эта новоиспеченная элита потащила за собой грязь и ругань коммунальщины,
доносительство и уверенность в том, что все люди абсолютно равны перед
палачом, то есть перед "диктатурой пролетариата". Надо было ковать железо,
пока оно еще не остыло. И все сметливые пролетарии спешили преуспеть в
"новой светлой жизни".
Рейды чекистов, скорее всего, можно было несколько остепенить, возьмись
каждый из тех, кого принялись трясти по ночам, за оружие. Надо было
приветствовать ЧК выстрелами из-за дверей, как только в них начинали
колотиться "блюстители закона" с бандитскими рожами. Но у "бывших" была
сильна тяга к законопослушанию и Божескому покаянию. Им все казалось, что
любая власть должна инстинктивно тянуться к Закону, а не к бандитизму. Так,
видимо, мыслил и Николай Степанович Гумилев, когда его вели на расстрел.
Поэт-аристократ, может быть, до конца и не верил в то, что расстреляют, -
думал попугают только. А покаяние исходило из обычных угрызений совести
культурного человека, которому всегда была не по плечу ноша
исключительности, взваливаемая на него сразу после рождения. Вот такие люди
и ждали, когда же дикари натешатся и угомонятся, поймут, что не хватит у них
ума на самостоятельное управление государством. Бог посылал разные
предостережения бушующему быдлу - и мор, и разруху, и войны. Но только эта
кара не просветляла дебильный разум, а распаляла убогую фантазию. В таких
рассуждениях трудно не переступить грань объективности, почти спаянной с
субъективностью. Я боюсь ненароком прогневить Бога.
Припомнилась почему-то одна передача по телевизору о семействе
известного писателя Смирнова - того самого, который дотошно раскапывал
"завалы" Брестской крепости и вытащил из небытия имена многих героических
личностей. Два его сына дуэтом обнажали биографию через воспоминания об
отце. Он якобы, будучи заместителем секретаря московской писательской
организации, участвовал в развенчании великого русского поэта Пастернака.
Один из сыновей каялся за отца, другой отмалчивался с потаенным несогласием
с призывом к самобичеванию. И то сказать, а какого черта надо было каяться.
Что, разве на совести Пастернака не было грехов аналогичного плана? Кого он
защитил, против ареста кого из своих собратьев по перу протестовал? Он даже
за Анну Ахматову толком не заступился, не повоевал. Были, конечно, грехи и
немалые на совести великого русского поэта. Тогда в телевизионной передаче
два сына Смирнова перебрасывали друг другу хлесткую фразу - "судили великого
поэта"! Кстати, величие поэта - тоже вопрос спорный. Кто награждает званием
"Великий поэт"? Скорее всего, только читатели многих эпох, а значит -
Безграничное время оценок и испытаний. Я - сегодняшний читатель, как не
пытаюсь заставить себя, не считаю Пастернака ни великим гражданином, ни
великим поэтом. По моему вкусу, и роман "Доктор Живаго" не свидетельствует о
величии писательского дара его автора. Но это не главное в данном споре. Мне
хорошо известно, что Пастернак жил, соглашаясь с теми правилами поведения,
которые ему предложили большевики. И судила его писательская братия как раз
за то, что он слукавил: ел, пил, тосты произносил на большевистских
банкетах, а потом вдруг взял да исподтишка плюнул в тарелки присутствующим.
Он решил, видите ли, отказаться от выполнения принятых правил, взятых на
себя обязательств.
Будь диссидентом от начала до конца! Но не пытайся показывать фигу
молча, пряча ее в кармане. А, если уж ты страшно запоздал с "просветлением",
то не мечись, не скули, прося прощения, не отказывайся в угоду быдлу от
Нобелевских почестей. Как раз именно их принятие было бы достойным ответом
своим оппонентам. Мне страшно не нравится, когда простые смертные по доброй
воле прутся на пьедестал. Не приемлю я и тех, кто "служит великой идее"
оправдания других смертных, подставляя под их хроменькие ножки высокие и
почетные постаменты, пусть даже после смерти. Но я, все же, оставляя право
за поэтом совершать свой выбор, не судья я ему, им руководили обстоятельства
и высшие силы, скорее всего, не понятные мне сейчас. История во всем
разберется сама! Не стоит спешить.
Опять вспомнился мне мой Науманов - очевидным стал генезис его фамилии:
Наум в переводе с древнееврейского - успокаивающий. И так: врачующий, -
вылечи прежде себя самого! Это сам Дьявол будоражил в душе нашего деятеля
"пролетарские страсти" - увлечение примитивным хамством, самовлюбленностью,
доходящей до парадоксов, не умением жить так, чтобы не мешать жить другим. В
маленьком полу-еврейчике, не сумевшем взять все лучшее от "Богом избранного
народа", но прихватившем слишком много из "капитала" дурного советского
воспитания и пролетарской культуры. Даже совершая мелкие дела и делишки,
достигая подошвы не горы, а только пригорка, энтузиасты с высоким
самомнением требуют того, чтобы их воспринимали, как гегемонов. Согласимся:
когда долго и настойчиво человек, уподобясь обезьяне, карабкается на
"вершину дерева", разжигаемый уверенностью в том, что именно такой
"памятник" украсит площадь любимого города, то происходят немыслимые
нелепицы, от которых окончательно повреждается ум. Мне казалось, что я
быстро расшифровал причины психической болезни моего соседа по палате.
Кстати, и от фамилии Нахимов тоже тянется понятийное созвучие к
Наумову, Науманову. Отсюда растут когти смелой догадки, с которой меня
познакомил один из коллег по работе. Речь шла о том, что Павел Степанович
был родственникам ашкенази, хотя и числился одним из четырех сыновей
небогатого дворянина, отставного секунд-майора из села Городок, Вяземского
уезда, Смоленской губернии, владевшего 135 душами крепостных крестьян. Я-то
больше, чем уверен, что Павел Степанович - соль земли русской, а значит на
большую половину есть татарин. Но не в "кровавых разборках" дело, а в том,
что адмирал был смелым флотоводцем. Он мужественно дрался на море и на суше,
оставив о себе вечную, незапятнанную память. По воспоминаниям современников,
это был довольно высокий, но сутулый, мужчина, всегда опрятно одетый,
худощавый, до фанатизма преданный флотскому делу. Читал он много, ел мало,
страшно тушевался перед начальством, но искренне заботился о матросах и
очень любил своих молодых адъютантов. Но упаси меня Бог, допускать
какие-либо скабрезности. А вот каверзный ум медика может залететь не весть
куда!
Опять мысленные раскопки завели меня в тенистые аллеи порока: прошла
шеренга Нахтманов (ночной человек), Найманов, Нахимсонов, Наумановых,
Наумовых, много куролесивших в своей жизни, забывая про все святое. Но не
потому, что это было свойством их генофонда, а скорее, от смертности их
плоти. Грех доступен им, как и всем остальным. Однако у моего знакомца врача
возникла, практически, сумасшедшая догадка: у П.С.Нахимова не было семьи -
жены, детей. Он всего себя отдавал Флоту, погиб неожиданно, скоропалительно,
так что Бог мог и не успеть подобрать ему достойную персону для переселения
души. Тут мог и Дьявол покуражиться - подставить подножку, меняющую
траекторию полета души. А вдруг, да и швырнул Господь Бог его душу по
какой-то такой параболе, что она шаровой молнией отлетела прочь от генофонда
Нахимовых и вторглась в родословную моего подзащитного - Науманова Вячеслава
Германовича. Ой, недаром, так настойчиво борются врачи всех специальностей
с, так называемыми, стремительными родами, внезапной смертью. Откровенно
говоря, никто толком не знает, что здесь первично, а что вторично. Толи плод
или новорожденный "запрашивает" душу, толи неожиданно умерший посылает ее в
неведомый полет и она выбирает себе для "вселения" новую плоть. Может быть,
врачи и сами не догадываются, что профилактика таких событий Богу нужна
только для того, чтобы обстоятельнее осуществить переселение души. В таком
процессе "самотек" не допустим! Однако оставим Богу суд праведный, а судить
Он будет, я почему-то в том уверен, по делам нашим. Как тут не вспомнить,
перекрестясь: "Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!"
(Псалом 136: 9).
А младенцы наши - это, прежде всего, наши окаянные мысли и мелкие
дела-делишки! Пока я погружался в пучину ветхой философии, мой визави
распалялся все более и более - мазал по столу и отшвыривал кашу в мою
сторону. Прыть была боевая, почти адмиральская, словно он расшвыривал
картечь и книпеля, то бишь специальные артиллерийские снаряды, уничтожающие
мачты, паруса, снасти. Нашему адмиралу казалось, что он ведет жестокий
морской бой - у каждого ведь своим игрушки! Вот они примеры бытия -
унаследовал что-то Науманов от Нахимова. Только адмирал был высокий,
худощавый и сутулый, а Науманов - сутулый, маленький и пузатый. У адмирала
были мягкие голубые глаза, скуластое и живое лицо, наш же канцелярист имел
лунообразную харю, бегающий взгляд неопределенного цвета глаза, "павловский"
курносый нос, нагло вскинутый в поднебесье, делающий похожим его владельца
на поросенка. Но больше всего поражало выражение лица - мина надуманного
величия, так свойственного большинству шизофреников.
Нахимов был чистюля, умевший даже в жарком бою содержать лиселя
(воротнички - на черноморском военно-морском жаргоне) идеально опрятными.
Вячеслав же Германович был пижонист, но неряшлив в элементарном до
безобразия. У таких людей, как правило, под белой рубашкой и выглаженными
брюками отвратительно вонючее нижнее белье. Пижон, например, никак не мог
взять в толк, что портить воздух кишечными газами в комнате, где помещаются
еще и коллеги, неприемлемо, неприлично! Никто не имеет право отравлять жизнь
другому проблемами авторского дисбактериоза. Нужно в одиночку бороться с
бродильными или гнилостными процессами, не обрушиваю кишечную и душевную
вонь на обонятельные рецепторы сотоварищей. По этой причине за Науманом
закрепилось прозвище - "скунс", "вонючка". Больничные эрудиты - а таких
среди шизиков хоть пруд пруди - учитывая еще и характерную прорезь ноздрей,
смело окликали Науманова по-латыни - "Conepatus".
Прекратил мои мытарства четвертый сосед - он со всей силы трахнул
ложкой Конепатуса в центр оловянного лба, да, видимо, так сильно, что
воспитательная акция моментально возымела действие: агрессор скуксился и
залился горючими слезами. Весь боевой задор предков улетучился, воздух
наполнился отвратительным зловонием, за что последовал второй удар ложкой.
Но иного обращения Конепатус и не понимал. Получилось все, как по Священному
Писанию - "Первый человек - из земли, перстный; второй человек - Господь с
неба. Каков перстный, таковы и перстные; и каков небесный, таковы и
небесные; и как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного"
(1-е Коринфянам 15: 47-49).
Тут, как из-под земли, появилась Клара Николаевна и моментально
отселила от нас плачущего агрессора. Так разошлись наши пути с Наумановым. И
слава тебе, Господи! Живут на Земле люди, наилучшей формой взаимоотношений с
которыми является - полное отсутствие любых взаимоотношений! Вячеслав
Германович был именно такой персоной - persona nongrata для мира,
наполненного деликатностью. Правда, сам он в это не хотел верить, за что и
страдал. Если обычный человек придвигает свой стул к обеденному столу, то
Conepatus обязательно взгромоздит его прямо на стол. Он и тут попробует
"восседать", как "памятник нерукотворный"! У него такая истероидная форма
самоутверждения, почти, как у эстрадного комика. По-видимому, запросы таких
персон идут еще и от сохранившегося в генетической памяти времени проживания
евреев в Египте. Затем наслоились воспоминания об "исходе", о долгом и
тяжком путешествии по пустыне. Это смешение жажды свободы и готовности
принять рабство, страха и гордыни, ума и глупости пришло из далеких времен.
Обвинять несчастных в преднамеренности "генетического резонанса" нельзя:
тогда им приходилось тяжелым трудом добывать кусок хлеба или откровенным
предательством добиваться права на милость. Подобные уроки истории во многом
роднят еврейскую и славянскую нацию, а, если хорошо разобраться, то и другие
народы тоже. Никого Бог - или Дьявол? - не оставил без тяжелых уроков
исторического воспитания. Главное заключается в том, какими они вышли из
этой "школы"! Память старины объясняет Господне предупреждение: "С
милостивым Ты поступаешь милостиво, с мужем искренним - искренно, с чистым -
чисто, а с лукавым - по лукавству его" (Царствие 22: 26-27).
Но в нынешней мирской жизни подобные "резонансные потоки" чаще всего
утомляют невольного наблюдателя, терпеливого зрителя. Самое занозистое
испытание заключается в том, что трагикомические сцены не своевременны, не к
месту, они однообразны, сопровождаются многозначительными позами, громкими и
величественными изречениями - все направлено только на саморекламу. Я
ненароком бросил взгляд на Клару Николаевну и обомлел: что-то отвратительное
почудилось мне. Мой ум, насыщенный художественным верхоглядством, долго не
мог уловить сердцевины впечатления, потом все встало на свои места.
Вспомнилась книга того самого эскулапа-литератора: в ней он делился
ощущениями по поводу одной известной личности женского пола. Была она
прокурором маленькой благополучной страны, в которой и потрясений-то никогда
серьезных не было. Ну, разве только Александр Суворов с небольшим войском
перевалил через горы - туда и обратно. Причем, великий полководец оплатил
все издержки и нанесенный урон цивилизованной державе с лихвой. Расчеты
велись золотой монетой из государственной казны могучей России, начинавшей
задавать трепку зарвавшимся французишкам.
Та прокурорша чем-то напоминала мне и Науманова, и моего
врача-психиатра, одновременно. Страсть к карьере ради удовлетворения
честолюбивых замыслов виделась мне. Бабе-дуре очень хотелось прославиться на
весь мир, приковать к себе внимание. Морда-то у нее от самого рождения
"кирпича просила". Мужским вниманием дама была, естественно, обойдена -
отсюда желание компенсироваться в социальном плане. Но есть Бог! Пыталась
она прихватить нашего красавца славянина за мифические "кремлевские грешки",
а он возьми да и соскочи с крючка. Попробовала бы она прихватить семью
Кеннеди, нажившую свои капиталы на беззастенчивой торговле самогоном в
период сухого закона в Соединенных штатах. Ей бы быстро указали на место у
порога. А тут разошлась почем зря! Потом ведьма принялась "строить"
президента Югославии: похитила его из отечественного каземата, притащила с
помощью неких говнюков в Гаагу, валяла в грязи! Но события в мире так
развернулись, что тот человек, по существу, оказался реабилитирован. И то
сказать, он же одним из первых взялся всерьез бороться с религиозными
фанатиками, террористами в своей стране. Вот и получается, правое дело имеет
поддержку Божью. Но за что берешься грязными руками, то не дается,
выскальзывает - никак не довести каверзу до желанного конца! Никакая, пусть
самая изощренная курва, не может победить Божью волю, не поможет в том и
содружество с самим Дьяволом. А все потому, что жизни всех живущих на земле
взаимосвязаны, зависимы. "Не может глаз сказать руке: "ты мне не надобна";
или также голова ногам: "вы мне не нужны" (1-е Коринфянам 12: 21).
Санитары ввели нового постояльца. Этот немолодой, несколько исхудавший
мужчина, с умной собачьего образца мордой, представился сам:
- Федоров Владимир Георгиевич, доцент кафедры математики
Санкт-Петербургского Университета, прошу любить и жаловать.
- Ну, пожалуй, жаловать мы тебя будем, но любить... Даже и не мечтай! -
выразил общее мнение тот, кто умел ловко использовать ложку, как оружие
нападения и защиты.
Кстати, звали бойца Василий Сергеевич Иванов, служил он охранником и
шофером в одной из коммерческих фирм. Помутился его рассудок после того, как
он увидел, какую зарплату в долларах получает шеф фирмы. Василий, по "Житиям
всех Святых", означает царский, великий. Но величина зарплаты шефа оказалась
"величественнее" представлений о справедливости, воспитанных еще в советские
времена у отечественного Василия. Обстоятельства, свойственные современным
преобразованиям жизни страны, коварно надругались над разумом простецкой и
доверчивой личности.
Боковым зрением я усек, что Дмитрий Александрович наблюдал за
происходящими событиями зорким глазом, исподтишка выглядывая через щелочку
умело сложенного одеяла, накинутого на явно больную голову. Доктор следил за
нами. Оно и понятно: надо же дать оценку тем людям, с которыми готовишься
"идти в разведку", или, как в нашем случае, проводить ночь в общем замкнутом
пространстве. Бывают случаи, что отход ко сну превращается в беспробудный,
то есть вечный, сон. В лечебницах для душевно больных собираются в основном
люди ненадежные, нервные, непредсказуемые.
Я высоко оценил "партизанские качества" моего соседа, но заметил, что
глаза его блестели не только любопытством, но и смехом, а потешаться над
Богом обиженными - грех! Однако у каждого человека могут быть недостатки -
совершенных людей нет. Так будем терпимы к тотальному земному
несовершенству.
Владимир Георгиевич, представившись, естественно, ждал и от нас
аналогичных встречных шагов. Лицо его выражало заинтересованность в
получении биографических сведений - это было очевидно, как дважды два -
четыре! И я решил расшаркаться первым, но тут у меня произошла заминка - мне
никак не удавалось вспомнить, кто я и чем занимался на воле. Ужас объял мои
мозговые клетки - вихрь и мрак нависли над бедной моей головушкой! На
выручку пришел Василий Сергеевич - тонкий человек, добрейшая личность:
- Коллега, не дрейфь ты слишком, все мы здесь свои люди. - вымолвил он
по-отечески задушевно. - Соберись с мыслями не спеша, все образуется. Ну же,
родимый.
От вежливых, заинтересованных слов, словно бы груз или тяжелый камень,
свалился с плеч, и я все вспомнил.
- Зовут меня Гольцов Николай Сергеевич, а по образованию я художник, то
есть окончил Академию художеств. - поправился я. - Но как истинный художник
не состоялся, а потому работаю по смежной специальности - преподавателем
черчения в Нахимовском училище. Учу будущих моряков чертить винтовочный
затвор - в сборе и в разборе, то есть по отдельным деталям. Это, говорят,
должно очень им пригодиться в дальнейшей морской службе.
В ходе долгого разговора - по моим меркам, естественно, - я сильно
истощил свой интеллектуальный ресурс, а потому затих на время. Но, чтобы
меня поддержать, отзывчивые соседи по палате зааплодировали! Присоединились
к общим хлопкам и звуки, исходящие от ладошек Дмитрия Александровича,
специально для этого соизволившего выбраться из-под серого больничного
одеяла. Слезы восторга и признательности потекли по моим щекам. Все же
сентиментальность - черта истинно русского характера, особенно откровенно
проявляющаяся у носителей элитных добавок генофонда, скажем скандинавского
или немецкого свойства. Так я думал, вытирая кулаком слезы умиления и
размазывая по ноздрям и надгубью сопли восторга.
День вприпрыжку бежал к обеду, а сегодня от 14 часов был день встреч с
родственниками - значит грядут объятия, поцелуи, лакомые пощипывания
привычных телес благоверных и принятие незатейливых продуктовых передач.
Больше всех, почему-то, волновался Иванов. Очень скоро его ажитация достигла
самого верхнего градуса. Наше любопытство тоже не дремало. Вот в панораме
окна, к которому, как муха к меду, приклеился наш "ласковый и нежный зверь",
показалась дородная молодуха. Габариты ее тела были таковыми, что трудно
представить ее лежащей в супружеской постели - любая двуспальная кровать
будет казаться узкой армейской койкой. Это был еще тот феномен! Василий
Сергеевич подпрыгивал на месте, хлопал себя по бедрам, диковато хохотал,
оглядывался на нас как-то особенно страдательно, подвывал и барабанил одно и
то же женское имя - Соня, Соня, Сонечка!.. На него нельзя было обижаться - в
нем бурлил и клокотал животный зов предков. Мне почему-то вспомнились слова
из Второй Книги - "Царствие" (3: 8): "Авенир же сильно разгневался на слова
Иевосфея и сказал: разве я - собачья голова? Я против Иуды оказал ныне
милость дому Саула, отца твоего, братьям его и друзьям его, и не предал тебя
в руки Давида, а ты взыскиваешь ныне на мне грех из-за женщины".
Словно отвечая на мое недомыслие, Василий сделал попытку взобраться на
подоконник, скорее всего, для того, чтобы помахать интимным органом. Но для
этого прежде пришлось бы выдавить стекло, вырвать решетку. Как все же
меняется человек даже при приближении, только намека на похотливую радость -
а что же с ним происходит в ходе непосредственного контакта с любимой?.. Об
этом можно было только догадываться. Но не с моим воспаленным умом впадать в
такие крайние фантазии.
Мы общими усилиями, уговорами старались притушить властный внутренний
порыв, потому что боялись потерять этого неплохого парня. Железная рука
Клары Николаевны не знала пощады. Она вполне могла вырвать из наших рядов
Василия, сославшись на нарушение дисциплины. Мы постепенно прозревали и уже
стали понимать, что у Николаевой имеется свой метод - она тасовала списочный
состав отделения, ориентируясь на внутренние признаки, но не пациентов, не
их болезней, а исходящие от каких-то своих представлений. В ней "пел песни",
крутился, журчал собственный, особый психологический гирокомпас!
Опять подумалось о последователях адмирала Нахимова - славных юношах. В
их воспитании и я принимал посильное участие. Но о тяге к мальчикам
поговорим как-нибудь на досуге, а сейчас - только о серьезном. Вот и адмирал
Нахимов умел же дифференцировать любовь к флоту и тяготение к молодым
адъютантам. Такой мягкий грех легко воспитывается в тесном юношеском
коллективе, каким и является любой кадетский корпус. Но на примере тяготения
Василия к противоположному полу все даже теоретические отклонения от нормы
угасали сами собой. Я пробовал настроиться на "близкое" - на феноменологию
лечащего врача. Правда, одна неудачная попытка у меня уже была, однако, как
ни странно, я не сумел сделать правильных выводов. Мысли лениво заплясали в
полуоборот к действительности, но быстро остановились. Я понял: Клара
Николаевна выходила за пределы моих сексуальных изысканий. Надо думать, что
только огромное опасение за демографические перспективы Родины, могло
заставить меня согласиться на соитие с такой особой. Порок в мыслях - это
больше, чем порок во плоти! И интеллигентный человек, с художественным
академическим образованием не пойдет на попрание святынь. Тогда кто же она,
способная взять властной рукой за самое сокровенное и болезненное? На ком
сконцентрировать виртуальный сексуальный поиск, дабы не отставать от всех
нормальных людей, от моих коллег-психов, наконец? Где найти допинг, подобный
увлечению Василия? Люди, где вы? Ау!..
Но опять... Опять скачка мыслей! Не о кларином сексе речь ведем, а о
внутренней классификации! Я поймал, наконец-то, нить размышлений и
приосанился. Надо думать, что шифр, ключ к ее классификации был давно
потерян даже для нее самой, а потому она действовала по наитию. Сегодня,
например, ей вздумается собрать в одну палату всех тех, кого она решила
лечить электрошоком или лошадиными дозами аминазина. Николаева была по
совместительству правозащитницей, а за этим обликом может быть спрятано
любое преступление, любое характерологическое отклонение от нормы. Мы
берегли свой больничный микромир, с таким трудом созданный по чисто
случайному совпадению наших желаний и особого настроя лечащего врача на
перекомпоновку восьмой палаты. За всем следил Бог, и это придавало нам силы,
воодушевляло веру!
На встречу с родственниками выводили по одному: первым мы поручили
встретиться со своей подругой Иванову. Вернулся он окончательно замороченный
глубокими чувствами. И то сказать, крупногабаритная секс-бомба была его
зримой и тактильной собственностью. Он проверил ее на ощупь со всех сторон,
снаружи и изнутри. У него не осталось сомнений в том, что эта