Галактионова Вера. На острове Буяне

   Но поезд уже шёл, в котором ехал, кажется, и он, не видящий себя. И всё сбылось, и всё свершилось самым радостным образом. И колёса мчали Кешу именно туда, куда он хотел. И даже выстукивали неустанно, нарочно для него: "Цивилизация, запад, Бодлер, цивилизация, запад, Бодлер..." Поезд уносил его из этой пресловутой жизни, в которой он так ужасно завяз, в иную! В настоящую. Навечно.
   Но за вагонным окном, меж тёмных дубовых стволов, ещё ходили кругами тёмные тени, и прятались, пропадали в свежей зелени молодых листьев. И Кеша боялся, что эти тени вот-вот выхватят его из поезда и уже не отпустят никуда. Он крепче вцеплялся в оконный металлический стержень, на котором болталась занавеска, и вжимался в угол купе всем телом.
   Однако лёгкая душа его не понимала, что вагонное чистое стекло надёжно отделяет Кешу от воли и весны. Не чувствуя никакого препятствия, она оставила его в вагоне, а сама свободно летела теперь рядом с поездом, над оврагами. Душа взмывала на холмы. Она долго плыла вдоль бледных песчаных дорог, над ландышами, цветущими по обочинам, и над красноватыми вершинами маленьких клёнов. И это неуправляемое поведение души не нравилось кешиному телу, трясущемуся в вагоне.
   Должно быть, дождь прошёл совсем недавно. Потому что то и дело бросался в глаза нестерпимый блеск мелькающих в окне зеркальных лужиц. Кажущиеся совсем тёмными и глубокими, они вдруг вспыхивали сильным мгновенным светом - и гасли. И самовольная душа, летящая за окном состава, никак не возвращалась в вагонное душное тепло. Но поезд шёл и шёл. И тело ехало и ликовало само по себе, без всякой души. И колёса выстукивали - "скорей, скорей, скорей"...
   За вагонным окном, на жёлтой от одуванчиков незнакомой околице, стоял одиноко старый фронтовик на протезе, с непокрытой головой. Он смотрел неотрывно на этот поезд, уходящий на запад, уронив бессильно тяжёлые изработанные руки. Далеко, за его спиной, привязанная верёвкой к колышку, паслась на лугу белая бородатая коза, про которую забыл старик в своей неподвижности. На сером и старом пиджаке его блеснул какой-то орден на затёртой георгиевской ленте. А поезд с Кешей уходил и уходил от фронтовика, глядящего вслед из-под нависших, тяжёлых век. Поезд мчался, весело стуча колёсами - туда, туда, туда, к далёкой границе.
   - Наконец-то позади вся эта жуть, чтоб она... - облегчённо вздохнул Кеша и проснулся, не договорив.
   На кухне разговаривали по-прежнему. Но странный сон не отпускал Кешу от себя и потому беспокоил. Холм с дорогой, улетающей в небеса, одинокий фронтовик на протезе... Красные беспомощные клёны, белые грустные ландыши... И даже бородатая коза на верёвке - всё это стояло перед глазами и что-то насильно объясняло ему, не отпуская души.
   - Процесс диффузии! - рассердился на сон Кеша.
   Он ощупал себя с тревогой, бормоча:
   - Хм. Чуждый мне мир проник даже в меня. Безобразие! Нахватался я тут всякой пресловутости...
   И он почувствовал давно и хорошо знакомое волнение, почти сладостное, блудливое, которое быстро перерастало всегда в один и тот же неодолимый порыв: сбежать незаметно.
   "Хм... Если человека долго не выгонять, он уедет сам!, - понял Кеша. - Надо будет записать".
   Он прислушался было к голосам на кухне, однако ещё одна блестящая мысль поразила его:
   - Всё, что сложно, того не существует! - сказал он себе. - Нет, я прямо Фейхтвангер какой-то на самом деле...Значит, пора. Подзадержался я у Броньки, конечно. На женщинах творческому человеку вообще останавливаться нельзя. Я же не намерен, как художник, терять свою свободу?! В конце-то концов?! Да я и права такого не имею. Талант обязывает быть в пути. Иначе задавит художника всяческая бездарность! Задавит как толстуха. Приспит, как ребёнка, жалеючи... Нет, только вперёд! В свободу нравов!
 
   Чтобы отвлечься от всяких умных собственных мыслей, он повернулся на другой бок и принялся слушать размеренный разговор, долетавший из кухни через большую комнату.
   - ...Батюшки-светы! А что же, говорят, Старый-то Завет от Нового отличается? - спрашивала на кухне Бронислава.
   - Да как - отличается?! - с неудовольствием возражала тётка Матрёна. - ...Не отличается он.
   И говорила затем кротко, веско и разумно:
   - Дело как вышло? Мир надо было спасать. А куда Сына Божьего к людям во спасенье посылать? Где грехов больше - туда... И вот, какой там народ был, весь он - по Старому Завету жил. И религия у него была такая. В какой-нибудь Египет войдёт один, Иосиф их, прекрасный какой-нибудь, щас же пробьётся к трону. А за ним - вся родня в правительство египтово садится. И по их религии, по Старому Завету, они из каждого Египта - всё вывозят: и злато-серебро, и парчу, и всё-всё. И вывозят, и вывозят - пудами. Покудова каждый Египет не разорят. И с поклажей они в другой, в новый Египет переходят... Дед, молчи! Погоди... Сын-то Божий с чем к ним пришёл? Чтоб они больше так не делали. Новый Завет им принёс: хватит вам Египты обирать - запрет вам на это дело налагается. И теперь уж в услуженье всем народам вы - идите. Смиряйтесь теперь перед ними всеми каждый день. А к тронам - не лезьте больше, хватит: идите в пустыни, кайтеся там. А деньги, которые вы в Египте в новом набрали, бедным раздайте назад - у кого брали взаймы да без отдачи. И другим народам ноги мойте, как Христос своим ученикам их мыл. Он вам такой пример показал, не ещё кому, чтоб вы спаслися. А то конец света настанет, Армагеддон. А они и говорят Спасителю: "Нет. Пускай лучше весь мир перед нами смирится. А то мы миром всем владать хотим. Нам невтерпёж". А им и было сказано: "Как хотите. Но добъётесь вы этим - плохого!"
   - А я как раз? - начал было старик, - Когда оккупация-то была!..
   - Лыко, мочало, начинай сначала. Дед! Не вводи во грех. Я ведь причастилася.
   - Тётка Матрён! А чего они добьются-то? Отступники?
   - А добьются они того, что православный мир да мусульманы - объединятся. И будут отступники от Христова учения тогда биты, смертным боем, православными да мусульманами: за то, что по пути Спасителя не пошли. В Палестине - там будет Армагеддон весь этот. Битва-то с ними. Вот чего они этим добьются... И Старый Завет - это по которому они жили и других людей обирали: разрешалось им тогда. А Новый Завет это дело плохое им уж запретил. И открыл - как они после этого жить должны: по-другому. Им-то путь указан был - мир через смирение своё спасать. А они отказалися. Бес в них взыграл. И бес ими стал тогда править. И будет править ими, пока они не смирятся. Перед всеми людями.
   - А может, они уж смирились, а мы - не знаем? Сидим тут, чай с ватрушкой пьём, а они, может, смирилися давно? Отступники? Мы как про это поймём?
   - Поймём, - степенно толковала тётка Матрёна. - Сразу поймём. Как только они богатство накопленное всё бедным назад отдадут, да как в пустыни молиться да каяться уйдут, значит - смирилися. И спасутся они сами - через послушание Христу, когда скажут друг дружке: "Эх! Велел нам Новый-то Завет другим народам ноги идти мыть, как Христос нас всех научил, а мы кого же воропятим? Мы что же против небушка-то идём и Христа во все века, до сего время, распинаем? Простите нас, все народы - для нашего же спасения". И всем народам, на все четыре стороны когда они, отступники, поклонятся...
   - Он, Христос, для этого в иху землю приходил! А не ещё в чью! - важно заметил старик. - Если б он нас хотел сначала смирить, он к нам бы пришёл к первым. А он черёд-то какой показал?
   - Именно, что так! - подтвердила старуха. - И вы думаете, случайно что ль, учеников-то из отступников одних Он набрал? Нет. Одних отступников он учил, как ноги-то они должны мыть... Не ещё кого учил. Их всех, именно... А когда весь свой народ вы, отступники, этому выучите - вот тогда только другие народы так же делать пускай станут. За вами. Следом. По вашему примеру. А не наперёд вас!!! Такой черёд-то Христос на земле установил, тем, что к ним - явился. А не другой - черёд.
   - Так, Армагеддон, он будет? Или нет? - никак не понимала Бронислава.
   И снова мирно журчал наливаемый ею чай.
   - А как же не будет? Будет, Бронь. Будет, дочка. Если они, отступники, не опомнятся - биты будут! Вот это есть Армагеддон! А если половина их, отступников, опомнится - отодвинется Армагеддон.
   - А ну, как все они с понедельника раскаются да в пустыни без богатства-то без награбленного сами уйдут? По всей земле если они так, по-святому, сделают?
   - А вот тогда, Броня, лев с ягнёнком рядом, на травке, лягет. А змей голубя сберегать будет. Вот как! Тогда и получится, что уж нет ни эллина, ни иудея, в царстве-то в Христовом. А чего Господь всем велел - то на земле и настало. И весь мир уж другой сделался, значит, как по Христову слову стал жить, - с удовольствием посасывала сахар тётка Матрёна. - Эллин да иудей - они есть: пока христово ученье не победило!.. А как победит, то и смерть из мира сама уйдёт. Зло-то потарахтит, погрохочет, землю потрясёт да в преисподню и провалится. А антихрист-то глянет: "И чтой-то мне никто не служит? Эх, я без войска своего остался, что ль? Оно куда всё подевалося? Православные все - тут, мусульманы - тут, а моё-то войско где? Потерял ведь я их!.. Ага! Вон что! К Спасителю оно от меня перешло - и спаслося!" Да как завоет! И слёзы, и сопли - гужом. И на карачках на гору полезет. Да и удавится с воем. На осине... А нутро у него - просядет. И вывалится всё нутро его - на землю! Шлёпнется прям. И серой от нутра запахнет, страх! Вонь-то по свету сильная какая разойдётся, о-о-ой-ёй! Паром жёлтым аж небо закроет всё! Клубами, клубами... Ну, её, серу, ветерком всю раздует. Как и не было, право слово...
   Кеша мучился и морщился за стеной:
   - Тьфу ты. То Индрик-зверь, то Армагеддон, - и тяжко вздыхал. - Вот, пр-р-роклятье... Приросли они там к стульям. Будут пить чаи, пока не лопнут.
   - А в церкви-то кого видали? - спрашивала Бронислава стариков. - Народу-то много, что ль, было?
   - Там - служба! Как у военных. Батюшка наш, буянский, он ведь - ого! Суровый. Нас с матерью-то на исповеди уж больно хорошо пробрал! - хвастался дед. - Грехи-то наши, как хворостинки из веничка, щас же все растеребил. Мигом! Сноровистый батюшка наш, куда с добром... Как заново мы народилися.
   Старуха, однако, заворочалась. И пожаловалась:
   - Ну, день ведь без греха не проживёшь, Бронь. Через неделю-то на себя глянешь: ба! Опять вся в грехах, как овца в репьях. Да и летишь в церковь-то, сломя голову: "Батюшка, своевольница ведь я!"... Это вот через деда я всё угли-то себе на голову сыплю. Гневаюся, как дура, на старенького-то на моего, на гоженького... Вон, он у меня гоженький, чистый какой сидит. Старичок мой... Да, как ниточка с иголочкой мы ведь с ним. Не ещё с кем.
   - Бог простит, Матрёнушка... - проникновенно сказал старик, всхлипнув от большого чувства. - Ты уж меня прости только. Куда я без тебя? Без тебя я - кого?.. Нет я без тебя никого.
   Бронислава погромыхивала посудой. Всхлипнула чуток, совсем коротко, и тётка Матрёна. Размеренно стучали часы. Громко щёлкнуло и стрельнуло в печи горящее полено. Пламя гудело в печи ровно и напевно, как гудит жаркий пчелиный рой, зависший над цветущим лугом.
   - Да, много хорошего на свете... - рассеянно, будто из сна, проговорила Бронислава. - Ой, много...
   Лежать под тёплым одеялом стало жарко до невозможности. Кеша откинул его к ногам и заложил руки за голову. "А может, так и жить надо?" - неожиданно подумал он. Но тут же зевнул: скучно. Большому кораблю необходимо большое плаванье. И потом - глобус, он же крутится. Вертится туда-сюда...
   - А я-то кого? Уж через месяц после свадьбы его ведь скамеечкой маленькой ударила. По голове треснула, - виноватилась тётка Матрёна. - Напополам скамеечка-то раскололась.
   - Ну, оно ведь помогло, Матрёнушка, - засмеялся старик тихо и счастливо. - Оно ведь - за дело было. Ой, за дело.
   - А у тебя скамеечка-то есть? - озаботилась старуха так, что под нею заскрипел стул. - У тебя, у Доброй?
   - Есть, есть, - откликнулась Бронислава.
   - Ну и хорошо. А то вам, добрым-то, без скамеечки подавно нельзя, - успокоилась тётка Матрёна. - Без неё до беды недалёко. А она - помогает... Он сам потом и починит, мужичок твой. Как мой чинил. И тебе же в пояс поклонится: благодарю, скажет, что не избаловался я... Гляди, а то бы я свою дала, чинёную. На память.
   - Есть у нас! - отказывалась от скамейки Бронислава. - Целая пока что. И зачем хорошие скамейки за худые дела об головы дурные ломать? Что, кулаков, что ль, нету? Они, кулаки, сами заживают, безо всякой починки. Небось, проверено. Не один раз...
   Кто-то на кухне давно и задумчиво размешивал чай в стакане, постукивая ложкой по кругу.
   - Миня уж больно горько на паперти плакал! - с тяжёлым вздохом сказала тётка Матрёна, и стук оборвался. - Жаловался.
   - Батюшки-светы! На что? - встревожилась Бронислава.
   - Его около ларька городского кто-то дураком обозвал.
   - Да кто? Дядька Летунов, охальник! - объяснила Бронислава старухе. - Все говорят.
   - Вот Миня-то на паперти и плакал: "Не дурак я", - уважительно рассказывала тётка Матрёна. - Я уж его гладила, Миню: "Какой ты дурак? Миня? Да ты что?.. Нет, не дурак. Ты у нас - умный! Ты у нас - боярин!" Ну и мать-то его, Дуся, тоже - тут стоит: "Умный! Боярин он у нас! Боярин... Боярин-то вчера свечку съел. Не знай уж как теперь верёвочка-то выйдет. Или нет?". Беспокоилась, Дуся... Вот, Миню все за это и жалели. Пирогов ему мно-о-ого надавали.
   - Ну, она медком пахнет, свечечка, - поняла Бронислава. - Он медку, наверно, хочет. Надо будет Дусе отнести... А вот захвати-ка им, тётка Матрён. Тебе по пути как раз. У меня баночка есть.
   - Давай. А то плачет больно, Миня-то. Говорит: его резинку в роте держать заставляли и её - попусту жевать, без конца. Вот как издевались. Охальники... Разве же можно его так обижать? Он ведь наказанье на себе несёт за весь Буян! Так-то за грехи наши она, глупость, на нас, на всех, помаленьку бы раскинулась: в наказанье, на каждого. А Миня всю её, глупость, на себя одного ведь собрал. Взвалил ношу-то какую - на весь свой век взвалил! И несёт он её один, бедняжечка, нашу глупость, всю: целиком. И его же - обижают...
   Кеша, недовольный гостями, давно ворочался с бока на бок. Но выходить ему отчего-то не хотелось. И будто колёса постукивали в его голове: "уезжать, уезжать, уезжать..." Наконец, старики распрощались и ушли. И в дверях спальни тут же появилась улыбающаяся Бронислава.
   - Ты вставать-то, Кеш, думаешь, нет? - поправляла она косынку на голове то так, то эдак. - Спишь, как на каникулах. А я вот, с утра пораньше, лапши сварила. Тебе. Торопилася. Ой, у нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому...
   - С чем? - оживился Кеша и привстал. - Лапша с чем?
   - С петушиными потрохами. Щас налью. Похлебай в дорогу. Горячего. Да ватрушка нынче с ванилью. Нина-то с Антоном вот по такому куску умяли! И старички тоже, хорошо приложилися... Пораньше я подсуетилась. А то как ты, голодный, поедешь?
   Бронислава успела разгладить ладонью скатерть на столе. Привстав на цыпочки, она озабоченно заглядывала теперь на полку со старыми учебниками, не накопилась ли там поверху пыль.
   - Ох! Прохлаждаюся, а тут и не протёрто.
   Кеша вскочил, накинул на себя рубаху и вдруг удивился:
   - Куда ещё мне ехать?! Ни свет, ни заря? Что за глупость? ...Ну не сегодня же, в конце концов!
   Бронислава засмеялась.
   - Собирайся давай!.. Откладывать-то зачем? Я уж и деньги тебе приготовила. Вон, к рубашке твоей карман тряпичный пришила, - показала она пальцем. - Понизу. Синенький.
   Разглядывая на себе низ рубахи, Кеша озадаченно почёсывал шрам на затылке. Потом выглянул в окно:
   - А если метель разыграется? Зачем же я, как дурак, подамся в такую непогоду?
   - Какая тебе метель? - удивилась Бронислава. - Ветер-то разве на гнилой угол нынче дует?
   - В смысле? - строго переспросил её Кеша.
   - А без смысла без всякого, - отмахнулась Бронислава. - У избы какой угол вперёд других гниёт? Тот, на который ветром дождик надувает... А корову я доить поднимала? Она мордой-то куда лежала? Думаешь, куда?.. К морозу она лежала, не к дождю.
   - Ну, хорошо, хорошо! - торопливо согласился Кеша, рывком натягивая брюки. - Я и сам понимаю, что мне давно пора в свет! Пр-р-роклятье, карман какой-то дурацкий... Ну, вот посмотрит на него Хрумкин, и что он скажет?!. Эх, и до чего же я дожил. Вылитый деревенский болван... Лапша где?
   - Да на плите, Кеш. Где же ей быть? Умывайся, иди... А шею я тебе уже в тарелку положила! Погложешь на дорожку. Хорошая шея! Петушиная. Прям, толстая.
 
   Поел он и собрался довольно быстро. Уже через час, прихлопывая руками в коротких перчатках, Кеша стоял на автобусной остановке. Уплотнённая толпа стремилась войти в только что подошедший автобус - в старый жёлтый ПАЗ. И Кеше расхотелось присоединяться к озабоченным людям. Он крутился, недовольно поглядывая на сутолоку.
   - Давай сдадим билет! - сердито говорил он Брониславе, уже представив с завистью, как Бронислава вернётся в тепло, как польёт широко разросшийся столетник, похожий на зелёного живого осьминога, и как станет расхаживать босиком по чистым половикам, сотканным из пёстрых мягких тряпиц.
   Бронислава, напудренная и подкрашенная, но только чуть-чуть, стояла рядом и смотрела на него с жалостью.
   - С чего ты взяла, что мне в самом деле ехать надо? - брюзжал Кеша.
   - Надо! - разводила руками Бронислава. - Едь-едь, раз Козин тебе велел! Ты же с ним советовался, не со мной. А я вам подчиняюся... Что ж теперь! Раз мужики так задумали, бабье дело: выполнять... Только к этим, к азерам разным, в городе-то не приставай. С ними, кому надо, те разберутся. А ты не нарывайся пока что. Ещё ножиком пырнут.
   Кеша усмехнулся снисходительно:
   - Дикие, горные люди? Они около Пегаски не кучкуются. Что им делать среди образованных людей?
   - Как, что? А пиво вам продавать? Им ведь всё равно с кого деньги-то лупить. Для них человека нет, а есть его карман. Вот не расплатишься один раз, и пырнут, - тревожилась она.
   - Нас много. Безденежных. Всех не перепыряешь.
   - Всё равно. Не связывайся. И правды в городе - никому не говори. Даже под пыткой. Город ой как правды не любит! Старики ведь предупреждают, не ещё кто: скажешь правду - потеряешь дружбу! Молчи там больше. В тряпочку.
   Автовокзальные улицы расходились от Кеши и Брониславы в три стороны. Одна огибала высокий холм и подбиралась к серой, скучной коробке элеватора. Другая поднималась к кирпичному кубу электростанции у самого бора, третья надолго пропадала в низине, а потом возникала снова. Она прижималась к огороженному квадрату кладбища. Среди мощных заснеженных деревьев сияло там, вдали, жёлтое солнце церковного купола.
   Печи в Буяне протопили все спозаранку, и дым не поднимался над кирпичными трубами. Теперь Кеше оставалось только забраться в автобус, чтобы всё это скрылось за железной крашеной дверцей навеки. И ничего ему не было жаль, однако это "навеки" пугало немного и заставляло медлить.
   Бронислава с готовностью кивала знакомым из-за его плеча и улыбалась каждому, придерживая свою тяжёлую сумку, поставленную на казённую лавку:
   - Доброго здоровьица! Доброго здоровьица!.. Никак, провожаете кого? Далёко ли?
   И сначала пугала Кешу:
   - Вот ты нынче не уедешь - а завтра затоскуешь. Нервничать начнёшь. Да злиться на весь Буян. А зачем злиться-то, Кеш? По-моему оно и нехорошо.
   А потом успокаивала его со смехом:
   - Ничего. За десять дней обернёшься. Для бешеной собаки семь вёрст не крюк. Вернёшься зато - насовсем! По-надёжному... Нет, как тебе в полушубке в этом хорошо! Кеш, ты в нём - не как купчик, а всё ж - как богатенький мужичок. Правда, правда.
   Она оглядывала его с гордостью. А он прятал подбородок в огромный рыжий ворот и морщился:
   - Что за женская глупость, пьяные мужские слова принимать за чистую монету? Я и про Зойку, может, придумал. От обиды... Это же всё Зинаида расстроила, между прочим! Она любую, самую крепкую, семью способна разбить! По ходу жизни. Неужели Непонятно?!.
   Но Бронислава вдруг посуровела:
   - Коробейничиху не трогай. Не при чём тут она. Зинка, хоть и гадина, а соседка нам. Напакостить она, конечно, напакостит. Зато и пожалеть первая придёт!.. Она придёт - не ещё кто.
   - А ты видела, как она девчонку свою воспитала?.. - доказывал своё Кеша. - Я бы ночью с такой своей дочкой под общей крышей глаза бы сомкнуть побоялся. Пока бы все ножи от неё не попрятал. И вилки, кстати, тоже: два удара - восемь дырок.
   Люди с поклажей всё подходили - и от элеватора, и от электростанции.
   - А вон она, Аришка, куда-то на лыжонках бежит, - показала Бронислава в сторону бора. - И пальто верёвкой что-то подпоясала. Бельевой. Батюшки-светы, все подпоясанные!
   Кеша посмотрел в сторону мельком, без любопытства. Там, вдалеке, деловито лезла в гору ватага мальцов на лыжах. И крошечный мальчик с салазками бежал за ними, поскальзываясь и падая.
   - И что у детей за мода теперь пошла? Подпоясываться? Даже не знаю... - удивлялась Бронислава. - Маленький, и то с верёвкой на пузике за всеми увязался... Ох, Кеш! Щас девчонки - как мальчишки стали. Даже хуже. Старики-то вон говорят: вроде, перед войной только такие нарождаются. Девчонки, - озаботилась она.
   И завздыхала:
   - Хоть бы уж отмолили, старики-то: чтоб война не разыгралася. Чтоб русские кругом без войны из рабства вышли бы - по правде да по закону.
   - Из какого ещё рабства? - подозрительно покосился на неё Кеша.
   - Это, Кеш, мы в Буяне - вольные осталися. А другие-то так не умеют. Послабже они. В других местах... Так обнищали, что чужим нациям прислуживают и на чужие нации везде батрачат. Ты мне даже про это и не говори! Люди - они зря болтать не станут. Ну, чего стоишь? - толкнула она Кешу локтем. - Иди. Адрес её я себе записала. Несушки-то твоей, образованной... Я его у тебя ещё в первую ночь из болоньки вытащила. А ты и не заметил. Давай иди!
   - Хочешь сказать, что интернационал опрокинулся на Россию и теперь истребляет русский народ? Нации тут вообще не при чём, - буркнул Кеша, не довольный разговором. - Тебе есть смысл слушать только меня, а не дочь с каким-то зятем. С пресловутым, между прочим.
   - Ой, нет, Кеш. Всякий народ для своего народа живёт. Один наш, русский, для всех жить устал. А оно ведь и не нам прописано - другим-то народам ноги мыть. И что мы не за своё дело взялися? Черёд мы нарушили, вот что... Не нами он, черёд, придуман. И не нам его изменять!.. Подождать нашим-то надо было, когда отступники перед другими людями смирятся! Потом уж так то жить: по святому-то, для всех... А пока что нам смиряться - между своими только можно. А не ещё перед кем!
   Стоящие неподалёку с рюкзаком и бидонами, два парня в куртках и женщина в тулупе вдруг обернулись разом.
   - Да нашего-то мужичка уж все на свете себе вокруг Буяна подчинили! - замахала на Кешу женщина широкими и длинными тулупными рукавами. - Из него скоро дух вон, а ему всё: "кайся" да "терпи". "Кайся да терпи!" Мы же, вроде, и провинилися... Антихристов этих народ наш на своей шее тащить замучился. И управы на антихристов от властей - нету!.. Это ведь тот, кто на нас верхом едет, каяться-то нам всё велит. Антихрист сам! Наездник!.. Сказано: будет антихрист сначала, как вроде Христос он, тому же вроде учить. А сам - не Христос, а наездник. И кто этого наездника на себе везёт, тот не Христу служит: антихристу. Это уж всем известно!
   Но один парень усмехнулся, а другой сказал:
   - В Буяне они бы так попробовали. На наших шеях ездить. Небось, быстро бы зареклись.
   - На нас, где сядешь, там и слезешь, - переговаривались парни, толкаясь друг с другом, чтоб не мёрзнуть. - Здесь вам - не там!
   Вокруг одобрительно рассмеялись.
   - ...Ну, меня же вот никто себе не подчинил, правильно? Хотя я - городской человек, это за версту видно, - с важностью заметил Кеша.
   - Витёк когда возвращается, тёть Бронь? - спросил один из парней, не заметив Кешу совсем.
   - Скоро! Весной этой.. А вы чьи же теперь будете?
   - Касаткины мы, - с достоинством ответила женщина в тулупе. - Тех Касаткиных мы, которые на курмыше живут. А не тех, которые у родников.
   - Вон чьих, значит... А это у вас, что ль, медведь пасеку разворотил? В позапрошлом-то году?
   - У нас! У нас! - обрадовалась женщина. - У деверя. А медведя этого той зимой муж мой завалил. Мой! - неловко тыкала она себя в грудь длинным, свисающим рукавом.
   И показывала потом на парней:
   - Ихний вот отец. Димитрий Николаич. Касаткин... А Николай Николаич, деверь-то, того медведя - ранил. Из двенадцатого калибра. Жаканом.
   - Слыхала, как же. Знаю я Николай-то Николаича. Он же Коробейниковым дом ставил!.. А вам куда? - нараспев, обстоятельно спрашивала Бронислава.
   - Не далёко! На озёркинский автобус, - ответила женщина. - Вот, сыновья меня к сватьям провожают. Крестины у нас. Мальчик там у нас народился. На четыре двести шестьдесят вытянул. Тоже, Димитрий Николаич назвали.
   - Ой, муромец какой! Батюшки-светы... В Озёрках, значит?
   - В Озёрках!.. Ну, доброго здоровьица.
   Женщина и парни засуетились и двинулись к белому уазику, подхватив два тяжёлых бидона и огромный, неприподъёмный рюкзак.
   - И вам не хворать! - крикнула им вслед Бронислава. - ...Димитрия Николаича, значит, она жена. Которая в девках родила. Вон того, наверно. Старшего. С чубчиком... И вот, гляди, всё равно он её, Касаткин, взял! Как из армии вернулся. Не ещё какую... А парни-то вымахали! Один лучше другого. Ой! Что уродились, то уродилися.
   - Не понимаю, о чём можно говорить? С этим убожеством, - тихо бушевал Кеша, отворачиваясь от Брониславы вовсе.
   Ему не нравилось, что она не понимает всей важности его отъезда.
   - Да как же я с людями не поговорю? - обиделась Бронислава. - Что я, халда какая, что ли? От людей нос воротить?! Ну, чудной... Ты зачем такой-то?!
   Вдруг Бронислава деловито обняла Кешу, поцеловала и сказала: