Галактионова Вера. На острове Буяне

   - Не успеем их передушить, крутых, они весь народ передушат своими ценами... Сами - не остановятся. Как росомахи, передушат, - кивал старик.
   Но Зуй слушал старших, ворошил угли прутом и усмехался в сторону:
   - Ангелы, значит?.. - бросил он шишку в огонь. Она схватилась пламенем сразу и стала распускаться на глазах в огненное алое соцветие. - Ангелы возмездия? Да нет, я вообще-то ничего. Чем за колючкой дохнуть... Можно помечтать, конечно. Как по всем лесам штрафные роты соберутся, по всем степям. И пойдут чёрные ратники на хоромы! Вольные ратники русского освобождения. Красиво... Чёрная масть, она одна с крысами, конечно, поквитается. Больше некому. Только у них - охрана, у крыс! Красная масть с винтарями их сегодня охраняет. С калашами. Офицерьё... А с другой стороны, по-хорошему народ добра не дождётся.
   Оглядывая холм, Зуй насвистывал поначалу, а потом запел негромко:
   - Горит, горит село родное...
   Горит вся Родина моя...
   Пел он хорошо, не на показ, хороня тихую тоску в себе и не выбрасывая её из души на людей нисколько. Но смолк быстро, с досадой то ли на себя, то ли на других, и задумался.
   - Так ведь крысы-то, они все на мушке у своей же охраны, - сказал ему Кормачов беспокойно. - Зря вы - про офицеров: спустят они однажды свои курки в толстые их затылки. Одновременно. По решению своего какого-нибудь военного тайного профсоюза. И все дела.
   - Помечтать, чего же? Можно, - опять заухмылялся Зуй. - Умственное испаренье произвести!
   Но, коричневое и жёсткое, лицо старика напряглось от раздражения.
   - Офицеры - красная масть, Кормач! Красная масть - гнилой посох для народа: где обопрёшься на него, там он подломился, - презрительно морщился он. - Зря на них надеешься. Ох, зря! Им приказ дадут в своих стрелять, будут в своих палить. Они без приказа - не люди, шестёрки... Нет, крыс красная масть не сгонит, а ещё и сторгуется с ними, рано или поздно. Крыс сгонит - чёрная масть! Одна чёрная масть Россию теперь спасёт, такое моё пониманье. Поднимется и спасёт, потому что весь народ теперь чёрной мастью стал: сплошь против власти он. А наше дело - начать.
   - Красные - они же интернационалисты, мать иху в корень, - ругался Зуй. - Служаки! Всем народам сразу служат, кроме одного - кроме своего: русского. Ихо командование такое, что за русских пойти - никогда приказа не даст. Оно для защиты властей от русских - создано.
   - Командование? - задумался Кормачов. - Ну, и среди командования люди наши ещё остались. Немного их, правда...
   Зуй отвернулся, рассеянно насвистывая.
   - Нашёл русских. Да они с каждой полученной звёздочкой часть национальности теряют!.. Ладно. Допустим. Чёрная масть очистила всё. Так потом опять красная масть наверху сядет! - догадался он. - И, как только зажиреет, опять всё Америке сдаст. Один раз сдала - и ещё раз сдаст. Крысы - они же все из красных произошли. Демократ - он вчерашний коммунист, правильно? А сегодняшний коммунист - этот тот же самый их кореш, которого демократы в долю не взяли. Не досталось ему ничего, он в коммунистах поэтому засиделся. А кинут ему сверху кусок - сразу в демократы выскочит: вырастет! До своих дотянется. Одно слово - партийцы!
   - Дальше не наше дело. Наше дело - поквитаться. Скучно на тот свет водиночку уходить, вот что! Прихватим мы с собой туда иуд. А там, как Бог положит, - устало ответил старик. - Для чистых людей путь освободим. А там уж пускай они сами держатся, чистые люди, как сумеют.
   - Вот! Чистый человек потом придёт! Правильно. Так дальше Бог и положит... Поэтому монах-то наш в больницу и прилетел, - улыбнулся Кормачов. - В ряске своей как с неба упал: из Буяна ящик лука привёз, от цинги. "Хватит, - говорит, - России на нарах гнить. Народу в темницах уже столько же, сколько на воле. И будет его здесь ещё больше: всех обобранных властью людей в зоны загоняют! К тому идёт, вырывайтеся".
   Помолчав, Кормачов переспросил старика:
   - Архангел, говоришь, всё-таки это был? - и повторил его слова в раздумьи: - Мы есть - и нас нет... Летучие отряды невидимых, несуществующих людей, значит, будут возникать. Там, где их никто не ждёт. Изгонять торговцев будут бичом, из нашего Храма: России... Были урки, а стали...
   - Ангелы! - подсказал Зуй с непонятной, извилистой улыбкой.
   - Невидимые ангелы мести, - не принял его улыбки Кормачов.
   Старик сдержанно кивнул ему:
   - Чтобы каждый палач народа нашего, каждый обидчик знал: достанем его за это из-под земли, вздёрнем на дыбу, развесим их по деревьям, по фонарным столбам! Правильно, Степан.
   - Да не кровь! Огонь всё очистит, - задыхаясь, возразил Кормачов. - Когда всё их добро огнём возьмётся, сами они от народа отвалятся, с инфарктами. Они без добра, у сирот отнятого, - никто: бесы полые, пустые.
   Закашлявшись, Кормачов схватился за грудь, поднялся с бревна и густо сплюнул красным. Потом отёр губы. Но Зуй всё улыбался непонятной своей улыбкой, пытаясь натянуть короткие рукава фуфайки хотя бы на запястья, широкие и красные от мороза.
   - Горит, горит село родное... - скорее проговорил, чем пропел, он. - Да, много с тобой их развесишь, Кормач. Хоть с судом, хоть без суда. Оттого красиво ты в больничке всё рассказывал, про месть без крови, что сам ни одного не смарал! А как смарал бы, тогда бы вот я на тебя поглядел. На опытного... Горит вся Родина моя!
   Однако, подумав, одобрил всё же:
   - Сарынь на кичку - это я всегда "за". Только, извини, Кормач, про религию твою я всё равно то понимаю - то нет. И тебя не понимаю, дядька Нечай. Вот слушаю и угораю: у нас руки в крови, а мы тут - про Бога. Про Архангела. Про Христа... Мокрушники мы с дядькой Нечаем! А сами святые разговоры ведём. Чудно мне от этого. Сильно чудно - дядино гумно... Глядите-ка! Он, что ли?
   Зуй показывал пальцем на вершину.
   Старик и Кормачов встали. Со склона в котловину летел на лыжах, огибая редкие ели, поджарый, высокий монах. Три пары лыж были привязаны к его спине и торчали подобием крыльев. А полы стёганой рясы развевались по ветру. И снежный белый вихрь вздымался и вился за его чёрной спиной.
   - Точно, монах мчится... Шестикрылый! - обрадовался Кормачов. И вздохнул глубоко, хватаясь за грудь: - Андроник. Он. А то... Тяжело что-то, братцы. В душе булыжник лежит. Право слово.
 
   Монах сделал крутой разворот около костра и отёр лоб рукавицей.
   - А мы думали, зря ждём! - улыбался ему Кормачов.
   - Всё - не зря! Никакого "зря" на свете не бывает, - кивал монах. - Радуйтесь, радуйтесь, и ещё раз говорю вам: радуйтесь!.. Мне мимо вас на автобусе до Стасовки проехать пришлось. Там я и лыжи раздобыл, и припасы, глядите-ка.
   Зуй развязывал лыжи на его спине, а сам монах уже раскрыл тяжёлую торбу, снятую с пояса. Он вынимал из неё каравай домашнего хлеба, огромную жестяную кружку и три лунообразных круга.
   - Молоко замороженное, - деловито говорил монах, раскладывая всё на снегу и мешая тем Зую. - Отколем сейчас кусок да растопим в кружке хворому, на костерке-то вон. Попьёт... А тут - луковки. Ох, лучок! В походном деле без луковки никуда.
   - Нам бы чаю лучше, - отвернулся Зуй. - Плиточного бы захватил.
   - Мы ведь чуть было не ушли, - всё изумлялся Кормачов. - И как же ты нас застал, отец Андроник?
   - С помощью, с помощью, - перекрестился монах, забрал у Зуя верёвку и подпоясался ею, сложив втрое. - Препояшем чресла на доброе дело.
   - Да ты и так весь в верёвках! - веселился Зуй.
   - А и правильная твоя критика, - легко согласился тот, отошёл в сторону и прилежно высморкался, прижав сначала большим пальцем одну ноздрю, а потом другую. - Правильная.
   Утёршись рукавом рясы, монах выхватил из-за голенища валенка короткий сапожный нож:
   - Поделим вервие, братцы, - приговаривал он, разрезая другую верёвку на части. - Препояшемся. Всё за пазушку можно положить, препоясавшись. Луковки-то, луковки к телу спрячьте: не замёрзли бы луковки.
   - Устал, чернец? - спросил его старик.
   - Это тебе не кадилом махать! - с удовольствием заметил Зуй.
   - Ничего. Километров десять только на лыжах гнал. Да вот, снежку поем. Посидим маленько и пойдём, - подвернув полы рясы, монах подсел к огню. - Ничего. Я ведь и поесть в Стасовке у духовного лица успел. Сами-то как?
   - Ночами шли, - откликнулся Кормачов. - В заброшенных домах спали. Много порушенных изб на Руси нынче, полным полно. Вымираем, батюшка! Ещё в сторожке переночевали разок. Только двое последних суток тяжёлые были, а так...
   - Ну и ладно, - кивнул монах, надкусывая снежок. - А толковали про что?
   Все трое переглянулись. И Зуй усмехнулся от костра, устраивая алюминиевую кружку с кусками молока на углях:
   - Да вот, говорили: "Эх, молочка бы с булочкой, да на печку с дурочкой!" Про это как раз.
   - Балуешь, Зуй... - попрекнул его Кормачов.
   Но старик сказал монаху серьёзно:
   - Что есть зло! Разбирались.
   - Разобрались? - спросил монах почтительно.
   - Власть денег - зло! - кивнул старик. - И всякая продажная тварь на нашей земле - зло. Она уничтоженью подлежит. А ты что скажешь?
   Монах заморгал и растерялся. Потом ответил неуверенно:
   - Зло, оно... Оно есть ничто. Ибо не имеет состава. Действия же его таковы: разрушение, беспорядок, разделение... Производятся они душами, повреждёнными грехом.
   Все трое переглянулись. Старик же сосредоточился ещё больше.
   - Борьба с разрушителем жизни - добро? - требовательно спросил он.
   - Борьба с грехом своим - добро.
   Старик недовольно пожевал впавшими губами. А Зуй с досады запел в сторону, отвернувшись:
   - Горит. Горит. Село родное.
   Горит. Вся Родина. Моя...
   - А вот скажи ты мне, чернец, непутёвому: отчего ваш брат священник смирение несёт туда, где и без того народ всякой мразью опущен? - спросил старик, щурясь от прозвучавшей песни как от сильного света. - Вот, там он строит церкви и униженного утешает: "Терпи, смиряйся, кайся..." Что же он, священник, в цыганском таборе, где дурью торгуют, церковь не строит? Не учит их праведно жить?.. Где дворцы воров стоят - отчего он в той церкви не обличит принародно и не проклянёт их на людях?! Тех, которые при власти?.. Что же он все силы кладёт на то, чтобы страдающего, голодного, смирного ещё смирней, покладистей сделать, а злого и жадного - от смиренья оберегает?..
   - Оно и по-моему так выходит, - смущённо поддакнул Кормачов. - В логово нечистое ступай, если ты воин Христов. Тех, кто нечистому служит, учи смирению - у нечистого их души отбивай! Чтобы злодей смирением зло в себе поборол бы. И не нёс бы его больше другим людям, не сеял бы зло вокруг.
   - С носителями зла, монах, работать вам надо! - пояснил Зуй, скалясь непримиримо. - А вы всё - лёгкими путями, лёгкими путями. Туда, где и без вас смирения этого - чересчур...
   Монах молчал. Он поднял прут и стал чертить им на снегу кресты.
   - Да вот, я с вами же! - сказал он вдруг, но смутился. - Простите меня.
   Молоко в кружке зашипело, стало подниматься пенкой, хотя растаяло не всё.
   - ...Читал я, помню, Евангелие, читал, - заговорил Зуй, отставляя кружку на снег. - А потом сомнения меня одолели. Христианство - оно же придумано, чтоб народ в узде держать. Так? Правильно, с одной стороны. А с другой - всё оно для нашего угнетения придумано. Тебя, христианина, облапошивают, жену твою по-всякому в углах гнут, детей обирают, наркотой накачивают, а ты смиряйся. Это как?
   Монах, подсев к костру, подхватил кружку концом рясы и поставил её на угли снова. От кружки запахло прижаренной пенкой.
   - Не по чину мне, вопросы сложные разрешать. Не знаю многого, - вздыхал монах. - Разумение слабое имею. Духовный возраст мой не великий.
   - А разве не Никола Чудотворец Ария-то ударил?! - со значением поднял палец Кормачов. - Вот то-то и оно: не смирился, а - ударил! Вот где пример! Против зла - восставай. Не давай хода злу! А то ведь съест зло - и тебя самого, и жену, и детей твоих.
   Старик кивнул:
   - Если зло впускать в дом свой - не правильно это. Не противостоишь Злу - значит, сам пособник зла ты стал! Хоть и молитвенник. Правильно? Или нет?
   - А неправый суд, скорый суд, разве не то же зло? - поднял наконец монах голову.
   Старик и Зуй отвернулись одновременно.
   - Горит, горит село родное... - цедил сквозь зубы Зуй.
   Но Кормачов сказал, разволновавшись:
   - Я так понимаю, что мир нынче напополам разделился. Или ты со злом шагай в ногу, смиряйся с ним, - или сам обороняйся и ближнего от зла защищай. Сейчас третьего пути не стало... Вот, в библиотеке я чего нашёл? Ведь как у Иоанна-то Златоустого в творении, в слове третьем к верующему отцу...
   - Чего нам большие задачи перед собой ставить, братья? Выбрались на волю, радуйтесь!.. На тебе молочка-то, с угольков. Пей, болезный, - монах, придерживая алюминиевую ручку рясой, засуетился возле Кормачова. - Помнишь ли чёрную речку возле сторожки-то вашей, кормачовской? Речка в одном месте пересохла, а мальков там осталося в запруде, в тупичке - видимо невидимо. И ты парнем здоровым был, а я во втором классе учился. Так мы вдвоём рубахой мальков ловили, в таз да в ковш кованый. Помнишь?.. Относили с тобой мальков в воду вольную весь день, до ночи. Ты - тазом таскал, я - ковшом. Да, относили их в воду вольную... Спинки-то у них просвечивали - как стеклянные, у рыбёшек-то крохотных, в вольной воде. Как хрустальные - спинки, аж позвонки видать. А и большие ведь попадались рыбёшки!.. Высохли бы все они, в запруде меленькой заключённые. Вымерли бы, от большой воды в озерке-то в гибельном отрезанные, в гниющем озерке мутном, да. А так... - поплыли! Ожили! Заходили! Да... И вы сейчас заходили. Ожили, значит. Радуйтесь! Радуйтеся...
   Старик же, слушавший его внимательно с бревна, сказал, хлопнув ладонью по своим коленям:
   - Вот, монахи бы ваши мудрить, вилять перестали да за народ бы пошли. За ними нам двигаться не западло. Они - чёрная масть: воины Христовы.
   Монах погрустнел, сел на бревно тоже.
   - Многие зовут нас, во всенародный-то подвиг вступать. Как Всесвятый и Праведный Никола чудотворче вступил, - вздохнул он. - Благословения ещё на это нет, а вы уж все зовёте нас, со всех областей торопите.
   - Вот-вот! Приказа нет! - засмеялся Зуй. - Как у красных... Ну, ждите, ждите. Те - приказа. Эти - благословения. Сколько там у нас по России за год-то народу мрёт? А?! Горит вся Родина моя...
   Край кружки обжигал, и Кормачов ждал, пока она остынет.
   - Души теряют по монастырям: те, которые отворачиваются от людского плача, - сказал он, осторожно вдыхая пар. - Мне, много прегрешающему, так кажется. Ну, ничего. Вступят скоро - в подвиг... Это испытание такое монахам, в наше время, положено: кто свою душу сейчас спасает - потеряет её. А кто за други своя пойдёт и на себя плюнет, тот только спасётся.
   - Да ты пей, пей, - встревожился монах. - Остынет. Маленькие задачки выполняй. А большие есть Кому решать.
   - У меня ведь поначалу тоже так было, - прихлебнул Кормачов молоко, а потом выпил почти всё. - Думал: ну, окажусь чудом на воле, сразу уйду в тайгу. И построю там часовню в память Николы Чудотворца! А потом сказал себе: "Нет, Степан. Ты от людского горя за спиной у Николы спрятаться решил. А он, Никола, к подвигу призывает - за поругание веры в бой вступать"... А что вокруг-то идёт, как не поругание веры нашей? Как не глумление над смирением русским, православным?
   - Наступает время воинов Христовых, - кротко кивнул монах.
   - Воины-то Христовы - воины, - заметил старик, растирая колени. - Да оружие, оно у армии всё. У красной масти. Мы про это говорили, чернец. Получается, одни красные нынче за народ. На словах, конечно. А нам с красными нельзя... Вот, что Крест твой без оружия?
   - А ты по другому погляди: что - Крест с оружием?! - обернулся к нему монах. - ...Да, намолчалися вы, в темницах. На крестах закона распятые.
   Зуй отвернулся, скучно насвистывая. Старик озадаченно тёр подбородок. Но Кормачов смотрел на монаха счастливыми, блестящими, верующими глазами и кивал:
   - Хорошо! Хорошо всё! Как выйдут монахи православные к красной масти да как скажут построже: "А ну, перестань дьявольской звезде иудиной служить - служи Кресту честному!" И сорвёт тут с себя прежние погоны красная масть, и поцелует Крест, и вступит в воинство Христово, и пойдёт за Крестом в бой праведный! И потеряет тогда власть над военными приказ сатанинский. Выйдут солдатики из-под иудиной власти!.. И так, с Честным Крестом впереди, никто наше воинство не одолеет. Воинство наше с крестами на погонах... Вот бы до этого мне дожить, Андроник!
   Коротко кашлянув, Кормачов, стесняясь, сплюнул подальше, за бревно.
   - С Крестом нам можно, со звездой иудиной нам нельзя, - твёрдо повторил старик.
   - Ну, в войну-то отцы наши со звездой красной фашистов побеждали, - мягко окоротил старика Кормачов. - Что ж нам её хаять, дядька Нечай?.. Она кровью отцов наших на войне-то давно отмытая, может. Молиться звезде не буду, но и хаять её не стану. Никогда.
   - Вопреки знаку звезды побеждали! - повысил голос старик, взглянув на Кормачова исподлобья, по-волчьи. - Много жизней из России она понапрасну унесла, звезда троцкая. И ещё унесёт. Пока Крестом её не исправим, будет русская кровь литься водицей... За Крестом пойдём!
   - Чудно дядино гумно! - рассмеялся Зуй. - Мы - за Крестом... Дядька Нечай, да ты-то хоть окстись! Про что толкуем?! Убийцы мы!.. Нам прощенья нету. Как же мы, непрощённые, Богу и России служить хотим?
   - А кого в рай первого Христос отправил? - живо спросил монах. - Разбойника отправил!
   - ...Гляди-ка. Чёрную масть! - подивился старик. - Заранее, что ли, нам всё прописано?
   - Дух святый витает где хочет. И нам прежде Бога самим себя судить нельзя, - осторожно сказал монах. - А говорить только можно: "я, убивший". Он, Всевышний, человеку - судья, а не сам человек - судья себе... Наше дело - Ему служить. Куда Он нас поставил, там и послужим, как сможем: по совести. В темницу поставит - там полсужим, и на волюшке - тоже. А как уж вышло, не нашего ума дело... Святые Отцы идут путём мученичества, а мы, много грешившие, как разбойники на Крест свой поднимаемся: лествицей. Все мы - как разбойники. Пути нам наши по-настоящему и непонятны... Пришла пора страну подвигом очистить, препояшем чресла, возьмём мечи - и так поработаем Ему, ратниками. А миновала опасность, молиться станем, чтоб опять не пришла... Да уж и препоясался кое-кто! По всей-то матушке России.
   - Страну подвигом своим очистит, кто смерти не боится. А смерти не боится, кто при жизни в зонах сдох: разбойник очистит! Разбойник с монахом, - поддержал монаха старик. - Мы про это как раз говорили.
   - Так ведь и ребёнок смерти не понимает... Детская сила - она чистая, потому и самая большая! - сказал монах под непонимающими взглядами всех троих. - Будем, как дети. Допивай молочко-то, допивай, болезный.
   - Ладно. Поговорим ещё. Здесь мы у себя уже, - Кормачов сделал последний глоток, отёр кружку снегом и поставил её на угли прокалить. - Надо же, добрались! Домой попали, главное. Не верится никак... Здесь - свои все, здесь - подмога отовсюду будет. Да здесь любой малец...
   Две вороны между тем, кружась, опустились на хворост. И все проследили взглядом за ними.
   - Ну что, идти пора, - то ли спросил, то ли сказал монах, перекрестившись ещё раз. - До места вас провожу. Там поглядим, чего прислать вам. В чём нужда первая обнаружится. А зоной своей, братья, не гордитеся, не надо. Вся страна наша нынче - зона, и весь народ в ней человеческой жизни лишён. Уголовнику похлёбки плеснут. А в большом-то концлагере, в стране - значит, и этого народу не положено. Всех нас чёрной мастью законы теперешние сделали. Всех, кто иуде не служит... Всем из запруды гниющей, где мы - узники, на волю выплывать надо одинаково, пока души наши болото это не до конца сгноило... Так что, правда, выходит: чёрная масть победит! Наша.
   Все поднялись, разбирая лыжи. Были они самодельные, с одним ремённым креплением, и потому подходили всем.
   - После Буяна ни разу ведь на лыжи не вставал, - подивился старик, вспоминая. - Надо же. Почти вся жизнь без них прошла.
   - А зато в Буяне сколько мы на них бегали? - беспечно отозвался Зуй.
   Из кучи хвороста выбрали и обломали от сучьев палки, каждый - себе, и двинулись из лощины, выбираясь лесенкой.
   До лесной сторожки, куда вёл всех Кормачов, было километров тридцать. А там валялись у него в подполе капканы, и бочонок крупной соли стоял в углу, и большой запас спичек имелся под притолокой. Патронов, правда, оставалось за топчаном, накрытым лоскутным стёганым одеялом, немного - одна коробка. Но капсюлей лежало коробок семь или восемь. И кусок свинца с баранью голову хранился под крыльцом, на всякий случай.
   Оставалось только раздобыть ружьё. Жена писала ему два года назад, что пока отдала она его тулку куму: чтоб Кочкину не со старым ружьишком по лесу ходить. Так что, тулку придётся забирать - у Брониславы. "Оно и к лучшему, - думал Степан Кормачов, не собиравшийся пока тревожить жену известием о своём появлении в здешних лесах. - Андроник, может, и заберёт".
 
   Дыхания хватило ненадолго, и уже на холме Кормачов приостановился, поглядывая вверх, на новую вершину перед собою. Ему дали передохнуть.
   - Ничего. С нутряного жира дикого - всё затянется, - говорил Степану старик, не уставший нисколько. - Как снег сойдёт, сразу девясила нароем. Он после снега крепкий самый, корень. Я его по будыльям узнаю... С отвара, правда, лёгкие будет по началу клочками рвать. Ливер с кашлем полетит во все стороны. Зато с кровью вся дрянь наружу выскочит. Кровь - одна она всё очищает!.. Ничего. Здоровый будешь.
   - Ну, Буян-то от чужих, если что, мы и без Кормача посторожим, - сказал Зуй. - А летом город потрясём: его почистим для начала. Да не пугайся ты, монах! Не для себя мы - для народа. Для справедливости, короче.
   - Есть там один такой, отец Сергий. Народ любит больше, чем душу свою. Вы уж советуйтеся там с ним. Сначала - посоветуйтеся. В городе. Оно не помешает, - проговорил монах и смолк, додумывая что-то.
   Однако тут же мотнул головой, соглашаясь с самим собою:
   - Он молитвой и постами хорошо укреплённый. Матёрый кормчий, батюшка-то Сергий! Как раз по вашим силам...Не ровня мне.
   - Ладно! Пригодится твой Сергий. Шмотки богачёвские сиротам раздавать, - небрежно кивнул Зуй.
   Монах вздохнул:
   - А дойдём до места, о вразумлении все помолимся. Помолимся о вразумлении, как надо, тогда и поймём получше, что нам делать и как, - сказал он, отламывая с липы сухую ветку для Кормачова. - На-ка тебе, болезный. Эта палка полегче вон той, твоей, будет... Многие сейчас молятся о судьбе русского народа, братья, многие. Которых вы в бездействии упрекаете. А они молитвенный подвиг тяжёлый сейчас несут, денно и нощно. Вынесут подвиг на своих плечах - может, и крови на освобождение не потребуется...
   Зуй стоял, прислонившись плечом к берёзе, и смотрел на монаха, поигрывая желваками.
   - О судьбе народа? Молятся? Эх, мать честная! - недобро оскалился он. - А я ведь, вот так же, спросил одного, опущенного. Ради забавы... Смазливый такой, кроткий у нас появился! Голубоглазый... Уже через месяц враскаряку ходил, с капустой до колен: верзуха заживать не успевала. Так он нравился всем, особенно чучмекам!.. Спрашиваю его для смеха: "А ну скажи: что такое - зло, по-твоему?" А смазливый-то говорит, сквозь слёзы, правда: "Зло - это когда твою доброту принимают за слабость". Ишь, чего вывел?.. В часовню тюремную всё время ходил. Молился, плакал. А один педрило старый всё его потом утешал: "Ничего, петя: нас по-всякому, а мы крепнем!"... Но вот с ним в одно время шкет белобрысый на зоне возник. Тощий. как лучина! Доходной, из детдома. Его там один бык долго мучил, за ночь опустил. Так, днём этот шкет спёр где-то гантелю, у себя спрятал. И ночью бык - к нему, а он быка - гантелей смарал! Под суд пошёл, доходной. На крытку... Ну, так скажи ты, монах: вот про народ ты рассуждал. А кто правильно сделал - тот красивый, который враскаряку ходит, молится? Которого дрючат и дрючить - не перестанут? Или шкет белобрысый, который заповедь "не убий" нарушил? А?!. В часовне-то вашей как постоишь - получается: красивый прав. А по-твоему как?
   Монах долго смотрел в сторону.
   - Крест он такой несёт, этот красивый. Мученически грехи свои, и родителей своих грехи, искупает. Родительских грехов на нас много навалилося. За безбожное-то время. Их избывать нам приходится.
   - Так он же кайф приучается, против своей воли, славливать, если уже не славливает вовсю. Какое тут мученичество? - удивлялся Зуй. - И руки на себя ему нельзя наложить, грех. Вот ты бы, монах, как поступил?
   - Тяжёлый вопрос, - вздохнул монах. - Я бы, по немощи своей, мучителя бы, конечно, убил. Потом бы покаялся, и кару бы принял, но - убил. Но это - по немощи. А вот по полному праву убил бы, если бы заступался за ближнего своего и если бы иного пути для защиты другого человека не оставалось бы. Ведь человек - он подобие Божие. И как же ты, мучитель, собираешься Божие подобие осквернять?! Не допущу. Всеми средствами, и даже убийством, при случае-то безвыходном. Но молиться о прощении греха убийства буду. О прощении за то, что из испытания, свыше мне посланного, не нашёл другого выхода - по греховности своей.
   Он подумал ещё. И кивнул сам себе, утвердительно:
   - За други своя душу - клади. Оно не зазорно. А если други своя предаёшь, хотя бы бездействием и молчанием, то душу теряешь, конечно.
   - Так ты мокрушник, выходит? - коротко глянул на монаха старик.
   - Когда война со злом идёт... В войне мокрушников не бывает,- смирно покивал монах. Но испугался. - У отца Сергия вы про это спрашивайте. Не по чину мне рассуждать про умное. Простите.
   - Ладно. Разберёмся. - улыбался Кормачов солнцу и ветвям. - Главное: дух святый витает где хочет!
   Вдруг он обернулся к старику:
   - Дядька Нечай. Пленного-то мы - не развязали.
   - Ну, - кивнул тот. - Небось, и сам растеребится как-нибудь. Со временем, конечно.
   Монах смотрел на них, не понимая.