Галактионова Вера. На острове Буяне

   Тогда, ни о чём не спрашивая, Бронислава встала и повела его в магазин. Она купила три бутылки белой: чтоб и для Нины с Антоном. А потом ещё одну: на опохмелку без бражки. И Кеша засунул их все во внутренние карманы своей куртки, отчего живот его стал казаться огромным и кривым.
   Придерживая бутылки обеими руками, в безлюдном переулке Кеша начал приплясывать в метели и напевать, дурашливо заглядывая в глаза Брониславе:
   - Остался у меня
   На память от тебя
   Портрет твой, портрет
   Работы Павло Пикассо!..
   И всё поигрывал бровями. А Бронислава шла с ним под руку, рядом, и смеялась, и ей было хорошо так идти, щурясь от снега, всё время сбиваясь с шага, поскальзываясь и приноравливаясь к Кешиным рывкам и остановкам.
   - Это художник такой был, Павло Пикассо, - с удовольствием пояснил он. - Ты его не знаешь.
   - Не из Повалихи? - пыталась отгадать Бронислава.
   - Нет. Он выходец из этого... Но не уроженец, это точно! - сообщал Кеша сквозь летящий снег. - Вобщем, до сих пор никто не знает, где он родился. А он сам уже - того: дуба дал. По ходу жизни. Представляешь, для истории жалость какая? И спросить не у кого!.. Спросить же надо было вовремя, по-человечески: "Эй, ты, Павло!.." Нет, пока не подскажешь!.. Он, вообще-то, нерусский был. Скрытый хохол. Наполовину - скрытый хохол, наполовину - мессианец. Покорил Москву! Как все мессианцы. Она вообще только им покоряется, Москва. А остальные для неё - это отбросы общества. Я поэтому туда не еду. Лучше быть первым в Буяне, чем вторым - в Москве! Вторым быть вообще большое западло. Для меня лично.
   - Умный ты какой, Кеш... Я и не знала, что в Москве в этой мексиканцы теперь живут. А чего тебе Илышин-то сказал? - не выдержала она.
   - Проницательный человек этот Ильшин! - растягивал удовольствие Кеша и с восхищением крутил головой. - Ой, интелюлю, я те дам!.. Конечно, я умею себя вести: причесался, поправил галстук. Нарисовался перед ним - хрен сотрёшь! А он пронзил меня насквозь, всевидящим сельскохозяйственным взглядом. И сразу же почувствовал, что у меня высшее образование. Даже диплома не спросил... Представляешь, а если бы спросил? Пришлось бы три часа объяснять, как я его потерял. По ходу жизни.
   - Врёшь! - обрадовалась Бронислава. - Что ж ты раньше про диплом не говорил? Я бы Нине сказала. А то они с Антоном думают, что у них одних в дому дипломы-то эти есть! И Витьку бы в армию я написала. Ты на кого учился?
   - На кого, на кого. На себя!.. Помнишь, я говорил про удар в районе ресторана? Вот и диплом тогда уплыл. Но что может добавить мне какой-то диплом?! Когда есть сам я! Вот он - я! Принимайте меня таким, какой я есть! Или вам казённая бумажка важней человека?!. Этого только кретины, кстати, не понимают. Причём, повсеместно.
   - Кеш, ну ты всё равно восстанови. Всё-таки документ, - настаивала Бронислава. - Какой-никакой, а, может, пригодится.
   - Поздно, поздно... В газетах, кстати, писали, но ты не читала. Мелкие институты тогда все расформировали. И слили. В университеты. И вот, "остался у меня на память от тебя...". Я, между прочим, даже в университетской общаге полгода нелегально жил! Поступил на журфак, но его тоже сразу расформировали... А комендант у них, в общаге, рыскал! Ну, зверюга... Не пил, главное, принципиально. И там один пресловутый очкарик засел к экзаменам готовиться и заперся изнутри. А трое ребят с новой водкой в свою комнату попасть не могут. Парадокс! А двери там, знаешь, какие? Серёдка из двойного картона с фанерой. Но мы же - не знали. Всё же - крашеное! А кем дверь лучше всего выбивать?
   - Батюшки-светы! Тобой, что ль? - переполошилась она.
   - Правильно, мной. Я же солидней всех. Разогнали меня - и мной ударили. И дверь пробилась точно в форме человека. Я на свой фанерный трафарет в комнату рухнул. Под ноги очкарику. С него даже очки соскочили: он меня так быстро не ждал... А остальные с водкой в этот проём друг за другом входят, входят. Очкарика по очереди обнимают - соскучились всё-таки в коридоре. Поют: "Так будьте здоровы!" Поют: "Живите богато!" "А мы приезжаем!" - поют...
   - Кеш! Они же тебя об дверь-то - расшибли, небось? Расплющили, небось, всего, дураки.
   - И, представляешь, этот комендант меня вычислил, - не слышал её Кеша. - По силуэту дыры. К дыре всех по очереди приставлял. Искал, кто с дырой полностью совпадёт. Я нарочно, между прочим, раздувался, чтоб не совпасть. Воздуха полные лёгкие набирал, чуть не лопнул. Нет, пр-р-роклятье: всё равно совпал!.. Ну, меня же ни с кем не спутаешь, правильно? Пресловутый такой комендант был. Жуть во мраке... Устроил мне нежданный конец университетской нелегальной жизни, зверюга. Отгадай, кем меня берут?
   - Кем?
   - Оператором! На птичник... Но я же ему сразу дал понять, этому Ильшину, что я - личность творческая! Так прямо и сказал: "Как человек проницательный, вы должны хорошо представлять, кто перед вами: я - птица высокого полёта, мне нужна работа, где можно сохранить себя для творчества. Я - мастер слова, между прочим. Мастер плакатного пера. Мастер кисти. И отчасти - ластика". А Ильшин мне сразу: "Птица?! Вижу!" "Ваш высокий полёт - говорит, - виден сразу, даже не сомневайтесь". "Есть, - говорит, - у нас место именно такое: для вас! Очень ответственное. Эта работа механизированная, она вам по плечу". ...Там, оказывается, ничего делать не надо: конвейер! На птичнике. Механизация!.. Нет, ты представляешь? Я же образованный человек, это за версту видно... Проницательные деревенские люди, они образованным пришельцам с большой земли всегда рады, между прочим. Как своим старшим братьям. Мы для них - находка. У меня же западный уровень образования!
   - Ой! Ой, помру, - прикрыв рот варежкой, смеялась и смеялась Бронислава. - Оператором! Щас помру, на месте прям, и не встану...
   - Чего смешного-то? - не понимал Кеша.
   - Да я ничего, - присмирела Бронислава. - Пусть оператором. Я - сельская. Я любой труд уважаю. Ты мне хоть кем будь. Начнёшь оператором, а там, может, где место освободится.
   - Что значит "хоть кем?"! Тебя что, и это уже не устраивает?! Быть женой оператора?!. Ну, знаешь. Запросы у тебя.
   - Кеш, да у нас там дядя Паша Струков работал, старичок трухлявенький. С четырьмя классами.
   - ...Значит, он не справлялся с современными механизмами! - посуровел Кеша. - Без надлежащего образования.
   - А чего там справляться-то? - вытирая варежкой повлажневшие от смеха глаза, рассудила Бронислава. - Помёт-то чистить, что с четырьмя классами, что с высшим образованием: всякий сумеет.
   - Какой помёт?! - взревел Кеша.
   - ...Курячий, какой же ещё, - притихла Бронислава. - Там другого нету.
   Кеша свирепо оглядел её с головы до ног, крепче сжал бутылки на животе и вприпрыжку кинулся вперед, в метель, летящую сплошной стеной.
   - Кеш, ты погоди, - неловко догоняла его Бронислава в снежной круговерти. - Кеш! Сапоги же у меня эти... как шагреневые прям. Жмут, Кеш.
   - Сволочи! - с чувством говорил он на бегу, пряча лицо за ворот болоньки. - Сказал же Ильшину, что я без творчества себя не мыслю. Я ему про дело. А он - про механизацию. Жирно им будет... Завтра! Завтра же - в газету! Устроюсь в редакцию, ну я ему закачу парадокс. Этому кретину. Я ему дохнуть не дам. Замучится фельетоны про себя читать по ходу жизни. Пускай узнает, на что по большому счёту способен пишущий и рисующий человек!
   Он резко остановился, и Бронислава едва не налетела на него.
   - Я тебе говорил, что я проработал весь испытательный срок в "Сельских зорях"? Ну, помнишь, я тогда ещё с Галькой-мотыгой жил? - нервно спрашивал он. - Красивая такая женьшень. С ресницами. Говорил, по-моему... У неё много ресниц было. В два ряда. Одни свои, другие наклеенные. Она в них из драмкружка пять лет назад со сцены убежала. Чтоб не отняли... С тех пор не снимает. Её не научили, как... Хлопает ими без остановки. Казёнными ресницами. Когда казённой метлой вдоль рядов метёт... Они вдвойне глаза от пыли защищают...
   - Кеш! - потянула его за рукав Бронислава. - Ну что ты весь так раздёргался-то?
   Ей захотелось поцеловать его в щёку, мокрую от снега, но она постеснялась:
   - Кеш, завтра всё будет хорошо. Вот увидишь!
   Однако завтра не принесло ничего хорошего.
   Седовласый редактор, высокий и сутулый, слушать Кешу не стал, а подобрал ноги в дорогих зимних ботинках под стол и сразу попросил документы. С минуту он изучал единственную запись в "трудовой". Потом вернул её и напряг морщинистые мешочки под глазами.
   - Год назад вы были приняты к Сахарнову, в соседнюю районную газету, и там вас не оставили.
   - Да, я в "Сельской нови". Трудился. Тоже. Успешно.
   - Зачем? - чеканя слова, спросил редактор. - Зачем вы обещали Сахарнову проломить голову топором?
   Кеша задохнулся от возмущения:
   - Я? Топором? Да это не я! Он, Сахарнов, работать никому не давал, вечно заглядывал и заглядывал. Такая привычка у него, над душой стоять, когда пишут, ребята сразу говорили. Вы их лучше спросите! Мало ли что наплетёт какой-то пресловутый редактор! Вы, как проницательный человек, не могли не заметить, что Сахарнов... Зануда он!.. Но я не мог себе этого позволить, тем более - проломить: я там был вместо женщины, ушедшей в декрет!
   - Так, так... - барабанил редактор пальцами по столу.
   - А Гриша Зобнин срочный материал писал и нервничал. Ну и сказал: "Если он ещё раз заглянет, я проломлю ему голову топором". А Сахарнов под дверью стоял и подслушивал. Да у него же привычка такая, у Сахарнова, подслушивать! Причём, не левым ухом - он левым слышит, - а правым, глухим. У него в правом отит завёлся, если вам не изменяет память.
   - Хм. В правом?
   - В правом... Не я это, а Гриша Зобнин, зав отделом писем! А Сахарнов - на меня: "Я взял вас вместо беременной женщины, а вы - не соответствуете!" Парадокс! Полное бескультурье обнаружил. Притеснил по половому признаку. И Гриша ему говорит: "Это я - вам, а не он - вам!" А он сразу к Грише поворачивается правым ухом - и принципиально не слышит!.. Это же не я был!!!
   - Вы! - разоблачительно повторил редактор. - Меня о вас предупреждали. И учтите: вас хорошо запомнили не только в "Сельской нови".
   - Н-ну, ёлки... У нас с Гришей просто голоса похожи! Меня же оттуда - за другое. За одну творческую смелость и за два творческих простоя! Я был не понят! А топор - это только слабый повод!.. Хотя ничего, кроме топора, этот Сахарнов, конечно, не заслуживает. И было бы, между прочим, справедливо, хряснуть его обухом по тупой башке с разными ушами... Ну, он ещё дождётся. Своего парадокса. Вот увидите, Анатолий Спиридоныч. Это я вам обещаю. Я, между прочим, не одного начальника сместил! По ходу жизни. За всяческое исполнение низменных обязанностей.
   - К сожалению, у нас мест нет. Своих талантов некуда девать... К тому же, вы нам никак не подходите. М-да, никак.
   Редактор встал.
   - Да вы что, совсем уже? Того? - обиделся Кеша и покрутил пальцем у виска.
   - Освободите кабинет, или я вызову милицию!
   Редактор положил уверенную костлявую руку на трубку телефона.
 
   Шесть дней Кеша горевал, а на седьмой, после обеда, бражка кончилась. Кеша оделся и вышел на улицу. Он брёл по селу, подняв воротник куртки, вдоль занесённых снегом домов. Мелкие собачонки вились под ногами, тявкали и отбегали. С гулом проносились мимо машины, и тогда долго кололо лицо колючей снежной пылью. Стылое белесое небо нависло над селом.
   Кеша свернул в переулок и засмотрелся на пёструю курицу, неподвижно стоящую на одной ноге возле навозной кучи. Прошло пять минут, десять - курица так и не шелохнулась. Только ветер слегка шевелил её перья. Кеша заинтересовался и подошёл к курице поближе. Выругавшись, он легонько пнул её, тяжёлую, как камень. Та проскользила на боку, и Кеше показалось, что она тихо зазвенела, уставившись в небо пустыми глазницами.
   Румяная щекастая женщина в коротком полушубке и тугих синих гамашах, шедшая мимо с ведром золы, сказала про курицу:
   - Глаза-то ворона, поди, выклевала, - и посмотрела на Кешу с любопытством.
   - Не подскажете, как добраться до грейдера? - неожиданно для себя озаботился Кеша. - Далеко тут?
   - Да нет. Если на лыжах, через Зыкину балку - через кедровник, так рядом. Километров сто пийсят будет, - не сразу ответила женщина с ведром. - А если по Дикой дороге, через бор, то километров двести. Дорога только вёрткая. По кореньям вся. По пенькам... Пока доедешь, баранкой руки-то себе до плеч извихляешь, конечно. Склизко!
   - А автобус как ходит?
   - А никак! - засмеялась она. - Каменский к нам заворачивает. Раз в десять дней, когда не вьюжит. Через нас на Шерстобитово с ночёвкой уходит. А так он только по грейдеру туда идёт. Не через нас - мимо... А вы чего хотели-то?
   - Чего я хотел? Хм. Чего хотел... - Кеша впал в глубокую задумчивость.
   - Философский вопрос! - наконец оторвал он взгляд от навозной кучи. - А философские вопросы, как известно, существуют без философских ответов. Философы, если вы успели заметить, они как дети: "Что? Зачем? Почему?" И - ни с места... Впрочем, вы не поймёте. Занимайтесь лучше вашей золой.
   Он прошагал немного, думая, что женщина - ничего, справная, и оглянулся. В тот же миг она обернулась тоже и с непонятной улыбкой стала смотреть на него издали.
   - ...Это - если только с местными шоферами договариваться. Чтоб к грейдеру подбросили! - сказала она наконец. - Ну, им с работы отпрашиваться неохота. Потом четыреста километров руки вихлять - туда да обратно... Склизко! А чего вам надо-то? Собралися что ль куда?
   - Чего надо?.. - задумчиво переспросил Кеша.
   Не дождавшись ответа, женщина опрокинула своё оцинкованное, помятое ведро и стала гулко стучать кулаком по дну, отворачивая лицо от серого облака, взвившегося по ветру.
   - Склизко! - морщилась она, и стучала, уже забыв про Кешу совсем. - Ой, склизко там...
   Кеша вздохнул, побрёл дальше, размышляя про то, что настала пора уезжать и отсюда, а вот отчего-то жалко. Вдруг нечто тёмное стремительно пролетело сбоку, тупо стукнулось о мёрзлую коровью лепёшку. И под его ногами брызнул взрыв. Полыхнуло небольшое мгновенное пламя.
   - Мать!.. - коротко выдохнул Кеша, отпрянув.
   Он оглянулся с перепугу. На улице не было ни души. Только мальчик в пальто, подпоясанном бельёвой верёвкой, деловито съезжал на валенках с ледяной горки, наросшей под чугунным носом колонки. Насвистывая и придерживая что-то тяжёлое за пазухой, мальчик промчался вокруг Кеши два раза и скрылся за углом ближайшей избы. "Мортирка!" - догадался Кеша. Он хотел окликнуть мальчика, однако замешкался, припоминая, как того зовут - "Лёха, что ли?" За избой раздался короткий, сильный взрыв.
   - Вот почему я никогда не любил детей, - понял он.
   И подумал: если бы он жил в Буяне, он бы их - ненавидел.
   Ему захотелось тут же потолковать с местными мужиками. Об этом безобразии и о быстротекущей, но вечной, жизни - тоже. Особенно о политической! А то живут все в непроходимой дикости. Погрязли в своём колхозном, туземном невежестве. Работа, дом, скотина. Лес, огород... А где жизнь души? Где?
   Судьба наверняка забросила его сюда с тонким расчётом! Чтобы было кому делиться с простыми людьми своими свежими знаниями, догадался он вдруг. Глубокими, между прочим.
   Однако в магазине лишь три молодые крупные женщины стояли неподвижно, как три закутанные ступы, под яркой лампочкой, горящей средь бела дня, и слушали долговязого старика и дородную старуху, приоткрыв рты от внимания. А пожилая, очкастая продавщица за прилавком вязала шерстяной носок. Она вслух сосредоточенно считала петли, сбивалась на слове "шешнадцать" - и принималась отсчитывать снова, поблескивая тонкими спицами, как лучами.
   - Слава работникам прилавка! - поприветствовал её Кеша.
   - Семь, восемь, девять, - сказала продавщица, не подняв головы.
   - И всем потребительским корзинкам - слава, слава, слава! - Кеша улыбнулся трём женщинам поочерёдно и поиграл бровями - для завлекательности.
   Женщины, не сводящие глаз со старухи, даже не сморгнули. Только одна, самая молодая и румяная, с досадой почесала ту щёку, на которую смотрел Кеша.
   - ...И вот, падчерица уж больно хорошо перед ним плясала! На этой самой на гулянке ихой, - размеренно выпевала дородная старуха проникновенным и тихим голосом.
   Поверх тонкого пухового платка она была накрыта ещё кашемировой тяжёлой шалью, застёгнутой под подбородком на булавку.
   - ...Плясала, значит, плясала. Отчим и говорит: "Проси, чего хочешь! У меня всего полно".
   - А я... - припомнил что-то старик.
   - Мол-чи!!! - вдруг резко крикнула старуха.
   Потом топнула валенком в гневе. Но усилием воли заставила себя остыть. И продолжила умильно, тихо:
   - И вот он, перед которым падчерица-то больно хорошо плясала... Этот... - сбилась она вдруг с мысли.
   - Ирод? - то ли спросила, то ли подсказала одна из закутанных женщин с готовностью.
   Старуха недовольно поморщилась. Потом махнула на неё рукой, досадуя:
   - Какой ещё Ирод?!. Не Ирод... Ну, барин этот. И вот барин этот говорит: "Проси чего хочешь!" А падчерицу мать уж с утра самого подучила: "Иоаннову голову проси!" Она и попросила, - глядела старуха на женщин ясным взглядом, исполненным строгого благоговения. - Барин-то - ага: делать нечего...
   Кеша хмыкнул. От скуки он принялся громко стучать ботинком о ботинок, сбивая с них уже подтаявший снег. И ещё потопал без всякой на то нужды. Но, затаив дыхание, все три женщины не сводили глаз со старухи.
   - А я... - встрепенулся было старик.
   - Мол-чи!!! ...А барину-то делать нечего: он уж посулился. Назад пятками ему идти неохота. Ага... Он слугам-то и сказал: "Ступайте в темницу! Отсеките. И принесите моей падчерице, вот этой вот самой, на золотом блюде. За её пляску, за красоту - отдайте. Она Иоанновой головой навечно владать хочет. Падчерица моя вот эта самая"...
   Зевнув, Кеша отошёл к прилавку. И стал разглядывать ценники на бутылках, на коричневых пряниках, на рыбных консервах, тоскливо перебирая в кармане мелочь.
   - ...Слуги-то и принесли. Мать-то уж больно была довольна. Что дочка её послушалась. И что вы думаете? Прошло уж много время, и какая смерть её, падчерицу баринову, настигла? Плясунью-то?
   - А я... - часто замигал старик редкими ресницами.
   - Мол-чи, сказала!!! ...Ну, в грех меня вводит - и всё. И как только он мне за целую жизнь надоел!
   Обидевшись, она отвернулась от старика, помолчала. И возвратилась к своему повествованию, вновь приводя лицо в выражение кроткое и разумное:
   - ...А эту падчерицу баринову вот какая казня за всё настигла. Пошла она, значит, один раз по лёду. Падчерица. Идёт, идёт она по лёду - и провалилась. И две льдины на неё с двух сторон - как сдвинулись! И с двух сторон ей шейку-то - раз! Голова-то и отсеклась. Как ножницами. По лёду-то и покатилася.
   - А я...
   - Мол-чи!!! ...А барин-то с женой глядят с берега: ну, вот тебе и наплясалась! Навеселилася. Красавица. Туловище-то с ножонками с плясучьими - бултых-бултых в воде. Под лёдом всё. Скрылося. А голова-то - как кочанчик: катится. К барину под ноги прям. Здрасьте.
   - Ну, дер-р-ревня! - не выдержал Кеша. - Ну, каменный век...
   Он решительно направился к выходу. Однако приостановился от возмущения.
   - Никакой политики здесь в принципе не существует! - разоблачительно выкрикнул он. - Нет ни малейшей тяги к современному знанию! Везде - узость кругозора... Тьфу. Дикость! Просто безобразие какое-то...
   - А барина-то с женой - как наказало, тётка Матрён? - не слышали его женщины и перетаптывались в сильном и нетерпеливом возбуждении. - А им какая же казня-то за это вышла?
   - А как же им казня не выйдет? Вышла! Ещё какая!.. Сперва его за это Господь ума лишил, барина. Свой-то ум у него отобрал, а германский ум ему - вставил. Барин-то и удумал: надо теперь уж всех Иванов с земли согнать, а своим богатым друзьям, нерусским, русскую землю - отписать. "Я, - говорит, - падчерице одну уж голову-то подарил, Иоаннову. А теперь всем своим друзьям остальные, Ивановы, головы налево, направо - раздариваю! Берите их - и владайте ими, как только хотите. Навечно". Пообещался. И распорядился он, чтоб все Иваны голодной смертью без земли бы перемёрли. Чтоб люди-то сначала за каждый шаг, по земле-то по отобранной, по рублику друзьям бы его платили! Как шаг - так и рупь, как шаг - так и рупь. А если и рублика ни одного уж нет - то чтоб в рабство к ним, к друзьям бы этим, люди шли: долги за каждый свой шажок отрабатывать. И чтоб потом за любую корочку русский бы народ им, друзьям бариновым, в пояс кланялся бы только, да приговаривал бы - смирнёхонько да тонёхонько, со слёзкой да с улыбочкой: "Что в рот - то спасибо! Что в рот - то спасибо!"...
   - Это ведь за падчерицову головёнку, красивенькую-то, лёдом срезанную, всем Иванам он теперь лютой смертью до конца времён будет мстить! - охнула румяная женщина.
   Старуха согласно кивнула:
   - А как же!.. Народ-то сначала вилы да топоры в руки брать не стал. Поговорил только: "Нам ведь барина-то надо - с русским умом! А не с германским. Ну, может, как-нибудь германского-то этого барина мы перетерпим и своего барина, какого-никакого, дождёмся. А этот, с чужим-то умом, может как сам подевается куда ни на то!" Да... Плюнул народ на всех бариновых друзей. И подался от них в дали дальние. В глушь забился: в леса да в чащобы, - спокойно выпевала тётка Матрёна. - Молчи!!! ...А барину неймётся. И стал он огнём горючим всю землю догола палить - и леса, и чащобы все: людей русских выкуривать стал, чтоб все Иваны как на блюде бы оказалися. Из земли русской - блюдо голое он делать стал! А кой-где плотинами наводненья устраивать велел, чтоб Иванов-то на нет извести и с лица земли народ весь русский - смыть. Чтоб земля голая, ничья бы стала: баринова вся. И он бы с барыней со своей да с друзьями по ней бы, по ничьей, на ночь глядя с собачками гулял. И вдоль бы гулял, и поперёк, и наискосок - тоже: с ними.
   - Видишь, чего? - догадалась другая женщина. - Одной-то Иоанновой головы ему мало. Это уж, если он во вкус вошёл, то сам - во веки веков не остановится. Ирод.
   - Дак, они же - алкоголики от нашей крови делаются! Оно давно всем известно, - заметила продавщица снисходительно. - Двенадцать, тринадцать. Что барин, что друзья его, они уж без нашей крови не могут, шешнадцать... Жаждают крови нашей - у-у-у, демократы! Мы что, разве не видим? Красноротые все мужики, в телевизоре-то которые сидят: как насосалися!.. Один. Два. Нет, их теперь только в элтэпэ: от кровяного запоя лечить, упырей этих! Восемь. Девять. Они сами уж от крови русской не отвалятся, пиявки. Пристрастилися! Одиннадцать.
   - Ага! - кивала старуха. - Беконного откорма они. На голодной России откормилися... А люди опять, во второй раз, значит, собрались: "Пока мы не перемёрли все до единого, может, пора топоры хватать, и барина этого, с германским-то умишком, в Германию прогнать? Она, Германия, - страна крохотная, как раз по его мозгам: она ему - подходит. А для большой России не ум - умище нужен. Он где его, барин, возьмёт?! Прогоним, а то барин-то её до своего пониманья скоро всю скукожит, Россию нашу. И война есть война. И она против нас давно идёт, а мы кого же? Мрём да терпим. Терпим да мрём"... Мол-чи!!! ...А с Афона им уж весть подают: "И времена все - вышли, и больше времён у вас - не осталося, - говорят. - Мор, на вас насланый, сам не кончится, а только сильней на детей ваших падёт: спасайтеся сами - никто вас не спасёт ниоткудова. И чего вы ждёте?! Бог, что ль, с винтовкой за вас против барина-то пойдёт? А вы со стороны только, что ль, глядеть хотите? Нет, вы - идите. Сами. Своими ногами. Портянки на них намотайте - и ступайте. А Бог - поможет вам, если вы все, со святой молитвой, за всю святую Русь..."
   - Вот, убожество! Да вы хоть знаете, какой век сейчас?! - строго перебил старуху Кеша, очнувшись от вразумительного и тихого её толкования. - Сейчас, между прочим, каждый должен сделать счастливым - себя! А не заботиться о других. Тогда только получится общество счастливых людей! Теперь модно беспокоиться о своём "я"! А не о своём пресловутом "мы". Пишут, пишут вам во всех газетах... Кретины. "Люди собрались все!..", - передразнил он. - Причём здесь "все"? Страна давно перестроилась на "я"!.. Я же сам читал. Лично!
   В магазине наступила полная тишина. Продавщица перестала вязать на счёте "семь".
   - Гадство! Жалею, что я эту газету всю в клочья истоптал, ноги ею обёртывал. От мороза. У меня ботинки прохудились... А то устроил бы я для вас чтение вслух. В борьбе с вашим дремучим, отсталым невежеством. С коллективным, между прочим... О своём "я" лучше позаботьтесь!!! Колхозницы!
   Старик с дородной старухой, недовольно поджавшей губы, отошли в дальний угол и стали отыскивать что-то в своей общей сумке.
   - А я?.. - успел только вымолвить старик, как вдруг старуха грозно побагровела и выпрямилась.
   - И зачем ты твердишь одно и то же?! - взорвалась старуха: - "А я в десанте!", "А я в госпитале!", "А я в больнице на ренгене!"... - кричала она на старика, поправляя булавку на шали без всякой надобности. - Пристал: "я" да "я"! "Я кого" да "я чего"... Ну, твердит и твердит пустое! Якало... Не знаешь, что ли?! Грудные - и то все давно в зыбках научены: вон, "я"-то на воротах мелом написано было, а корова-то одна - чесаться подошла, да обдристаной жопой его и стёрла! Вот тебе и всё "я": цена ему - такая... Твердит! И что за привычка у тебя - в грех меня вводить?!
   - Тётка Матрён!.. - ждали женщины продолжения. - А барину-то как потом за всё отплатилося?! За Иоаннову голову да за злодейство-то - над Иванами нашими?.. Народ-то русский с ним как поступил? Расстрелял - иль повесил?.. Иль на кол посадил?
   - Викентий, и куда же ты попал? - всё бормотал и не мог успокоиться Кеша, переступая с ноги на ногу. - Эх! Лучше бы до Шерстобитова пешком дошёл, невзирая на истёртость газеты...
   Однако удалиться просто так он не мог.
   - Ну, бабьё! - выкрикнул он решительно. - Нет, вот вы, молодые, ответьте хотя бы: кто у нас возглавляет правительство? По ходу жизни? Это вы хоть знаете?!. Ну: кто нами руководит?