Галактионова Вера. На острове Буяне

   - Ах, отстаньте! - вскричал Кеша. - Что вы тут себе позволяете? Безобразие...
   Он не расслышал многого из того, о чём говорили те, двое, за хворостом. Но посматривал на длинного с надеждой - они возвращались. Парень же хохотал издевательски и мешал слушать.
   - ...Может, мне выйти? К сосне? - спрашивал длинный негромко. - Вдруг он её проглядел?
   - А как её проглядишь? - тихо возражал старик, приближаясь. - Она там одна такая. Двуверхая... Ладно. Всё равно лыж дожидаться надо. Поманежим пока этого. Там видать будет.
   Длинный кивнул и остановился у костра. А старик уселся на бревно, на прежнее своё место.
   - Так, за что ты деньги-то мне предлагал? А, Капустин? - снова куражился парень. - Сначала деньги всучить хотел, потом кулачком чего-то замахивался. Ты чего хотел-то?
   Слабый шум легковой машины доносился теперь с грейдера, сливаясь с шумом ветра. Кеша вслушался - и приободрился. Пытаясь подбочениться свободной рукой, он закричал во весь голос, разоблачительно:
   - Вы меня попрекали глотком! Сколько вы возьмёте с меня - за стакан вашей водки?! Извольте!!! Получите!!!
   Однако крик его никого не испугал. Шум на грейдере спал, перешёл в шелест. Машина промчалась мимо. Старик на бревне усмехнулся, не поднимая век. Но Зуй, казалось, не заметил этого вовсе.
   - ...А что ты ёжишься, корёжишься, пощупать не даёшь? - деловито напевая, парень выдёргивал из кешиных брюк рубаху с пришитым понизу денежным карманом.
   И грозил ему пальцем:
   - А будешь ёжиться-корёжиться, нещупаный уйдёшь!
   Торжествуя, он извлёк деньги из синего тряпичного кармана и подкинул их на ладони.
   - Что вы... Что вы делаете?! - вконец растерялся Кеша.
   - И где ты так глубоко их прятать научился? А, Капустин? Засунул - не долезешь... И главное, от кого? - бормотал парень, пряча деньги у себя в кармане.
   - От нас, что ли?!. - безмерно удивлялся он. - Ну, ты даёшь... Я же думал, у тебя их нет! Молчит, главное. Нет, дядька Нечай, прикинь: я шарю, стараюсь - он молчит...
   - Хреновый из тебя ширмач, Зуй, - добродушно заметил старик и отвернулся, пряча полуулыбку. - Истрепал его всего, как свинья веник.
   - Да куда нам, писарям... - поскромничал парень с достоинством.
   Длинный был недоволен всем происходящим и косился.
   - Балуешь,Зуй, - негромко проговорил он от костра. - Зря ты. Верни.
   Парень быстро взглянул на старика. Тот потёр лицо руками, будто спросонья, и поднялся с бревна, разминаясь. Тогда парень ответил длинному с безшабашным смехом:
   - Ну вот, и пошутить нельзя... Она же между ног ему тёрла, сарга! Правильно, Капустин? При ходьбе мешала. А сейчас - видишь: ништяк.
   Успокаивая, он похлопал Кешу по плечу:
   - Теперь хоть пляши. Налегке. Слышишь? Танцевать теперь будешь, Капустин, не хуже Маресьева: отвечаю!
   Кеша, наконец, пришёл в себя.
   - Какой ещё Капустин?! Возмутительно. Я между прочим, популярный журналист! - вскричал он, задыхаясь от гнева. - Широко известный в узком кругу! И всё такое, между прочим... Верните сейчас же! Я, Шальин, вполне могу постоять за себя!.. Я тесно работаю с милицией! И со всеми правоохранительными и следственными органами прокуратуры, еженедельно! Это безобразие может для вас плохо кончиться, ибо!..
   Все трое переглянулись снова.
   - А я же говорил: подсевайло, - сказал парень. - За километр их чую...
   Он почесал за воротом и стал насвистывать скучную мелодию, потеряв интерес к происходящему.
   - Рамка у тебя? - рассеянно спросил его старик.
   Тот кивнул.
   Две вороны пролетели низко над кучей хвороста. Они опустились на снег неподалёку. И та, что была крупнее, внимательно посматривала теперь на Кешу быстрым ускользающим взглядом.
   - Я буду кричать! - визгливо заявил Кеша. - Или я сейчас же уйду, или!.. Если бы вы держали тут какого-то рядового, местного человека, которого никто не будет искать! Был бы я русский, татрин, башкир, это бы вам наверняка сошло с рук. Но во мне, может быть, есть мессианская кровь! Предупреждаю: тогда своими противоправными действиями вы восстановите против себя всю мировую общественность. В этом случае вам не будет пощады! - размахивал он руками. - Вас тогда достанут из-под земли!
   - А давай проверим: как она, твоя кровь, течёт - как у нас, или по-другому? - охотно кивнул Зуй.
   В ту минуту рядом с Кешей что-то нежно клацнуло. Молодой зажал ему рот одной рукой, другую сунул под полушубок и прижал под ребро нечто острое. Кеша вытаращил глаза, замотал головой, соглашаясь на всё.
   - Курить!.. Дайте покурить!!! - прокричал он сквозь чужие ненавистные пальцы, пахнущие скверным табаком и куриным мясом.
   Вороны не испугались его крика и даже не отскочили, только подняли головы выше. Длинный человек, снова присев на корточки перед костром, поворошил угли прутом. Они были подёрнуты пеплом - таким же сизым, как колючие шишки репейника, торчащего из снега неподалёку.
   - Покурить! - кричал Кеша. - Дайте!
   - Ну, угости его, - сказал старик с равнодушной тоскою в голосе.
   Молодой нехотя убрал руки. При этом что-то легко клацнуло снова. Обернувшись на звук, Кеша увидел только, как он прячет в карман штуковину нестрашную и даже весёлую - наборную, цветную будто детский леденец, штуковину в металлической оправе, размером с футляр для зубной щётки.
   Порывшись в карманах фуфайки, молодой достал пачку сигарет. Они торчали не фильтром наружу, а обратными концами, и были все - разные. Кеша выбрал ту, которая была длиннее прочих.
   - Слушай, а ты, часом, не коммунист? Самую дорогую хватанул! - озадаченно заметил парень, оглядываясь на старика и давая Кеше прикурить от едва занявшегося прута, выхваченного из костра. - Носом только не дуй. На огонь носом не дуй, сказал!!! Гаснет.
   - Я?!. - удивился Кеша, с достоинством выпустив клуб дыма. - Я... потомственный. Конечно. Мой дед - герой гражданской войны, между прочим. Непризнанный. Защищал интересы. В составе бригады, успешно. И я сам всегда на стороне... хм, всех угнетённых масс!
   Кеша закашлялся.
   - А если ты коммунист - кури, падла, "Приму"! - вдруг, перейдя на шопот, вызверился старик. - Ты одну "Приму" должен курить, падла, если ты - коммунист! С народом ты, коммунист, во всём должен быть. Хрен ли ты дорогую вытянул?
   - Эй, Капустин! Забыл что ли? - опять развеселился молодой. - Ты же всё лучшее простым людям обязан отдавать. А не себе загребать, кишка!.. Иначе какой же ты коммунист?
   - Ну... Я вообще-то больше, конечно... У меня совсем иной уровень образования! И - запросы. Возросшие. Соответственно, - оправдывался Кеша, торопливо глотая дым. - Я давно перерос коммунизм! Парадокс, но... Западная культура, Бодлер... "И зачумлённого не принесёт плода"! Моя общественная деятельность...
   - А-а! Демократ, - вдруг шагнул к нему от костра длинный, словно обрадовался долгожданной встрече. - Народу, значит, служишь... Ах ты, крыса. Так служишь, что сирот полна Россия.
   - Брось, Кормач. Охота вам тубанить, - не одобрял серьёзного разговора парень. - Дядька Нечай! Вон, Кормач опять завёлся. Скажи ему! А то кровью изойдёт. Как в прошлый раз.
   Старик, однако, молчал. Тогда парень встал и оттеснил от Кеши длинного:
   - Тихо, Степан. Какой он демократ? Фуфло... Демократы в Москве сидят. Икру чёрную жрут и народ каждый день опускают.
   - Ну и крыс развелось! Из страны всё кряду тащат, сволочи... - оттеснённый к той стороне костра, всё удивлялся длинный, стараясь успокоиться.
   Однако нездоровый, жгущий взгляд его снова остановился на Кеше и лицо передёрнулось от сильнейшего омерзения:
   - ...Крысы! Мужиков в зоны ни за что гонят - в туберкулёз, толпами. Без работы держат нарочно, чтобы воровать шли. И тогда сразу - за решётку их, за решётку! За кусок хлеба для детей - гонят срока мотать... На войну парней тыщами кидают: на убой. Этим бы парням как раз баб брюхатить, а их, как стадо, как бычков, под нож, под пули... Торопятся, крысы: чтобы русских меньше было. Из квартир за долги выкидывают, на помойки, подыхать... Если много нас будет, не справятся они с нами. Ну, демократ - ну, крыса! Вышли мы. Против вас - вышли!
   Закашлявшись, длинный согнулся и резко сплюнул в снег кровью. Потом отёр рот тыльной стороной ладони.
   - Ну, я же говорил, - вздохнул Зуй, огорчившись. - Заводиться тебе нельзя, Кормач.
   Старик подождал, пока длинный прокашляется.
   - Ты на кого силы тратишь? - брезгливо спросил он длинного. - На фраера беспонтового? Мы тебя для этого из больнички вытаскивали? Сами в тубак к тебе залегли, бациллы глотать?
   И повернулся к Кеше:
   - А ты... Если демократом ты себя считаешь, то вообще - одну махру ты должен курить, паскуда. Махру! И жрать - говно, понял?! Понял-нет? Ответа не слышу.
   - ...Говно одно ты должен жрать, если ты - демократ, едрёна мать, пока народ лучше не станет жить!!! - громко, как глухому, проорал Кеше Зуй.
   - А вы что, крысы, делаете? - поигрывал старик спокойной, беспощадной улыбкой. - Из нашей страны тянете, галманы.
   - Крысиное племя... - прерывисто и устало хрипел длинный. -- Оборотни. То коммунистами прикинутся, то демократами, крысиное племя... Все соки из нас выпили, паразиты, партийцы.
   - Ну, Кормач! Нашёл, кого уму-разуму учить, - не переставал удивляться парень. - Капустин-то тут при чём? Не видишь, долбодуй он рядовой. Чудно дядино гумно.
   - А тебя кто за язык тянул? - тут же накинулся он на Кешу. И передразнил: - "Западная культура", "общественный деятель"... Да тебя за одни эти слова, где хочешь, вверх тыквой подвесят. Ты же не в Москве, правильно? Ты - в России.
   Но, посматривая в сторону грейдера, Зуй думал о чём-то ещё. Он уже снова сидел на бревне, и посвистывал от скуки, и томился в непонятной, ленивой тревоге.
   Длинный хотел что-то сказать - и закашлялся ещё надсадней. Однако вспышка его уже прошла, она сменилась подавленностью. Старик тоже озабоченно посматривал в сторону дороги.
   - Ты бы, правда, глянул, Степан. Может, он там, у сосны, ходит? Что-то долго его нет. Затягивается дело... Иди. Утихнешь заодно.
   Длинный кивнул и ответил глухо:
   - Пойду, гляну. А вы тут... Зуй, слышишь? Нельзя нам... того, кто под руку подвернулся, - однако медлил.
   - Да кому он на хрен нужен?.. - коротко зевнув, откликнулся молодой. - Эх, Капустин, взять бы тебя с собой. Полы-то хорошо драишь? Носки бы нам стирал... Так ведь жратвы на тебя не напасёшься. Эх ты! Кишка ты, кишка... На, прикури. Погасла цигарка твоя.
   - Я, вообще-то, могу никому и ничего не сказать. Не привлекать, по ходу жизни, правоохранительные органы, - заискивая, предложил Кеша парню и принял от него дымящийся прут. - Только деньги тогда желательно... получить. На попутку. А паспорт... Ладно. Я новый получу. Через месяц. Всё равно этот со штампом.
   - Дошло! Зуй, отдай ему, что ли, всё. Чтоб не базлал пока, - небрежно согласился старик.
   Кеша торопливо закивал. И Кормачов благодарно взглянул на Нечая. А парень, недовольно крякнув, полез в карман, за деньгами и паспортом - но не отдал ничего.
   - Счастливый ты, Капустин... - ворчал он. - Все за тебя заступаются. Особенно я. Ладно. Живи. Навязался ты на мою голову... Тебе чего в автобусе-то не сиделось, корифан? К нам-то ты зачем выскочил? Колобок?
   - Я... Я целиком на вашей стороне! - прокричал Кеша. - Я готов помогать. Потом! Из внешнего мира! По ходу жизни, так сказать. Всегда!.. А деньги?
   - Глохни, гнида. Сиди теперь и молчи, - рявкнул на него старик.
   Он хмуро следил, как Степан ступает по кешиным следам, поднимаясь в гору меж молодых, частых ёлок. На самом выходе из лощины Кормачов свернул направо и скрылся за ветвями.
   Кеша всё крутил головой, пытаясь понять, на кого ему теперь рассчитывать. Подумав, он вытащил изо рта дымящийся окурок дорогой сигареты и протянул его старику:
   - Пожалуйста... Докуривайте. Я отдать могу. Вот, вам, как старшему. Лучшее. Не жалко.
   Коричневое лицо старика исказилось. И тут на Кешу грубо заорал молодой, вышибая сигарету на снег ударом снизу:
   - Да кто после тебя хоть раз курнёт, козёл!? Парашник ты! Кто после тебя чего возьмёт, чмо поганое?
   - Если я когда-нибудь окажусь у рычагов власти, что вполне возможно!.. - бодро лепетал Кеша.
   - Возможно, возможно, - успокоил его старик. - Туда, к рычагам, только таких русских берут. Чтоб всему миру показывать: вот какие они есть. Время отрицательного отбора!.. Зуй, чтоб я его больше не видел. Не люблю, когда городские базлают.
 
   С четверть часа Степан Кормачов стоял за двуверхой сосной на границе двух районов. Металлический крашеный щит рядом с ним обозначал красными буквами, что на линии кювета кончается земля Буянного. А сам грейдер пролегал уже по земле района другого, Шерстобитовского. И от этого грейдера начиналась та суетливая, угрюмая жизнь, из которой Кормачов вырвался: с затхлым запахом канализационных труб, с дремлющими просёлками, с грязными пригородами. С изувеченными парнями в крапчатых беретах, хмуро глядящими из инвалидных колясок на рубли, с чумазыми белоглазыми беспризорниками, со злыми, резкими бабами и взъерошенными мужиками. Эта жизнь простиралась однообразно и угрюмо до самых клацающих красных, тяжёлых решёток, опускающихся перед лицом человека, одна за другой, трижды.
   Он заглянул зачем-то на шерстобитовскую сторону щита. Здесь, на облезлом белом, была оставлена случайным каким-то автобусным пассажирам тоскливая карандашная надпись:
   "Всё так дико и странно. И в стране как в говне.
   Что ж ты, мецо-сопрано, лезешь в душу ко мне?!"
   Кормачов суеверно поёживался. Несколько шагов через кювет - и ты на чужой дороге: опять - не дома. Враждебный человеку мир, откуда они вернулись втроём, снова лежал перед Степаном, в опасной близости. Он тускло и беспощадно холодно поблёскивал полированной наледью колеи.
   Над дорогой широко, беспрепятственно летел равнодушный, посвистывающий ветер. И мрачные ели слушали его с двух сторон, будто живые, тяжело поводя тёмными ветвями. Бледное лицо монаха не мелькнуло нигде, нигде не зачернела разлетающаяся его длинная ряса.
   Но Степан медлил покидать границу. Потому что смертельно хотелось ему бежать назад, в тихую лощину и в безопасность, и превозмочь себя было трудно. Открыто, долго и холодно смотреть в чужой мир, словно в глаза судьбе, казалось теперь необходимым, будто и значило - сломить власть того мира над собою уже навсегда. И поединок длился - под посвист широкого ветра над пустой блестящей дорогой, под траурный, суровый шум вековых елей.
   Однако тоска уже отпускала сердце на волю: высокая, нежданная песня синицы, лёгкая и короткая - звень-звень! - заставила человека улыбнуться. Он не спеша пошёл назад, к костру, отирая влагу с лица. Веки горели и жгли глаза - то ли от температуры, то ли оттого, что нахлестало их ветром до слезы.
   Старик и Зуй неторопливо пили стоя, у костра, прямо из бутылки.
   - Вяжет нас Кормач по рукам, - рассуждал в это время парень. - В очистительный пожар какой-то верит! Коттеджи и фирмы жечь собирается. Не понимает, что кровь всё очистит. Не разбегутся крысы от огня. Они его сами давно запалила, огонь... Горит, горит село родное. Горит вся Родина моя... Мы горим, а они крепнут! Кровью такой огонь тушится, не пожарами. Одной кровью только... Вот, упёрся Кормач в огненную месть какую-то. А что дальше-то будет, дядька Нечай? Монаха к нам пристёгивает...
   - Раз автобусом не приехал, монах, то вряд ли приедет, - махнул рукой старик. - Может, и к лучшему. А связать... Никто нас на воле не свяжет. Никакой идеей. Если сами её не примем... Только скучно, Зуй! Скучно без идеи на старости лет. Потому что воровского закона не осталось на земле... Сам знаешь, кого теперь коронуют. Мерки старые попадали. Новые нужны... Скучно помирать без всякого правила, Зуй! Не может так человек. Скучно... А Кормач, он мало сидел. Мелко плавал Кормач. Душу себе рвёт, как баклан. Не понял ещё ни рожна. Про сохранение энергии - не понял! Без толку сидел: главного не уяснил.
   - А я так считаю. Гуляй пока гуляется! И всё... Зачем воровскую жизнь с идеей-то свивать, дядька Нечай? Не совьются они. Мечты одни... - презрительно сплюнул Зуй. - Умственные испаренья.
   Он замолчал, вглядываясь в сторону грейдера. На верху качнулась еловая ветка раз и другой.
   - Ты доживи сначала до моёво! - раздумчиво посоветовал старик. - Потом считать будешь.
   Степан, стараясь не проваливаться в снег, хватался за кусты и тревожно озирался по сторонам, спускаясь в лощину.
   - Капустина ищешь? - весело крикнул Зуй. - Не ищи! Мы его на волю отправили. Вон той дорогой.
   Кормачов глянул на следы, однако ничего не понял в них.
   Старик отпил и подал бутылку подошедшему Степану. Но тот протянул её парню и отпил уже последним. Потом сел на бревно, а там и вовсе - прилёг, подложив локоть под голову.
   - Монах-то, говорю, не приехал! - повторил Зуй.
   - Андроник он, - сказал Кормачов с бревна. - Отец Андроник. Мальчишкой его знал.
   -- Монах с возу... - пожал плечами Зуй. - Нечего было и сговариваться.
   - Нет, без них нам нельзя. Без них мы... - Кормачов покосился на хворост, однако не увидел там ничего подозрительного. - Подождать надо его. Тут... не в лыжах только дело.
   - Чего ж не подождать? - кивнул старик.
   Кормачов внимательно посмотрел на старика. Тот отвернулся не сразу. Но Зуй, не выдержав, рассмеялся:
   - Вон он! Капустин. Кемарит. Как баба на вокзале. Куртизан, туды его в дышло.
   Вдали, где от лощины начиналась просека, и в самом деле, сидел под тонкой осиной Кеша, будто в смирительной рубахе. Пуговицы на его полушубке были застёгнуты все до единой, а рукава затянуты за стволом. К тому же был он примотан к осине и завязан ещё на крупный узел длинным своим шарфом. Кажется, Кеша дремал, успокоившись совершенно.
   - Отвели его подальше. Базлал сильно, - сказал старик. - Надоел... Не люблю, когда городские мельтешат.
   Кормачов промолчал. После ходьбы и после выпитого ему стало хуже. Лицо его заострилось, неровные красные пятна проступили на скулах, а глаза затуманились. Он вытянулся на бревне поудобней.
   Старик устроился у него в головах, на краю, Зуй - в ногах. Насвистывая, парень нашёл вскоре у себя в кармане какую-то бумажку.
   - Гляди-ка, от Капустина ремки остались... "Мне снился сон... что дядя Петя... построил домик из воды!" - медленно прочёл Зуй.
   И спросил Кормачова в недоумении:
   - Чой-то? Стихи что ль какие-то?
   Кормачов усмехнулся, утирая крупный пот со лба:
   - Точно, демократ. Раз "построил домик из воды"... Крысиное племя.
   - Трясёт же тебя! Давай, полушубком накрою, - предложил Зуй, кивнув в Кешину сторону. - А то млеет там всякое чмо в тепле, как вошь платяная... Да, посидел бы он у меня на колу, если б не ты, Кормач.
   - Мне от костра жарко, - сонно ответил Степан, не поднимая головы.
   Старик то ли задремал тоже, сидя на бревне, то ли глядел на огонь сквозь коричневые морщинистые веки, обхватив колени руками.
   - А вот кино, "Калина красная", когда у нас в малолетке шло... - вспомнил вдруг он со слабой улыбкой. - Все стулья тогда разломали к едрене фене. Чуть стены не разнесли. А свист, крик был!.. Шукшин этот... Не сидел сам, волчара... Ну, все мы - волки, вобще-то! - закончил он примирительно. - Нет, раньше малолетка была как малолетка. Всё правильно раньше было. Не то что теперь. Там у нас - деньги силы не имели!
   - Дядька Нечай! Расскажи, как ты в малолетке коробочки для цветных мелков клеил! - попросил Зуй, скалясь для хохота заранее. - На Меловых горках! А чего?
   - Было там, кому клеить, - отмахнулся от воспоминаний старик, но улыбнулся.
   - Или вот ещё! "Преступленье и наказанье"! - звонко расссмеялся молодой. - Достоевского! Мы на пересылке, в Уральске, неделю вслух читали, вся камера от хохота влёжку лежала. На каждой странице - ржали, как кони на заре!.. Да, весёлая книжечка была.
   - Зря ты, Зуй. Достоевский каторжанин был. В Семске сидел, - с уважением заметил Кормачов, приходя в себя. - Этот знал, что писал.
   Молодой и старик переглянулись с двух концов бревна, понимая друг друга.
   - ...Вот бы я какого козла замочил, а потом только бы про него и думал! - то ли поморщился, то ли улыбнулся старик. - Ходил бы месяц - и одного этого козла в башке бы в своей держал, как в стойле... Да я бы на другой день не вспомнил, кто он был и как его звали.
   Парень и старик посмотрели в Кешину сторону одновременно. Потом Зуй нашёл у себя в кармане ещё одну бумажку.
   - На, читай, - протянул он её Кормачову.
   - Давай сам, - отмахнулся Кормачов, заворочавшись на бревне.
   - Мы встретились тайком... Тем дивным вечерком... Смеялись от любви... Хрусталики твои!
   Все помолчали.
   - ...А может, я зря его? Трепал? - засомневался молодой.
   - Не зря! - нахмурился старик.
   Зуй подсел к костру. И стал не спеша сгребать палкой полуобгоревшие сучья в середину, а потом прилежно строить над ними шалаш из палок и веток.
   - Дядька Нечай! А что зло - по-твоему?.. - вдруг спросил Зуй старика. - Вот, зло, оно - что?
   Старик молчал.
   - Когда вся сила в деньгах, зло! - ответил с бревна Кормачов, не поднимая головы. - В такой стране, где жизнь на деньгах установлена, русскому человеку жить невозможно. Или устройство меняй, против власти денежной поднимайся, или помирай. А жить - грешно. Невозможно нам.
   - ...На Рождество как раз пять человек зарыли, - сказал старик, пристально глядя в огонь с бревна. - В полиэтилене в землю опустили. Туберкулёзники все, сопляки. Нам, грешным, прокуренным, прочифирённым, ничего, а молодняк... Мрёт зона! Вдруг ночью снится: Архангел. К чему?!. Думал-думал - понял: хватит зоне дохнуть. Как Михаил сбросил всю мразь бесовскую с неба, так мы должны сбросить всю мразь продажную со всей земли нашей. Чтоб Россия чистая от зла стала. Народец продажный - вот зло!
   Кормачов привстал с бревна.
   - А как ты понял, что Архангел это? - с сомнением спросил он. - Как понял, что - не талала?.. Святые силы, они ведь святым людям являются. А нам - талала одна.
   - А кто же ещё к нам придёт? - удивился Нечай. - Это к святым святые приходят, постники - к постникам. Они сами всех прощают - и к ним приходят такие же: смиренники одни... А к нам - тот, который в битве всегда. Он! Воин главный, который со злом в сражении вечном... Не простил же он нечисть ни разу, правильно? Значит, как мы.
   Кормачов озадаченно помолчал и снова лёг. Старик же продолжал тем временем:
   - ...Думаю: да! Если уж Михаил Архангел к нам, за колючку, явился, значит, всё: кроме нас никто этого не сделает. Некому, значит, больше - зло сбрасывать с земли. Не осталось, значит, уже на воле никого, кто бы не думал про своё только брюхо...
   - Если небо очищать войной пришлось, то и землю без войны не спасёшь. Всю её Зло захватит и нас изведёт, - легко согласился Зуй. - Это я кой-как понимаю. Только...
   - Тогда, Степан, я про тебя вспомнил, - продолжал старик бесцветным голосом. - Может, правильно Кормач там говорит? Хватит блатным для себя гулять, куролесить. Мстить за народ пора, чтоб запылали без пощады - коттеджи эти... Другое время надвинулось. Время возмездия. Мелкими отрядами воевать будем: сарынь, на кичку!.. Думаю: надо Кормача из больнички вытаскивать. Нам, значит, начинать. Пора!.. Вспомнят они теперь, на верху, про голь перекатную. Вспомнят слёзы вдовьи, сиротские. Вспомнят наши туберкулёзы. Всё вспомнят. Как только запылают их дворцы без пощады!.. И если Михаил Архангел к этому приснился, значит, хорошо со Степаном из больнички уйдём. Зуя, думаю, ещё к себе подтянем: свой! Пускай ему туб какой-нибудь в спичечный коробок харкнёт, а с медичкой он там, у себя, всегда договорится.
   - Да, с коек мы не плохо соскочили, конечно. Ну, ты же и раньше хорошо отрывался, дядька Нечай! - сказал Зуй. - Без всякого святого сна. Нормально.
   - То с химии было, - неохотно отозвался старик. - Какая там охрана?
   Кормачову надоело лежать на жёстком и он сел, упершись ладонями в бревно.
   - Они - зло, - указал ему старик в Кешину сторону. - Интеллигенты. Когда враг по народу из Москвы бьёт, эти дешёвки удара не держат. Вихляются. На манки поддаются, себя продать наперегонки спешат. Хоть кому, продать... Защита у народа прогибается! Он, народ, без толку на партии надеется. А надо - на себя.
   - А про Архангела-то что я сейчас понял? - возбуждённо заговорил Кормачов. - Вот мы, беглые, кто? Нас - на свете нет. Невидимые мы. Считай, что ангелы. Ангелы мести!.. Народ на воле мрёт - пронумерованный, и слова он против своей гибели сказать не может: за колючкой окажется... А нам, беглым, всё можно! Потому что нас - нет!
   - А ты попробуй, останови того, кому терять нечего? - согласно продолжал старик, выговаривая слова медленно, будто из полусна. - Облезешь останавливать... Нет, пока человек не понял, что он - только мешок с костями, с мясом и дерьмом, он - слабак. За шкуру переживает. Но если понял, то живёт он как после смерти своей. И вперёд - как после смерти идёт! Его пуле не остановишь.
   - А что? Был ты урка, а стал - ангел мести!.. - прикидывал сам с собою Зуй, поигрывая огромной сосновой шишкой. - Не хило. Только...
   - Да они там, наверху, уже весь народ сделали такой, что он смерть свою пережил, - почёсывал Кормачов горящие, пятнистые скулы. - Они думают, если обобрали, приморили человека за одно то, что он - русский, то истребили и душу его? Не-е-ет: велик такой, умерший при жизни, человек! ...Нет сильнее уничтоженного при жизни народа. Потому что уже одной голой душой он живёт. А душа металла не боится.
   Зуй, однако, посматривал на Кормачова насторожённо:
   - Ты потише давай. Опять харкать начнёшь. Молчал бы что ль, Кормач? Не ймётся тебе.
   Но тот не слушал его и продолжал ещё упрямей:
   - ...Неодолим человек, на собственной жизни крест поставивший и себя заживо похоронивший. Нет сильнее того человека, которого власть уничтожила жадностью своей, вот что! Не оставили народу выбора. Теперь он, властями похороненный, властями отпетый, всесильным стал!