Галактионова Вера. На острове Буяне

   Только тут все, остолбенев, уставились на него. И одна из закутанных женщин сказала, выходя из оторопи:
   - Как - кто?.. Заграница.
   А потом, отвернувшись от Кеши, спросила остальных в недоумении:
   - Это ещё чей? Городской что ль какой?
   - Да Бронькин, вроде, - раздумчиво ответила другая. - Неужель не городской? Вон, буром, гляди-ка, прёт... Город! На боку дыру вертит.
   Все разглядывали теперь Кешу неторопливо и обстоятельно.
   - Ну, темнота, - поражался Кеша. - Послушал бы вас Хрумкин... Читать вам больше надо!!! Образовываться! А не пресловутых каких-то стариков у прилавка слушать. Работать надо!!! Над собой!!!
   - Во-о-он чей. Бронькин... - скучно протянула продавщица, снова засверкав спицами. - Восемь. Девять. Десять. Кешка-город, значит. Он.
   А третья женщина, самая румяная и самая молодая, рассмеялась лёгким добродушным смехом:
   - Вот, грозный ё...рь!
   Кеша шагнул за порог, выкрикнул было женщинам через плечо: "Ну что вы материтесь? Как маленькие дети!.." - однако тугая дверная пружина уже сработала. И Кешу не услышал никто, кроме него самого.
   Улица по-прежнему казалась безлюдной и задремавшей средь белого дня. Только стая снегирей поднялась с высокой ольхи, осыпав снег с ветвей, и унеслась в сторону дальнего бора.
   - В самом деле - немые... - изумился Кеша, проводив стаю подозрительным взглядом. - Они, пр-р-роклятье. Птицы без голоса...
   Похаживая вдоль магазина то влево, то вправо, он долго чесал шрам под шапкой. Однако вскоре оживился: поодаль, в закутке около магазинного склада, одиноко стоял мужик в тяжёлом драповом пальто, уцепившись за дощатый забор. Кеша присвистнул и направился к нему.
   - Слава сельской интеллигенции! - хлопнул он мужика по плечу.
   Тот обернулся всем туловищем, выпустил забор из рук - и рухнул в рост, на спину, крепко ударившись головой о перекладину; дерево задумчиво загудело.
   - Эй! Ты! Сельский интеллигент... Дышишь ещё? Нет? - нагнулся над ним Кеша.
   Мужик открыл глаза. Он смотрел на Кешу отсутствующим мутным взглядом, но видел не его, а что-то совсем иное, вызывающее у него тоску и застарелое, сильнейшее отвращение.
   -...П-п-подавись! - с ненавистью выговорил мужик. И успокоенно сомкнул веки.
   Уже через минуту, понурившись, Кеша слушал мирный его храп и видел вдоль забора только жёлтые брызги на снегу да небольшие дырчатые углубления.
   - М-да... - с чувством подытожил он. - Окончен бал. Погасли свечи, гадство. И, если мне не изменяет память, цветы роняют лепестки на песок.
 
   Он брёл без дум, без цели и уже без желаний - по длинным улицам, вдоль тесовых серых ворот и высоких дощатых завалинок, и сворачивал потом в какие-то переулки, засыпанные золой тут и там. И снова двигался, как в затяжном бреду. Мимо серых добротных заборов, мимо низких, насыпных и тёплых, коровников и курятников, мимо срубленных на огородах низких бань. Серое небо казалось ему неприветливым, дальнее заснеженное поле - тоже. И чёрные деревянные солнца срубов, выстроившись друг над другом в цепь, смотрели ему прямо в затылок с углов изб. И эти же чёрные древние солнца возникали перед глазами, куда бы он ни направлялся.
   Вдруг неожиданно одна из улиц перешла в кладбище. Кеша озирался теперь, стоя на прочищенной широкой дороге и не понимая, когда он успел шагнуть за кладбищенские ворота. Ровные ряды крепких тёмных крестов кинулись ему в глаза. Шорох венков на ветру то усиливался, то стихал. Широкий верховой ветер летал над могучими старыми дубами. И детский голос, переживая за кого-то, всё повторял и повторял невдалеке покорно, светло и настойчиво, и горевал, и молил:
   - ...Прости его. Прости за всё, Господи, миленький мой.
   Кеша свернул с дороги на боковую тропу. Там русая девочка лет пяти, в широком зелёном пальто, в клетчатом взрослом платке, затянутом на спине большим узлом, деловито переходила от могилы к могиле. Она останавливалась перед каждой, и сначала поправляла сползавший с макушки клетчатый платок, а потом старательно крестилась красной от мороза рукой, двоеперстно, и кланялась быстрым земным поклоном.
   - Прости её, - просила девочка, задирая голову к белёсому, безучастному небу. - Пожалей её. А то она померла давно. Тётенька эта... Она давно не молилася за себя. Мёртвая она теперь, Господи.
   Девочка доверчиво показывала варежкой на заснеженную могилу за проржавевшей и покосившейся оградой и как будто ждала ещё ответа оттуда, сверху.
   Кеша покашлял. Но девочка не услышала его. Она снова поклонилась истово, прежде чем прошагать к соседней ограде. Слабо проскрипел снег на тропе под её крошечными скорыми валенками.
   - ...И его - прости. Прости тоже! - говорила теперь девочка в беспечальной печали, указывая небу на три широких креста с расплывчатыми фотографиями. - И - её!.. И дяденьку этого. Всё, всё им прости. А то они ждут на небушке, чтоб за них тут молилися. Ждут все... Пожалей их, миленький Господи, не наказывай. Помилуй их! Всех... Всех!
   - Эй. Как тебя зовут? - негромко окликнул её Кеша издали. - Ты почему здесь ходишь? Одна? Без взрослых?
   Девочка, вскинувшая лицо и глядящая ввысь, сквозь сплошные сонные облака, смолкла на полуслове, замерла с разведёнными руками и стала похожа на слепую.
   - Зачем ты это делаешь? - спросил её Кеша. - Кто тебя заставил?
   Теперь девочка пришла в себя и угрюмо уставилась на него исподлобья. Она заправляла выбившиеся русые пряди под платок - той рукой, которая была без варежки, и молчала, тихо потягивая носом.
   - Кстати, почему у тебя такой тяжёлый взгляд? И лоб - тяжёлый. Хм, девочка, разговаривающая с Богом. Странная девочка.
   - Никто не заставил! - ответила она невпопад.
   - Такой тяжёлый взгляд, девочка, бывает только у убийц, между прочим. У бандиток!... А ты должна расти привлекательной! Не угрюмой. Ласковой, понимаешь? Для того, чтобы нравиться мальчикам. Твоё природное назначение - нравиться мальчикам. Изо всех сил, между прочим. Ты должна из кожи лезть, чтобы... Погоди, ты когда-нибудь изучала себя в зеркале? Нет, ну разве дети так смотрят?
   - Какие? Дети? - насторожилась девочка, мрачнея ещё больше и отодвигаясь.
   Он шагнул было к ней. Она отскочила в тот миг - без страха, а только с проворством, и помчалась в глубину кладбища. Но тропа, расчищенная от снега, внезапно кончилась перед нею. Девочка растерялась, попробовала ступить в сугроб раз и другой, однако не осмелилась. И прижалась к ближайшей ограде. Опустив голову, она уцепилась за металлические прутья, пережидая.
   Кеша понаблюдал за нею в недоумении, бормоча: "Дикость нравов, на уровне всех поколений". И не спеша направился к выходу.
   - Они не могут больше молиться за себя! - беспокойно прокричала девочка ему вслед. - Потому что - мёртвые все! ...Они сами - не могут уже!
   - Это - родные твои? - вежливо спросил Кеша, оборачиваясь.
   Под порывом ветра сильнее и тревожнее зашуршали бумажные венки. Тёмные кресты словно качнулись разом. И осыпался снег с высоких ветвей.
   - ...Всякие! - откликнулась девочка из-за ограды.
   - Ну, вот ты за этого человека, допустим, молилась. А что с ним случилось - ты знаешь или нет?
   Девочка задумалась, очертила ногой вокруг себя небольшой полукруг на снегу. Потом догадалась:
   -...Умер, наверно! - и скрылась за оградой.
   - А между тем, ему двадцать один год. Видишь звёзды на погонах? Младший лейтенант, - с удовольствием показывал Кеша на застеклённую фотографию, глядящую с креста. - А год смерти? Это - Чечня. Скорее всего.
   - Не Чечня... - высунувшись из-за ограды, угрюмо сказала девочка. - Это Егорушка наш.
   - Всё равно. Не вернулся оттуда живым.
   - Вернулся, - тихо упрямилась девочка. - На небо. К себе. Он за меня там молится, Егорушка. А за себя не может больше.
   Кеша мог бы поговорить с нею ещё. От скуки и безделья. Но девочка уже уловила его намеренье, прыгнула в сторону и провалилась в снег по пояс. Пока Кеша решал, помочь ей или нет, девочка выбралась на тропу сама, отряхнулась и рассердилась.
   - Уходите! - крикнула она. - Нечего. Нечего тут.
   Подождав немного, девочка топнула ногой:
   - Нельзя сюда!.. Они - не ваши.
   - Но я же тоже умру когда-нибудь! - надменно заметил Кеша. - Ты и за меня бы тогда молилась. Не правда ли?
   Девочка смотрела на него снизу, широко раскрытыми пасмурно-серыми глазами, которые видели, но не вбирали в себя образ чужого человека, а упрямо оставляли его стоять там, где он стоял. Потом девочка застенчиво пожала плечами и засмеялась.
   - А где твоё кладбище? - живо спросила она, вытаскивая из кармана вторую варежку.
   - Ну конечно же, не тут! - обиделся Кеша. - За кого ты меня принимаешь? Или я похож на плебея?
   - Тогда уходи. На своё! - велела она, насупившись снова и глядя ему под ноги из-под тяжёлых, недетских век.
   - К сожалению, туда далеко ехать.
   Но девочка решительно натянула варежку на красную руку и замахала, будто старуха:
   - На своё уходи. Щас же!.. У-у, пустоброд непутный. Ходит!.. Иди, у себя ходи, пустоброд.
   Она перестала ворчать, нагнулась, быстро слепила снежок и замахнулась им на Кешу. Но задумалась вдруг о чём-то. Снежок, выпавший из опущенной руки, шлёпнулся к её ногам. И крошечная девочка не заметила этого в своём глубоком и сосредоточенном размышлении.
   Сильно рассердившись, Кеша приготовился поругаться с ней самым суровым образом. Однако спохватился:
   - А не подскажешь ли ты... - искал он её глазами. - Девочка! Не подскажешь ли ты случайно, как добраться... до грейдера?
   Её уже нигде не было. Стоявшая только что в зелёном пальто на тропе, она исчезла меж тёмных вековых стволов мгновенно, будто растворилась в белом сумрачном дне - в шуме ветвей, в шелесте венков, в страшноватом шорохе кладбищенской позёмки. И только отзвук её голоса - "Уходи!.. На своё!.." - ещё витал в пасмурном воздухе, меж заснеженных белых могил и не рассеивался в пространстве. Кеша напрягся было, сопротивляясь ему, - и попятился, и подчинился этому минувшему детскому повелению, как настоящему.
   За спиной его часто и дробно зазвонил церковный колокол. И стая тёмных безмолвных птиц поднялась над куполом в белое, облачное небо.
 
   Впрочем, через несколько шагов Кеша забыл про девочку, с живостью представив, как где-то здесь, под землёй, рядом с корнями дубов, лежит сейчас, хитро скосив глаза в сторону, румяный и рыжий амбал с закрученными усами.
   - Велика честь - лежать бок о бок, - ворчал Кеша, боязливо прочитывая надгробные надписи. - Вот так состаришься в глуши, безвестно. И отбросишь коньки в полном бесславии, как пресловутый какой-нибудь...
   Фамилии "Кочкин" на ближайших крестах не было.
   Потом девочкин клетчатый платок возник у него перед глазами снова, сам собою, - клетки были коричневые и белые, - и не пропадал долго, хотя Кеша смаргивал и даже тряс головой, выйдя с кладбища. Вскоре он замешкался, напрочь потеряв дорогу к дому. И зашагал, в конце концов, наобум, по колее. И тут, глядя под ноги, он почувствовал приступ сильнейшего и горького восторга.
   - Мне снился сон... - забормотал Кеша на ходу. - Гениально!... Мне снился сон, что дядя Петя... Что за пресловутый дядя Петя? Впрочем, неважно, я его всё равно увековечу. И прославлю в веках, да... Мне снился сон... Нет, Хрумкин бы опять сказал, что я - абсолютный Такубоку! Мозаичность моего сознания, это вам не баран чихнул! Она достигается только с похмелья, по ходу жизни.
   И стихотворение завершилось. Оно получилось коротким, таинственным и таким проникновенным, что у Кеши защипало в носу от большого и высокого чувства.
   - Мне снился сон,
   Что дядя Петя
   Построил домик из воды!
   Обрадовавшись, Кеша с удовольствием высморкался в чистый, поглаженный платок и быстро зашагал по мосту. "Мне снился сон!.." - успел повторить он с сильным выражением. И услышал внезапно, как за спиной его взревела, отчаянно засигналила летящая на бешеной скорости машина. Кеша резко прыгнул в сторону... Он летел на дно оврага, хватая руками воздух. Последнее, что видел Кеша, сорвавшись с моста, - это широкое, доброе лицо огромного мужика в фуфайке, который гудел, отчаянно сигналил и усердно крутил на бегу воображаемый руль... "Я же искал! Что-то главное! Что-то я искал на этом свете, давно... Но что? Что?.. Поздно..." - промелькнуло у него в голове.
   Миня дурачок, сбегающий с моста, рулил и вилял из стороны в сторону, там, в радужном сиянии, высоко-высоко. Сияние это быстро становилось всё более оранжевым, потом - красным, потом - багровым. В багрово-чёрном пятне бежал, виляя, круто рулил и стремительно уменьшался маленький глупый человек, счастливый от отсутствия цели. Дурачок уменьшался, пятно сгущалось - до тех пор, пока не погасло всё.
   Вдруг, в последней запоздалой надежде, душа Кеши резко рванулась из темноты. "Брошу! Всю дурь! Честно, брошу! Я всё устрою, только пусть я останусь жить! Жить буду - чисто! Чисто! Чисто!!! Я стану другим человеком, другим!" - взмолился он уже из вязкого беспамятства, не произнося этих слов. Он успел выбросить их, не звучащие, как выбрасывают белый флаг, в одном сильном, отчаянном стремлении - уцелеть: "Теперь - клянусь: по-другому!.. Только - жить!"
   Кажется, в каком-то тёмном коридоре он судорожно нашаривал вслепую, искал за бесконечными поворотами, в кромешной тьме, дверь, обитую дерматином, за которой, он знал, был свет, и огромный куст "Ваньки мокрого", буйно цветущий среди зимы сплошным алым цветом. Он тянул руки к недосягаемой уже двери, за которой был когда-то запах тёплых духов, женский говор, тихий смех... И нашарил. И открыл глаза.
   Высоко над оврагом завывал сухой, холодный ветер, он срывал со склонов и сбрасывал вниз мелкий снег. Снежная пыль долго вилась на лету и редела. Потом, почти уже незримая, она попадала в глаза, таяла на лице. Влага тихо стекала к ушам. И Кеше было покойно лежать в снегу, будто в глубокой колыбели - или в холодной перине, послушно принявшей точные очертания его тела. "Всё будет по-другому... Совсем по-другому..." - беззвучно плакал Кеша на дне оврага, понимая, что жив, и был счастлив спокойным и кротким счастьем, пока не почувствовал, как зябнет затылок. "Пр-р-роклятье. А шапка где?.. - внезапно обеспокоился он. - Она же совсем как новая была! Псих её в своей больнице почти не износил... Да, судя по шапке, прогулки там весьма редко бывают..."
   Кеша сел, ощупал себя. И удивился оттого, что нигде ничего не болело. Вязаная шапка его отлетела недалеко - она валялась на расстоянии вытянутой руки жалким комом, похожая на подбитую ворону. Чёрная, с бурой полоской. Он долго вытряхивал из неё снег, прежде чем натянуть по самые брови.
   Потом Кеша опять посмотрел вверх - и понял с тоской, что выбраться из оврага невозможно. Синие отвесные тени спускались ко дну, где сидел он в глубоком снегу. Зловещие сумерки сгущались вверху, над землёй. Тут, в безлюдьи, кричи, не кричи... От явной безысходности ему захотелось забыться: зарыться в снег поглубже, где теплее, и отдохнуть, не думая ни о чём. Утомлённый переживаниями, Кеша нервно зевнул. И почувствовал на себе остановившийся дикий, звериный взгляд. Он быстро оглянулся в страхе и смятении. Рыжий кот, замерший, взъерошенный, сидел в заснеженном бурьяне и смотрел сквозь Кешу дремучим взглядом.
   - Кис, кис, кис... - зачем-то позвал его Кеша.
   Кот не шелохнулся.
   -...Кис! Кис, кис! - звал Кеша вкрадчиво и осторожно.
   Но вот зверь дёрнул ухом раз, другой. Потом встряхнулся - и пошёл прочь, со дна оврага. Наверх. Кеша напряжённо следил за ним. Выбирая путь, кот неторопливо двигался по отлогим мелким проплешинам. Он огибал отвесные обрывы и занесённые снегом глубокие, провальные впадины.
   Вдруг Кеша испугался, что кот исчезнет из виду. Торопливо поднявшись, Кеша двинулся за ним следом, но тут же увяз в снегу по пояс. Он выбирался, в спешке помогая себе руками, барахтался и почти полз. Зверь остановился на узком возвышении, с которого ветром смело почти весь снежный покров, и будто ждал теперь человека под отвесной глинистой стеной.
   Наконец Кеша выбрался на кошачий путь. Теперь ноги чувствовали опору. А бурьян по склонам крепко держал его, цепляющегося за высохшие, заиндевевшие вершины. Впрочем, они до странности были похожи на вздыбленные корни - будто растения росли вверх ногами и, может быть, цвели там, под землёй, тайно, долгими зимами, вбирая с поверхности своими корнями хмурый свет холодных небес, будто пасмурную воду.
   "Парадокс в голову влез!" - Кеша быстро сморгнул с ресниц странное мысленное видение. И понял: это - от психовой шапки. Сдерживая дыхание, он лез за зверем...
   Больше всего на свете он опасался спугнуть кота и часто поднимал голову вверх, торопливо запоминая все извивы его замысловатого продвижения. Но рыжий кот останавливался. Зверь отрешённо смотрел на выбирающегося человека некоторое время, не давая, однако, ему возможности приблизиться слишком. Глаза кота вспыхивали в тени обрыва жёлто и неприязненно, и тут же гасли - кот шёл наверх.
   Когда голова Кеши показалась из оврага, кот уже стоял понуро на огромном пустыре, поодаль, полуобернувшись. Зверь, неопрятно взъерошенный, будто отощал теперь на ветру и обессилел враз. И в том, как он наблюдал за человеком, Кеше почудилась тоскливая и презрительная отчуждённость.
   - Вывел... - не веря себе, восторженно бормотал Кеша, выбираясь из оврага окончательно, ноги его дрожали.
   Однако прокашлялся он вполне солидно:
   - Хм. Конечно, зверь чует, кого выводить, а кого - не обязательно.
   Мгновенный закатный луч выбился из облаков у самого края небес. Рыжая шерсть ярко вспыхнула вдруг в снежной синеве - и померкла. Кот исчез бесследно.
   Потом Кеша отряхивался на ветру, приходя в себя. Он решительно не понимал, куда мог подеваться этот огненно-рыжий кот среди огромного и открытого заснеженного пространства, быстро темнеющего перед ночью.
   Но уже включался свет в окнах домов. Они казались совсем близкими. И Кеше было, куда идти - к теплу, к заботе, положенной ему по праву.
   И наконец всё происшедшее стало казаться ему только глупым недоразумением - не больше.
   - Ну, дер-р-ревня... - бодро вышагивая, поражался он недавним своим переживаниям. - Чокнешься - запросто, доходишься тут в чужой шапке... А что? Начнёшь ещё сам наказывать себя. Как псих пресловутый. За неправильный ход мыслей!.. Ну, не-е-ет. Я же всё-таки не кретин какой-нибудь, правильно? Это же за версту видно!..
   Однако на душе у него было неспокойно. Звериный дремучий взгляд чудился ему за спиной. Кеша оборачивался, смотрел на замершее пустынное поле, на поднимающуюся над тёмным бором бледную луну - и не обнаруживал никого.
   - Всходит, как будто ничего не случилось... Светит... - неприятно поражало его бесстрастное ночное светило, следующее над снежной равниной своим извечным путём. - А если б я погиб?!. Безобразие. Посильнее бы долбанулся - и к утру был бы не живее памятника самому себе... Нет, я же вполне мог окоченеть!!! Как пресловутый Кочкин какой-нибудь. Или... Или...
   Ему тут же вспомнилась замёрзшая курица с выклеванными глазами, неподвижно стоявшая возле навозной кучи на одной ноге. И холодок пробежал по его позвоночнику, а голова неприятно втянулась в плечи. Вдруг взвыла в бурьяне, заводясь, машина - без мотора, без кузова, без колёс. Слабый её, тёмный силуэт был едва различим на косогоре. Переключились скорости. И она понеслась, недвижная, под луною, по несуществующим буеракам, и задребезжала, загрохотала на неведомых колдобинах, будто везла кровельное железо. Остановившийся было, Кеша долго матерился на краю поля.
   Но, шагая уже вдоль улицы, он осмелел снова.
   - Подумаешь - с моста навернулся! - заносчиво повторял он одно и то же под скрип шагов, пытаясь переспорить то ли самого себя, то ли кого-то ещё. - Делов-то.
   - Обычный парадокс! Без единой царапины, между прочим, - презрительно сплёвывал он.
   На улице не было ни души. Только впереди, по узкой тропе, протоптанной в снегу, медленно плелась сгорбленная старуха в длинном чёрном пальто, с клюкой, и держалась за поясницу. Он нагонял её довольно быстро. Однако чёрная старуха вдруг суетливо качнулась прямо перед ним, словно собираясь завалиться на бок, но сделала неожиданно широкий шаг в сторону, к низкому освещённому окну совсем небольшой избёнки. И Кеша уставился на комнатный свет во все глаза, поверх замершей у стены старухи - окно было приотворено на улицу, словно летом.
   -...Что высишися, о убогий человече? - доносилось оттуда чьё-то заунывное, распевное чтение. - Кал сый, и гной. Что дмешися и выше облак высишися? Помысли состав свой. Яко земля еси, и паки в землю пойдёши...
   Вдоль окна, то ли на лавке, то ли на стульях, лежал прямо перед ними старый, сосредоточенный покойник в гробу. Мучнистое лицо его в чёрном бумажном венце, испещрённом белыми буквами, было совсем рядом. Вокруг гроба сидели, должно быть - не первый день, усталые дремлющие старушонки, в пуховых шалях и в фуфайках. И какая-то одна, невидимая, читала монотонные, усыпляющие слова писания, борясь с зевотой:
   -...Богатый, благородный, сильный, гордый, напрасный, во един час овцы кротче ляжешь, и отыдешь как не являвшийся. И держащий - держим будешь, и рождённый аки не родився, и ведущий - ведом аки осуженник...
   Между тем чёрная старуха, приникшая к завалинке уже тихонько продвигала по подоконнику свою клюку, щурясь подслеповато, но прицельно. И вдруг ткнула ею гроб точно и коротко, будто бильярдным кием. Гроб дрогнул на мгновенье.
   - Как вы... посмели?!! - выдохнул с улицы потрясённый Кеша прямо в окно.
   Чёрная старуха, обернувшись, широко улыбалась в тёмное пространство беззубым ртом и не видела чужого человека вовсе. Она поплелась дальше со своей клюкой, держась за поясницу и бормоча что-то себе под нос. И Кеша увидел в тесной раме яркого окна вскочивших разом людей. Потом услышал чей-то страшный, бессмысленный вой. Затем хлынули из избы крики и торопливые причитания. Захлопали где-то двери. На улицу, одна за другой, выбегали из калитки старушки в фуфайках и суетливый домашний люд.
   - Чегой-то было? - тревожно кричали все одновременно. - Чегой-то было? А?
   - Да чуть из гроба не выпрыгнул, Данила-то!.. Как ворохнулся!..
   - А сказал что ль чего? Иль молчком ожил?
   - Да я и не расслыхала.
   - Спросил он! - зазвенел в темноте тревожный и уверенный девичий голос. - "Как вы... поели?!!" спросил!
   Остолбеневший было, Кеша понял, что лучше убраться отсюда подобру, поздорову. Встревоженный люд в ту минуту притих у калитки. И кто-то произнёс в ночи с пониманием:
   - ...Беспокоится, значит, Данила. Как бы людей плохо не накормили.
   - Во-о-он оно что... Отец! Придётся, наверно, хорошую рыбу-то из погреба всю доставать.
   - Чего же, достанем, - ответил озадаченный мужской голос.
   - Ты погляди! Данила-то - умер-умер, а сам про рыбу, которая в погребе, не забыл. Из гроба прям дочери-то напомнил. Вскочил, не поленился... - переговаривались у калитки.
   - Да. Уж как привык при жизни-то за всех радеть, обо всех печалиться, так после смерти и не остановится никак.
   - Радетель!..
   Неторопливо бредущую чёрную старуху Кеша обогнал, поравнявшись с колонкой.
   - Бабушка! Старая, а озоруете, - поругал он её на ходу, ещё не успев толком придти в себя.
   Она не обратила на него никакого внимания. Только ворчала за его спиной, двигаясь с горы потихоньку и мирно поскрипывая по снегу тяжёлыми валенками и клюкой:
   - По полотенчику-то, небось, все возьмут, не откажутся... Дремлют, курицы... Их молиться позвали: спят, как на насесте... Вот, пускай, встрепенутся маленько, проветрятся! Курицы сонные. Наладились возле покойников спать... Побойчей теперь молиться-то будут с перепугу! За Данилу-то за Михеича за нашего... А то разоспалися на стульях, как барыни!.. Какие это молельщицы? Пришли к покойнику носами клевать. А по полотенчику - возьмут.
   - Жуть во мраке, - оглядывался Кеша на неё, бредущую с горы в морозном, лунном свете. - Жуть! Жуть!
   Старуха в чёрном плюшевом пальто услышала его. И ответила из-под звёзд внятно и отрешённо, опершись на клюку подбородком:
   - Ты. Мало. Хоронил. Лебедик.
 
   Бронислава была ещё на работе. В доме стояла гулкая неуютная тишина. Кеша, не раздеваясь, взял ковш, зачерпнул из фляги, со дна, жидкое месиво, пахнущее перекисшим тестом. Выпил с отвращением, редкими глотками - и зачерпнул ещё. Жизнь стала медленно налаживаться в её прежнем виде. Он нашёл на плите тёплую тушёную говядину с картошкой, поел из кастрюли, стоя.
   - Преследование судьбы! - заключил Кеша, разглядывая пустую ложку. - Нет ходу настоящему таланту. Давит бездар-р-рность! Давит.
   Он кинул ложку в кастрюлю, сел за стол и попытался заплакать - легко и чисто, как плакалось в овраге. Однако у него ничего не получилось. И тогда он, проглотив жижи ещё с полковша, начал жалеть себя.
   - Собачья жизнь! - с тоскою выкрикнул он, сжимая виски. - Рыжие путеводные коты... Девчонки хуже старух, старухи хуже девчонок. Эх, Викентий! И куда же ты попал!.. А молодухи?! Все - без признаков половой жизни... Кругом одно безобразие. Туалет - и тот на улице!!!
   Но сердцу не хватало ещё какой-то горькой обиды, и тогда он встал посредине избы, перед старинным настенным зеркалом с пожелтевшим стеклом, и зарычал с угрозой и презреньем:
   - Ты что же думаешь? Захоботала интеллигента? Купила?! Вам всем нужно одно: денег мне дать как можно меньше - чтобы как можно дешевле меня купить... Как же, меня легко купить! У меня нет ни-че-го. Если мне не изменяет память, у меня нет даже коровы. Нет сарая и дома. А потому меня может купить всякая... Но не-е-ет!!! Врёте! Не захоботала! Вам всем только кажется, что вы меня покупаете! Ха-ха-ха! Вам всем только так кажется!!!
   Он похохотал ещё - зловещим, раскатистым, торжествующим смехом, слушая себя. И резко воздел руки к потолку: