Галактионова Вера. На острове Буяне

   - Ну, своих-то здесь никто не трогал. Никогда! - возразила Нина с обидой. - А чужие - пускай боятся. Мы же целей будем.
   Бронислава тем временем взяла приготовленную иглу с коричневой ниткой. Но вскрикнула на первом же стежке.
   - Батюшки-светы! Гляди-ка, под ноготь ушко-то себе загнала, - разглядывала она большой палец с наливающейся алой каплей. - Больно как.
   - ...Нет, хоть как, а тулку я от Антона - спрячу! От греха подальше. Пока этот здесь, - решила Нина, не сводя взгляда с капли. - За Антона я что-то боюсь. Как бы он не стрельнул. Как бы не пальнул. По Городу-то. Из двух стволов, дуплетом.
   - А и спрячь! - охотно согласилась Бронислава, посасывая палец, чтоб скорее зажил. - Он спокойный-то спокойный, Антон. Да мало ли? Все они у нас спокойные. Пока не схлестнутся... Спрячь, конечно. Что ж теперь!.. Под сено вон засунь. Под низ самый. Небось и под сеном не испортится, тулка наша. Смажь только получше, из маслёнки отцовой. Да не разбирай ружьё-то! Ты его потом сама - и не соберёшь. А так: прям в дырки прыскай. Как из клизмочки. Там дырки есть, с блошиный глазок. В них... Оно, масло, само потом по суставам-то по железным разойдётся.
   Они помолчали.
   - А то гляди - сама бы я смазала! - подняла голову Бронислава. - Без Антона разобрала бы вон, на кухонном столе. Да собрала бы. Там хитрого нету.
   - Смажу как-нибудь, - повеселела Нина. - Отец меня, маленькую, хорошо учил, да тётка Матрёна. Я помню, как... Ещё в газету оберну, тулку. Вон, в "Советскую Россию". И в одеяло старое... Правда что, спрячу от греха. А то прям сердце жмёт, и всё тут! Схватятся, думаю, не сегодня-завтра. На ровном месте.
   Бронислава тоже села на половик, вытянула уставшие ноги. Часы громко стучали в тишине.
   - Ничего, он - без зла. У него в голове мир вывернулся только наизнанку, по-западному. И мысли от этого шиворот-навыворот скачут, - сказала Бронислава. - А вот как пообвыкнет, прямой разум к нему тогда и вернётся... Притрётся он, никуда не денется. Может, и не хуже наших станет. Город-то наш.
   Они обе посмотрели на притихшего Кешу.
   - Незнай-незнай, - со вздохом ответила Нина. - Слабо верится что-то...
 
   Утром Кеша примерял перешитый полушубок. Долго, с любопытством, изучал себя в зеркале:
   - Хм, вполне. Теплынь! На мне вообще-то всё хорошо выглядит, - и оглянулся.
   Бронислава сидела на кровати, смотрела на Кешу с улыбкой. Глаза у Брониславы были покрасневшие - шить она кончила только под утро. Кеша смутился, глядя на её состарившееся лицо, подошёл, не зная, что и как сказать, погладил её неприбранные волосы, уже седеющие с висков. Она опустила голову ниже, глядя в пол покорно и грустно и пряча за спину правую руку. Большой палец был некрасиво исколот иглой. Он опух и болел. А куда подевался напёрсток, она так и не вспомнила ночью.
   Кеша тоже чего-то застеснялся и сердито прокашлялся.
   - Снег почищу. Лопата в сенях? - хмуро спросил он.
   Потом Бронислава резала на деревянном кружке морковь для борща, громко стучала ножом, выглядывала в окошко, и ей было смешно и хорошо видеть, как он вырубает широкой деревянной лопатой снежные кубы и неумело, с натугой, откидывает их в сторону.
   Половицы в сенях тяжело заскрипели, кто-то несильно ударил кулаком в дверь.
   - Заходи, не бойся! - крикнула Бронислава. - Без стеснения давай!
   Появилась Зина в наспех завязанном шерстяном платке.
   - Ух, уморилася, - поёжилась она с мороза. - Настиралася, устала. А жарко у вас! Ну - натопили... Крым что-то крымский прям развели.
   - Грейся, садись.
   - Гляди-ка, фатеран твой чего делает! - засмеялась Зина, махнув рукой в сторону окна. - Прям бульдозер без бензину.
   - Расписались мы,- похвалилась Бронислава.
   - С фатераном-то? Слыхала. Ох, намучилась я с ними в позапрошлом году! Помнишь, что ль, восьмерых-то из СПТУ пускала? Им зимой за восемь километров ходить сюда из Озёрок далеко было. И веришь-нет? Ночью впотьмах бывало до ветру не доберуся. Куда ни ступлю, Броньк, везде фатеран лежит. И то один под ногой охнет, то другой под ногой крякнет... А на длинного-то самого ночью как упала - запуталась в длинном-то, везде он по полу распластался, прям быдто удав какой что ль, не знай. Так лбы у нас и треснулись друг об дружку, Броньк! Как два яйца на пасху. Вот, сидим утром оба с шишками, с фатераном-то с этим, за одним столом. Он, как моя копия - и я, как его копия... Копия с Прокопия. Породнилися... Так ты, значит, у нас взаправди замужем? Что-то больно скоро сошлись.
   - А иначе удачи не видать! - с вызовом ответила Бронислава. И нарочно сильно и весело постучала по доске, сбрасывая в кипящую кастрюлю нарезанную морковь.
   Зинаида уселась на табурет, откинула платок. Сказала скучным голосом:
   - Слышь, Броньк, чего Козин-то говорит?
   - Это приезжий, что ль? - насторожилась Бронислава. - Который в клубе работает?
   - Ну, в ДэКа. Он этого... твоего-то, оказывается, ещё по городу знает. Всему городу, говорит, твой-то - известный... Говорит, забулдыга забулдыгой! У пивной, говорит, всё по двадцать копеек сшибал. Сроду, говорит, неодетый, небритый. А на работу его нигде не берут - руками-ногами от него отпихиваются прям.
   Бронислава смотрела в Зинино лицо, расплывающееся в улыбке, и молчала.
   - Козин-то знаешь, чего говорит? Обдерёт он её - это тебя, значит, как волк кобылу. И оставит он, говорит, от неё - хвост да гриву! - вдохновенно излагала Зина. - ...Всё, говорит, пьяненький по городу везде мотался, с воротником поднятым. Шаромыга! Его, говорит, ни одна баба не держала... А я говорю, может, и прибьётся к одному месту, да и жить будут. Оно же как на свете-то? Всё бывает: и жук мычит - и бык летает.
   - Это ты Козину сказала? Про "жук мычит"? Иль кому?.. Про "бык-то летает"?
   - Н-нет... Я с ним, Броньк, разговоры никакие не разговаривала, врать не буду. А народ - всё слыхал!.. Это я сама себе так говорю: может, мол, прибьётся.
   - Пришла-то чего?- беспечно спросила Бронислава.
   - ...А-а?
   - Пришла-то чего, говорю?
   - А уж и забыла... Дык, вот! Думаю - скажу! - растерялась Зина.
   - Чего, Зинка, где услышишь, всё мне передавай! Поняла? - приободрила соседку Бронислава.
   - Ага!- развернулась к выходу Зина. - Скажу. Я скажу! Я всё, Броньк, скажу. Ты даже капли не переживай.
   Зина ушла, не прикрыв как следует дверь.
   - Говори-говори, - пробормотала Бронислава и хлопнула отошедшей дверью как следует. - Кочерыжка пакостная.
   Она снова подошла к окну, встала, прислонившись лбом к влажному от тепла стеклу. Зинаида уже разговаривала с Кешей, размахивая руками и воровато оглядываясь на окна. Бронислава погрозила ей в окно кулаком. Потом походила по комнате - и выскочила во двор, не переобувшись, в тапочках на босу ногу.
   - Ну, до свиданьица, пошла я, - заторопилась Зина. - Вот, всё толковала с ним, с фатераном-то с твоим. Спрашивала: и когда этот мороз кончится? А он и не понимает про морозы-то никого! Прям, пенёк с глазами - Город-то твой... Ну, мы, может, тоже кой в чём дураки. Бывает! Жук да бык... Да...
   Бронислава смолчала. Она смотрела вслед зининым торопливым шажкам и, разгорячённая, не мёрзла в лёгком своём халате, плохо сходившемся на груди.
   Кеша выдернул лопату из снега, поставил её к стене. Оглядел Брониславу как чужую, с недобрым мужским любопытством. Бронислава не шевелилась на ледяном ветру.
   - К Козину схожу,- помрачнев, сказал он.
   - Иди, - кивнула Бронислава и отвернулась.
   Он обошёл её, стоящую на тропе, стороной, через сугроб, глубоко проваливаясь в снег, потом зашагал, кособоко вздёрнув одно плечо.
   "Ты зачем такой-то? - хотела крикнуть ему вслед Бронислава. - Разве же можно впускать в душу плохое?! Да с плохим в душе - как жить-то тогда?.. Нельзя же!" И не крикнула.
   "...Не зовёт. Один ушёл", - тревожно думала она.
   И всё ждала, что Кеша обернётся. Рукой бы что ль хоть махнул?.. Но Кеша свернул в макаров переулок и скрылся из глаз.
   Теперь улица была пустая. Над низким прозябшим селом двигались облака, плотные, сизые, как ночные сугробы, и сливались с дальним пасмурным полем. Меняясь, облака пропускали иногда на землю слабое пятно жёлтого зыбкого света. Но оно быстро затягивалось на морозе, будто небесная случайная прорубь, из которой только сильнее и пронзительней дуло сверху. А потом всё стихало ненадолго, пока не возникала в быстром движении облаков новая прореха, изчезающая сразу. Тогда жёлтый свет угасал на снегах. Синие мертвенные тени резко проступали на волнистых перекатах сугробов. И замирало вокруг всякое дуновенье - прерывалось дыханье всего живого...
   И давний страх стал охватывать Брониславу, застывшую в одиночестве: что обомрёт она здесь, среди больших снегов, в полный свой рост, с головы до пят, заледенеет под тяжестью облаков и уже не очнётся - быстрые, они вот-вот остановятся над ней навсегда, как вечные сугробы... Только страх теперь был не пугающий, а манящий. И сердце её остужалось. Оно переставало болеть и уже томилось кроткой тоской, покорной и страшной, - и само хотело покоя холодного, вечного.
   - ...Дура! - вдруг крикнула на себя Бронислава - и вздрогнула. - Дура стоеросовая!
   Она вбежала в избу, потеряв за порогом тапочки. "Оденусь, догоню", - решила она, торопливо снимая с вешалки пальто и босиком подбегая к зеркалу.
   "Скажет, вот, старая, пристала. Шагу ступить не дает..." - передумала она и положила пальто на кровать.
   "А чего же не догнать-то? Небось, законный, не чужой!", - снова схватилась за пальто Бронислава.
   "Вот, скажет: не верит мне. Следит... Нашёл, скажет, себе хомут на шею".
   Бронислава достала со шкафа картонную коробку с катушками, вдела нитку и стала пришивать пуговицы - они держались кое-как. Она давно собиралась закрепить их, ещё три года назад, когда принесла пальто из магазина, да так и не удосужилась.
   - Ну - пришивают! - укоризненно качала она головой, сидя на кровати и поджимая босые ноги. - Батюшки-светы! За нитку потянешь - и готово: пуговица отлетела... Всё - не держится. Всё - кое-как... Всё - некрепко!
   И она вдруг ужасно расстроилась от этого.
   "Да что же я сижу?! Вот, чудная. Прям чудо в перьях вся какая-то... - беспокойно подумала она. - Так, чего доброго, и без мужика останешься. Если сиднем-то сидеть, с больным-то пальцем всё кряду шить... Да мало ли что?!"
   Она сделала несколько торопливых стежков, морщась от боли. Потом наскоро перекусила нитку. Вскочив, Бронислава кинула иголку в коробку. И, уже совсем на бегу, оделась.
   По дороге Бронислава почувствовала, что валенки обуты на босу ногу. Однако не огорчилась:
   - Разуваться нигде не буду.
   Она проверила свой кошелёк - деньги были на месте. Но не все.
   - Паразит. Вот паразит!.. Как раз на бутылку отсчитал, - вслух сказала она. - И когда успел, паразит?
   Она побежала быстрее, приспустив шаль на лоб и затянув её потуже - в лицо дуло.
 
   Двор Козиных был сплошь занесён снегом. Плохо протоптанная кривая тропинка вела к дому. В сугробе валялись на боку детские санки, поодаль торчало красное игрушечное ведро. Рядом с ним блестела по-рыбьи большая столовая ложка, будто выпрыгнувшая из снежной волны.
   Бронислава долго взбиралась по обледенелому высокому крыльцу.
   - Это что же у городских за мода за такая? - ругалась она, поскальзываясь то и дело и отъезжая вниз. - Как приедут, так в дом у них не влезешь... Не голову расшибёшь, так ноги растянешь. И снег не сметают, и лёд не срубают. Вот безрукие-то! Калеки прям...
   На веранде Бронислава остановилась перед необитой, густо заиндевевшей дверью. "На весь вольный свет топят! - посокрушалась она. - Ну, зимуют!" Сдвинув шаль со лба, Бронислава быстро взбила волосы - для красоты, и, не постучавшись, шагнула за порог.
   Она долго путалась в повешенном на дверь тяжёлом одеяле. В доме неистово орал магнитофон. Низкий женский голос выкрикивал под гром инструментов: "Ла батейя! О! Ла батейа! А!" И кто-то там, в ансамбле, оглушительно свистел в такт песне, причем так ловко, что казалось, будто свистит сама певица. В дальней комнате заходился в плаче маленький ребёнок, а другой, постарше, что-то радостно кричал ему и смеялся, веселя.
   Но в прихожей никого не было. Бронислава отёрла с мороза лицо. Кешин полушубок висел рядом, на рожке, вместе с чьей-то одеждой. И скомканная вязаная шапка торчала из кармана, будто вылезала из последних сил на волю, но потом изнемогла от этого и обвисла.
   Не разуваясь, Бронислава прошла к приотворённой двери слева и заглянула тихонько. Кухня была большая, с огромной русской печью. Но стенам висели полки - с посудой, с кастрюлями и с толстыми книгами. За кухонным столом сидели только двое: Козин и Кеша. Они держали в руках рюмки, но не пили, а про что-то говорили друг другу громко и без устали.
   - ...А ты представляешь, каких высот я достиг? - с трудом перекрикивал музыку Кеша. - Ну вот, кто был мой дед Егорша? Прикинь? По сравнению со мной, полный недоумок, между прочим. Какую-то Книгу Книг искал. Она с неба должна была рухнуть, но только перед тем, кто в пути. Большая книга: метров пять будет. В ней - про всё: что из чего произошло и зачем. Представляешь? Только в неё посмотрел - и всю премудрость усвоил. Без всякого ученья.
   Козин поднял палец вверх:
   - Не понятно, Шальин! Но - бодрит.
   - И тесть деду Егорше прямо на свадьбе сказал: "Книгу Книг - не ищи: прокляну. Нам Библия с неба упала - её читай и на заводе тут, в Исетске, спокойно работай". А дед Егорша: "Нет! У меня в Библии Старый завет с Новым не сходится. Не та книга на Россию упала! Подменная!"... Бабка, вообще-то, его только два раза в своей жизни видала. Он сразу, наутро после свадьбы, из Исетска на прииски подался - высшие смыслы искать. И перед смертью домой случайно завернул. По ходу жизни. Ему по пути как раз было. На пороге, с двумя фингалами, перед бабкой нарисовался - хрен сотрёшь.
   - Хм... Бодрит! Весьма.
   - И бабушка его перед смертью спрашивает: "Ну? Нашёл? Книгу? Настоящую?" Дед Егорша говорит: "Да! Это - Маркс. Я лично по всей Сибири книгу "Капитал" наганом внедрил! По ходу жизни! Только меня, на вокзале уже, узнал и избил за это несознательный элемент". Сказал - и геройски умер... И мой отец тоже сначала так считал, пока атеистом в Политпросе работал: что правильно книгой "Капитал" Россию накрыло, и что это - с небес. А как его из атеистов выгнали, запил над Марксом - подмена: там Бога нет! А если она не от Бога, книга, то, значит, от кого?.. Парадокс: опять всё не сходится. Не та книга, и всё тут!
   - Непонятно! Но - бодрит. Продолжай, Викентий.
   - ...Тогда отец, выгнанный из атеизма, что? Фанерный чемодан в руки - и только его и видали. Бегал по России с выпученными глазами: искал по шабашкам смысл жизни. То в составе трясунов, то в составе хлыстов. Потом в одиночку... А нашёл его, смысл, дома. В вине, между прочим. Под старость, с выбитыми зубами, на пороге нарисовался - хрен сотрёшь! Выпьем за это.
   - Погоди, погоди, - остановил его Козин. - А что же твои предки к святым отцам за истиной не шли? А? Тогда же многие так делали.
   Кеша поразмышлял, почёсывая шрам на голове.
   - Так ведь тех, которые ходили, всех... укокошили! Вместе с обретённой истиной, между прочим, - сделал он вывод, неожиданный для самого себя. - Мой дед Егорша как раз и кокошил. Из нагана. Не покладая рук! Тем более, что от святых отцов Россию тогда мессианцы уже очистили.
   - М-да, Непонятно, - крякнул Козин над рюмкой. - ...Но - бодрит! А к чему ты всё это говоришь? Восстанови нить разговора.
   - Поясняю для особо тупых. Ты рассуди: кем были они - и кем стал я? Я познаю жизнь совсем с другим, с научным багажом! Разве можно сравнить их поиск - и мой?!. Ты думаешь, мне не хотелось, чтоб передо мной пятиметровая Книга Книг упала? Но я у одного кореша Хэма на полке увидал... И понял: вот Книга Книг - Хэм! Она на Россию упала. Вместе с Ремарком. Они вдвоём нас прибили просто к земле - другими, свободными идеалами. Это же совсем иной уровень образования! Западный! За Хэма.
   - За Хэма! - чокнулся с ним Козин. - И за Бодлера: "...И зачумлённого не принесёт плода"!
   Бронислава, поглядывая в распахнутую дверь, всё стояла в полутёмном коридоре и переминалась с ноги на ногу. "Что-то долго пустое говорят, - озабоченно хмурилась она. - А про дело никак не начнут..."
   - А вчера я, поэт, художник и всё такое, в овраг навернулся. И думаю: а может, Хэм с Ремарком - тоже подмена?! - продолжал Кеша. - А мы за ними бежим, как дурачки - рулим в свободу нравов, без всякого руля? Когда навернёшься, вообще - всё с ног на голову переворачивается... Но вот когда из-под меня Бронька, эта козябра пресловутая, половик выдернула, тут во мне в третий раз всё вверх тормашками перекинулось: настоящую Книгу надо искать!
   - Глубинную! - подсказал Козин.
   - Вот-вот. Такое меня жестокое прозренье на полу охватило...
   - Да её, вроде, нашли, Глубинную, - опять чокнулся Козин с Кешей.
   И, предостерегая, тут же поднял палец вверх:
   - Но - тоже подменную! Там поздних наслоений полно!.. Настоящая - она падала. Только в древности. Она жила потом на земле в устном предании, старик! Но мы с тобой этого сокровенного дара небесной мудрости уже не узнаем. И никто не узнает...
   - Нет, старик! Той книги, настоящей, с небес, вообще никогда ещё на земле не было. А эта - она должна! Должна упасть! - спорил раскрасневшийся Кеша и размахивал руками. - Но где? Когда? Здесь, в Буянном районе, или в соседнем?.. Истина - она открывается только в пути, вот что верно! В вечном поиске нам двигаться предстоит, Козин! Двигаться - с котомкой за плечами. И - искать высший смысл всего!.. Как эти... Тьфу. Ну, которые босиком по лесу бегают и в небо всей толпой кричат: "Порфирий Иваныч, пошли нам счастье! Порфирий Иваныч, пошли нам здоровья!"... Представь, что будет, если вся Россия так забегает? Босиком, нагишом? По снегам и вьюгам?.. Новая порода людей выведется! Безодёжная, звериная.
   - А вокруг района примерно это уже и творится, - согласился Козин. - Россия безропотно переходит от биологической формы существования - к психо-энергетической. Пережигает себя в дух!.. Водкой - в нечистый дух, а молитвой - в чистый.
   - Жуть во мраке, конечно... - передёрнулся Кеша. - Но именно этого мы с тобой тоже должны достичь, старик! И знаешь, ради чего? Единственно, ради полной независимости от баб... Лучше бы, конечно, слямзить чего-нибудь и на Запад свалить. Но если здесь оставаться, то... другого выхода для творческого, например, человека теперь в России нет! Западный путь нашего с тобой развития - украсть чего-нибудь и свалить за границу. А восточный - одичать до полного совершенства! Либо-либо.
   Кеша озадачился - и выпил. Козин - тоже.
   - Да, пусть! - снова встрепенулся Кеша. - Пусть мы не прорвались на Запад. Что ж! Тогда мы гурьбой оволосеем на морозах. Принципиально! Но к истине, худые как скелеты, в конце концов прибежим однажды! И - остановимся перед нею нагишом! Как вкопанные! И остолбенеем, свободные, независимые! Обросшие, как медведи!.. Нарисуемся перед ней - хрен сотрёшь. Такова наша с тобой участь.
   - Не желаю! - мотнул головой Козин.
   - ...Ты, вообще-то, можешь, держаться за бабью юбку, обиделся Кеша. - Я двинусь в неизбежное будущее один.
   - А тогда зачем ты женился? - не понимал Козин - Да ещё - на буянской? Здесь, брат ты мой, цветы - без запаха. А птицы, брат ты мой...
   - ...без голоса, женщины - без сердца. Козе понятно.
   Козин поморщился едва приметно. Музыка в ту минуту стала звучать совсем тихо - кто-то в дальней комнате резко убавил громкость. И дети угомонились. Бронислава затаила дыхание.
   - Женился ты здесь зачем?! - настаивал Козин.
   - Парадокс! - объяснил Кеша, хлопнув себя ладонью по лбу. - Расписался, дурак! Осчастливил неосмотрительно первую попавшуюся деревенскую вдову... А сегодня утром её соседка - представляешь, её родная соседка! - мне говорит: "Что вы наделали? Вы же образованный человек. И как только вы могли, жениться на женщине такого не тяжёлого поведения?!"
   - А ты что, сразу не мог догадаться, кто она такая? - хмыкнул Козин. - Я вот, например, женился на женщине нелёгкого поведения. Ты думаешь, просто мне было в городе такую отыскать? А потом ещё с ней же и жить?!. Но кто знал, что она - тоже буянская, как и твоя? Влипли мы, брат, короче. Оба влипли.
   - А-а, - махнул рукой Кеша. - Да знал я всё про Броньку с самого начала! Если женщина сразу к себе повела!.. Нет, в первый раз меня видит - и впускает к себе без звука, представляешь? Разве порядочная женьшень так поступила бы?
   - Ну, а зачем тогда расписывался? - никак не мог уяснить Козин.
   - А вот, ломаю теперь голову: и на хрена козе баян, когда коза - не хулиган?
   - Да что у тебя всё козы на уме?! - лениво возмутился Козин. - Заладил. Мы же про женщин всё-таки говорим. При чём здесь козы, не понимаю...
   Тут Бронислава решила было войти. Она вздохнула поглубже, сжала кулаки и поискала глазами чего-нибудь навроде кочерги. Но Козин, выпив и поморщившись, заговорил снова:
   - Ну, ты ведь, старик, ничего не потерял. Поедешь опять к Зойке. Зойка же тебя не выгонит.
   - Зойка? - глубоко задумался Кеша, налил в рюмки из бутылки и поморгал напряжённо. - Зойка - выгонит.
   - Брось ты! Скажешь: "Люблю, жить без тебя не буду. Старался забыть. Пытался бежать от любви на край света! И... не могу без тебя. Не получается!" Ну, не мне же тебя учить.
   Кеша прикидывал что-то в уме и держал свою рюмку наотлёте.
   - Всё равно выгонит, - огорчившись, сделал он прежний вывод и резко выпил.
   А потом пояснил:
   - Я же прошлый раз к ней Хрумкина привёл. Кретина из филармонии. Помнишь, длинный, в керзовых сапогах? Ноги тонкие - а сапоги широкие. Болтаются. Хлоп! Хлоп! Хлоп!.. Он ещё на блок-флейте учился играть. Часа четыре дудит, на дырки перед собой изо всех сил двумя глазами смотрит - чтоб не сбиться, которую пальцами нажимать надо. И так в керзовых сапогах надудится, со сведёнными к носу глазами, что они у него потом никак не разойдутся. Косой от блок-флейты встаёт, и косой на улицу в своих широких сапогах идёт. На все заборы лбом натыкается: хлоп, хлоп! Ты его знаешь...
   - Ну, знаю.
   У Брониславы уже ломило в висках - от чужого воздуха и от мужского дурного разговора, в котором не нашлось о ней одного-разъединого доброго словечка. "Батюшки-светы! Вон они какие - городские-то... Предатели все. Предатели они предательские! И не переделает их никто, - понимала теперь она в коридоре. - Никто. Никогда".
   - В общем, пока Зойки не было, мы с этим лабухом после его училища весь холодильник сожрали.
   Кеша взял кильку двумя пальцами за хвост, покачал её и уложил на кусок хлеба.
   - Продолжай, Викентий! - велел Козин. - Ты потерял нить!
   - ...И он, главное, эта косая бездарность, на нос свой смотрит двумя глазами и гундит всё время возле зойкиного холодильника: "Я - малоежка, я - малоежка". А сам не останавливается: уминает и уминает... Козин! Запомни навечно: как только человек тебе скажет: "Я мало ем!" - значит, всё сожрёт. Непременно. По ходу жизни... И "марочное" разыскали Зойкино, подарочное. Тоже выпили. А такое - не прощают, старик... Она нам и протрезветь не дала. На пинках нас выкинула. У Хрумкина даже глаза от пинка сразу разошлись: на место в подъезде встали. Представляешь? Как будто и на блок-флейте никогда не играл... Интересно, нотная грамота у него в голове при таком пинке уцелела?.. Вообще-то Зойка не плохая: на базе работает. Плешивая, правда. Местами. Но зато - буфера! Я те дам. Ну ты же помнишь!
   - Я?.. Буфера?.. - Козин в задумчивости возвёл глаза к потолку. Потом сделал обеими руками уверенное округлое движение - и кивнул утвердительно: - Я - помню, конечно.
   Уже не прячась, Бронислава прислонилась к косяку, однако её за полуоткрытой дверью так и не замечали. "Удавиться что ли?" - скучно думала она, тоже глядя в давно небелёный, незнакомый потолок. В углу уютно сидел в паутине то ли не выросший, то ли усохший от старости паук, похожий на серый цветок, и трогал лапой редкую сеть. Она отзывалась дрожью, потом затихала. "А кого делать-то? Удавиться только с таким замужем и осталося!", - пожаловалась вверх Бронислава. И едва не расплакалась в голос. Оттого, что даже этого ей было нельзя.
   "Нет... Нина корову испортит тогда... - молча тосковала Бронислава, стараясь не всхлипывать от обиды. - У Нины нашей за спиной стоять надо, когда она доит... Конечно, соски у Майки тугие. Что тугие, то тугие. Но всё равно - молоко-то оставлять разве хорошо? Оно же перегорать начнёт, без меня... Нет. Измучит Нина Майку одна. Изведёт Майку нашу!.."
   И от жалости к корове, уже - будто заброшенной, уже - будто хворающей безмолвно в сарае, с раздутым воспалённым выменем, слёзы щекотно побежали по щекам, солоно затекая в углы губ. Они стекали дальше, под шаль. Бронислава чесала шею и вытирала слёзы варежкой до самых ключиц: чтобы шаль оставалась сухая. И паук замер в своей паутине, словно засох окончательно.
   - ...Ты прикинь: чем хороша эта Зойка? - живо рассуждал, между тем, Кеша. - Поначалу меня сходу отшила. "Ах! От вас пахнет шампанским с редькой". Это раз... У нас же денег только на три редьки тогда хватило. А кто без закуски шампанское пьёт?! Оно же без закуски горло распирает, правильно? В нём же - га-зы! Газы, Козин!... А у Хрумкина пресловутого зуб передний болел, он жевать не мог. Так я ещё и ему его редьку по-братски нажёвывал - с руки кормил, посреди базара, как больную птицу, этого беззубого гада... Сам наелся и ещё нажевался редьки за двоих - до нескончаемой отрыжки. А Зойка: "Фи, от вас так дурно пахнет!" Понял? И прекратила целоваться, это раз: отшила. Хотя я уже снял штаны, как для порки... Всегда с полной сумкой Зойка ходит, то есть - полноценная, высококачественная несушка: два. И драться не умеет - три!.. Царапается только, как баба.
   - Научится! - успокоил его Козин. - С тобой - научится.
   "...Ой, да не пропадёт без меня корова!", - вдруг окончательно решила Бронислава в чужом коридоре. И оглянулась в отчаянии на рыжий Кешин полушубок - как уже на чужой, как на оставленный в этом мире без её пригляда. "Она же - первотёлка, Майка... - шептала Бронислава, словно вместо полушубка находился за нею какой-то безгласный человек, ждущий её объяснения. - Раздоится ещё... Проживут без меня, ничего..."