Страница:
– Сядь, Аверьянов. И спрячь компас. Так… Ну вот и звонок… Так я и знала! И ничего не успели, как всегда. Сегодня ничего не успели из-за Аверьянова. Можете его поблагодарить. Домашнее задание. Следующий раз, в пятницу, мы будем проходить…
– Компас?!
– Встань, Аверьянов. С чего ты взял, что следующий раз мы будем проходить компас?
– Так вы же сами пять минут назад сказали…
– Ах, я сказала? Ну, спасибо, что ты напомнил. Может, ты еще скажешь, какие параграфы я на дом задам? Определи, пожалуйста. Ты ведь у нас предсказатель. Определи параграфы по компасу, пожалуйста, а то ты всех веселил весь урок, а теперь еще повесели.
– Я никого не веселил, Галина Ивановна.
– Да как же? Очень веселил! Ну? Какие же параграфы? Только ты опять по компасу давай. Видишь, все ждут? Все ждут и не идут на перемену. Все ждут тебя, Аверьянов!
– Хорошо… Я скажу, если вы настаиваете… Сорок седьмой, сорок восьмой параграфы, а повторить двадцать третий, а самостоятельно – пятьдесят второй, который не успели, а сорок девятый, пятидесятый и пятьдесят первый – пропустить. Верно?
– Здорово, Аверьянов. Шут из тебя хороший со временем выйдет. Все свободны, Аверьянов останется…
– Давайте, Галина Ивановна.
– Ты ведь, Аверьянов, не злой мальчик, не хулиган… Просто ты многого еще не понимаешь, и класс использует тебя в своих интересах… Скажи мне честно, Аверьянов, – как ты определил домашнее задание по компасу?
– Очень просто, Галина Ивановна.
– Это для тебя очень просто, Аверьянов, для тебя, для многих сейчас все очень просто стало, потому что вы-то еще, то есть мы-то уже… И нам все не так очевидно, как вам кажется и как нам самим хотелось бы… Как будущее по компасу определишь? Куда все катится? На мой взгляд, ни по компасу, ни по градуснику, ни по флюгеру не скажешь. И это совершенно уж не тема для детей на уроке географии, откровенно скажу тебе, Аверьянов, – дельфийское оракулевство твое!
– Дельфийское оракульство.
– Чего?
– Вы не волнуйтесь так, Галина Ивановна.
– А я и не волнуюсь. С чего ты взял, что я волнуюсь? Волноваться надо тебе, а не мне.
– А мне-то почему, Галина Ивановна?
– Потому что у тебя вся жизнь теперь так пойдет, что бездельники, лентяи и, не побоюсь сказать, хамы будут благоденствовать за твоей спиной… А ты, и такие же, как ты, вы будете отдуваться за всех: с первого класса и до гробовой доски. Это очень тяжелая ноша, Аверьянов, поверь, – отдуваться за всех!
– Я верю, Галина Ивановна.
– …Так как же насчет параграфов?
– Я на первый урок свой компас Сливкину дал, из седьмого «А», у них география – первый урок. А вы им домашнее задание в начале урока задали… Вот Сливкин весь урок параграфы на моем компасе иголкой и чертил, – художественно, – видите?
– Да.
– Мне можно идти?
– Иди.
– Галина Ивановна…
– Ну, что еще?
– Вы Сливкина не ругайте за это. Он у нас чокнутый немного. На экзистенции Сартра подвинутый. А что нацарапал, на компасе тут, – так это пустяк. Без проблем. Я к пятнице закрашу. У меня дома циклопентан-пергидрофенантрено-бутилооксидофосатно-дефинилгли-коль-аммониглюкозидо-натриевая красочка есть, очень клевая, – ничего заметно не будет. До свидания.
– До свидания. …Постой-ка!
– Да?
– Скажешь там, что у меня мигрень, давление поднялось из-за твоей демагогии. Я вынуждена прервать занятия. Будут звонить, – пусть скажут, что я уехала в райцентр, – к невропатологу.
Закопать яму было делом простым и недолгим. Подумав, что в случае дождей разрыхленная земля обязательно просядет, Сенька насыпал над ямой целый бугор, покрыв его затем дерном, который он накопал загодя, в шести верстах отсюда, на Синюхиной поляне, и привез на холм Придатель в двух огромных корзинах, притороченных справа и слева к седлу.
Оглядев проделанную работу как бы посторонним взглядом случайно забредшего сюда человека, Сенька остался доволен: «сроду не подумаешь».
Отъехав от холма на полверсты, он еще раз оглянулся и трижды осенил местность святым крестом: чтобы ларец не дался лиходею.
– Тут! – решительно указал он себе под ноги.
– Ура! – в один голос воскликнули Катя и Дороня Вячеславна Луконина, известная в районе ворожея и колдунья, заслуженная пенсионерка РФ, бывшая учительница литературы и русского языка: – Прощай, бедная старость!
– Жизнь только начинается, Дороня Вячеславна! Через двадцать минут саперная лопатка с надписью на черенке «ВЧ-1542» стукнула обо что-то твердое. На дне аккуратной прямоугольной ямки глубиной чуть меньше половины Алешкиного роста показалась крышка ларца.
– Давай, ныряй, а мы с Катей за штаны тебя подержим.
– Руками, Алешка, руками…
– Ларец!
– Ну, открывай, не тяни!
– Ой, что это?! – Катя повернулась к Алексею, чтобы узнать, что означает эта россыпь тусклых серебристых овалов, кружков и грузил, плохо описываемой формы, как вдруг с ужасом увидела совершенно мертвые глаза Аверьянова-младшего.
– Не то… – еле прошептал он синеющими на глазах губами…
– Алеша, тебе плохо? У меня корвалол есть…
– Не надо, Дороня Вячеславна, спасибо. Сейчас отпустит… Все. – Алексей кивнул, отдышавшись.
– Что с тобой?
– Тоска скрутила. …Мы нашли что-то другое, девочки…
– Это не клад? Не деньги?
– Нет, это клад. И это – деньги…
– Но они ничего не стоят? – высказала догадку Катя.
– Нет, почему? Миллиона два-три они стоят, – он вытер крупные капли пота, выступившего на лбу.
– Рублей? – уточнила бабушка Дороня. – Совсем неплохо, я считаю. Успокойся.
– Долларов, конечно!
Дороня Вячеславна аж присвистнула:
– Вот это да! …А что же ты не рад-то?!
– Да сами посмотрите: это вот серебреник Владимира Первого, это – серебреник Святополка. А которое «грузило» – так это киевская гривна начала тринадцатого века!
– Ну и что?!
– Так мы же клад искали девятого века! Де-вя-то-го!!!
– Ну, искали – девятого, нашли – тринадцатого… Какая разница!
– Нашли, опираясь на легенду девятого века? – ехидно спросил Алексей. – Куда тот клад делся, а? И откуда тут этот взялся?
– А может, тот клад кто-то откопал, а вместо него этот положил? – предположила Катя.
– Полный бред. Женская логика. Ты когда-нибудь слышала про такое? Читала где-нибудь?
– Нет, если честно.
– А вы, Дороня Вячеславна?
– А я, признаться, не только не слышала, а и вообще, – за всю жизнь настоящих денег, можно сказать, в руках и не держала.
– Ну, скоро вот подержите. Миллион не обещаю, но вроде того. Будет у вас и такой жизненный опыт.
– Ага, – кивнула старушка. – Я смолоду считала, в жизни все надо попробовать, на то жизнь и дадена. Вот сейчас, сколько же рекламы по телевизору ночью показывают! Засмотришься! А я со своим Митрофанычем, царствие ему небесное, только два вида секса и знавала, только два: оральный, конечно, во-первых,… ну и зевальный. То есть либо наорет в постели на тебя, – орать мастер был, ни с того ни с сего, – а то начнешь к нему ластиться, так прямо в лицо зевает! Ох, что же я мелю-то! Простите, детки! Умом от счастья тронулась.
– Ужас какой! – Катя, покраснев, отвернулась.
– Какой тут ужас! – возмутился Аверьянов-младший. – Вместо девятого века – тринадцатый, на том же месте, – вот где кошмар! И не уснешь! Картина мира рухнула! Как дальше жить?!
Заметив очередную группу ордынских разведчиков, появившихся на поле на весьма приличном расстоянии от Берестихи, Николай выехал к ним навстречу с мегафоном в левой руке, «марголиным» на правом боку, держа поводья и придерживая «Кедр», лежащий поперек седла, правой рукой.
Когда расстояние между ним и разведчиками сократилось до дальности полета стрелы, Аверьянов поднял руку, призывая к вниманию. Прикинув расстояние до опушки, Николай взял мегафон: он был уверен, что каждое его слово будет услышано не только разведчиками, но и всеми, кто скрывается на опушке.
– Ваш повелитель Чунгулай, – сказал по-татарски Аверьянов, – упросил меня продать ему это село, – Берестиху. Штурмовать ее он боялся.
От волнения Николай потерял вдруг нахрап, позволявший ему тараторить по-татарски со скоростью пулемета, делая при этом не больше трех-четырех ошибок в каждом предложении.
Но потерял ты нахрап или нет, а время пошло. Назвался клизмой – полезай в кузов, как говорится, а взял мегафон – говори!
Сейчас было очень важно, чтобы все ордынцы, все слышащие его воины Чунгулая верно его поняли. Путь для достижения этой цели виделся только один: говорить предельно простыми и короткими предложениями. Вместо нахрапа, свободного скольжения в дебрях чужого языка по наглому наитию следует призвать четкость, внятность, доходчивость. Простоту!
Говорить надо просто и предельно грубо. Это – питекантропы. Пещерный уровень. А наше дело – разъярить. Чтоб очертя головы кинулись в бой. Коротко. Грубо. Оскорбительно.
Утерев пот, выступивший на лбу от волнения, Николай продолжил по-татарски свою речь, мешая известные ему татарские и монгольские слова из обычного быта с монгольскими фразами из стандартного армейского лексикона двадцатого века.
Его речь в обратном переводе на русский звучала бы примерно так:
– Ты мне послы посылал, Чунгулай. Я им сказал: продам. Продам деревня. Эта деревня – тебе. Берестиха зовут. Понимаю тебя. Страшно драться тебе. Скорблю, Чунгулай. Ты обосрался со страха! Под куст! В лесу стоишь. Переброска сил с использованием особенностей местности. Страшно! Плохо! Комары, мошки, клопы жопа Чунгулай кусать: пообедать бы здесь! И кусаться! Все кусаться! Жопа болит, человеческий фактор сработал. В Берестихе хорошо ходить по нужде со страха, плохо в лесу под куст от ужаса! Жасмин-сирень-куст, комар как верблюд. Жопу грызет, зубы стучат. Я тебя понял! Боевой дух в полку упал, боеспособность подразделений понизилась в силу ряда моральных факторов. Не плачь, Чунгулай! Продам Берестиха! Не писай от страх! Продам!
Захватить штурмом данный населенный пункт Берестиха нельзя. Результата не будет. Планировал в штабе атаки напрасно. У тебя победа не будет. Батый разбор полетов будет. Комиссия – yes!!! И в жопу тебя! С лестницы катится, – что? Чунгулай наш летит! Батый угостил его, маневры закончились, фуршет сверху-донизу. Полное несоответствие занимаемой должности! Аи, Чунгулай!
Лучше деньги давай, Чунгулай. Мне. Много денег. Будешь сидеть Берестиха, Батый представит к правительственной награде. Деньги мне – тебе деревня. Получай, командир, жопа трусливой коза, Чунгулаем зовут. Радуйся! …Вот так я сказал послы Чунгулая. И он согласился платить!
Аверьянов перевел дух и продолжил речь:
– Вчера. Деньги. Прислал Чунгулай. Ночь. Воин. Батыр. Коробка. На коне ехал. Воин твой, Чунгулай. Привез Берестиха. Коробка. Там деньги. Много деньги! Деревянный коробка. Я деньги смотреть. Сука большая наш Чунгулай! Половой орган кобылы наш Чунгулай! Деньги мои. Наши. Русский деньги. Русский князь на деньги рисован, штампован, отфрезерован. Печать. Что Чунгулай? Как деньги взял? Мой брат украл? Теперь мне плати? Здесь плати?! Берестиха хочешь иметь? Хер тебе! Входное отверстие между глаз! Разжуй пищу тщательно, не порть желудок, – это хер тебе, сухим пайком! Плати свои деньги. Чунгулай. Свои! Работай. Танцуй. Пой. Церковь вступай. Дай-дай! У церкви в праздник я прошу! Получай деньга честно. Как русский офицер. Подсобное хозяйство. Самоокупаемость. Мешок таскай-грузи, склад ночь стереги, народ проси кидать в фуражку, – где церковь, где вокзал, аэропорт! У казино! И получай! И мне плати. И бери Берестиха.
Николай вытер пот со лба и сплюнул.
– А это что? Базар! Говно не экономика! Украл Рязань деньги и мне плати? В Киев украл? В Козельск? Не смеяться! Где денег честная сумма, сам заработал? Сам выпросил?! Сам, – Чунгулай! Нет! Своровал, теперь мне даешь! Убью тебя! Сегодня убью! Сразу! Будем здоровы! Место смерти изменить нельзя! Здесь и сегодня! Чунгулай-осел, жопа тухлая, мой конь три раза срать место смерти твоей и вздрогнем и прощай! Задам! Тебе задам! – Не удержавшись, Николай закончил по-русски: – По самое по «не балуйся»!
Взрыв ярости сотряс опушку.
Совершенно не обращая внимания на эмоции, проистекавшие из леса, Николай повернул коня в сторону Берестихи и махнул рукой: начали!
Тут же ворота крепости гостеприимно распахнулись; в проеме ворот появилась Петровна со скамеечкой и семечками…
– По коням!
Тут все было уже готово к встрече: могилы были объединены в единый змееобразный окоп полного профиля со многими укрытиями-блиндажами, дополнительными ходами сообщения. Укрытия-блиндажи были устроены просто: поперек окопа клался настил из стволов, чуть потолще мужской руки; настил маскировался сверху дерном.
Перед передней линией окопов, метрах в тридцати, стояли деревянные «ежи», высотой в человеческий рост. Ежей было много – пять лент, пять рядов. Расстояние между рядами было такое же, как и между ежами в ряду, – метра полтора. В силу этого издалека ежи казались просто какими-то хлипкими деревянными конструкциями, хаотично стоящими вдоль передней линии могил, образуя в массе своей десяти – двенадцатиметровую ленту, отгораживающую могильник от Лисьего поля.
Однако безобидная хлипкость ежей была только кажущейся: все они были связаны прочной пенькой, капроновыми фалами и, что главное, – опутаны, провязаны, скреплены друг с дружкой километрами самой беспощадной, новейшей колючей проволоки: кто-кто, а уж Самохин-то знал, какая именно колючка пользуется ажиотажным спросом во всем мире!
В дополнение к этому каждый еж был принайтован к земле не меньше чем тремя фалами, примотанными к металлическим шпилькам, загнанным в землю едва ли не на полметра.
Конечно, все эти детали не просматривались издалека… Странные деревяшки, их много, – но что с того?
– Каждый бьет только свой сектор, – напомнил еще раз Коля. – Соседу не помогать, запомните: каждой стреле – своя цель! Прикинь, подумай и стреляй! Где слабина возникнет, там помогать буду я. Только я.
– Понятно!
В данном случае все это с очевидностью исключалось. Эти странные кладбищенские деревяшки не в силах не только остановить, но даже и задержать катящуюся армаду!
Ямы, что угадываются издалека, слишком узки, – точно по ширине человека. Конь не в состоянии провалиться в такую. Да, может, несколько десятков коней и оступятся, а пять-восемь, даже сломав ногу, скинут седока… Да! Но это ничто по сравнению с тем, что пришлось увидеть Шагимордану за десять лет великих набегов и завоеваний!
Впрочем, времени размышлять уже не оставалось.
Шагимордан махнул рукой, призывая ведомые им сотни предельно ускорить бег, переходя с рыси на галоп.
«Деревяшки сейчас с треском взлетят до небес, и их обломки усеют все поле!» – успел подумать Шагимордан, вылетая из седла…
От истошных криков боли и бессильной ярости, конского испуганного, совершенно очумелого ржанья даже здесь, на опушке, заложило уши.
Поражало, что вылетевшие из седел всадники, вместо того чтобы вскочить, корчились в самых невообразимых позах, – кто сидя на корточках, кто стоя на карачках. Много было просто изогнувшихся вбок, извивавшихся всем телом, стремящихся выпрямиться.
Страшно было смотреть, как вели себя кони, оказавшиеся между рядами деревянных сооружений. Казалось, они потеряли способность двигаться вперед-назад, приобретя в виде компенсации за эту утрату умение прыгать на небывалую, невиданную для лошадей высоту, способность подолгу танцевать, стоя на задних ногах, издавая тревожные, вибрирующие, наполненные болью крики, мало похожие на ржанье. Все они, без исключения, вставали на дыбы. Многие, не сумев удержать равновесие в вертикальном положении, падали на бок либо откидывались навзничь, на спину, и, в то же мгновение вскочив с истошным ржанием, почти что криком, снова вставали на дыбы.
Никто из всадников, проникших внутрь – в промежутки между «дровами», в мир хлипких деревяшек, – не смог удержаться в седле.
Лошадиная масса, казалось, кипела, бурля, выбрасывая вверх то одного, то другого коня, беспощадно топча копытами выпавших из седел всадников.
Задние сотни ударили застрявшие передние, смешались с ними, стали участниками этого непонятного общего танца-кривляния. Отставшие успели притормозить. Те из них, кто ухитрился удержаться в седле, рубили каких-то невидимок, что находились между деревяшками.
Эти невидимки были, наверно, очень невысокого роста: чтобы рубить их, всадникам приходилось сильно наклоняться, навалившись животом на луку седла, свешиваясь с коня вперед и вниз на полтела.
Не менее странно вели себя и кони: вставали беспричинно на дыбы, лягались, коротко и скупо двигая ногами.
Это была какая-то странная битва – сотни лучших, опытных в бою батыров схватились с невидимой армадой.
Было очевидно: ударный кулак Чунгулая не просто проигрывает – гибнет. Невидимая смерть, казалось, косила косой батыров, – десятками, ежесекундно.
Умирая, многие не падали, как обычно, на землю, а зависали над ней, касаясь рукой травы, свесив или откинув безвольно голову, но не имея возможности припасть к земле грудью, всем телом. Мало того, некоторые, умерев, зависали в воздухе между деревянных палок: не стремясь уже, казалось бы, никуда, – ни к земле, ни в небо…
Он навязал Чунгулаю игру по своим правилам. Бить из арбалета с двадцати-тридцати метров, стоя в неуязвимости в профильном окопе с бруствером, было несложно.
Арбалетчики были почти что невидимы для нападавших, – они стреляли из специальных бойниц, сделанных на бруствере, имели возможность мгновенно менять позицию, скрытно перемещаясь из «могилы» в «могилу»…
Нападающие, находясь в ревущей мешанине из обезумевших лошадей и ничего не понимающих людей, становились легкой мишенью для стрелка, удобно расположившегося в стрелковой ячейке окопа и наблюдающего весь этот хаос спокойными, выбирающими очередную добычу глазами.
Находящимся же в десяти метрах перед ним, тут, среди мечущихся, вопящих, окровавленных людей и озверевших, изрезавших ноги коней, среди цепляющихся колющихся, режущих, как бритва, пут, нечего было и думать поднять лук, прицелиться, выстрелить…
Ощущение конца света, катастрофы, ада усиливал поток арбалетных стрел. Снизу, почти, можно сказать, из-под земли со всех почти направлений к ордынцам летела смерть, несомая короткой стрелой с железным кованым наконечником, выдиравшимся из раны только вместе с куском окружающей рану плоти.
Несколько десятков татар, прорвавшихся сквозь ежи и колючку, спрыгнули было в окоп, но тут же были разочарованы своим геройством.
В полнопрофильном окопе шириной в восемьдесят сантиметров сабля – рубящее оружие – не работала. Русский меч – оружие колющее и рубящее – работал вполне, протыкая насквозь.
Лук был совсем непригоден в окопе; арбалет же со стальной рессорой длиной чуть больше полметра стрелял из любого положения и не мешал двигаться. Заряженный, он мог и подождать до подходящего момента и тут же послать с коротким подсвистом смерть нападающему, как только наступал решающий миг. Лук же, чтобы выстрелить, приходилось натягивать, а это было неудобно в окопе, особенно при бое в Т-образных перекрестках ходов сообщения.
Длинная кавалерийская татарская пика была непригодна тут, в узкой траншее. Короткая русская пика, охотничья рогатина, короткий цеп, переделанный в шестопер либо в немецкий вариант «Morgenstern» – тяжелый шар с шипами, прикованный короткой цепью к небольшой рукояти, – были гораздо удобней.
По «командирским» часам Аверьянова прошло не более двадцати минут, как все было кончено. Назад, к опушке, ушли сотни две. И около восьмисот сабель, ведомых Шагиморданом, остались лежать тут – среди ежей. Потерь среди русских не было вовсе, – никто не был даже ранен, оцарапан. Таким результатом полагалось гордиться.
Но от ежей, надо признать, мало чего осталось. Их прочности хватило ровно на то, чтобы выдержать буйный накат десяти сотен сабель.
Кроме того, теперь был потерян главный плюс – внезапность: не менее двухсот татар вернулись к своим…
Нет-нет! Все. Эта песня спета, надо запираться теперь в Берестихе.
Кони, успевшие довольно быстро освободиться от пут, не спеша разбредались по Лисьему полю. Многочисленные раны на ногах и туловищах коней уже почти перестали кровоточить: колючая проволока была рассчитана на человека, на человека двадцатого века.
Она была не в состоянии сильно изуродовать дубленную походами и непогодой кожу коней раннего средневековья. Успокоившись и пощипывая траву, кони явно намеревались посвятить наступивший день отдыху, жратве и любви.
Многие ордынцы из любви к кумысу предпочитали кобыл, так что у коней были все основания вздохнуть полной грудью и подумать на отвлеченные от войны темы.
К Николаю подошел Свибля, робкий, сильно шепелявящий мужик.
– Они в нас почти не стреляли, Коля… Почему?
– У них очень мало стрел.
– У татар всегда много стрел, – возразил Свибля.
– Да нет, не всегда, – ответил Аверьянов и немного насмешливо улыбнулся.
– А-а-а… – вдруг осенило Свиблю. – Валенки! Зимняя обувь из войлока, – он потянулся и, жмурясь на солнце, подвел итог: – До чего ж хорошо!
– Не надо, – поморщился Шило. – Никто ведь даже не заметил нашего исчезновения…
– Но девок-то на чердаке ты не станешь держать до осенних морозов?
– Потом, попозже. Не с руки.
День был действительно хорош.
День, в который ему посулили смерть уже двое – русский колдун и старый персидский кудесник.
Смерти Чунгулай не боялся. Грусть, жалость к себе, несправедливость судьбы, предначертавшей уйти еще полным сил, ничуть не тревожили Чунгулая. Он, видевший многие тысячи раз смерти других, знал, что умирать совсем не страшно, а если есть и отвага чуть-чуть потерпеть, то умирать и не больно. Терпеть долго не нужно: сегодня же, когда на бездонной сини вечернего неба проступят искры чьих-то слез, называемые звездами, возможно, будет уже не нужно терпеть.
– Компас?!
– Встань, Аверьянов. С чего ты взял, что следующий раз мы будем проходить компас?
– Так вы же сами пять минут назад сказали…
– Ах, я сказала? Ну, спасибо, что ты напомнил. Может, ты еще скажешь, какие параграфы я на дом задам? Определи, пожалуйста. Ты ведь у нас предсказатель. Определи параграфы по компасу, пожалуйста, а то ты всех веселил весь урок, а теперь еще повесели.
– Я никого не веселил, Галина Ивановна.
– Да как же? Очень веселил! Ну? Какие же параграфы? Только ты опять по компасу давай. Видишь, все ждут? Все ждут и не идут на перемену. Все ждут тебя, Аверьянов!
– Хорошо… Я скажу, если вы настаиваете… Сорок седьмой, сорок восьмой параграфы, а повторить двадцать третий, а самостоятельно – пятьдесят второй, который не успели, а сорок девятый, пятидесятый и пятьдесят первый – пропустить. Верно?
– Здорово, Аверьянов. Шут из тебя хороший со временем выйдет. Все свободны, Аверьянов останется…
* * *
– Слушай, Аверьянов, вот мы с тобой одни в классе. И давай поговорим в открытую.– Давайте, Галина Ивановна.
– Ты ведь, Аверьянов, не злой мальчик, не хулиган… Просто ты многого еще не понимаешь, и класс использует тебя в своих интересах… Скажи мне честно, Аверьянов, – как ты определил домашнее задание по компасу?
– Очень просто, Галина Ивановна.
– Это для тебя очень просто, Аверьянов, для тебя, для многих сейчас все очень просто стало, потому что вы-то еще, то есть мы-то уже… И нам все не так очевидно, как вам кажется и как нам самим хотелось бы… Как будущее по компасу определишь? Куда все катится? На мой взгляд, ни по компасу, ни по градуснику, ни по флюгеру не скажешь. И это совершенно уж не тема для детей на уроке географии, откровенно скажу тебе, Аверьянов, – дельфийское оракулевство твое!
– Дельфийское оракульство.
– Чего?
– Вы не волнуйтесь так, Галина Ивановна.
– А я и не волнуюсь. С чего ты взял, что я волнуюсь? Волноваться надо тебе, а не мне.
– А мне-то почему, Галина Ивановна?
– Потому что у тебя вся жизнь теперь так пойдет, что бездельники, лентяи и, не побоюсь сказать, хамы будут благоденствовать за твоей спиной… А ты, и такие же, как ты, вы будете отдуваться за всех: с первого класса и до гробовой доски. Это очень тяжелая ноша, Аверьянов, поверь, – отдуваться за всех!
– Я верю, Галина Ивановна.
– …Так как же насчет параграфов?
– Я на первый урок свой компас Сливкину дал, из седьмого «А», у них география – первый урок. А вы им домашнее задание в начале урока задали… Вот Сливкин весь урок параграфы на моем компасе иголкой и чертил, – художественно, – видите?
– Да.
– Мне можно идти?
– Иди.
– Галина Ивановна…
– Ну, что еще?
– Вы Сливкина не ругайте за это. Он у нас чокнутый немного. На экзистенции Сартра подвинутый. А что нацарапал, на компасе тут, – так это пустяк. Без проблем. Я к пятнице закрашу. У меня дома циклопентан-пергидрофенантрено-бутилооксидофосатно-дефинилгли-коль-аммониглюкозидо-натриевая красочка есть, очень клевая, – ничего заметно не будет. До свидания.
– До свидания. …Постой-ка!
– Да?
– Скажешь там, что у меня мигрень, давление поднялось из-за твоей демагогии. Я вынуждена прервать занятия. Будут звонить, – пусть скажут, что я уехала в райцентр, – к невропатологу.
* * *
Аккуратная прямоугольная ямка глубиной чуть меньше половины Сенькиного роста была готова к приему ларца. Заботливо протерев саперную лопату с надписью на черенке «ВЧ-1542» листьями лопуха, сорванными далеко отсюда, у озера Белый Глаз, Сенька отложил ее в сторону и достал из своей торбы моток пеньковой веревки. Крепко перевязав ларец с монетами, крест-накрест, Сенька оставил на узле длинные веревочные концы. Взявшись за них, он осторожно опустил ларец в яму, а затем, убедившись, что сундучок встал ровно, – влага будет обтекать его, стекая по крышке, – Сенька сбросил туда же, в яму, пеньковые тали и листья лопуха, которыми обтер лопату.Закопать яму было делом простым и недолгим. Подумав, что в случае дождей разрыхленная земля обязательно просядет, Сенька насыпал над ямой целый бугор, покрыв его затем дерном, который он накопал загодя, в шести верстах отсюда, на Синюхиной поляне, и привез на холм Придатель в двух огромных корзинах, притороченных справа и слева к седлу.
Оглядев проделанную работу как бы посторонним взглядом случайно забредшего сюда человека, Сенька остался доволен: «сроду не подумаешь».
Отъехав от холма на полверсты, он еще раз оглянулся и трижды осенил местность святым крестом: чтобы ларец не дался лиходею.
* * *
Алеша выключил миноискатель и снял с головы наушники.– Тут! – решительно указал он себе под ноги.
– Ура! – в один голос воскликнули Катя и Дороня Вячеславна Луконина, известная в районе ворожея и колдунья, заслуженная пенсионерка РФ, бывшая учительница литературы и русского языка: – Прощай, бедная старость!
– Жизнь только начинается, Дороня Вячеславна! Через двадцать минут саперная лопатка с надписью на черенке «ВЧ-1542» стукнула обо что-то твердое. На дне аккуратной прямоугольной ямки глубиной чуть меньше половины Алешкиного роста показалась крышка ларца.
– Давай, ныряй, а мы с Катей за штаны тебя подержим.
– Руками, Алешка, руками…
– Ларец!
– Ну, открывай, не тяни!
– Ой, что это?! – Катя повернулась к Алексею, чтобы узнать, что означает эта россыпь тусклых серебристых овалов, кружков и грузил, плохо описываемой формы, как вдруг с ужасом увидела совершенно мертвые глаза Аверьянова-младшего.
– Не то… – еле прошептал он синеющими на глазах губами…
– Алеша, тебе плохо? У меня корвалол есть…
– Не надо, Дороня Вячеславна, спасибо. Сейчас отпустит… Все. – Алексей кивнул, отдышавшись.
– Что с тобой?
– Тоска скрутила. …Мы нашли что-то другое, девочки…
– Это не клад? Не деньги?
– Нет, это клад. И это – деньги…
– Но они ничего не стоят? – высказала догадку Катя.
– Нет, почему? Миллиона два-три они стоят, – он вытер крупные капли пота, выступившего на лбу.
– Рублей? – уточнила бабушка Дороня. – Совсем неплохо, я считаю. Успокойся.
– Долларов, конечно!
Дороня Вячеславна аж присвистнула:
– Вот это да! …А что же ты не рад-то?!
– Да сами посмотрите: это вот серебреник Владимира Первого, это – серебреник Святополка. А которое «грузило» – так это киевская гривна начала тринадцатого века!
– Ну и что?!
– Так мы же клад искали девятого века! Де-вя-то-го!!!
– Ну, искали – девятого, нашли – тринадцатого… Какая разница!
– Нашли, опираясь на легенду девятого века? – ехидно спросил Алексей. – Куда тот клад делся, а? И откуда тут этот взялся?
– А может, тот клад кто-то откопал, а вместо него этот положил? – предположила Катя.
– Полный бред. Женская логика. Ты когда-нибудь слышала про такое? Читала где-нибудь?
– Нет, если честно.
– А вы, Дороня Вячеславна?
– А я, признаться, не только не слышала, а и вообще, – за всю жизнь настоящих денег, можно сказать, в руках и не держала.
– Ну, скоро вот подержите. Миллион не обещаю, но вроде того. Будет у вас и такой жизненный опыт.
– Ага, – кивнула старушка. – Я смолоду считала, в жизни все надо попробовать, на то жизнь и дадена. Вот сейчас, сколько же рекламы по телевизору ночью показывают! Засмотришься! А я со своим Митрофанычем, царствие ему небесное, только два вида секса и знавала, только два: оральный, конечно, во-первых,… ну и зевальный. То есть либо наорет в постели на тебя, – орать мастер был, ни с того ни с сего, – а то начнешь к нему ластиться, так прямо в лицо зевает! Ох, что же я мелю-то! Простите, детки! Умом от счастья тронулась.
– Ужас какой! – Катя, покраснев, отвернулась.
– Какой тут ужас! – возмутился Аверьянов-младший. – Вместо девятого века – тринадцатый, на том же месте, – вот где кошмар! И не уснешь! Картина мира рухнула! Как дальше жить?!
* * *
Инициативу упускать было нельзя. Начало светать, и теперь в любой миг дело могло перейти в активную фазу.Заметив очередную группу ордынских разведчиков, появившихся на поле на весьма приличном расстоянии от Берестихи, Николай выехал к ним навстречу с мегафоном в левой руке, «марголиным» на правом боку, держа поводья и придерживая «Кедр», лежащий поперек седла, правой рукой.
Когда расстояние между ним и разведчиками сократилось до дальности полета стрелы, Аверьянов поднял руку, призывая к вниманию. Прикинув расстояние до опушки, Николай взял мегафон: он был уверен, что каждое его слово будет услышано не только разведчиками, но и всеми, кто скрывается на опушке.
– Ваш повелитель Чунгулай, – сказал по-татарски Аверьянов, – упросил меня продать ему это село, – Берестиху. Штурмовать ее он боялся.
От волнения Николай потерял вдруг нахрап, позволявший ему тараторить по-татарски со скоростью пулемета, делая при этом не больше трех-четырех ошибок в каждом предложении.
Но потерял ты нахрап или нет, а время пошло. Назвался клизмой – полезай в кузов, как говорится, а взял мегафон – говори!
Сейчас было очень важно, чтобы все ордынцы, все слышащие его воины Чунгулая верно его поняли. Путь для достижения этой цели виделся только один: говорить предельно простыми и короткими предложениями. Вместо нахрапа, свободного скольжения в дебрях чужого языка по наглому наитию следует призвать четкость, внятность, доходчивость. Простоту!
Говорить надо просто и предельно грубо. Это – питекантропы. Пещерный уровень. А наше дело – разъярить. Чтоб очертя головы кинулись в бой. Коротко. Грубо. Оскорбительно.
Утерев пот, выступивший на лбу от волнения, Николай продолжил по-татарски свою речь, мешая известные ему татарские и монгольские слова из обычного быта с монгольскими фразами из стандартного армейского лексикона двадцатого века.
Его речь в обратном переводе на русский звучала бы примерно так:
– Ты мне послы посылал, Чунгулай. Я им сказал: продам. Продам деревня. Эта деревня – тебе. Берестиха зовут. Понимаю тебя. Страшно драться тебе. Скорблю, Чунгулай. Ты обосрался со страха! Под куст! В лесу стоишь. Переброска сил с использованием особенностей местности. Страшно! Плохо! Комары, мошки, клопы жопа Чунгулай кусать: пообедать бы здесь! И кусаться! Все кусаться! Жопа болит, человеческий фактор сработал. В Берестихе хорошо ходить по нужде со страха, плохо в лесу под куст от ужаса! Жасмин-сирень-куст, комар как верблюд. Жопу грызет, зубы стучат. Я тебя понял! Боевой дух в полку упал, боеспособность подразделений понизилась в силу ряда моральных факторов. Не плачь, Чунгулай! Продам Берестиха! Не писай от страх! Продам!
Захватить штурмом данный населенный пункт Берестиха нельзя. Результата не будет. Планировал в штабе атаки напрасно. У тебя победа не будет. Батый разбор полетов будет. Комиссия – yes!!! И в жопу тебя! С лестницы катится, – что? Чунгулай наш летит! Батый угостил его, маневры закончились, фуршет сверху-донизу. Полное несоответствие занимаемой должности! Аи, Чунгулай!
Лучше деньги давай, Чунгулай. Мне. Много денег. Будешь сидеть Берестиха, Батый представит к правительственной награде. Деньги мне – тебе деревня. Получай, командир, жопа трусливой коза, Чунгулаем зовут. Радуйся! …Вот так я сказал послы Чунгулая. И он согласился платить!
Аверьянов перевел дух и продолжил речь:
– Вчера. Деньги. Прислал Чунгулай. Ночь. Воин. Батыр. Коробка. На коне ехал. Воин твой, Чунгулай. Привез Берестиха. Коробка. Там деньги. Много деньги! Деревянный коробка. Я деньги смотреть. Сука большая наш Чунгулай! Половой орган кобылы наш Чунгулай! Деньги мои. Наши. Русский деньги. Русский князь на деньги рисован, штампован, отфрезерован. Печать. Что Чунгулай? Как деньги взял? Мой брат украл? Теперь мне плати? Здесь плати?! Берестиха хочешь иметь? Хер тебе! Входное отверстие между глаз! Разжуй пищу тщательно, не порть желудок, – это хер тебе, сухим пайком! Плати свои деньги. Чунгулай. Свои! Работай. Танцуй. Пой. Церковь вступай. Дай-дай! У церкви в праздник я прошу! Получай деньга честно. Как русский офицер. Подсобное хозяйство. Самоокупаемость. Мешок таскай-грузи, склад ночь стереги, народ проси кидать в фуражку, – где церковь, где вокзал, аэропорт! У казино! И получай! И мне плати. И бери Берестиха.
Николай вытер пот со лба и сплюнул.
– А это что? Базар! Говно не экономика! Украл Рязань деньги и мне плати? В Киев украл? В Козельск? Не смеяться! Где денег честная сумма, сам заработал? Сам выпросил?! Сам, – Чунгулай! Нет! Своровал, теперь мне даешь! Убью тебя! Сегодня убью! Сразу! Будем здоровы! Место смерти изменить нельзя! Здесь и сегодня! Чунгулай-осел, жопа тухлая, мой конь три раза срать место смерти твоей и вздрогнем и прощай! Задам! Тебе задам! – Не удержавшись, Николай закончил по-русски: – По самое по «не балуйся»!
Взрыв ярости сотряс опушку.
Совершенно не обращая внимания на эмоции, проистекавшие из леса, Николай повернул коня в сторону Берестихи и махнул рукой: начали!
Тут же ворота крепости гостеприимно распахнулись; в проеме ворот появилась Петровна со скамеечкой и семечками…
* * *
– Ну, нет! – проскрипел зубами Чунгулай, позеленевший от бешенства, качавшийся в седле с какой-то тупой озверелой решимостью. – Твое гостеприимство уже изведали сыновья лучезарного… – Он окинул взглядом тридцать сотников, стоящих перед ним, и рукоятью плети выделил десять: – Вот тысяча сабель. Удар – с заката, через кладбище. Старший – Шагимордан! Смести зти деревяшки-кресты, пройти, обтекая могилы, сбить все живое, восставшее на пути! За конницей – два тарана. Пусть бьют одновременно, – две бреши. Ты прикрываешь, Шагимордан, пока тараны пробьют или повалят стену. Но стрелы – экономить! Для остальных: внимательно следить, – как только Шагимордан войдет в село, в бой вводятся все силы, все, до последней сабли! Село должно быть повергнуто в прах. Я всегда, по благости своей, оставлял в живых детей, не доросших до чеки колеса тележного. Здесь так не будет! В живых не останется никто. – Чунгулай махнул рукоятью плети в сторону Берестихи. – И да сопутствует вам удача!– По коням!
* * *
Когда стало понятно, что армада в тысячу сабель покатилась на запад, чтобы, круто развернувшись там, на середине Лисьего поля, ударить с заката, Николай спешился и, направив коня в медленно закрывающиеся ворота Берестихи, пошел к «погосту имени Афанасича».Тут все было уже готово к встрече: могилы были объединены в единый змееобразный окоп полного профиля со многими укрытиями-блиндажами, дополнительными ходами сообщения. Укрытия-блиндажи были устроены просто: поперек окопа клался настил из стволов, чуть потолще мужской руки; настил маскировался сверху дерном.
Перед передней линией окопов, метрах в тридцати, стояли деревянные «ежи», высотой в человеческий рост. Ежей было много – пять лент, пять рядов. Расстояние между рядами было такое же, как и между ежами в ряду, – метра полтора. В силу этого издалека ежи казались просто какими-то хлипкими деревянными конструкциями, хаотично стоящими вдоль передней линии могил, образуя в массе своей десяти – двенадцатиметровую ленту, отгораживающую могильник от Лисьего поля.
Однако безобидная хлипкость ежей была только кажущейся: все они были связаны прочной пенькой, капроновыми фалами и, что главное, – опутаны, провязаны, скреплены друг с дружкой километрами самой беспощадной, новейшей колючей проволоки: кто-кто, а уж Самохин-то знал, какая именно колючка пользуется ажиотажным спросом во всем мире!
В дополнение к этому каждый еж был принайтован к земле не меньше чем тремя фалами, примотанными к металлическим шпилькам, загнанным в землю едва ли не на полметра.
Конечно, все эти детали не просматривались издалека… Странные деревяшки, их много, – но что с того?
– Каждый бьет только свой сектор, – напомнил еще раз Коля. – Соседу не помогать, запомните: каждой стреле – своя цель! Прикинь, подумай и стреляй! Где слабина возникнет, там помогать буду я. Только я.
– Понятно!
* * *
Шагимордан, ведущий на штурм десять сотен сабель, не испытывал обычного восторга нападения. Все то, что ждало впереди, настораживало своей обыденностью, спокойствием, безопасностью. Он знал, что перед атакующей конницей иногда внезапно расступившаяся пехота открывает сцепленные телеги, груженные мешками с песком… Порой конница может попасть в систему заранее вырытых и замаскированных волчьих ям, ловушек.В данном случае все это с очевидностью исключалось. Эти странные кладбищенские деревяшки не в силах не только остановить, но даже и задержать катящуюся армаду!
Ямы, что угадываются издалека, слишком узки, – точно по ширине человека. Конь не в состоянии провалиться в такую. Да, может, несколько десятков коней и оступятся, а пять-восемь, даже сломав ногу, скинут седока… Да! Но это ничто по сравнению с тем, что пришлось увидеть Шагимордану за десять лет великих набегов и завоеваний!
Впрочем, времени размышлять уже не оставалось.
Шагимордан махнул рукой, призывая ведомые им сотни предельно ускорить бег, переходя с рыси на галоп.
«Деревяшки сейчас с треском взлетят до небес, и их обломки усеют все поле!» – успел подумать Шагимордан, вылетая из седла…
* * *
Что там, вдали, произошло, было непонятно Чунгулаю: армада, вместо того чтобы пройти сквозь хлипкие деревяшки, застряла в них, остановленная какой-то властной неведомой силой. Десятки всадников, столкнувшись со строем безобидных дров, увязанных в пучки по три штуки, мгновенно вылетели из седел.От истошных криков боли и бессильной ярости, конского испуганного, совершенно очумелого ржанья даже здесь, на опушке, заложило уши.
Поражало, что вылетевшие из седел всадники, вместо того чтобы вскочить, корчились в самых невообразимых позах, – кто сидя на корточках, кто стоя на карачках. Много было просто изогнувшихся вбок, извивавшихся всем телом, стремящихся выпрямиться.
Страшно было смотреть, как вели себя кони, оказавшиеся между рядами деревянных сооружений. Казалось, они потеряли способность двигаться вперед-назад, приобретя в виде компенсации за эту утрату умение прыгать на небывалую, невиданную для лошадей высоту, способность подолгу танцевать, стоя на задних ногах, издавая тревожные, вибрирующие, наполненные болью крики, мало похожие на ржанье. Все они, без исключения, вставали на дыбы. Многие, не сумев удержать равновесие в вертикальном положении, падали на бок либо откидывались навзничь, на спину, и, в то же мгновение вскочив с истошным ржанием, почти что криком, снова вставали на дыбы.
Никто из всадников, проникших внутрь – в промежутки между «дровами», в мир хлипких деревяшек, – не смог удержаться в седле.
Лошадиная масса, казалось, кипела, бурля, выбрасывая вверх то одного, то другого коня, беспощадно топча копытами выпавших из седел всадников.
Задние сотни ударили застрявшие передние, смешались с ними, стали участниками этого непонятного общего танца-кривляния. Отставшие успели притормозить. Те из них, кто ухитрился удержаться в седле, рубили каких-то невидимок, что находились между деревяшками.
Эти невидимки были, наверно, очень невысокого роста: чтобы рубить их, всадникам приходилось сильно наклоняться, навалившись животом на луку седла, свешиваясь с коня вперед и вниз на полтела.
Не менее странно вели себя и кони: вставали беспричинно на дыбы, лягались, коротко и скупо двигая ногами.
Это была какая-то странная битва – сотни лучших, опытных в бою батыров схватились с невидимой армадой.
Было очевидно: ударный кулак Чунгулая не просто проигрывает – гибнет. Невидимая смерть, казалось, косила косой батыров, – десятками, ежесекундно.
Умирая, многие не падали, как обычно, на землю, а зависали над ней, касаясь рукой травы, свесив или откинув безвольно голову, но не имея возможности припасть к земле грудью, всем телом. Мало того, некоторые, умерев, зависали в воздухе между деревянных палок: не стремясь уже, казалось бы, никуда, – ни к земле, ни в небо…
* * *
Николай удовлетворенно кивнул мужикам, стрелявшим вместе с ним.Он навязал Чунгулаю игру по своим правилам. Бить из арбалета с двадцати-тридцати метров, стоя в неуязвимости в профильном окопе с бруствером, было несложно.
Арбалетчики были почти что невидимы для нападавших, – они стреляли из специальных бойниц, сделанных на бруствере, имели возможность мгновенно менять позицию, скрытно перемещаясь из «могилы» в «могилу»…
Нападающие, находясь в ревущей мешанине из обезумевших лошадей и ничего не понимающих людей, становились легкой мишенью для стрелка, удобно расположившегося в стрелковой ячейке окопа и наблюдающего весь этот хаос спокойными, выбирающими очередную добычу глазами.
Находящимся же в десяти метрах перед ним, тут, среди мечущихся, вопящих, окровавленных людей и озверевших, изрезавших ноги коней, среди цепляющихся колющихся, режущих, как бритва, пут, нечего было и думать поднять лук, прицелиться, выстрелить…
Ощущение конца света, катастрофы, ада усиливал поток арбалетных стрел. Снизу, почти, можно сказать, из-под земли со всех почти направлений к ордынцам летела смерть, несомая короткой стрелой с железным кованым наконечником, выдиравшимся из раны только вместе с куском окружающей рану плоти.
Несколько десятков татар, прорвавшихся сквозь ежи и колючку, спрыгнули было в окоп, но тут же были разочарованы своим геройством.
В полнопрофильном окопе шириной в восемьдесят сантиметров сабля – рубящее оружие – не работала. Русский меч – оружие колющее и рубящее – работал вполне, протыкая насквозь.
Лук был совсем непригоден в окопе; арбалет же со стальной рессорой длиной чуть больше полметра стрелял из любого положения и не мешал двигаться. Заряженный, он мог и подождать до подходящего момента и тут же послать с коротким подсвистом смерть нападающему, как только наступал решающий миг. Лук же, чтобы выстрелить, приходилось натягивать, а это было неудобно в окопе, особенно при бое в Т-образных перекрестках ходов сообщения.
Длинная кавалерийская татарская пика была непригодна тут, в узкой траншее. Короткая русская пика, охотничья рогатина, короткий цеп, переделанный в шестопер либо в немецкий вариант «Morgenstern» – тяжелый шар с шипами, прикованный короткой цепью к небольшой рукояти, – были гораздо удобней.
По «командирским» часам Аверьянова прошло не более двадцати минут, как все было кончено. Назад, к опушке, ушли сотни две. И около восьмисот сабель, ведомых Шагиморданом, остались лежать тут – среди ежей. Потерь среди русских не было вовсе, – никто не был даже ранен, оцарапан. Таким результатом полагалось гордиться.
Но от ежей, надо признать, мало чего осталось. Их прочности хватило ровно на то, чтобы выдержать буйный накат десяти сотен сабель.
Кроме того, теперь был потерян главный плюс – внезапность: не менее двухсот татар вернулись к своим…
Нет-нет! Все. Эта песня спета, надо запираться теперь в Берестихе.
Кони, успевшие довольно быстро освободиться от пут, не спеша разбредались по Лисьему полю. Многочисленные раны на ногах и туловищах коней уже почти перестали кровоточить: колючая проволока была рассчитана на человека, на человека двадцатого века.
Она была не в состоянии сильно изуродовать дубленную походами и непогодой кожу коней раннего средневековья. Успокоившись и пощипывая траву, кони явно намеревались посвятить наступивший день отдыху, жратве и любви.
Многие ордынцы из любви к кумысу предпочитали кобыл, так что у коней были все основания вздохнуть полной грудью и подумать на отвлеченные от войны темы.
К Николаю подошел Свибля, робкий, сильно шепелявящий мужик.
– Они в нас почти не стреляли, Коля… Почему?
– У них очень мало стрел.
– У татар всегда много стрел, – возразил Свибля.
– Да нет, не всегда, – ответил Аверьянов и немного насмешливо улыбнулся.
– А-а-а… – вдруг осенило Свиблю. – Валенки! Зимняя обувь из войлока, – он потянулся и, жмурясь на солнце, подвел итог: – До чего ж хорошо!
* * *
– Давай Коле доложимся, пока все хорошо… – предложил Жбан Шилу. – Сейчас он не очень будет злиться, а?– Не надо, – поморщился Шило. – Никто ведь даже не заметил нашего исчезновения…
– Но девок-то на чердаке ты не станешь держать до осенних морозов?
– Потом, попозже. Не с руки.
* * *
Чунгулай молча смотрел перед собой, – туда, где в ярких лучах утреннего солнца весело сияли серебром крыши «богатых» домов Берестихи, покрытые осиновой щепой, мешаясь с потемневшим золотом соломы, покрывавшей крыши бедных изб. Он знал, что в такой момент едва ли кто решится его потревожить.День был действительно хорош.
День, в который ему посулили смерть уже двое – русский колдун и старый персидский кудесник.
Смерти Чунгулай не боялся. Грусть, жалость к себе, несправедливость судьбы, предначертавшей уйти еще полным сил, ничуть не тревожили Чунгулая. Он, видевший многие тысячи раз смерти других, знал, что умирать совсем не страшно, а если есть и отвага чуть-чуть потерпеть, то умирать и не больно. Терпеть долго не нужно: сегодня же, когда на бездонной сини вечернего неба проступят искры чьих-то слез, называемые звездами, возможно, будет уже не нужно терпеть.