Страница:
Привольно до этого жилось астраханскому воеводе Ржевскому и другим начальным людям, находившимся в большом отдалении от Москвы, и они привычно действовали по своей дурной прихоти: что хочу, то творю! Постоянными притеснениями давно уже возбуждали недовольство астраханских жителей. Лучшие рыболовные тони были в руках воеводских приспешников да у монастырей, которым все больше постная, рыбная пища требовалась: осетры, севрюги да стерляди. Воевода Ржевский ввел причальные, привальные и отвальные подати; почти в два раза повысил цену на соль, что ставило под угрозу рыболовные промыслы посадских людей, а на пристанях и на промыслах кое-как перебивались с нужды на недохватки многие беглые люди.
Офицеры, среди которых было немало иностранцев, презиравших все русское, находились такие, что присваивали себе кормовые деньги стрельцов и солдат, заставляя их работать на себя. В довершение всего в один июльский день ураганом пронеслась молва о том, что в Астрахани в течение семи лет будет запрещено играть свадьбы, а всех невест прикажут выдавать замуж за немцев, которые для этого приедут из Казани.
– Батюшка… Матушка, что же делать-то?.. – вопили заневестившиеся дочки.
– Да то и делать, что лучше за последнего галаха, за нищеброда, чем за немца-еретика.
Не до сватовства, не до промедления времени. Пока только слух прошел и еще не было объявлено указа, – значит, следовало родителям торопиться, чтобы дочку не онемечили, и в первое же воскресенье было сыграно в Астрахани более ста свадеб. Хотя иной зять и не ахти какой завидный, но и то хорошо, что он единоплеменный, – уберег господь от непоправимой беды с еретиком породниться.
И еще от одного непотребства, слава богу, избавились, а до этого было так: войди в воеводскую канцелярию, отвесь низкий поклон самому воеводе или кому из его подручных, одновременно с этим поклонишься находившимся там деревянным кумирским богам, к коим и сам воевода, и все другие начальные люди привержены. Озлобившись на такое идолопоклонство, взбунтовавшиеся астраханцы всех этих кумирских богов в печах пожгли, как дрова, чтобы никакого глумления над христианской верой никто учинять не мог, поклоняясь тем поганым кумирам. Правда, вскоре выяснилось, что это были простые деревянные болваны, столярным умением поделанные наподобие человеческой головы, и предназначались они для бережения пышнокудрых париков, чтобы те на них расправлялись. Но все равно хорошо, что огнем их пожгли.
Никак не угомонить было забунтовавших, и в первые минуты воевода Тимофей Ржевский плечами пожимал: чего они взголчились? Или у старых бородачей память отшибло, что еще царь Федор Алексеевич дворянам и приказным людям повелевал носить короткие кафтаны вместо долгополых охабней и однорядок. Чего ж теперь на веленья царя Петра ополчились? И в бытность царя Михаила иноземную одежду даже царским детям шили.
– Это у тебя, похоже, память отшибло, – шумели ему в ответ ярые ревнители старины. – И ты, воевода, на царя Михаила напраслину не клепай. От него указ был, запрещавший носить срамное кургузое платье, и чтобы других иноземных обычаев никто из русских людей не перенимал: волос на голове не подстригали и бороды свои берегли. На что уж Никон-патриарх больше нечестивцем был, нежели священным пастырем, а и тот, увидав немецкие кафтаны, велел изрезать их на куски да сжечь.
– И не только за бороду и одежу наша обида на тебя, окаянного, – распалялись злобой на Ржевского спорившие с ним астраханские начетники, знатоки старины.
На улицах табунились, сбивались люди в кучки и наперебой выкрикивали многие воеводские вины.
– Пошто он меня за три обруча кнутом бить велел? – надрывая голос, обращался то к одному, то к другому посадский бондарь. – По сей день метины на спине.
– Хотя хворосту на шесть денег в лодке с энтого берега привези, а ему давай гривну привального. Это как?..
– Зачем стрельца Гришку Ефтифеева за караул посадил? Он праведный человек: пускай, говорил, мученической смертью помру, а сборы пошлин с бород и с долгополого платья собирать не стану. И себе самому бороду не сбрил…
– Народ в церкву шел, а воевода стражников натравил, чтоб они силой людей хватали, у мужиков и особливо у баб не по подобию обкорнали одежу, а до стыдного оголения…
– Усы и бороды, при нещадной ругани, не столь стригли, сколь выдирали с мясом. Вот она, губа, – по сей день не зажившая…
– У стрельцов ружья велел отобрать, хлебного жалованья им не давал…
– С бань по рублю побор и по пять алтын…
– С погребов – по гривне…
– Подымных – с каждого дыму по две деньги. Хоть печку совсем не топи…
– С баб и с их малолетних детишков, чьи отцы в свейском походе, побор денег требовал, а у кого копейки за душой не было, тех сажал за караул без корма и без питья да потом в правеже бил нещадно. Несчастные бабы дворишки свои как зря продавали, детишков в заклад отдавали…
– Приходили по Волге струги с хлебными припасами, а воевода велел свозить хлеб на свой житный двор, а плесневелый и гнилой приказывал целовальникам для торга принимать, а как ежели от кого из них ослушание, батожьем насмерть бил…
– В пургу, в непогоду служилых людей дрова рубить посылал, и сколь из них помирало от стужи да на плаву… Вместе с плотами тонули, а иных кумыки в полон забирали да в хивскую и бухарскую землю нехристям продавали…
– Немцы для своего ради смеха посадских людей в великий пост мясо есть заставляли и всякое ругательство их женам и детям чинили, а воевода над нашими жалобами только и знал что смеялся.
– Немцам девки наши в жены понадобились…
– Сколь людей воевода поувечил и побил смертным боем – считал когда?..
Нет, не считал Ржевский этого. Да еще и не весь перечень своих обид на него успели выкрикнуть астраханские градожители, и некогда было им дальше тратить время на шумство, не терпелось свою расправу учинить над злодеем.
– Айда до него самого! Айда в кремль!
И толпа, собравшаяся у Никольской церкви, устремилась к Пречистенским воротам астраханского кремля.
Охранявший ворота караульный начальник воспротивился впустить бунтарей, и тогда брат Якова Носова, Прохор, ни слова не говоря, поднял этого начальника и ударил о землю, а поспешившего к начальнику на помощь иностранного матроса зарубил саблей. В завязавшейся короткой схватке было убито пять человек из стражи, и в широко распахнутые Пречистенские ворота, напирая один на другого, разгоряченная толпа ворвалась в кремль. Кто-то догадался ударить в набат, то ли оповещая воеводских людей об опасности, то ли призывая к еще большему бунтовству. По набатному звону в кремль сбежались стрельцы и солдаты, присоединяясь к мятежным градожителям. Помогали им искать воеводу, но тот словно сквозь землю провалился. Разметали в пух и прах всю его канцелярию, схватили находившегося в келье у митрополита подьяческого сына Кутукова, одного из верных воеводских приспешников, тоже немало насолившего астраханцам, и перед соборной церковью закололи его копьями. Солдаты расправились с ненавистными командирами – иноземцами полковником Девинем и капитаном Меером, а заодно с ними под горячую мстительную руку попало еще около трехсот офицеров и людей чиновного звания, среди которых было тоже немало иностранцев.
Вся Астрахань с этого часа находилась в руках повстанцев, а ранним утром другого дня на воеводском дворе за поварней, в тесном курятнике Прохор Носов и солдат Давыдов отыскали спрятавшегося Тимофея Ржевского.
– Глянь, какая несушка сидит! – крикнул Прохор Носов, выволакивая из затемненного угла воеводу.
Суд над ним был короткий.
– Чего спрашивать – почему да зачем?.. Пускай кровью своей отвечает! – бросился на Ржевского стрелец конного полка Никифор Уткин и с маху пронзил его копьем.
Кончил свои лихоимские дни воевода, надо было выбирать новых людей для управления Астраханью. Стрельцы и солдаты, посадские и промысловые, а также и другие работные люди в один голос кричали, что Астрахань должна по-казацки управляться кругом. А стрельцы Тенютин и Яковлев больше всех надрывали глотки, чтоб старшинами были выбраны Яков Носов и ревнитель древлего благочестия Гаврила Гончиков.
– Они самые умные люди, всеми делами хорошо управят.
– Первым делом денежное и хлебное жалованье надо служилым получить!
– Имущество побитых начальников – голытьбе!
– Любо! Все как есть раздуванить!
Круг отменил все налоги, введенные Ржевским, объявил свободную торговлю хлебом и солью по сниженной цене, предоставил право стрельцам и солдатам самим выбрать угодных им командиров в полках. Что делать дальше?..
– А то и делать, что подымать окрест всех людей и идти на Москву. Надо проведать про государя, есть ли он! А то сказывают, что не жив давно.
– Не жив, истинно. Еще когда он в своем учении в Стекольном городе был, в столп там закладен, а заместо него немец к нам был прислан.
– Грамоту послать терским казакам, на Красный и Черный Яр, и донским тоже, чтобы вместе с нами шли в поход на Москву.
Избранные в астраханский круг люди составили такую грамоту, рассказав в ней о всех притеснениях и неправдах, чинимых былым воеводой Ржевским. Астраханца Дорофеева направили с большим отрядом в город Царицын и давали ему наказ: «Если донские казаки пристанут, то им, взяв Царицын боем, идти до Москвы и по дороге забирать города, а противником побивать до смерти, потому что государь в Стекольном закладен в столпе и над Москвой управляют бояре, Бутурлин да Головин, и, пришед к Москве, проведать о том доподлинно».
Петр находился в Митаве, когда получил сообщение об астраханском мятеже. Опасаясь, как бы к мятежникам не примкнули жители городов и сел, близких к Москве, и как бы не произошло их нападения на столицу, написал Тихону Никитичу Стрешневу, чтоб «деньги из приказов собрав, вывезти из Москвы или б с верными людьми тайно где положили или закопали, всякого ради случая», а для усмирения забунтовавших послал в Астрахань фельдмаршала Шереметева с конными и пешими полками.
Надежды астраханцев поднять терских и донских казаков не оправдались; не удался и поход повстанческих отрядов по Волге, возглавляемых стрельцами Иваном Дериглазом и Андреем Хохлачом. Мятежники проведали, что к полкам Шереметева, шедшим на усмирение астраханцев, присоединились войска калмыцкого хана Анюки, и среди повстанцев начался раскол.
На Долгий остров, находившийся в десяти верстах от Астрахани, где остановился на ночлег Шереметев, явились астраханские бурмистры и верноподданнически донесли, что они вот покорно пришли с повинной, а стрельцы в городе все еще волнуются и не хотят пускать его, фельдмаршала. Шереметев еще ближе придвинулся к Астрахани и, находясь в двух верстах от нее, послал астраханцам письмо с требованием, чтобы они перестали бунтовать. Ответа на письмо не было, а прибежали несколько человек из дворян и сообщили, что бунтовщики перебрались из своих слобод в самый город, расставили заряженные пушки, раздали всем гулящим людям ружья и порох и договорились стоять всем вместе.
В ту же ночь запылали кем-то подожженные слободы посадских и работных людей, и Шереметев решил приступом брать Астрахань. Все сильнее и сильнее теснил он повстанцев, одолевая их у Ивановского монастыря, у Каменного и Земляного города и, наконец, у Вознесенских ворот кремля, откуда вскоре стали выходить с повинной пятидесятники и десятники стрельцов, а за ними выбранные в астраханский круг старшины вместе с Яковом Носовым.
К Вознесенским воротам самими повинившимися были вынесены топор и плаха, и когда войска Шереметева входили строем в кремль, по обеим сторонам их дороги астраханцы лежали на земле.
Бунт был подавлен. Зачинщики его схвачены и отправлены в Москву, где их колесовано и повешено более трехсот человек, да многие перемерли в Преображенском приказе от пыток, с особым пристрастием чинимых князем-кесарем Федором Ромодановским.
VI
VII
Офицеры, среди которых было немало иностранцев, презиравших все русское, находились такие, что присваивали себе кормовые деньги стрельцов и солдат, заставляя их работать на себя. В довершение всего в один июльский день ураганом пронеслась молва о том, что в Астрахани в течение семи лет будет запрещено играть свадьбы, а всех невест прикажут выдавать замуж за немцев, которые для этого приедут из Казани.
– Батюшка… Матушка, что же делать-то?.. – вопили заневестившиеся дочки.
– Да то и делать, что лучше за последнего галаха, за нищеброда, чем за немца-еретика.
Не до сватовства, не до промедления времени. Пока только слух прошел и еще не было объявлено указа, – значит, следовало родителям торопиться, чтобы дочку не онемечили, и в первое же воскресенье было сыграно в Астрахани более ста свадеб. Хотя иной зять и не ахти какой завидный, но и то хорошо, что он единоплеменный, – уберег господь от непоправимой беды с еретиком породниться.
И еще от одного непотребства, слава богу, избавились, а до этого было так: войди в воеводскую канцелярию, отвесь низкий поклон самому воеводе или кому из его подручных, одновременно с этим поклонишься находившимся там деревянным кумирским богам, к коим и сам воевода, и все другие начальные люди привержены. Озлобившись на такое идолопоклонство, взбунтовавшиеся астраханцы всех этих кумирских богов в печах пожгли, как дрова, чтобы никакого глумления над христианской верой никто учинять не мог, поклоняясь тем поганым кумирам. Правда, вскоре выяснилось, что это были простые деревянные болваны, столярным умением поделанные наподобие человеческой головы, и предназначались они для бережения пышнокудрых париков, чтобы те на них расправлялись. Но все равно хорошо, что огнем их пожгли.
Никак не угомонить было забунтовавших, и в первые минуты воевода Тимофей Ржевский плечами пожимал: чего они взголчились? Или у старых бородачей память отшибло, что еще царь Федор Алексеевич дворянам и приказным людям повелевал носить короткие кафтаны вместо долгополых охабней и однорядок. Чего ж теперь на веленья царя Петра ополчились? И в бытность царя Михаила иноземную одежду даже царским детям шили.
– Это у тебя, похоже, память отшибло, – шумели ему в ответ ярые ревнители старины. – И ты, воевода, на царя Михаила напраслину не клепай. От него указ был, запрещавший носить срамное кургузое платье, и чтобы других иноземных обычаев никто из русских людей не перенимал: волос на голове не подстригали и бороды свои берегли. На что уж Никон-патриарх больше нечестивцем был, нежели священным пастырем, а и тот, увидав немецкие кафтаны, велел изрезать их на куски да сжечь.
– И не только за бороду и одежу наша обида на тебя, окаянного, – распалялись злобой на Ржевского спорившие с ним астраханские начетники, знатоки старины.
На улицах табунились, сбивались люди в кучки и наперебой выкрикивали многие воеводские вины.
– Пошто он меня за три обруча кнутом бить велел? – надрывая голос, обращался то к одному, то к другому посадский бондарь. – По сей день метины на спине.
– Хотя хворосту на шесть денег в лодке с энтого берега привези, а ему давай гривну привального. Это как?..
– Зачем стрельца Гришку Ефтифеева за караул посадил? Он праведный человек: пускай, говорил, мученической смертью помру, а сборы пошлин с бород и с долгополого платья собирать не стану. И себе самому бороду не сбрил…
– Народ в церкву шел, а воевода стражников натравил, чтоб они силой людей хватали, у мужиков и особливо у баб не по подобию обкорнали одежу, а до стыдного оголения…
– Усы и бороды, при нещадной ругани, не столь стригли, сколь выдирали с мясом. Вот она, губа, – по сей день не зажившая…
– У стрельцов ружья велел отобрать, хлебного жалованья им не давал…
– С бань по рублю побор и по пять алтын…
– С погребов – по гривне…
– Подымных – с каждого дыму по две деньги. Хоть печку совсем не топи…
– С баб и с их малолетних детишков, чьи отцы в свейском походе, побор денег требовал, а у кого копейки за душой не было, тех сажал за караул без корма и без питья да потом в правеже бил нещадно. Несчастные бабы дворишки свои как зря продавали, детишков в заклад отдавали…
– Приходили по Волге струги с хлебными припасами, а воевода велел свозить хлеб на свой житный двор, а плесневелый и гнилой приказывал целовальникам для торга принимать, а как ежели от кого из них ослушание, батожьем насмерть бил…
– В пургу, в непогоду служилых людей дрова рубить посылал, и сколь из них помирало от стужи да на плаву… Вместе с плотами тонули, а иных кумыки в полон забирали да в хивскую и бухарскую землю нехристям продавали…
– Немцы для своего ради смеха посадских людей в великий пост мясо есть заставляли и всякое ругательство их женам и детям чинили, а воевода над нашими жалобами только и знал что смеялся.
– Немцам девки наши в жены понадобились…
– Сколь людей воевода поувечил и побил смертным боем – считал когда?..
Нет, не считал Ржевский этого. Да еще и не весь перечень своих обид на него успели выкрикнуть астраханские градожители, и некогда было им дальше тратить время на шумство, не терпелось свою расправу учинить над злодеем.
– Айда до него самого! Айда в кремль!
И толпа, собравшаяся у Никольской церкви, устремилась к Пречистенским воротам астраханского кремля.
Охранявший ворота караульный начальник воспротивился впустить бунтарей, и тогда брат Якова Носова, Прохор, ни слова не говоря, поднял этого начальника и ударил о землю, а поспешившего к начальнику на помощь иностранного матроса зарубил саблей. В завязавшейся короткой схватке было убито пять человек из стражи, и в широко распахнутые Пречистенские ворота, напирая один на другого, разгоряченная толпа ворвалась в кремль. Кто-то догадался ударить в набат, то ли оповещая воеводских людей об опасности, то ли призывая к еще большему бунтовству. По набатному звону в кремль сбежались стрельцы и солдаты, присоединяясь к мятежным градожителям. Помогали им искать воеводу, но тот словно сквозь землю провалился. Разметали в пух и прах всю его канцелярию, схватили находившегося в келье у митрополита подьяческого сына Кутукова, одного из верных воеводских приспешников, тоже немало насолившего астраханцам, и перед соборной церковью закололи его копьями. Солдаты расправились с ненавистными командирами – иноземцами полковником Девинем и капитаном Меером, а заодно с ними под горячую мстительную руку попало еще около трехсот офицеров и людей чиновного звания, среди которых было тоже немало иностранцев.
Вся Астрахань с этого часа находилась в руках повстанцев, а ранним утром другого дня на воеводском дворе за поварней, в тесном курятнике Прохор Носов и солдат Давыдов отыскали спрятавшегося Тимофея Ржевского.
– Глянь, какая несушка сидит! – крикнул Прохор Носов, выволакивая из затемненного угла воеводу.
Суд над ним был короткий.
– Чего спрашивать – почему да зачем?.. Пускай кровью своей отвечает! – бросился на Ржевского стрелец конного полка Никифор Уткин и с маху пронзил его копьем.
Кончил свои лихоимские дни воевода, надо было выбирать новых людей для управления Астраханью. Стрельцы и солдаты, посадские и промысловые, а также и другие работные люди в один голос кричали, что Астрахань должна по-казацки управляться кругом. А стрельцы Тенютин и Яковлев больше всех надрывали глотки, чтоб старшинами были выбраны Яков Носов и ревнитель древлего благочестия Гаврила Гончиков.
– Они самые умные люди, всеми делами хорошо управят.
– Первым делом денежное и хлебное жалованье надо служилым получить!
– Имущество побитых начальников – голытьбе!
– Любо! Все как есть раздуванить!
Круг отменил все налоги, введенные Ржевским, объявил свободную торговлю хлебом и солью по сниженной цене, предоставил право стрельцам и солдатам самим выбрать угодных им командиров в полках. Что делать дальше?..
– А то и делать, что подымать окрест всех людей и идти на Москву. Надо проведать про государя, есть ли он! А то сказывают, что не жив давно.
– Не жив, истинно. Еще когда он в своем учении в Стекольном городе был, в столп там закладен, а заместо него немец к нам был прислан.
– Грамоту послать терским казакам, на Красный и Черный Яр, и донским тоже, чтобы вместе с нами шли в поход на Москву.
Избранные в астраханский круг люди составили такую грамоту, рассказав в ней о всех притеснениях и неправдах, чинимых былым воеводой Ржевским. Астраханца Дорофеева направили с большим отрядом в город Царицын и давали ему наказ: «Если донские казаки пристанут, то им, взяв Царицын боем, идти до Москвы и по дороге забирать города, а противником побивать до смерти, потому что государь в Стекольном закладен в столпе и над Москвой управляют бояре, Бутурлин да Головин, и, пришед к Москве, проведать о том доподлинно».
Петр находился в Митаве, когда получил сообщение об астраханском мятеже. Опасаясь, как бы к мятежникам не примкнули жители городов и сел, близких к Москве, и как бы не произошло их нападения на столицу, написал Тихону Никитичу Стрешневу, чтоб «деньги из приказов собрав, вывезти из Москвы или б с верными людьми тайно где положили или закопали, всякого ради случая», а для усмирения забунтовавших послал в Астрахань фельдмаршала Шереметева с конными и пешими полками.
Надежды астраханцев поднять терских и донских казаков не оправдались; не удался и поход повстанческих отрядов по Волге, возглавляемых стрельцами Иваном Дериглазом и Андреем Хохлачом. Мятежники проведали, что к полкам Шереметева, шедшим на усмирение астраханцев, присоединились войска калмыцкого хана Анюки, и среди повстанцев начался раскол.
На Долгий остров, находившийся в десяти верстах от Астрахани, где остановился на ночлег Шереметев, явились астраханские бурмистры и верноподданнически донесли, что они вот покорно пришли с повинной, а стрельцы в городе все еще волнуются и не хотят пускать его, фельдмаршала. Шереметев еще ближе придвинулся к Астрахани и, находясь в двух верстах от нее, послал астраханцам письмо с требованием, чтобы они перестали бунтовать. Ответа на письмо не было, а прибежали несколько человек из дворян и сообщили, что бунтовщики перебрались из своих слобод в самый город, расставили заряженные пушки, раздали всем гулящим людям ружья и порох и договорились стоять всем вместе.
В ту же ночь запылали кем-то подожженные слободы посадских и работных людей, и Шереметев решил приступом брать Астрахань. Все сильнее и сильнее теснил он повстанцев, одолевая их у Ивановского монастыря, у Каменного и Земляного города и, наконец, у Вознесенских ворот кремля, откуда вскоре стали выходить с повинной пятидесятники и десятники стрельцов, а за ними выбранные в астраханский круг старшины вместе с Яковом Носовым.
К Вознесенским воротам самими повинившимися были вынесены топор и плаха, и когда войска Шереметева входили строем в кремль, по обеим сторонам их дороги астраханцы лежали на земле.
Бунт был подавлен. Зачинщики его схвачены и отправлены в Москву, где их колесовано и повешено более трехсот человек, да многие перемерли в Преображенском приказе от пыток, с особым пристрастием чинимых князем-кесарем Федором Ромодановским.
VI
Только что сломлены и повержены были астраханские бунтовщики, а на Дону объявился вдруг новый Стенька Разин – казак из Трехизбянского городка Кондратий Булавин. Многих и многих из голытьбы, натерпевшейся всевозможных лишений и бед, прельщал и манил к себе его зов:
«Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с военным походным атаманом Кондратием Афанасьевичем Булавиным, кто похочет с ним погулять, по чисту полю красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях поездить, то приезжайте в Терны вершины самарские».
– Отколь он такой объявился?
– Атаманом на Бахмуте был. Слышь, как любо зовет к себе?
– Еще бы не любо! Хоть бы одного раза за всю-то распостылую нашу жизнь вдосталь поесть да попить, а после того пускай бы и смерть. Нам ее не стращаться.
– Зачем – смерть? На вольную жизнь полюбовно зовет.
– То и любо, что со всей душевностью кличет.
Уйти к Булавину – и тут всему подневолью конец, а то царским поборам да притеснениям краю нет. Войну со шведом на многие годы царь завел, а чтобы вести ее, не только с каждым годом, а с каждым месяцем требовалось все больше и больше затрат. Прибыльщики с ума сбились: какие еще поборы придумать? Обложили напоследок крестьянские и посадские дворы названными новыми «запросными сборами», чтобы казне было чем платить жалованье мастеровым людям, работавшим в Петербурге, Азове, Воронеже и в других городах на казенных работах. Повысили сбор денег на драгунские седла.
– Завтра, гляди, уздечкин налог объявят, а потом чересседельный, супонный, подпругин, – с горькой усмешкой и с остервенением чесали в затылке мужики, узнавая о новообъявленных поборах с их давно уже захудалого житьишка.
– Ты накличешь им – уздечкин да супонный, какой-нибудь прибыльщик и объявит нам, – опасливо заметил земляку испугавшийся сосед.
Только понадеялись убрать хоть какой ни есть урожай со своих тощих нивок, а подводная повинность отрывала крестьян от самой горячей страдной поры, – бросай все дела и вези в Новгород или в Псков полковые припасы, навьючивай воз своим сеном, чтобы драгунских коней кормить, а у тебя на дворе коровенка пускай голодует. Да когда же проклятой сей жизни конец придет?..
– Когда помрешь, тогда она и окончится, а до той поры знай терпи.
– Ан врешь! Побросаем все да к Кондрату Булавину подадимся. Вольной волюшки и нам отведать охота.
Пообождешь ты, царь-государь, чтобы твои указы неукоснительно выполнялись. Хоть ты и определил, из каких городов еще брать людей: для черной, мол, работы – поселенцев из Воронежского края, а умелых плотников, трепальщиков пеньки и прядильщиков для сучения канатов – из Тулы, Калуги, Смоленска, Твери, а разных других работных людей – из иных ближних и дальних мест, – всю Россию захомутал да взнуздал везти по буерачным колдобинам жизни тяжеленный государственный воз, – хоть трещи, пищи, а двигайся, но не шибко прытко люди в такие оглобли впрягутся. То царю срочно требуется возводить оборонительные укрепления в Смоленске, Брянске, Москве, в новостроенном Петербурге, а то вон в какую даль приказывает гнать мужиков – на уральские и зауральские заводы – и велит приписывать к тем заводам крестьян целыми деревнями в вечную кабалу. А многие из тех людей вместо назначенных им на подневольное жительство чужедальних мест подались на добротные земли, подвластные Войску Донскому, где можно приютиться, не испытывая прежних тягостей. Ежели же случится в государстве перемена к лучшему, то из Придонья можно будет вернуться в свои прежние родные места. Есть пристанище для обездоленных беглых людей, – на Дону оно.
А ты, царь Петр, со своими подручными царедворцами только успевай разбираться в жалобах да в челобитных, написанных по всем правилам на гербовой, орленой бумаге. В крестьянских грамотах – длинный перечень жалобных слов: притеснение, насильство, лихоимство, обиды, поборы, неправды, разор, вымогательство, взятки, побои, губление, холод, голод, нищебродство и разное другое подобное. «От прежних и нынешних многих работ и подвод мы оскудали, одолжали и разорились без остатку», – писал в челобитной царю крестьянин Сидор Спасов из Сергацкой волости, что под Нижним Новгородом. Жалобщика схватили, били кнутом и батогами, чтобы ни ему самому, ни кому-либо другому впредь не повадно было таких жалоб писать, хотя и на законной гербовой бумаге.
А в помещичьих и приказных челобитных – свои одинаковые слова: непослушание, озорство, разбой, избиение местного начальства, бунтовство, отказ от повинностей; жалобы на то, что «крестьяне государевых податей и монастырских доходов не платят и бегут, а перед тем дворы свои зажигают».
Воеводы вопили: «Воры по всем дорогам ходят во множестве».
Сам царь Петр посылал воронежскому воеводе Полонскому жалобу, в которой говорилось о поголовном бегстве работных людей, присланных к Воронежу для охраны лесных припасов, плотов, судов и лодок для сплава их весною в Азов.
Сущую правду излагал царь: как только он уехал из Воронежа, там с корабельной верфи из тысячи пригнанных на работы людей, взятых из ближних городов – Землянска, Усмани, Коротояка, Сокольска, на поверочный смотр явилось сорок два человека, а остальные сбежали.
Московские, рязанские, шацкие, ряжские и другие помещики расходовали гербовую бумагу, слали челобитные, в которых была одна и та же жалоба: «Бегают от нас люди и крестьяне с женами и детьми на Дон, на Хопер и на Медведицу беспрестанно, многие села и деревни запустошили, и теперь мы от этого побегу разорены без остатку».
Из подмосковного Коломенского уезда бежали в донские верховые городки десятки крестьян, громя дома и усадьбы своих ненавистных господ. Проживавший под самой Коломной помещик Лунин жаловался: «Крестьяне, учиня мне великое разорение в доме моем, избив сторожей и взяв силою лошадей, и всякие мои пожитки пограбя – бежали».
Уж молчал бы лучше Лунин, радуясь тому, что остался жив.
Сообщалось, что «в Шуйском уезде, в вотчине женского монастыря села Ярлыкова в разных числах и ночах крестьяне с женами и детьми 26 семей со всеми своими животы бежали не знамо куды».
Тверской воевода Канашкин тревожно извещал, что у него в «Новоторжском, Тверском и Старицком уездах появились воровские люди, разграбили и пожгли многие поместья и вотчины».
На донские вольные земли бежали и мастеровые люди с казенных работ, забрав вперед деньги; бежало много солдат и драгун из войска фельдмаршала Шереметева, когда он, усмирив астраханский бунт, уходил в Киев. К этим беглецам присоединились стрельцы, поднимавшие волнения в киевских, белгородских и переяславльских полках. Хотя и не так много стрельцов находилось в Козлове, Тамбове, Воронеже, Коротояке, в городке Паншине, но и там они причиняли большое беспокойство местным властям, проявляя свою непокорность. Происходили волнения и в нескольких азовских полках. Приезжавшие к ним донские казаки призывали идти вместе на Москву, убеждая, что стоит только дойти до Валуек, как с ними будет вся чернь. По Аэову разносились слухи, будто в Москве хотели умертвить царевича Алексея, да случайно уберег его от смерти один человек, ревностно приверженный к старине. Слушавшие эти речи стрельцы угодили на каторгу, а ревнитель, древлего благочестия раскольник Щербачев, по прозвищу «азовский расстрига», за то, что распускал многие вздорные слухи, был казнен.
Вспоминались казаками победы Степана Разина над поволжскими городами; свидетелями и уцелевшими участниками тех походов словно бы воскрешалась былая вольница. Один из булавинских отрядов казацкой голытьбы возглавлялся бывшим соратником Разина – Иваном Миюской, а другой отряд был под командой разинца Семена Будянка. При самом Булавине значился полковником старик по прозвищу Лоскут, в прошлом тоже участник восстания Степана Разина, и этот Лоскут говорил Булавину:
– Ничего со мной не бойся. Я при тебе – другой Стенька, но не тот, что без ума голову потерял. И я тоже, как вож, при тебе.
Вторым полковником был сын староайдарского атамана, а третьим – коротоякский поп.
На Дону издавна соблюдалось казацкое право принимать к себе всякого без отдачи, и побеги туда все усиливались. Беглецов приветливо принимали представители власти – домовитые казаки и, давая приют пришлым бездомным людям, были довольны, что можно будет использовать их на работах в своих обширных хозяйствах.
– Ой, хоть не бьют, не ругают, не оставляют голодными – и то великая радость.
Не сразу понимали беглецы, что попадали в новое холопство к домовитым казацким богатеям, одним своим видом разительно отличавшимся от рядовых казаков. Домовитые носили бархатные кафтаны с золотыми и серебряными украшениями, имели оружие в драгоценной оправе и ходили в таком убранстве даже в самые будние дни. – пусть все видят и завидуют их богатству и превосходству над простыми людьми.
Прибывают и прибывают к ним бездомные беглые люди, значит, будет кому еще лучше смотреть за тучными стадами скота и обрабатывать раскинувшиеся вдаль и вширь неоглядные плодородные нивы, принадлежащие им, домовитым казацким богачам.
Бежали люди на Дон в надежде, что там можно прожить одной рыбой. После Волги самая рыбная река – Дон. А на бахмутских соляных озерах ломают соль; из казачьих придонских городков к Острогожску по реке Тихой Сосне ходят речные суда, груженные разными товарами, – можно найти какую-нибудь работу и там. По реке Хопру тянулись земли тамбовского епископа с богатыми рыбными и звериными ловлями, с лесными угодьями и покосами на пойменных густотравных лугах. Борщевский монастырь имел свои многоверстные речные и береговые угодья, а ниже тех мест хозяйничал в своих владениях Покровский девичий монастырь. На эти же донские земли зарился и частью захватывал их себе Мамонтовский монастырь, ну, а монашествующей братии тоже даровые работные люди нужны, и можно пришлых к богоугодным делам за один прокорм приобщить.
Поселившись в верховьях Дона и на его притоках, пришельцы после семилетнего пребывания в этих местах назывались верховыми казаками, «сходцами» из других отдаленных селении. За недолгий срок народу на Дону за счет пришлых много прибавилось, возникали все новые и новые казацкие городки, к ожесточенному огорчению российских помещиков, принимавших все меры, чтобы возвратить к себе беглых крестьян. Били и били челом царю Петру, что они, помещики, «платят за беглых всякие подати спуста». К примеру, велено взять с двадцати дворов человека в солдаты, а с десяти дворов – работного в Петербург, а где людей взять, как их считать, если они по казацким городкам расселились, никакой государевой службы там не несут и никаких податей не платят.
Петр вникал в эти доводы, возмущался, что множество людей отлынивает от службы и от разных повинностей. Скакали на Дон гонцы с царскими грамотами-указами, чтобы крестьяне, поименованные в помещичьих челобитных, были сысканы и возвращены их прежним владельцам и впредь на Дону никого из беглых не принимать, а за укрывательство таковых виновные будут строго наказаны.
Власти Войска Донского сначала долго отмалчивались, а на повторные требования сообщали, что никаких беглых у них не было и нет.
– Прилежными на работах будьте, тогда постоим за вас, а не то… – предупреждали беглых казацкие старшины и многозначительно умолкали, красноречивее любых слов давая понять, что станет с нерадивыми в случае замеченной лености или какого другого небрежения к работе.
Но безоговорочно заявлять, что беглых нет никого, было явно неправдоподобно и могло навлечь от царя большие неприятности. И хотя не было никакой охоты старшинам и домовитым казакам выискивать у себя беглецов, все же приходилось хотя бы малую часть из них выдать. Но малой долей царь не довольствовался. Приказал не сметь строить новые казацкие городки и населять их беглецами, а построенные в последние годы городки снести и выдать поголовно всех пришлых, поселившихся там. Похоже было, что урезалась, умалялась прежняя казацкая воля, и смириться с этим донским обитателям никак не хотелось. К тому же после того, как установили у выхода с Дона в море сторожевые кордоны, для донских казаков, и главным образом, для голытьбы, прекращались разбойные походы «за зипунами», что было прежде важным подспорьем в их жизненном обиходе, да можно было и свою удаль с полным рвением проявить.
«Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с военным походным атаманом Кондратием Афанасьевичем Булавиным, кто похочет с ним погулять, по чисту полю красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях поездить, то приезжайте в Терны вершины самарские».
– Отколь он такой объявился?
– Атаманом на Бахмуте был. Слышь, как любо зовет к себе?
– Еще бы не любо! Хоть бы одного раза за всю-то распостылую нашу жизнь вдосталь поесть да попить, а после того пускай бы и смерть. Нам ее не стращаться.
– Зачем – смерть? На вольную жизнь полюбовно зовет.
– То и любо, что со всей душевностью кличет.
Уйти к Булавину – и тут всему подневолью конец, а то царским поборам да притеснениям краю нет. Войну со шведом на многие годы царь завел, а чтобы вести ее, не только с каждым годом, а с каждым месяцем требовалось все больше и больше затрат. Прибыльщики с ума сбились: какие еще поборы придумать? Обложили напоследок крестьянские и посадские дворы названными новыми «запросными сборами», чтобы казне было чем платить жалованье мастеровым людям, работавшим в Петербурге, Азове, Воронеже и в других городах на казенных работах. Повысили сбор денег на драгунские седла.
– Завтра, гляди, уздечкин налог объявят, а потом чересседельный, супонный, подпругин, – с горькой усмешкой и с остервенением чесали в затылке мужики, узнавая о новообъявленных поборах с их давно уже захудалого житьишка.
– Ты накличешь им – уздечкин да супонный, какой-нибудь прибыльщик и объявит нам, – опасливо заметил земляку испугавшийся сосед.
Только понадеялись убрать хоть какой ни есть урожай со своих тощих нивок, а подводная повинность отрывала крестьян от самой горячей страдной поры, – бросай все дела и вези в Новгород или в Псков полковые припасы, навьючивай воз своим сеном, чтобы драгунских коней кормить, а у тебя на дворе коровенка пускай голодует. Да когда же проклятой сей жизни конец придет?..
– Когда помрешь, тогда она и окончится, а до той поры знай терпи.
– Ан врешь! Побросаем все да к Кондрату Булавину подадимся. Вольной волюшки и нам отведать охота.
Пообождешь ты, царь-государь, чтобы твои указы неукоснительно выполнялись. Хоть ты и определил, из каких городов еще брать людей: для черной, мол, работы – поселенцев из Воронежского края, а умелых плотников, трепальщиков пеньки и прядильщиков для сучения канатов – из Тулы, Калуги, Смоленска, Твери, а разных других работных людей – из иных ближних и дальних мест, – всю Россию захомутал да взнуздал везти по буерачным колдобинам жизни тяжеленный государственный воз, – хоть трещи, пищи, а двигайся, но не шибко прытко люди в такие оглобли впрягутся. То царю срочно требуется возводить оборонительные укрепления в Смоленске, Брянске, Москве, в новостроенном Петербурге, а то вон в какую даль приказывает гнать мужиков – на уральские и зауральские заводы – и велит приписывать к тем заводам крестьян целыми деревнями в вечную кабалу. А многие из тех людей вместо назначенных им на подневольное жительство чужедальних мест подались на добротные земли, подвластные Войску Донскому, где можно приютиться, не испытывая прежних тягостей. Ежели же случится в государстве перемена к лучшему, то из Придонья можно будет вернуться в свои прежние родные места. Есть пристанище для обездоленных беглых людей, – на Дону оно.
А ты, царь Петр, со своими подручными царедворцами только успевай разбираться в жалобах да в челобитных, написанных по всем правилам на гербовой, орленой бумаге. В крестьянских грамотах – длинный перечень жалобных слов: притеснение, насильство, лихоимство, обиды, поборы, неправды, разор, вымогательство, взятки, побои, губление, холод, голод, нищебродство и разное другое подобное. «От прежних и нынешних многих работ и подвод мы оскудали, одолжали и разорились без остатку», – писал в челобитной царю крестьянин Сидор Спасов из Сергацкой волости, что под Нижним Новгородом. Жалобщика схватили, били кнутом и батогами, чтобы ни ему самому, ни кому-либо другому впредь не повадно было таких жалоб писать, хотя и на законной гербовой бумаге.
А в помещичьих и приказных челобитных – свои одинаковые слова: непослушание, озорство, разбой, избиение местного начальства, бунтовство, отказ от повинностей; жалобы на то, что «крестьяне государевых податей и монастырских доходов не платят и бегут, а перед тем дворы свои зажигают».
Воеводы вопили: «Воры по всем дорогам ходят во множестве».
Сам царь Петр посылал воронежскому воеводе Полонскому жалобу, в которой говорилось о поголовном бегстве работных людей, присланных к Воронежу для охраны лесных припасов, плотов, судов и лодок для сплава их весною в Азов.
Сущую правду излагал царь: как только он уехал из Воронежа, там с корабельной верфи из тысячи пригнанных на работы людей, взятых из ближних городов – Землянска, Усмани, Коротояка, Сокольска, на поверочный смотр явилось сорок два человека, а остальные сбежали.
Московские, рязанские, шацкие, ряжские и другие помещики расходовали гербовую бумагу, слали челобитные, в которых была одна и та же жалоба: «Бегают от нас люди и крестьяне с женами и детьми на Дон, на Хопер и на Медведицу беспрестанно, многие села и деревни запустошили, и теперь мы от этого побегу разорены без остатку».
Из подмосковного Коломенского уезда бежали в донские верховые городки десятки крестьян, громя дома и усадьбы своих ненавистных господ. Проживавший под самой Коломной помещик Лунин жаловался: «Крестьяне, учиня мне великое разорение в доме моем, избив сторожей и взяв силою лошадей, и всякие мои пожитки пограбя – бежали».
Уж молчал бы лучше Лунин, радуясь тому, что остался жив.
Сообщалось, что «в Шуйском уезде, в вотчине женского монастыря села Ярлыкова в разных числах и ночах крестьяне с женами и детьми 26 семей со всеми своими животы бежали не знамо куды».
Тверской воевода Канашкин тревожно извещал, что у него в «Новоторжском, Тверском и Старицком уездах появились воровские люди, разграбили и пожгли многие поместья и вотчины».
На донские вольные земли бежали и мастеровые люди с казенных работ, забрав вперед деньги; бежало много солдат и драгун из войска фельдмаршала Шереметева, когда он, усмирив астраханский бунт, уходил в Киев. К этим беглецам присоединились стрельцы, поднимавшие волнения в киевских, белгородских и переяславльских полках. Хотя и не так много стрельцов находилось в Козлове, Тамбове, Воронеже, Коротояке, в городке Паншине, но и там они причиняли большое беспокойство местным властям, проявляя свою непокорность. Происходили волнения и в нескольких азовских полках. Приезжавшие к ним донские казаки призывали идти вместе на Москву, убеждая, что стоит только дойти до Валуек, как с ними будет вся чернь. По Аэову разносились слухи, будто в Москве хотели умертвить царевича Алексея, да случайно уберег его от смерти один человек, ревностно приверженный к старине. Слушавшие эти речи стрельцы угодили на каторгу, а ревнитель, древлего благочестия раскольник Щербачев, по прозвищу «азовский расстрига», за то, что распускал многие вздорные слухи, был казнен.
Вспоминались казаками победы Степана Разина над поволжскими городами; свидетелями и уцелевшими участниками тех походов словно бы воскрешалась былая вольница. Один из булавинских отрядов казацкой голытьбы возглавлялся бывшим соратником Разина – Иваном Миюской, а другой отряд был под командой разинца Семена Будянка. При самом Булавине значился полковником старик по прозвищу Лоскут, в прошлом тоже участник восстания Степана Разина, и этот Лоскут говорил Булавину:
– Ничего со мной не бойся. Я при тебе – другой Стенька, но не тот, что без ума голову потерял. И я тоже, как вож, при тебе.
Вторым полковником был сын староайдарского атамана, а третьим – коротоякский поп.
На Дону издавна соблюдалось казацкое право принимать к себе всякого без отдачи, и побеги туда все усиливались. Беглецов приветливо принимали представители власти – домовитые казаки и, давая приют пришлым бездомным людям, были довольны, что можно будет использовать их на работах в своих обширных хозяйствах.
– Ой, хоть не бьют, не ругают, не оставляют голодными – и то великая радость.
Не сразу понимали беглецы, что попадали в новое холопство к домовитым казацким богатеям, одним своим видом разительно отличавшимся от рядовых казаков. Домовитые носили бархатные кафтаны с золотыми и серебряными украшениями, имели оружие в драгоценной оправе и ходили в таком убранстве даже в самые будние дни. – пусть все видят и завидуют их богатству и превосходству над простыми людьми.
Прибывают и прибывают к ним бездомные беглые люди, значит, будет кому еще лучше смотреть за тучными стадами скота и обрабатывать раскинувшиеся вдаль и вширь неоглядные плодородные нивы, принадлежащие им, домовитым казацким богачам.
Бежали люди на Дон в надежде, что там можно прожить одной рыбой. После Волги самая рыбная река – Дон. А на бахмутских соляных озерах ломают соль; из казачьих придонских городков к Острогожску по реке Тихой Сосне ходят речные суда, груженные разными товарами, – можно найти какую-нибудь работу и там. По реке Хопру тянулись земли тамбовского епископа с богатыми рыбными и звериными ловлями, с лесными угодьями и покосами на пойменных густотравных лугах. Борщевский монастырь имел свои многоверстные речные и береговые угодья, а ниже тех мест хозяйничал в своих владениях Покровский девичий монастырь. На эти же донские земли зарился и частью захватывал их себе Мамонтовский монастырь, ну, а монашествующей братии тоже даровые работные люди нужны, и можно пришлых к богоугодным делам за один прокорм приобщить.
Поселившись в верховьях Дона и на его притоках, пришельцы после семилетнего пребывания в этих местах назывались верховыми казаками, «сходцами» из других отдаленных селении. За недолгий срок народу на Дону за счет пришлых много прибавилось, возникали все новые и новые казацкие городки, к ожесточенному огорчению российских помещиков, принимавших все меры, чтобы возвратить к себе беглых крестьян. Били и били челом царю Петру, что они, помещики, «платят за беглых всякие подати спуста». К примеру, велено взять с двадцати дворов человека в солдаты, а с десяти дворов – работного в Петербург, а где людей взять, как их считать, если они по казацким городкам расселились, никакой государевой службы там не несут и никаких податей не платят.
Петр вникал в эти доводы, возмущался, что множество людей отлынивает от службы и от разных повинностей. Скакали на Дон гонцы с царскими грамотами-указами, чтобы крестьяне, поименованные в помещичьих челобитных, были сысканы и возвращены их прежним владельцам и впредь на Дону никого из беглых не принимать, а за укрывательство таковых виновные будут строго наказаны.
Власти Войска Донского сначала долго отмалчивались, а на повторные требования сообщали, что никаких беглых у них не было и нет.
– Прилежными на работах будьте, тогда постоим за вас, а не то… – предупреждали беглых казацкие старшины и многозначительно умолкали, красноречивее любых слов давая понять, что станет с нерадивыми в случае замеченной лености или какого другого небрежения к работе.
Но безоговорочно заявлять, что беглых нет никого, было явно неправдоподобно и могло навлечь от царя большие неприятности. И хотя не было никакой охоты старшинам и домовитым казакам выискивать у себя беглецов, все же приходилось хотя бы малую часть из них выдать. Но малой долей царь не довольствовался. Приказал не сметь строить новые казацкие городки и населять их беглецами, а построенные в последние годы городки снести и выдать поголовно всех пришлых, поселившихся там. Похоже было, что урезалась, умалялась прежняя казацкая воля, и смириться с этим донским обитателям никак не хотелось. К тому же после того, как установили у выхода с Дона в море сторожевые кордоны, для донских казаков, и главным образом, для голытьбы, прекращались разбойные походы «за зипунами», что было прежде важным подспорьем в их жизненном обиходе, да можно было и свою удаль с полным рвением проявить.
VII
Лопнуло терпение у царя Петра: не будет прежней воли донским казакам, пусть пеняют на себя, – это им в наказание за многолетнее укрывательство беглых.
Не может мириться царь с людской вольной волей, старается изловить все «гулящих», ту злославную «голь перекатную», что издавна звалась волжской и донской вольницей, которая «дуванила» с Разиным свои добычи и опять вот грозится идти на Москву.
Полковнику князю Юрию Владимировичу Долгорукому поручил Петр навести на Дону должный порядок. Под его командование был выделен большой карательный отряд для поимки всех беглых и незамедлительного водворения их на прежние места жительства.
Нашла коса на камень. Царь Петр рассердился на своеволие донских казаков, а те сочли себя оскорбленными нарушением исконного казацкого права беспрепятственно принимать у себя пришлых людей и решили помешать Долгорукому в исполнении его дел.
Не может мириться царь с людской вольной волей, старается изловить все «гулящих», ту злославную «голь перекатную», что издавна звалась волжской и донской вольницей, которая «дуванила» с Разиным свои добычи и опять вот грозится идти на Москву.
Полковнику князю Юрию Владимировичу Долгорукому поручил Петр навести на Дону должный порядок. Под его командование был выделен большой карательный отряд для поимки всех беглых и незамедлительного водворения их на прежние места жительства.
Нашла коса на камень. Царь Петр рассердился на своеволие донских казаков, а те сочли себя оскорбленными нарушением исконного казацкого права беспрепятственно принимать у себя пришлых людей и решили помешать Долгорукому в исполнении его дел.