Страница:
118
на землѣ. Въ минуту подавленнаго состоянія духа онъ ублажаетъ свое божество; но вотъ божество не угодило — и отношенія совершенно мѣняются. Только что смиренно молившійся начинаетъ выказывать свою волю надъ тѣмъ, кому молился. Такое соединеніе религиозной психики съ дорелигіозной въ тѣхъ или иныхъ формахъ переживаетъ все человѣчество, и только сравнительно немногимъ удается черезъ него перешагнуть. Яркой иллюстраціей служитъ религіозное состояніе древнихъ римлянъ и грековъ. Они поклонялись божествамъ, молили, чтили ихъ; но они же и связывали ихъ своими священными формулами и обрядами. Молитва у древнихъ была "оружіемъ, которое человѣкъ употреблялъ противъ непостоянства своихъ боговъ", говорить Фюстель де Куланжъ{417}). "За такой-то молитвой, составленной изъ такихъ-то словъ, послѣдовалъ результатъ, о которомъ просили; значитъ, носомнѣнно, она была услышена богомъ, оказала вліяніе на него, была могущественна и болѣе могущественна, чѣмъ онъ, потому что онъ не могъ ей противиться"{418}). "Но нельзя было въ ней измѣнить ни одного слова, ни особенно ритма, которымъ она должна была пѣться, потому что тогда молитва потеряла бы свою силу, и боги остались бы свободными"{419}). Тотъ же самый видъ религіознаго состоянія отразили и заговоры-молитвы. Разъ извѣстная молитва прочитана, то результатъ уже обезпеченъ. Такое религіозное состояніе можно назвать "миѳологическимъ двоевѣріемъ". Названіе двоевѣрія получило религіозное состояніе, при которомъ христіанскія представленія мирно уживаются рядомъ съ языческими. Аналогичное явленіе мы видимъ и здѣсь. Народы, создавшіе стройныя миѳологическія религіозныя системы, сохранили и смѣшали въ своихъ религіозныхъ представленіяхъ пережитки эпохи дорелигіозной, когда еще боговъ не было, а были мелкіе духи, обладавшіе не большею силой, чѣмъ самъ человѣкъ. Существованіе молитвъ-заговоровъ у христіанскихъ народовъ нисколько не говоритъ о томъ, чтобы лица, употребляющія
119
ихъ, считали Бога за существо не всемогущее, которое можно ограничить въ чемъ-нибудь и принудить. Нѣтъ, здѣсь только простое сосуществованіе двухъ противорѣчащихъ другъ-другу идей. Это одинъ изъ примѣровъ тѣхъ противорѣчій, какими кишитъ вся человѣческая природа. Болѣе позднія и высокія религіозныя представленія мирно уживаются съ остатками болѣе ранняго состоянія. На этой-то почвѣ "миѳологическаго двоевѣрія" и возникаетъ та форма заговора, какую я назвалъ молитвообразной. Это одна изъ позднѣйшихъ ступеней заговора. Она также предполагаетъ уже существующей вѣру въ магическую силу слова. Но здѣсь можно найти соприкосновеніе и съ другимъ элементомъ, сопровождающимъ слово и также имѣющимъ магическую силу. Большое сходство заговоровъ-молитвъ съ молитвами древнихъ даетъ право искать въ послѣднихъ отвѣта на интересующій насъ вопросъ. Запомнимъ пока свидѣтельство Фюстель де Куланжа о томъ, что особенно надо заботиться о соблюденіи ритма, какимъ должны пѣться священныя формулы. Здѣсь мы наблюдаемъ, значитъ, уже присутствіе новыхъ элементовъ, носителей магической силы, которые въ данномъ случаѣ неразрывно связаны со словомъ. Съ этими элементами намъ въ послѣдствіи придется имѣть дѣло, а пока я ихъ оставлю и обращу вниманіе на другое обстоятельство. Въ молитвѣ древнихъ одной священной формулы было недостаточно: она сопровождалась еще обрядами, строго опредѣленными до мельчайшихъ подробностей и неизмѣнными. Если, напримѣръ, при жертвенной молитвѣ упускался хоть одинъ изъ безчисленныхъ обрядовъ, то и жертва теряла всякое значеніе{420}).
Итакъ, древнія священныя формулы, обладая тою же магической силой, какую имѣютъ современные заговоры-молитвы, однако нуждались для дѣйствительности своей силы кое въ чемъ постороннемъ слову. Въ нераздѣльномъ могуществѣ слова появляется брешь. Ему приходится дѣлиться своею властью. Прежде всего займемся разсмотрѣніемъ того, какую роль играло при словѣ дѣйствіе. Начать
120
надо съ него, во-первыхъ, потому, что оно самый серіозный соперникъ слова, а во-вторыхъ, потому, что современное состояніе заговора представляетъ болѣе данныхъ для выясненія роли именно этого элемента въ чарованіи на ряду со словомъ, чѣмъ другихъ. Интересно было бы прослѣдить, какъ устанавливалась, взаимная связь между молитвою и обрядомъ[108] наблюдаемая въ такой яркой формѣ у древнихъ. Навѣрно бы при этомъ оказались интересныя параллели съ отношеніемъ тѣхъ же элементовъ въ заговорѣ. Укажу только на упоминавшуюся уже работу Фрэзера. Въ ней авторъ пытается установить происхожденіе нѣкоторыхъ древнихъ религіозныхъ культовъ изъ агрикультурныхъ обрядовъ, а эти послѣдніе въ свою очередь объясняетъ, какъ чары для обезпеченія дождя и урожая. Онъ говоритъ, что всѣ эти весеннія и купальскія празднества — "магическія чары, имѣющія цѣлью произвести результатъ, который онѣ драматически изображаютъ"{421}). Свою теорію авторъ подтверждаетъ массою фактовъ. Подчеркиваю отмѣченную имъ черту драматическаго изображенія. Съ нею мы еще встрѣтимся въ заговорахъ. Насколько велика роль дѣйствія при заговорахъ, видно уже при самомъ бѣгломъ обзорѣ заговорной литературы. Слѣдуетъ различать двѣ формы соединенія слова и дѣйствія. Одна, такъ сказать, неорганическая. Въ этомъ случаѣ ни изъ текста заговора не видно, почему онъ сопровождается опредѣленнымъ дѣйствіемъ, ни изъ дѣйствія не видно, почему при немъ эти именно слова, а не другія. Вторая форма связи — органическая. Здѣсь дѣйствіе и слово представляютъ какъ бы два параллельныхъ ряда, два способа выраженія одной и той же мысли. Послѣдняя форма и дала поводъ къ опредѣленію заговора, данному Потебней. Придерживаясь плана перехода отъ видовъ заговора, гдѣ слово болѣе свободно отъ примѣси другихъ элементовъ, къ видамъ, въ какихъ самостоятельность его постепенно исчезаетъ, слѣдовало бы теперь разсмотрѣть заговоры съ эпическимъ элементомъ. Хотя громадное большинство ихъ утратило параллельное дѣйствіе, но все-таки
121
слѣды его часто видны еще въ эпилеской части. Однако лучше будетъ пока оставить эти заговоры въ сторонѣ, такъ какъ вопросъ о томъ, дѣйствительно ли они сохранили указаніе на утерянное дѣйствіе, является пока спорнымъ. Поэтому я обойду эпическіе заговоры, а перейду прямо къ параллелистическимъ формуламъ безъ эпической части. Эти заговоры, съ одной стороны, стоятъ въ самой тѣсной связи съ эпическими заговорами, а съ другой, часто сохраняютъ при себѣ дѣйствіе или же, если утрачиваютъ, то слѣды прежняго существованія его безспорны. Послѣ же того, какъ будетъ установлено, что присутствіе дѣйствія при заговорѣ было нѣкогда необходимымъ условіемъ, вернусь къ эпическимъ формуламъ и постараюсь показать, что и въ нихъ часто сохраняются слѣды забытаго дѣйствія. Потебня, поясняя психологію возникновенія заговора, приводитъ такой примѣръ. Когда хочешь заговорить матокъ, чтобы сидѣли, "найди приколень що коня припинають, и вийми ёго из землі и мов так: "як тоє бидло було припъяте, немогло пійти від того міста нігде, так би мои матки немогли вийти від пасіки, від мене Р. Б."{422}). Здѣсь дѣйствіе и слово выражаютъ одну мысль. Потебня думаетъ, что дѣйствіе предназначено только выразить мысль болѣе ярко. По его толкованію, въ сущности дѣло опять сводится къ тому же Wunsch, о которомъ говорилъ Крушевскій. Сила заговора — въ выраженіи желанія. Дѣйствіе играетъ только служебную роль, представляя изъ себя какъ бы только болѣе яркую иллюстрацію этого желанія. Врядъ ли это такъ. Сопоставляя этотъ примѣръ съ рядомъ другихъ, ему подобныхъ, можно замѣтить, что дѣйствію придавалось большее значеніе, чѣмъ простая иллюстрація мысли. Между дѣйствіемъ и предметомъ, на который направляются чары, усматривается какая-то связь. Связь между двумя явленіями. И если въ одномъ произвести какую-нибудь перемѣну, то соотвѣтственная перемѣна послѣдуетъ и въ другомъ. Въ примѣрѣ Потебни это не такъ ясно видно. Дѣйствіе здѣсь какъ бы заслоняется словомъ. Поищемъ другихъ примѣровъ, гдѣ бы оно опредѣленнѣе
122
выступало въ своей роли. У Романова заговоръ отъ "во́гнику" читается такъ: "Огнища, огнища, возьми свое во́гнища. Якъ етому огню згорѣць и потухнуць, ничого ня быць, такъ и етой боли у раба божа кабъ ня було, — и обсохнуць и обсыпатца". Казаць, обводзючи кружка вогника первымъ угарочкомъ зъ лучины"{423}). Здѣсь яснѣе видно, что между двумя явленіями усматривается какая-то связь, и при совершеніи одного ждутъ совершенія и другого. Лучина погоритъ, потухнетъ и осыплется. Такъ же и во́гникъ: погоритъ, потухнетъ и осыплется. Таковъ же смыслъ и другого обряда, наблюдающагося при лѣченіи «огника». Больного ребенка подводятъ къ топящейся печкѣ и хлопкомъ, сначала зажженнымъ, потомъ потушеннымъ въ сажѣ, мажутъ больное мѣсто{424}).
Если хочешь вывести моромъ скотину, то долженъ кудель пряжи прясть наоборотъ и говорить: "jak się to wrzeciono kręci, niechaj się bydło i owce wykręcą z domu N."[109]{425}).
Ячмень лѣчатъ такъ. Бросаютъ въ печь зерна ячменя и говорятъ: "Якъ сей ячминь сгорае, такъ нароженому, молитвеному, хрещеному N ячминець изъ глазъ исхожае"{426}).
Чтобы ленъ росъ высокъ, въ пашню весной втыкаютъ кленовыя вѣтки, приговаривая: jak dziarewo klon, daj nam, Boże, lon"[110]{427})!
Чтобы поселить раздоръ между мужемъ и женой, надо взять сучекъ двойняжку, разломить его надвое, одну часть сжечь, а другую закопать въ землю съ приговоромъ: "Какъ двумъ этимъ часточкамъ не сростись и не сойтись, такъ же рабѣ божіей (им. р.) съ рабомъ божимь (им. р.) не сходиться и не встрѣчаться навѣчно"{428}).
Въ 1676 г. разбиралось дѣло о колдовствѣ по жалобѣ попа. Аринка "украла у попадьи кокошникъ да подубрусникъ и тотъ кокошникъ и подубрусникъ съ наговоромъ
123
свекровь ея велѣла положить подъ столбъ и говорить: "каковъ де тяжекъ столбъ, такъ де бы и поподьѣ было тяжело"{429}).
Отъ зоба. Ударяютъ по зобу камнемъ и бросаютъ его въ воду, говоря: "Gott gebe, dass der Kropf verschwinde, wie dieser Stein verschwindet"[111]{430}).
Во всѣхъ вышеприведенныхъ примѣрахъ дѣйствіе какъ бы изображаетъ собой тотъ результатъ, какой долженъ за нимъ послѣдовать. Этимъ ярко подчеркивается его значеніе. Если дѣйствіе и не играетъ здѣсь болѣе важной роли, чѣмъ слово, то во всякомъ случаѣ вполнѣ равноцѣнно съ нимъ. Примѣръ Потебни даетъ поводъ къ ошибкѣ въ опредѣленіи значенія дѣйствія потому, что онъ представляетъ нѣсколько иной видъ дѣйствія, сопровождающаго слово. Въ приведенныхъ случаяхъ дѣйствіе изображало ожидаемый результатъ. У Потебни этого нѣтъ. Въ его примѣрѣ дѣйствіе ничего не изображаетъ. Тутъ дѣло не въ имитаціи желаннаго, а — въ существующемъ уже на лицо (для сознанія заговаривающаго) качествѣ предмета, фигурирующаго при заговорѣ. Извѣстный предметъ обладаетъ даннымъ свойствомъ. То же свойство желательно и въ другомъ предметѣ. И вотъ стараются это свойство передать, перевести съ одного предмета на другой. Въ прикольнѣ человѣкъ усмотрѣлъ способность удерживать около себя лошадей. Ему желательно, чтобы и пасѣка точно такъ же удерживала пчелъ. И вотъ является попытка передать свойство прикольня пасѣкѣ. Какъ же оно передается? Въ примѣрѣ Потебни никакого дѣйствія, передающаго свойство, нѣтъ. Свойство передается однимъ только словомъ, a дѣйствіе не играетъ почти никакой роли: человѣкъ только беретъ въ руки приколень. На томъ дѣйствіе и останавливается. Поэтому-то и пришлось его объяснять, какъ только болѣе яркое выраженіе желаннаго образа. Дѣло въ томъ, что примѣръ взятъ неудачный. Неудаченъ онъ потому, что представляетъ собою дѣйствіе уже въ процессѣ отмиранія. Первоначально знахарь
124
не ограничивался тѣмъ, что находилъ приколень[112] и бралъ его въ руки. Нѣтъ, онъ, навѣрное, дѣлалъ больше: несъ выдернутый изъ земли приколень на пчельникъ и тамъ вбивалъ его. А словъ при этомъ онъ, быть можетъ, никакихъ и не произносилъ. Утверждаю я это на основаніи аналогіи съ другимъ пріемомъ удерживать пчелъ, очень сходнымъ съ разбираемымъ. Знахари совѣтуютъ, "когда ударятъ къ утрени на Великъ день, быть на колокольнѣ и, послѣ перваго удара, отломить кусокъ мѣди отъ колокола. Этотъ кусокъ мѣди приносятъ на пасѣку и кладутъ въ сердовой улей"{431}). Роль куска мѣди здѣсь совершенно аналогична съ ролью прикольня. Приколень около себя скотину держитъ — на звонъ колокола идутъ богомольцы; особенно много — на Великъ день. Что именно эта ассоціація играла здѣсь роль, видно изъ "пчелиныхъ словъ". Вотъ это-то свойство привлекать къ себѣ, держать около себя и хотятъ передать пасѣкѣ. Только въ одномъ случаѣ дѣйствіе сохранилось цѣликомъ и не требуетъ поясненія, а въ другомъ наполовину позабылось и нуждается въ поясненіи. Получается какъ разъ обратное тому, что утверждалъ Потебня: не дѣйствіе служитъ поясненіемъ слова, а слово поясненіемъ дѣйствія. Наконецъ, мы имѣемъ и прямое указаніе на то, что вбиваніе колышка среди пасѣки дѣйствительно происходило. Въ томъ же сборникѣ, откуда беретъ примѣръ Потебня, читаемъ "науку коли ховати бджолы". "Третёго дня по Покровѣ, и затыкати ихъ вовною, а втыкати на средопостную недѣлю у середу, а коли будетъ студно, то то̂лько̂ порушъ ульи назадъ, а на Святого Олексѣя человѣка Божія пооттикай добре и пробе̂й коломъ посредѣ пасѣки, и вложи тую вовну, и мувъ такъ: "Якъ тая вовна не можетъ выйти зъ моеи пасѣки… такъ бы мои бджолы"…{432}).
Для подобнаго обряда, вѣроятно, первоначально и требовался приколень. Дѣйствіе въ примѣрѣ Потебни отмерло въ самой существенной своей части: нѣтъ передачи. А передача — характерный признакъ для всѣхъ аналогичныхъ обрядовъ при заговорахъ. Слѣдующіе примѣры это подтвердятъ. Для того, чтобы "установить золотникъ",
125
обводятъ вѣникомъ вокругъ живота больного, нажимая и приговаривая: "Крѣпко бярёзка на корни стоиць, такъ стань золотникъ на своимъ мѣсьци того кряпчѣй"{433}). Свойство дерева передается «золотнику» черезъ прикосновеніе. Что простымъ соприкосновеніемъ можно передавать всевозможныя свойства одного предмета другому, мы это еще не разъ увидимъ. Болѣе того: не всегда даже требуется непосредственное соприкосновеніе. Чары, напр., произведенныя надъ рубахой, отзовутся на ея владѣльцѣ, хотя бы онъ ее даже и не видѣлъ послѣ того, какъ она подверглась чарамъ. Вспомнимъ процессъ о подубрусникѣ.[113] Довольно и того, что вещь имѣетъ отношеніе къ человѣку, какъ его собственность. Это явленіе достаточно извѣстное, чтобы о немъ много говорить. Психологическія основы его не разъ уже выяснялись изслѣдователями. Посмотримъ другіе примѣры заговоровъ, передающихъ качества. Чтобы корова стояла спокойно, надо построгать съ хлѣвнаго столба стружекъ и положить ихъ въ ведро и напоить корову, приговаривая: "Как этот столп стоит, не шатнетси и не ворохнетси, с места не подаетси, так бы моя милая скотинка стояла, не шатнуласи и не ворохонуласи"{434}).
Въ сыту для пчелъ варятъ живыхъ муравьевъ и траву "лазоревые васильки". Ставя подъ улей, приговариваютъ: "Какъ муравей въ кочкѣ силенъ, такъ бы моя пчела сильна была, и какъ сей цвѣтъ и трава прежде всякаго цвѣту и травы выходитъ, такъ бы моя пчела прежде всякой чужой пчелы на работу шла"{435}).
Отъ головной боли камень прикладываютъ къ головѣ и говорятъ: qu’elle soit dure comme la pierre[114]{436})! Чтобы курица была несчѣй, хозяйка беретъ первое яйцо, снесенное молодкой, проводитъ имъ трижды вокругъ головы мужа и говоритъ: "Сколько у (им. хозяина) на головѣ волосъ, столько бы у рябушки (чернушки и пр.) зародышковъ, а у меня грошиковъ"{437}).
126
При головной боли рукой покойника обводятъ голову и говорятъ: "Какъ твоя рука замерла, такъ пусть замретъ моя голова"{438}). Съ подобными же словами употребляется кость падали при ломотѣ въ костяхъ{439}). — Чтобы погубить кого-нибудь со всѣмъ хозяйствомъ, надо въ углы дома и и хозяйственныхъ построекъ засунуть сухіе дубовые листья и говорить: "jak te liście uschły, tak z całym domom niech schnie (imię) gospodarz i dzieci jego"[115]{440}).
Испортить на смерть можно слѣдующимъ образомъ. Взять земли съ погоста и дать ее пить съ приговоромъ: "Какъ мертвый не встаетъ, такъ бы онъ (имя) не вставалъ: какъ у того мертваго тѣло пропало, такъ бы онъ (имя) пропалъ вовсе"{443}).
Приведенныхъ примѣровъ достаточно, чтобы показать, что въ параллелистическихъ заговорахъ роль дѣйствія была нисколько не меньше, a скорѣе больше, чѣмъ роль слова. Для болѣе полнаго выясненія взаимоотношенія слова и обряда, укажу теперь, что дѣйствіе, имѣющее магическую силу въ связи со словомъ, отнюдь не отъ слова заимствуетъ послѣднюю. Магическая сила обряда вполнѣ самостоятельна. Въ связи со словомъ мы наблюдали два
127
вида дѣйствія: изображающее и передающее. Попытаюсь показать, что оба они обладаютъ магической силой и независимо отъ слова. Переходя къ этому виду чаръ, мы цѣликомъ вступаемъ въ область симпатической магіи. Симпатическая магія широко распространена и практикуется у всѣхъ народовъ. Происхожденіе ея, вѣроятно, гораздо древнѣе заговоровъ. Чѣмъ первобытнѣе народъ, тѣмъ въ большемъ размѣрѣ онъ ее примѣняетъ. Область примѣненія ея очень широка. Къ симпатическимъ средствамъ прибѣгаютъ, когда желаютъ бороться съ болѣзнью, когда хотятъ подѣйствовать такъ или иначе на другого человѣка и даже на всю природу. Первобытный человѣкъ видитъ какую-то связь между разнообразными предметами и явленіями. Появленіе однихъ влечетъ за собою появленіе и другихъ, исчезновеніе — исчезновеніе. Въ симпатической магіи какъ бы отразился какой-то зародышъ представленія о неизмѣнныхъ законахъ природы{444}). Вотъ какъ Вутке опредѣляетъ представленіе о симпатическомъ вліяніи: "что происходитъ съ однимъ изъ двухъ лицъ или вещей, находящихся въ симпатическомъ отношеніи другъ къ другу, то же самое цѣликомъ или отчасти — и съ другимъ, или же, смотря по обстоятельствамъ, какъ разъ обратное"{445}). Разъ существуетъ такая связь, то естественно воспользоваться ею для самыхъ рязнообразныхъ цѣлей. Симпатическая связь чаще всего усматривается между явленіями, сходными въ какомъ-либо отношеніи. Сходство часто бываетъ такъ отдаленно, что можетъ ограничиваться простымъ созвучіемъ названій двухъ вещей. Постоянно симпатическая связь усматривается между вещью и тѣмъ, кому она принадлежитъ. Разъ симпатическая связь существуетъ между явленіями сходными, то мы a priori можемъ утверждать, что при симпатическомъ лѣченіи явится нѣчто подобное параллелизму въ заговорахъ. Такъ оно и есть. Еще Вутке отмѣтилъ это явленіе, говоря о параллелистическихъ формулахъ. "Чѣмъ является въ вещественной чарѣ симпатическое средство, тѣмъ въ идеальной сферѣ -
128
формула-параллелизмъ"{446}). Приведенные выше примѣры заговоровъ, сопровождающихся дѣйствіемъ изображающимъ, представляютъ прекрасный образецъ соединенія двухъ параллелей въ одномъ чарованіи.
Разсмотримъ сначала въ роли симпатическаго средства дѣйствіе изображающее. Вотъ какъ производились чары на дождь. "Въ одной деревнѣ близъ Дерпта въ Россіи, во время сильной засухи, три человѣка взбирались на сосны въ старой священной рощѣ. Одинъ изъ нихъ билъ молоткомъ въ котелъ или маленькій боченокъ, изображая громъ, другой билъ головешкой объ головешку и разсыпалъ искры, изображая молнію, a третій, который назывался творцомъ дождя (rain-maker), пучкомъ вѣтокъ кропилъ на всѣ стороны водою изъ посудины"{447}).
На островѣ Голмагера,[116] къ востоку отъ новой Гвинеи, колдунъ производитъ дождь, погружая вѣтку особаго дерева, въ воду и кропя ею землю{448}). Чары на дождь, заключающіяся въ брызганіи и поливаніи водой людей и зелени, достаточно извѣстны по работамъ Мангардта, Фрэзера, Аничкова и др. Онѣ, безусловно, коренятся въ примитивномъ представленіи дождя, какъ проливанія дождя изъ какого-то сосуда. Отсюда — сербскій обычай во время грозы ставить передъ избой столъ съ пустыми ложками{449}). Порожній сосудъ — лишенная дождя туча. Выраженіе (о дождѣ) "льетъ, какъ изъ ведра" едва ли не отголосокъ этого примитивнаго взгляда на дождь.
Роды[117] представляются народу, какъ отмыканіе "воротъ тѣлесныхъ". Отсюда рядъ опредѣленныхъ дѣйствій для облегченія родовъ. Широко распространенъ обычай при родахъ отпирать въ домѣ всѣ замки, отодвигать ящики и т. п. Отсюда возникаетъ предписаніе: при родахъ "царскія дзьвери треба отчиниць"{450}), и Мансикка совершенно ошибочно полагаетъ, что обычай отпиранія царскихъ вратъ
129
возникъ на почвѣ апокрифа о томъ, что Богородица открыла врата храма на Сіонской горѣ; а она — clavis, quae coelos aperit.[118] Того же происхожденія и обычай развязывать всѣ узлы[119] на роженицѣ, чтобы "разрѣшеніе" было легко{451}). При трудныхъ родахъ разрубаютъ топоромъ связанные колья въ изгороди{452}). Рождающая женщина должна снять съ себя все, что имѣетъ узелъ или замокъ: ключи, серьги, кольца, поясь и т. д.{453}). Колдунья, желая сдѣлать бракъ безплоднымъ, во время вѣнчанія завязываеть узелъ или запираетъ замокъ{454}). Препятствуетъ родамъ не только завязанный узелъ, но и все, что напоминаетъ собою его. У древнихъ римлянъ, которые также знали этотъ обычай, нельзя было имѣть скрещенными руки или ноги въ домѣ, гдѣ находилась роженица, потому что это мѣшаетъ родамъ{455}). Завязанный узелъ не только мѣшаетъ человѣческимъ родамъ, но и роду хлѣба. Страшный таинственный «заломъ», наводящій ужасъ въ деревняхъ и до сихъ поръ, не что иное, какъ тотъ же узелъ, мѣшающій родамъ. Въ томъ видѣ, въ какомъ большею частью у насъ встрѣчается чара-заломъ, трудно съ перваго разу узнать узелъ, мѣшающій родамъ, потому что, съ одной стороны, онъ окруженъ таинственностью и обросъ посторонними обрядами, а съ другой стороны — нѣтъ налицо роженицы; напротивъ, чары распространяются на хозяина заломаннаго поля: онъ чахнетъ и умираетъ. Но едва ли сомнительно, что здѣсь играетъ главную роль все тотъ же узелъ. Русское названіе «заломъ» не такъ выразительно отмѣчаетъ суть обряда. Такое указаніе даетъ польское названіе залома. Поляки говорятъ "zawięzanie"{456}). Итакъ, главное дѣйствіе указано: "заламываютъ — завязываютъ" на хлѣбѣ узелъ. Какой же роженицѣ онъ мѣшаетъ? Роженица — поле. Узелъ
на землѣ. Въ минуту подавленнаго состоянія духа онъ ублажаетъ свое божество; но вотъ божество не угодило — и отношенія совершенно мѣняются. Только что смиренно молившійся начинаетъ выказывать свою волю надъ тѣмъ, кому молился. Такое соединеніе религиозной психики съ дорелигіозной въ тѣхъ или иныхъ формахъ переживаетъ все человѣчество, и только сравнительно немногимъ удается черезъ него перешагнуть. Яркой иллюстраціей служитъ религіозное состояніе древнихъ римлянъ и грековъ. Они поклонялись божествамъ, молили, чтили ихъ; но они же и связывали ихъ своими священными формулами и обрядами. Молитва у древнихъ была "оружіемъ, которое человѣкъ употреблялъ противъ непостоянства своихъ боговъ", говорить Фюстель де Куланжъ{417}). "За такой-то молитвой, составленной изъ такихъ-то словъ, послѣдовалъ результатъ, о которомъ просили; значитъ, носомнѣнно, она была услышена богомъ, оказала вліяніе на него, была могущественна и болѣе могущественна, чѣмъ онъ, потому что онъ не могъ ей противиться"{418}). "Но нельзя было въ ней измѣнить ни одного слова, ни особенно ритма, которымъ она должна была пѣться, потому что тогда молитва потеряла бы свою силу, и боги остались бы свободными"{419}). Тотъ же самый видъ религіознаго состоянія отразили и заговоры-молитвы. Разъ извѣстная молитва прочитана, то результатъ уже обезпеченъ. Такое религіозное состояніе можно назвать "миѳологическимъ двоевѣріемъ". Названіе двоевѣрія получило религіозное состояніе, при которомъ христіанскія представленія мирно уживаются рядомъ съ языческими. Аналогичное явленіе мы видимъ и здѣсь. Народы, создавшіе стройныя миѳологическія религіозныя системы, сохранили и смѣшали въ своихъ религіозныхъ представленіяхъ пережитки эпохи дорелигіозной, когда еще боговъ не было, а были мелкіе духи, обладавшіе не большею силой, чѣмъ самъ человѣкъ. Существованіе молитвъ-заговоровъ у христіанскихъ народовъ нисколько не говоритъ о томъ, чтобы лица, употребляющія
119
ихъ, считали Бога за существо не всемогущее, которое можно ограничить въ чемъ-нибудь и принудить. Нѣтъ, здѣсь только простое сосуществованіе двухъ противорѣчащихъ другъ-другу идей. Это одинъ изъ примѣровъ тѣхъ противорѣчій, какими кишитъ вся человѣческая природа. Болѣе позднія и высокія религіозныя представленія мирно уживаются съ остатками болѣе ранняго состоянія. На этой-то почвѣ "миѳологическаго двоевѣрія" и возникаетъ та форма заговора, какую я назвалъ молитвообразной. Это одна изъ позднѣйшихъ ступеней заговора. Она также предполагаетъ уже существующей вѣру въ магическую силу слова. Но здѣсь можно найти соприкосновеніе и съ другимъ элементомъ, сопровождающимъ слово и также имѣющимъ магическую силу. Большое сходство заговоровъ-молитвъ съ молитвами древнихъ даетъ право искать въ послѣднихъ отвѣта на интересующій насъ вопросъ. Запомнимъ пока свидѣтельство Фюстель де Куланжа о томъ, что особенно надо заботиться о соблюденіи ритма, какимъ должны пѣться священныя формулы. Здѣсь мы наблюдаемъ, значитъ, уже присутствіе новыхъ элементовъ, носителей магической силы, которые въ данномъ случаѣ неразрывно связаны со словомъ. Съ этими элементами намъ въ послѣдствіи придется имѣть дѣло, а пока я ихъ оставлю и обращу вниманіе на другое обстоятельство. Въ молитвѣ древнихъ одной священной формулы было недостаточно: она сопровождалась еще обрядами, строго опредѣленными до мельчайшихъ подробностей и неизмѣнными. Если, напримѣръ, при жертвенной молитвѣ упускался хоть одинъ изъ безчисленныхъ обрядовъ, то и жертва теряла всякое значеніе{420}).
Итакъ, древнія священныя формулы, обладая тою же магической силой, какую имѣютъ современные заговоры-молитвы, однако нуждались для дѣйствительности своей силы кое въ чемъ постороннемъ слову. Въ нераздѣльномъ могуществѣ слова появляется брешь. Ему приходится дѣлиться своею властью. Прежде всего займемся разсмотрѣніемъ того, какую роль играло при словѣ дѣйствіе. Начать
120
надо съ него, во-первыхъ, потому, что оно самый серіозный соперникъ слова, а во-вторыхъ, потому, что современное состояніе заговора представляетъ болѣе данныхъ для выясненія роли именно этого элемента въ чарованіи на ряду со словомъ, чѣмъ другихъ. Интересно было бы прослѣдить, какъ устанавливалась, взаимная связь между молитвою и обрядомъ[108] наблюдаемая въ такой яркой формѣ у древнихъ. Навѣрно бы при этомъ оказались интересныя параллели съ отношеніемъ тѣхъ же элементовъ въ заговорѣ. Укажу только на упоминавшуюся уже работу Фрэзера. Въ ней авторъ пытается установить происхожденіе нѣкоторыхъ древнихъ религіозныхъ культовъ изъ агрикультурныхъ обрядовъ, а эти послѣдніе въ свою очередь объясняетъ, какъ чары для обезпеченія дождя и урожая. Онъ говоритъ, что всѣ эти весеннія и купальскія празднества — "магическія чары, имѣющія цѣлью произвести результатъ, который онѣ драматически изображаютъ"{421}). Свою теорію авторъ подтверждаетъ массою фактовъ. Подчеркиваю отмѣченную имъ черту драматическаго изображенія. Съ нею мы еще встрѣтимся въ заговорахъ. Насколько велика роль дѣйствія при заговорахъ, видно уже при самомъ бѣгломъ обзорѣ заговорной литературы. Слѣдуетъ различать двѣ формы соединенія слова и дѣйствія. Одна, такъ сказать, неорганическая. Въ этомъ случаѣ ни изъ текста заговора не видно, почему онъ сопровождается опредѣленнымъ дѣйствіемъ, ни изъ дѣйствія не видно, почему при немъ эти именно слова, а не другія. Вторая форма связи — органическая. Здѣсь дѣйствіе и слово представляютъ какъ бы два параллельныхъ ряда, два способа выраженія одной и той же мысли. Послѣдняя форма и дала поводъ къ опредѣленію заговора, данному Потебней. Придерживаясь плана перехода отъ видовъ заговора, гдѣ слово болѣе свободно отъ примѣси другихъ элементовъ, къ видамъ, въ какихъ самостоятельность его постепенно исчезаетъ, слѣдовало бы теперь разсмотрѣть заговоры съ эпическимъ элементомъ. Хотя громадное большинство ихъ утратило параллельное дѣйствіе, но все-таки
121
слѣды его часто видны еще въ эпилеской части. Однако лучше будетъ пока оставить эти заговоры въ сторонѣ, такъ какъ вопросъ о томъ, дѣйствительно ли они сохранили указаніе на утерянное дѣйствіе, является пока спорнымъ. Поэтому я обойду эпическіе заговоры, а перейду прямо къ параллелистическимъ формуламъ безъ эпической части. Эти заговоры, съ одной стороны, стоятъ въ самой тѣсной связи съ эпическими заговорами, а съ другой, часто сохраняютъ при себѣ дѣйствіе или же, если утрачиваютъ, то слѣды прежняго существованія его безспорны. Послѣ же того, какъ будетъ установлено, что присутствіе дѣйствія при заговорѣ было нѣкогда необходимымъ условіемъ, вернусь къ эпическимъ формуламъ и постараюсь показать, что и въ нихъ часто сохраняются слѣды забытаго дѣйствія. Потебня, поясняя психологію возникновенія заговора, приводитъ такой примѣръ. Когда хочешь заговорить матокъ, чтобы сидѣли, "найди приколень що коня припинають, и вийми ёго из землі и мов так: "як тоє бидло було припъяте, немогло пійти від того міста нігде, так би мои матки немогли вийти від пасіки, від мене Р. Б."{422}). Здѣсь дѣйствіе и слово выражаютъ одну мысль. Потебня думаетъ, что дѣйствіе предназначено только выразить мысль болѣе ярко. По его толкованію, въ сущности дѣло опять сводится къ тому же Wunsch, о которомъ говорилъ Крушевскій. Сила заговора — въ выраженіи желанія. Дѣйствіе играетъ только служебную роль, представляя изъ себя какъ бы только болѣе яркую иллюстрацію этого желанія. Врядъ ли это такъ. Сопоставляя этотъ примѣръ съ рядомъ другихъ, ему подобныхъ, можно замѣтить, что дѣйствію придавалось большее значеніе, чѣмъ простая иллюстрація мысли. Между дѣйствіемъ и предметомъ, на который направляются чары, усматривается какая-то связь. Связь между двумя явленіями. И если въ одномъ произвести какую-нибудь перемѣну, то соотвѣтственная перемѣна послѣдуетъ и въ другомъ. Въ примѣрѣ Потебни это не такъ ясно видно. Дѣйствіе здѣсь какъ бы заслоняется словомъ. Поищемъ другихъ примѣровъ, гдѣ бы оно опредѣленнѣе
122
выступало въ своей роли. У Романова заговоръ отъ "во́гнику" читается такъ: "Огнища, огнища, возьми свое во́гнища. Якъ етому огню згорѣць и потухнуць, ничого ня быць, такъ и етой боли у раба божа кабъ ня було, — и обсохнуць и обсыпатца". Казаць, обводзючи кружка вогника первымъ угарочкомъ зъ лучины"{423}). Здѣсь яснѣе видно, что между двумя явленіями усматривается какая-то связь, и при совершеніи одного ждутъ совершенія и другого. Лучина погоритъ, потухнетъ и осыплется. Такъ же и во́гникъ: погоритъ, потухнетъ и осыплется. Таковъ же смыслъ и другого обряда, наблюдающагося при лѣченіи «огника». Больного ребенка подводятъ къ топящейся печкѣ и хлопкомъ, сначала зажженнымъ, потомъ потушеннымъ въ сажѣ, мажутъ больное мѣсто{424}).
Если хочешь вывести моромъ скотину, то долженъ кудель пряжи прясть наоборотъ и говорить: "jak się to wrzeciono kręci, niechaj się bydło i owce wykręcą z domu N."[109]{425}).
Ячмень лѣчатъ такъ. Бросаютъ въ печь зерна ячменя и говорятъ: "Якъ сей ячминь сгорае, такъ нароженому, молитвеному, хрещеному N ячминець изъ глазъ исхожае"{426}).
Чтобы ленъ росъ высокъ, въ пашню весной втыкаютъ кленовыя вѣтки, приговаривая: jak dziarewo klon, daj nam, Boże, lon"[110]{427})!
Чтобы поселить раздоръ между мужемъ и женой, надо взять сучекъ двойняжку, разломить его надвое, одну часть сжечь, а другую закопать въ землю съ приговоромъ: "Какъ двумъ этимъ часточкамъ не сростись и не сойтись, такъ же рабѣ божіей (им. р.) съ рабомъ божимь (им. р.) не сходиться и не встрѣчаться навѣчно"{428}).
Въ 1676 г. разбиралось дѣло о колдовствѣ по жалобѣ попа. Аринка "украла у попадьи кокошникъ да подубрусникъ и тотъ кокошникъ и подубрусникъ съ наговоромъ
123
свекровь ея велѣла положить подъ столбъ и говорить: "каковъ де тяжекъ столбъ, такъ де бы и поподьѣ было тяжело"{429}).
Отъ зоба. Ударяютъ по зобу камнемъ и бросаютъ его въ воду, говоря: "Gott gebe, dass der Kropf verschwinde, wie dieser Stein verschwindet"[111]{430}).
Во всѣхъ вышеприведенныхъ примѣрахъ дѣйствіе какъ бы изображаетъ собой тотъ результатъ, какой долженъ за нимъ послѣдовать. Этимъ ярко подчеркивается его значеніе. Если дѣйствіе и не играетъ здѣсь болѣе важной роли, чѣмъ слово, то во всякомъ случаѣ вполнѣ равноцѣнно съ нимъ. Примѣръ Потебни даетъ поводъ къ ошибкѣ въ опредѣленіи значенія дѣйствія потому, что онъ представляетъ нѣсколько иной видъ дѣйствія, сопровождающаго слово. Въ приведенныхъ случаяхъ дѣйствіе изображало ожидаемый результатъ. У Потебни этого нѣтъ. Въ его примѣрѣ дѣйствіе ничего не изображаетъ. Тутъ дѣло не въ имитаціи желаннаго, а — въ существующемъ уже на лицо (для сознанія заговаривающаго) качествѣ предмета, фигурирующаго при заговорѣ. Извѣстный предметъ обладаетъ даннымъ свойствомъ. То же свойство желательно и въ другомъ предметѣ. И вотъ стараются это свойство передать, перевести съ одного предмета на другой. Въ прикольнѣ человѣкъ усмотрѣлъ способность удерживать около себя лошадей. Ему желательно, чтобы и пасѣка точно такъ же удерживала пчелъ. И вотъ является попытка передать свойство прикольня пасѣкѣ. Какъ же оно передается? Въ примѣрѣ Потебни никакого дѣйствія, передающаго свойство, нѣтъ. Свойство передается однимъ только словомъ, a дѣйствіе не играетъ почти никакой роли: человѣкъ только беретъ въ руки приколень. На томъ дѣйствіе и останавливается. Поэтому-то и пришлось его объяснять, какъ только болѣе яркое выраженіе желаннаго образа. Дѣло въ томъ, что примѣръ взятъ неудачный. Неудаченъ онъ потому, что представляетъ собою дѣйствіе уже въ процессѣ отмиранія. Первоначально знахарь
124
не ограничивался тѣмъ, что находилъ приколень[112] и бралъ его въ руки. Нѣтъ, онъ, навѣрное, дѣлалъ больше: несъ выдернутый изъ земли приколень на пчельникъ и тамъ вбивалъ его. А словъ при этомъ онъ, быть можетъ, никакихъ и не произносилъ. Утверждаю я это на основаніи аналогіи съ другимъ пріемомъ удерживать пчелъ, очень сходнымъ съ разбираемымъ. Знахари совѣтуютъ, "когда ударятъ къ утрени на Великъ день, быть на колокольнѣ и, послѣ перваго удара, отломить кусокъ мѣди отъ колокола. Этотъ кусокъ мѣди приносятъ на пасѣку и кладутъ въ сердовой улей"{431}). Роль куска мѣди здѣсь совершенно аналогична съ ролью прикольня. Приколень около себя скотину держитъ — на звонъ колокола идутъ богомольцы; особенно много — на Великъ день. Что именно эта ассоціація играла здѣсь роль, видно изъ "пчелиныхъ словъ". Вотъ это-то свойство привлекать къ себѣ, держать около себя и хотятъ передать пасѣкѣ. Только въ одномъ случаѣ дѣйствіе сохранилось цѣликомъ и не требуетъ поясненія, а въ другомъ наполовину позабылось и нуждается въ поясненіи. Получается какъ разъ обратное тому, что утверждалъ Потебня: не дѣйствіе служитъ поясненіемъ слова, а слово поясненіемъ дѣйствія. Наконецъ, мы имѣемъ и прямое указаніе на то, что вбиваніе колышка среди пасѣки дѣйствительно происходило. Въ томъ же сборникѣ, откуда беретъ примѣръ Потебня, читаемъ "науку коли ховати бджолы". "Третёго дня по Покровѣ, и затыкати ихъ вовною, а втыкати на средопостную недѣлю у середу, а коли будетъ студно, то то̂лько̂ порушъ ульи назадъ, а на Святого Олексѣя человѣка Божія пооттикай добре и пробе̂й коломъ посредѣ пасѣки, и вложи тую вовну, и мувъ такъ: "Якъ тая вовна не можетъ выйти зъ моеи пасѣки… такъ бы мои бджолы"…{432}).
Для подобнаго обряда, вѣроятно, первоначально и требовался приколень. Дѣйствіе въ примѣрѣ Потебни отмерло въ самой существенной своей части: нѣтъ передачи. А передача — характерный признакъ для всѣхъ аналогичныхъ обрядовъ при заговорахъ. Слѣдующіе примѣры это подтвердятъ. Для того, чтобы "установить золотникъ",
125
обводятъ вѣникомъ вокругъ живота больного, нажимая и приговаривая: "Крѣпко бярёзка на корни стоиць, такъ стань золотникъ на своимъ мѣсьци того кряпчѣй"{433}). Свойство дерева передается «золотнику» черезъ прикосновеніе. Что простымъ соприкосновеніемъ можно передавать всевозможныя свойства одного предмета другому, мы это еще не разъ увидимъ. Болѣе того: не всегда даже требуется непосредственное соприкосновеніе. Чары, напр., произведенныя надъ рубахой, отзовутся на ея владѣльцѣ, хотя бы онъ ее даже и не видѣлъ послѣ того, какъ она подверглась чарамъ. Вспомнимъ процессъ о подубрусникѣ.[113] Довольно и того, что вещь имѣетъ отношеніе къ человѣку, какъ его собственность. Это явленіе достаточно извѣстное, чтобы о немъ много говорить. Психологическія основы его не разъ уже выяснялись изслѣдователями. Посмотримъ другіе примѣры заговоровъ, передающихъ качества. Чтобы корова стояла спокойно, надо построгать съ хлѣвнаго столба стружекъ и положить ихъ въ ведро и напоить корову, приговаривая: "Как этот столп стоит, не шатнетси и не ворохнетси, с места не подаетси, так бы моя милая скотинка стояла, не шатнуласи и не ворохонуласи"{434}).
Въ сыту для пчелъ варятъ живыхъ муравьевъ и траву "лазоревые васильки". Ставя подъ улей, приговариваютъ: "Какъ муравей въ кочкѣ силенъ, такъ бы моя пчела сильна была, и какъ сей цвѣтъ и трава прежде всякаго цвѣту и травы выходитъ, такъ бы моя пчела прежде всякой чужой пчелы на работу шла"{435}).
Отъ головной боли камень прикладываютъ къ головѣ и говорятъ: qu’elle soit dure comme la pierre[114]{436})! Чтобы курица была несчѣй, хозяйка беретъ первое яйцо, снесенное молодкой, проводитъ имъ трижды вокругъ головы мужа и говоритъ: "Сколько у (им. хозяина) на головѣ волосъ, столько бы у рябушки (чернушки и пр.) зародышковъ, а у меня грошиковъ"{437}).
126
При головной боли рукой покойника обводятъ голову и говорятъ: "Какъ твоя рука замерла, такъ пусть замретъ моя голова"{438}). Съ подобными же словами употребляется кость падали при ломотѣ въ костяхъ{439}). — Чтобы погубить кого-нибудь со всѣмъ хозяйствомъ, надо въ углы дома и и хозяйственныхъ построекъ засунуть сухіе дубовые листья и говорить: "jak te liście uschły, tak z całym domom niech schnie (imię) gospodarz i dzieci jego"[115]{440}).
Торговые люди, чтобы купцовъ привлечь, должны медомъ умываться, наговореннымъ такъ: "какъ пчелы ярыя роятца, да слетаютца, такъ бы къ торговымъ людямъ для ихъ товаровъ купцы сходились"{442}).
Маришка-чародѣйка
Нашептала на листочки лазуревы
И бросала на Добрыню Никитича:
"Какъ сохнутъ листочки лазуревы,
Такъ сохни по Маришкѣ Добрынюшка,
По мнѣ по Маришкѣ курвѣ стравницѣ"{441}).
Испортить на смерть можно слѣдующимъ образомъ. Взять земли съ погоста и дать ее пить съ приговоромъ: "Какъ мертвый не встаетъ, такъ бы онъ (имя) не вставалъ: какъ у того мертваго тѣло пропало, такъ бы онъ (имя) пропалъ вовсе"{443}).
Приведенныхъ примѣровъ достаточно, чтобы показать, что въ параллелистическихъ заговорахъ роль дѣйствія была нисколько не меньше, a скорѣе больше, чѣмъ роль слова. Для болѣе полнаго выясненія взаимоотношенія слова и обряда, укажу теперь, что дѣйствіе, имѣющее магическую силу въ связи со словомъ, отнюдь не отъ слова заимствуетъ послѣднюю. Магическая сила обряда вполнѣ самостоятельна. Въ связи со словомъ мы наблюдали два
127
вида дѣйствія: изображающее и передающее. Попытаюсь показать, что оба они обладаютъ магической силой и независимо отъ слова. Переходя къ этому виду чаръ, мы цѣликомъ вступаемъ въ область симпатической магіи. Симпатическая магія широко распространена и практикуется у всѣхъ народовъ. Происхожденіе ея, вѣроятно, гораздо древнѣе заговоровъ. Чѣмъ первобытнѣе народъ, тѣмъ въ большемъ размѣрѣ онъ ее примѣняетъ. Область примѣненія ея очень широка. Къ симпатическимъ средствамъ прибѣгаютъ, когда желаютъ бороться съ болѣзнью, когда хотятъ подѣйствовать такъ или иначе на другого человѣка и даже на всю природу. Первобытный человѣкъ видитъ какую-то связь между разнообразными предметами и явленіями. Появленіе однихъ влечетъ за собою появленіе и другихъ, исчезновеніе — исчезновеніе. Въ симпатической магіи какъ бы отразился какой-то зародышъ представленія о неизмѣнныхъ законахъ природы{444}). Вотъ какъ Вутке опредѣляетъ представленіе о симпатическомъ вліяніи: "что происходитъ съ однимъ изъ двухъ лицъ или вещей, находящихся въ симпатическомъ отношеніи другъ къ другу, то же самое цѣликомъ или отчасти — и съ другимъ, или же, смотря по обстоятельствамъ, какъ разъ обратное"{445}). Разъ существуетъ такая связь, то естественно воспользоваться ею для самыхъ рязнообразныхъ цѣлей. Симпатическая связь чаще всего усматривается между явленіями, сходными въ какомъ-либо отношеніи. Сходство часто бываетъ такъ отдаленно, что можетъ ограничиваться простымъ созвучіемъ названій двухъ вещей. Постоянно симпатическая связь усматривается между вещью и тѣмъ, кому она принадлежитъ. Разъ симпатическая связь существуетъ между явленіями сходными, то мы a priori можемъ утверждать, что при симпатическомъ лѣченіи явится нѣчто подобное параллелизму въ заговорахъ. Такъ оно и есть. Еще Вутке отмѣтилъ это явленіе, говоря о параллелистическихъ формулахъ. "Чѣмъ является въ вещественной чарѣ симпатическое средство, тѣмъ въ идеальной сферѣ -
128
формула-параллелизмъ"{446}). Приведенные выше примѣры заговоровъ, сопровождающихся дѣйствіемъ изображающимъ, представляютъ прекрасный образецъ соединенія двухъ параллелей въ одномъ чарованіи.
Разсмотримъ сначала въ роли симпатическаго средства дѣйствіе изображающее. Вотъ какъ производились чары на дождь. "Въ одной деревнѣ близъ Дерпта въ Россіи, во время сильной засухи, три человѣка взбирались на сосны въ старой священной рощѣ. Одинъ изъ нихъ билъ молоткомъ въ котелъ или маленькій боченокъ, изображая громъ, другой билъ головешкой объ головешку и разсыпалъ искры, изображая молнію, a третій, который назывался творцомъ дождя (rain-maker), пучкомъ вѣтокъ кропилъ на всѣ стороны водою изъ посудины"{447}).
На островѣ Голмагера,[116] къ востоку отъ новой Гвинеи, колдунъ производитъ дождь, погружая вѣтку особаго дерева, въ воду и кропя ею землю{448}). Чары на дождь, заключающіяся въ брызганіи и поливаніи водой людей и зелени, достаточно извѣстны по работамъ Мангардта, Фрэзера, Аничкова и др. Онѣ, безусловно, коренятся въ примитивномъ представленіи дождя, какъ проливанія дождя изъ какого-то сосуда. Отсюда — сербскій обычай во время грозы ставить передъ избой столъ съ пустыми ложками{449}). Порожній сосудъ — лишенная дождя туча. Выраженіе (о дождѣ) "льетъ, какъ изъ ведра" едва ли не отголосокъ этого примитивнаго взгляда на дождь.
Роды[117] представляются народу, какъ отмыканіе "воротъ тѣлесныхъ". Отсюда рядъ опредѣленныхъ дѣйствій для облегченія родовъ. Широко распространенъ обычай при родахъ отпирать въ домѣ всѣ замки, отодвигать ящики и т. п. Отсюда возникаетъ предписаніе: при родахъ "царскія дзьвери треба отчиниць"{450}), и Мансикка совершенно ошибочно полагаетъ, что обычай отпиранія царскихъ вратъ
129
возникъ на почвѣ апокрифа о томъ, что Богородица открыла врата храма на Сіонской горѣ; а она — clavis, quae coelos aperit.[118] Того же происхожденія и обычай развязывать всѣ узлы[119] на роженицѣ, чтобы "разрѣшеніе" было легко{451}). При трудныхъ родахъ разрубаютъ топоромъ связанные колья въ изгороди{452}). Рождающая женщина должна снять съ себя все, что имѣетъ узелъ или замокъ: ключи, серьги, кольца, поясь и т. д.{453}). Колдунья, желая сдѣлать бракъ безплоднымъ, во время вѣнчанія завязываеть узелъ или запираетъ замокъ{454}). Препятствуетъ родамъ не только завязанный узелъ, но и все, что напоминаетъ собою его. У древнихъ римлянъ, которые также знали этотъ обычай, нельзя было имѣть скрещенными руки или ноги въ домѣ, гдѣ находилась роженица, потому что это мѣшаетъ родамъ{455}). Завязанный узелъ не только мѣшаетъ человѣческимъ родамъ, но и роду хлѣба. Страшный таинственный «заломъ», наводящій ужасъ въ деревняхъ и до сихъ поръ, не что иное, какъ тотъ же узелъ, мѣшающій родамъ. Въ томъ видѣ, въ какомъ большею частью у насъ встрѣчается чара-заломъ, трудно съ перваго разу узнать узелъ, мѣшающій родамъ, потому что, съ одной стороны, онъ окруженъ таинственностью и обросъ посторонними обрядами, а съ другой стороны — нѣтъ налицо роженицы; напротивъ, чары распространяются на хозяина заломаннаго поля: онъ чахнетъ и умираетъ. Но едва ли сомнительно, что здѣсь играетъ главную роль все тотъ же узелъ. Русское названіе «заломъ» не такъ выразительно отмѣчаетъ суть обряда. Такое указаніе даетъ польское названіе залома. Поляки говорятъ "zawięzanie"{456}). Итакъ, главное дѣйствіе указано: "заламываютъ — завязываютъ" на хлѣбѣ узелъ. Какой же роженицѣ онъ мѣшаетъ? Роженица — поле. Узелъ