Страница:
Этотъ же видъ заговора находимъ и на Западѣ. Таковы, напр., французскія les Or-à-Dieu{371}). Въ другихъ случаяхъ заговоръ является прямо въ видѣ пѣсни. Формальныя границы здѣсь также не установимы. Какъ, съ
Солнце на закатѣ,
Ангелъ на отлетѣ…
Господи, Господи,
Послать тебѣ нечего:
Ни поста, ни молитвы,
Ни денныя, ни нощныя.
Запиши меня, Господи,
Въ животную книгу;
Помяни меня, Господи,
Егда пріидеши во царствіи Твоемъ{370})!
93
одной стороны, близость заговора къ молитвѣ дала поводъ нѣкоторымъ ученымъ предполагать, что заговоръ явился изъ молитвы, забытой и искаженной, такъ, съ другой стороны, близость его къ народнымъ пѣснямъ была отчасти причиною появленія теоріи Аничкова объ особомъ видѣ народнаго творчества — обрядовой пѣснѣ-заклинаніи. На этомъ же основаніи, какъ мы видѣли, Эберманъ выдѣляетъ особый «народный» періодъ въ исторіи заговора, находя, что заговоры этого періода должно разсматривать, какъ вѣтвь народной поэзіи, близко соприкасающуюся съ пѣсней. Мнѣ еще далѣе придется имѣть дѣло съ этимъ вопросомъ, поэтому здѣсь я только ограничусь сообщеніемъ образца такого заговора-пѣсни. Чтобы погода разведрилась, польскія дѣвушки по вечерамъ поютъ:
Стихотворная форма заговора особенно распространена на Западѣ. Тамъ почти каждый заговоръ представляетъ собою коротенькій стишокъ. Бѣлорусскіе заговоры также въ большинствѣ случаевъ ритмичны. Часто въ добавокъ они и риѳмованы. Для многихъ мотивовъ существуютъ, какъ стихотворные, такъ и не стихотворные образцы. Вопросъ о томъ, какая форма заговора первоначальна, стихотворная или простая, рѣшался изслѣдователями различно. А. Н. Веселовскій, напр., предполагалъ, что первоначальная форма могла быть стихотворная, иногда перемѣшанная прозой. Миѳологи также были склонны считать пѣсенную форму первоначальной, такъ какъ, по ихъ теоріи, заговоры развились изъ языческихъ молитвъ-пѣснопѣній. Крушевскій, а за нимъ и Зелинскій видѣли въ риѳмѣ и стихѣ начало позднѣйшее и притомъ разлагающее.
Nie padaj deszczyku,[89]
Nagotuje ci barszczyku.
Bez krupek i soli,
Na jednym rosoli,
Postawie na dębie:
Dębaczek się chwieje,
Barszczyk się rozleje{372}).
94
Сходный же взглядъ высказывалъ Шёнбахъ. Мнѣ кажется, что вопросъ этотъ можетъ быть рѣшенъ только послѣ установленія того, какъ заговоръ нарождался и развивался. Поэтому я здѣсь только ставлю вопросъ, a отвѣтъ на него попытаюсь дать послѣ изслѣдованія происхожденія заговорныхъ формулъ.
Еще одинъ поэтическій пріемъ, нерѣдко наблюдающійся въ заговорахъ, роднитъ ихъ съ народнымъ эпосомъ. Это — эпическія повторенія.
"Ишли три Мареи и три Мареи, уси три роднянькихъ сястрицы, ишли яны съ святымъ Миколомъ. Святэй Микола свою войструю мечъ вынимаець и кровъ унимаець"… Потомъ говорится, что шли они съ Ягоръемъ, и въ третьемъ повтореніи — съ Михайломъ{373}). Французскій образецъ эпическаго повторенія см. ст. 64 Надо вообще замѣтить, что заговоры могутъ иногда стоять очень близко къ народнымъ эпическимъ произведеніямъ. Вундтъ, напримѣръ, отмѣчаетъ, что у дикарей иногда сказка имѣетъ магическую силу заклинанія{374}).
На этомъ я и оставляю морфологическое разсмотрѣніе заговоровъ. Въ немъ представлены главнѣйшіе виды; въ немъ достаточно матеріала, чтобы провѣрить пригодность дававшихся заговору опредѣленій; на основаніи его можно попытаться и исправить существующія опредѣленія, если они окажутся въ чемъ-нибудь неправильными.
Что такое «заговоръ»? Слово это не только въ широкой публикѣ, но и въ средѣ самихъ изслѣдователей заговора, означаетъ очень растяжимое понятіе. Изъ всѣхъ терминовъ, употревляющихся для обозначенія явленій интересующаго насъ порядка, «заговоръ» терминъ самый популярный. Но рядомъ съ нимъ есть еще и «наговоръ», "оберегъ", «присушка», "заклинаніе", "шептаніе", «слово» и т. д. Какая же между ними разница? Какой рядъ явленій охватываетъ каждый изъ нихъ? Какъ они относятся другъ къ другу? Нѣкоторая разница между ними сама бросается въ глаза, благодаря мѣткости самыхъ названій. Подъ «присушку», напр., подходятъ заговоры, имѣющіе цѣлью возбудить
95
любовь одного лица къ другому, «присушить». Названіе это произошло отъ обряда, какимъ ранѣе всегда сопровождались любовные заговоры. Подъ «оберегъ» — заговоры, предназначенные оградить человѣка отъ какого бы то ни было несчастія. Словомъ, эти термины являются понятіями видовыми, подчиненными. Въ смыслѣ же родовыхъ употребляются главнымъ образомъ «заговоръ» и "заклинаніе". Строго опредѣленной разницы между этими терминами нѣтъ. Одинъ и тотъ же изслѣдователь одно и то же явленіе то называетъ заговоромъ, то заклинаніемъ (напр., Аѳанасьевъ). Предпочтеніе того или другого термина является результатомъ личнаго вкуса. Однако можно замѣтить, что на практикѣ, когда дѣло касается единичныхъ случаевъ, слово "заклинаніе" употребляется преимущественно въ тѣхъ случаяхъ, когда сила слова направляется противъ какого-нибудь демоническаго существа. Это, вѣроятно, происходитъ подъ вліяніемъ церковнаго употребленія слова "заклинаніе". Но почти всякую болѣзнь заговаривающій считаетъ дѣломъ какого-нибудь злого существа. Чѣмъ же въ такомъ случаѣ "заклинаніе" будетъ отличаться отъ «оберега»? Онъ вѣдь тоже направляется противъ всякой нечисти. Терминъ "заклинаніе" особенно любилъ употреблять Ефименко. Послѣ же него первенство получилъ «заговоръ». Содержаніе этого понятія изслѣдователи и стараются выяснить, начиная съ 70-хъ годовъ. До этого времени потребности въ точномъ понятіи не ощущалось. Сахаровъ раздѣлилъ весь собранный имъ матеріалъ на 4 группы. При этомъ въ отдѣлъ «кудесничества» попало то, что теперь причисляется къ различнымъ видамъ заговора. Понятія же кудесничества онъ не далъ, предполагая, что отличіе его отъ другихъ группъ и безъ того ясно. Среди миѳологовъ господствовало опредѣленіе заговора, какъ обломка языческой молитвы. "Заговоры суть обломки древнихъ языческихъ молитвъ"{375}). Опредѣленіе, связанное съ ошибочной теоріей происхожденія заговоровъ. О. Миллеръ обратилъ вниманіе на послѣднее обстоятельство, но своего опредѣленія
96
не далъ. Первый, кто попытался болѣе точно опредѣлить заговоръ, былъ Крушевскій. Онъ сказалъ: "Заговоръ есть выраженное словомъ пожеланіе, соединенное съ извѣстнымъ обрядомъ или безъ него, пожеланіе, которое должно непременно исполниться"{376}). Но, давши такое опредѣленіе, Крушевскій дѣлаетъ оговорку, что дѣйствіе, могущее сопровождать заговоръ, имѣетъ не всегда одинаковое значеніе. "Между заговорами, имѣющими при себѣ дѣйствіе", говоритъ онъ, "слѣдуетъ отличать заговоры, которыхъ сила основывается на слове, отъ заговоровъ, которыхъ сила основывается на дѣйствіи, которыхъ сущность составляетъ дѣйствіе съ извѣстнымъ матеріальнымъ предметомъ. Ихъ на ряду съ обрядами, не сопровождающимися словомъ, вѣрнѣе назвать «чарами», т. е. таинственными лѣкарственными средствами, которыхъ сила неотразима"{377}). И такъ, начавши съ категорическаго заявленія, Крушевскій потомъ самъ уничтожаетъ проведенную имъ границу. Если какъ слѣдуетъ всмотрѣться въ заговоры, сопровождаемые обрядами, то часто невозможно будетъ рѣшить, чему принадлежитъ первенство: слову или обряду. Особенно же при теоріи Крушевскаго, полагающаго, что примитивный человѣкъ считаетъ слово матеріальнымъ предметомъ. Онъ это и чувствуетъ, а потому тутъ же оговаривается, что для первобытнаго человѣка различіе, устанавливаемое имъ, не существенно{378}). Но, повторяю, не только первобытный человѣкъ, а и современный ученый не всегда въ состояніи рѣшить, гдѣ преобладаніе на сторонѣ дѣйствія, a гдѣ на сторонѣ слова, такъ какъ это зависитъ въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ отъ психологіи заговаривающаго. Кромѣ того, стараясь разграничить «заговоръ» и «чары», авторъ вноситъ еще путаницу въ понятія, отожествляя «чары» съ "таинственными лекарственными средствами", что заведомо неправильно. Форма, въ какую вылилось у Крушевскаго опредѣленіе заговора, кажется, отчасти зависела отъ того, что изслѣдованію автора подверглось
97
сравнительно незначительное количество матеріала, и сосредоточилъ онъ свое вниманіе "главнымъ образомъ на заговорахъ Майкова". Почти одновременно съ Крушевскимъ даетъ опредѣленіе заговора и Потебня. Онъ, хотя и согласился съ основнымъ положеніемъ перваго, т. е. призналъ заговоръ пожеланіемъ, но нашелъ нужнымъ ограничить такое опредѣленіе. "Опредѣленіе заговора", говоритъ онъ, "какъ выраженнаго словами пожеланія, которое непремѣнно должно исполниться… слишкомъ широко. Оно не указываетъ на исходную точку развитія заговора, какъ особой формы пожеланія, присоединяетъ къ нимъ напр. простыя проклятія, ругательства подъ условіемъ вѣры въ то, что они сбываются, и… существенные элементы причитаній по мертвымъ"{379}). Итакъ, по мнѣнію Потебни, опредѣленіе Крушевскаго слишкомъ широко. Самъ же онъ болѣе остороженъ и не пытается дать понятія, обнимающаго всю область разсматриваемыхъ явленій, а опредѣляетъ только "основную формулу заговора". "Это — словесное изображеніе сравненія даннаго или нарочно произведеннаго явленія съ желаннымъ, имѣющее цѣлью произвести это послѣднее"{380}). По поводу замѣчанія, что, по опредѣленію Крушевскаго, могутъ и нѣкоторыя ругательства оказаться заговорами, скажу, что на самомъ дѣлѣ нѣкоторыя ругательства по своему происхожденію совершенно тождественны съ заговорами и мы имѣемъ право смотрѣть на нихъ, какъ на выродившіеся заговоры. Потебня, желая отмежевать заговоры отъ ругательствъ, замѣчаетъ, что пожеланіе должно имтѣть форму сравненія. Итакъ, мы имѣемъ два опредѣленія заговора. Первое, по мнѣнію Потебни, слишкомъ широко. Мнѣ же кажется, что оно болѣе заслуживаетъ упрека въ узости, чѣмъ въ широтѣ. Выше мы видѣли, что очень много видовъ заговора обходятся безъ пожеланія. Всѣ они остаются за границей установленнаго Крушевскимъ понятія. Второе же опредѣляетъ только одинъ видъ заговора, который авторъ считаетъ основнымъ, потому что видитъ въ сравненіи исходный пунктъ заговора. Насколько правильно ему
98
удалось опредѣлить исходный пунктъ, постараюсь выяснить въ дальнѣйшемъ. Сейчасъ только отмѣчу, что, опредѣляя заговоръ, какъ сравненіе "даннаго или нарочно произведеннаго явленія" съ желаннымъ, авторъ смѣшиваетъ два вида заговора, стоящихъ на различныхъ ступеняхъ эволюціи. Между тѣмъ различіе ихъ важно именно для установленія исходнаго пункта, о чемъ и заботился Потебня. На эту ошибку обратилъ вниманіе Зелинскій. Онъ опредѣленіе Потебни считаетъ самымъ точнымъ изъ всѣхъ, какія были даны{381}). Но, если Потебнѣ нельзя сдѣлать упрека въ узости опредѣленія, такъ какъ онъ давалъ его не для всѣхъ заговоровъ, а только для одного, по его мнѣнію, основного вида, то нельзя того же сказать относительно Зелинскаго. Послѣдній рѣшительно заявилъ, что "о заговорѣ не можетъ быть иного понятія, какъ только то", которое дано Потебней{382}). Понятіе же основного вида заговора онъ еще болѣе ограничиваетъ, вычеркивая изъ опредѣленія Потебни сравненіе даннаго явленія и оставляя только сравненіе нарочно произведеннаго явленія{383}). Таковы господствующія опредѣленія заговора. Но есть еще одно, стоящее совершенно одиноко, не нашедшее себѣ, кажется, ни одного послѣдователя. А. Н. Веселовскій говорилъ, что "заговоръ есть только сокращеніе, приложеніе миѳа"{384}). Зелинскій, возражая на это, съ одной стороны, указывалъ, что такое опредѣленіе можно съ гораздо большимъ основаніемъ дать и чарамъ, а не только заговорамъ, а, съ другой — указывалъ на заговоры съ апокрифическимъ содержаніемъ и говорилъ, что о такихъ заговорахъ съ неменьшимъ правомъ можно сказать, что "заговоръ есть сокращеніе, приложеніе апокрифа"{385}). Послѣднее возраженіе явилось плодомъ явнаго недоразумѣнія. Зелинскій, очевидно, высказывая его, придерживался убѣжденія, что миѳъ можетъ быть только языческаго содержанія, говорить о языческихъ богахъ и
99
т. п. вещахъ. А если миѳическій способъ мышленія работаетъ на почвѣ христіанскихъ представленій, то въ результатѣ, уже получится не миѳъ, а апокрифъ, какъ нѣчто въ корнѣ отличное отъ миѳа. Что же касается замѣчанія о растяжимости опредѣленія и на чары, даже не сопровождающіяся и словомъ, то съ нимъ нельзя не согласиться. Однако при этомъ надо замѣтить, что характеристику миѳа, какъ представленія о процессѣ, совершающемся на небѣ неземными силами, надо отбросить. Миѳъ имѣетъ дѣло не только съ небомъ и богами. Да и связывать заговоръ исключительно съ небеснымъ и божественнымъ миѳомъ, какъ уже давно доказано, нѣтъ никакого основанія. Кромѣ отмѣченнаго смѣшенія въ опредѣленіи Веселовскаго чаръ дѣйствіемъ и чаръ словомъ, надо еще замѣтить, что объемъ его формулы простирается и далѣе. Подъ нее подходятъ въ области слова и такія явленія, какія не имѣютъ ровно никакого отношенія къ заговору. Въ нее могутъ войти въ большомъ количествѣ басни, пословицы, поговорки и даже простыя клички. Когда о тамбовцахъ говорятъ — «гагульники», то что это такое, какъ не сокращеніе, приложеніе миѳа? Опредѣленіе Веселовскаго, оказывается, обладающимъ такимъ универсальнымъ, объемомъ, что ровно ничего не опредѣляетъ. Такимъ образомъ, приходится считаться только съ двумя опредѣленіями понятія заговора: опредѣленіями Крушевскаго и Потебни.
Мнѣ кажется, что вопросъ о томъ, какой видъ заговора является основнымъ, можно рѣшать только послѣ изслѣдованія происхожденія заговора. Поэтому здѣсь я и не буду касаться этого вопроса. Пока намъ нужно понятіе общее, которое охватывало бы всѣ явленія интересующаго насъ порядка, которое очертило бы границы той области, въ которой придется вести изысканіе, и дало бы опредѣленный терминъ для ея обозначенія. Такое опредѣленіе, конечно, не будетъ указывать "на исходный пунктъ развитія заговора", какъ этого хотѣлъ Потебня. Требованіе указанія на исходный пунктъ можетъ быть приложено именно къ основному виду. Общее же для всѣхъ видовъ понятіе приходится строить на выдѣленіи тѣхъ признаковъ, какіе оказываются характерными для всѣхъ нихъ. Какіе же признаки характерны и необходимы для всѣхъ заговоровъ?
100
При отсутствіи какой черты заговоръ перестаетъ быть заговоромъ? Оба отмѣченныя выше опредѣленія подчеркиваютъ прежде всего, что заговоръ есть выраженное словами пожеланіе. Крушевскій на этомъ построилъ свое опредѣленіе, a Зелинскій подтвердилъ, что "въ заговорѣ мы всегда находимъ желаніе, съ цѣлью достигнуть котораго и произносится заговоръ"{386}). Дѣйствительно ли это такъ? Послѣ того, что мы видѣли въ морфологическомъ обзорѣ, никакъ нельзя согласиться съ подобнымъ утвержденіемъ. Тамъ мы видѣли заговоры, не имѣющіе и слѣда пожеланія. Тамъ же мы видѣли, какъ тѣсно переплетаются другъ съ другомъ различные виды заговоровъ, и какъ близко они подходятъ къ другимъ родамъ словеснаго творчества. Если въ заклинаніи видно пожеланіе, то въ священной магической записи оно уже совсѣмъ не обязательно. А между этими видами заговора граница совершенно неустановима. Въ абракадабрахъ же, часто также совершенно неотдѣлимыхъ отъ священныхъ записокъ, о пожеланіи нѣтъ и помину. Вполнѣ могутъ обходиться безъ пожеланія діалогическіе заговоры. Что же касается эпическихъ, то пожеланіе въ концѣ ихъ также часто отсутствуетъ. Утвержденіе, что такое отсутствіе пожеланія является результатомъ недоговоренности формулы, совершенно произвольно. Такъ же произвольно и утвержденіе, что яко бы не договоренное пожеланіе должно было бы высказаться непремѣнно въ формѣ сравненія наличнаго случая съ описаннымъ въ эпической части. Правда, такіе случаи бываютъ. Но бываютъ и какъ разъ обратные. Органически развившаяся формула заговора можетъ не заключать въ себѣ не только сравненія, но и простого пожеланія. Если же въ отдѣльныхъ случаяхъ она оказывается снабженной пожеланіемъ въ какой бы то ни было формѣ, то происходитъ это подъ вліяніемъ аналогіи съ другими заговорами. Мерзебургскій мотивъ, какъ увидимъ, какъ разъ представляетъ такой случай. Такимъ образомъ, оказывается, что пожеланіе не есть такой необходимый признакъ, на которомъ можно было бы строить опредѣленіе понятія заговора. Поэтому оба опредѣленія, какъ
101
построенныя на признакѣ не характерномъ, приходится отбросить. Мнѣніе же, что "въ заговорѣ мы всегда находимъ… сравненіе (отсутствіе же его такъ или иначе объяснимо) и словесное изображеніе этого сравненія"{387}), еще болѣе ошибочно. Конечно, при желаніи можно все объяснить. Вопросъ лишь въ томъ, на чемъ будетъ основываться объясненіе. Если только на аналогіи, какъ это до сихъ поръ дѣлалось, то оно ровно ничего не значитъ. Однако подчеркнутыя въ обоихъ опредѣленіяхъ черты — пожеланіе и сравненіе — на самомъ дѣлѣ оказываются признаками, наиболѣе распространенными сравнительно съ другими. Насколько я убедился при изслѣдованіи заговоровъ, въ заговорныхъ формулахъ, дѣйствительно, не найдется признака болѣе общаго. Различные виды заговора такъ разнообразны и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ переплетены другъ съ другомъ, что, съ одной стороны, нѣтъ возможности въ пестрой массѣ формулъ отыскать общую для нихъ всѣхъ черту, а, съ другой — нѣтъ основанія, выбравши только наиболѣе распространенный признакъ, выкинуть за бортъ всѣ не отвѣчающія ему формулы. "Отче Нашъ", прочитанное наоборотъ, представляетъ изъ себя заговоръ. Имѣемъ ли мы право вычеркивать его изъ числа заговоровъ на томъ лишь основаніи что въ получающейся тарабарщинѣ нѣтъ ни пожеланія, ни сравненія? Поэтому-то, мнѣ кажется, строить общее понятіе заговора на основаніи заговорныхъ формулъ нельзя. Единственная характерная для всѣхъ безъ исключенія заговоровъ черта лежитъ какъ разъ внѣ самыхъ формулъ. Она заключается въ психологіи тѣхъ лицъ, которыя практикуютъ заговоры. На самомъ дѣле, какова бы ни была формула заговора, она всегда сопровождается вѣрой въ ея цѣлесообразность u достаточность для достиженія желаннаго результата, если всѣ требующіяся условія точно соблюдены. Возможность неподчиненія такой формуле со стороны чьей бы то ни было воли или законовъ природы отрицается. Если ожидаемаго результата не послѣдовало, то это отнюдь не значитъ, что заговору можно противиться. Причина неудачи всегда заключается въ чемъ-нибудь другомъ: либо время выбрано неудачно для его совершенія (въ
102
добрый часъ поможетъ, въ худой не помогаетъ), либо сопровождающій его обрядъ не точно выполненъ, либо нравственное состояніе лица, читающаго заговоръ, не отвѣчало требованію, либо самая формула была искажена и т. д. Словомъ, причина неудачи всегда усматривается не въ формулѣ самой по себѣ, а въ несоблюденіи тѣхъ условій, какія требуются для ея дѣйствительности. Исключеніе въ смыслѣ возможности противодѣйствія заговору допускается только въ одномъ случаѣ: противъ одного вѣдуна можетъ стать другой вѣдунъ болѣе сильный; противъ одного заговора можно выставить другой болѣе могучій. Но такое исключеніе какъ разъ только подтверждает общее правило. Вотъ эта-то репутація обладанія неотразимой магической силой, сопровождающая заговорныя формулы, и есть единственная общая для всѣхъ ихъ характерная черта. На основаніи ея и надо строитъ общее понятіе. Въ зависимости отъ характера признака и самое опредѣленіе будетъ носить характеръ чисто формальный. Оно, конечно, не укажетъ ни особенности самыхъ заговорныхъ формулъ, ни исходнаго пункта ихъ развитія, но зато проведетъ опредѣленную границу между явленіями, относящимися къ заговору и не принадлежащими къ нему. Формулировать опредѣленіе можно приблизительно такъ: Заговоръ есть словесная формула, обладающая репутаціей достаточнаго и неотразимаго средства для достиженія опредѣленнаго результата, при условіи соблюденія всѣхъ требующихся при этомъ предписаній, средства, противиться которому не можетъ ни законъ природы, ни индивидуальная воля, если она не пользуется съ этою цѣлью также какими бы то ни было чарами. Въ этомъ широкомъ смыслѣ я и буду употреблять слово «заговоръ». Опредѣленіе же, указывающее на генезисъ заговора, попытаюсь дать послѣ, когда выяснится процессъ развитія заговоровъ. Для магическихъ же обрядовъ оставляю терминъ «чары», какъ это уже установилось въ литературѣ. При этомъ однако буду употреблять его и въ болѣе широкомъ смыслѣ въ качествѣ понятія, охватывающаго всю область всевозможныхъ магическихъ пріемовъ, будутъ ли то чары дѣйствіемъ, будутъ ли чары словомъ. Подъ «обрядомъ» я разумѣю не только сложное какое-нибудь дѣйствіе, но и самое простое, хотя бы оно
103
состояло даже изъ одного тѣлодвиженія (напр., показываніе фиги — обрядъ).
Перехожу къ вопросу о классификаціи заговоровъ. При томъ огромномъ количествѣ ихъ, какое накопилось въ различныхъ сборникахъ и журналахъ, при постоянныхъ перепечаткахъ, какія допускаются составителями сборниковъ, отсутствіе научной классификаціи страшно затрудняетъ работу. И тѣмъ не менѣе вопросъ этотъ находится въ состояніи еще болѣе плачевномъ, чѣмъ вопросъ о выработкѣ понятія заговора. Насколько плохо дѣло, показываютъ примѣры двухъ послѣднихъ русскихъ изслѣдователей. Зелинскій совершенно отказался отъ возможности провести научную классификацію{388}), а Ветуховъ, котораго необходимость заставляла выбрать ту или иную классификацію, послѣдовалъ установившейся традиціи въ распредѣленіи заговоровъ, тутъ же заявляя о ея неудовлетворительности{389}). Посмотримъ, какова же была традиція. Вглядываясь въ то, какія классификаціи допускали собиратели и изслѣдователи заговоровъ, мы замѣчаемъ, что всѣ они въ основаніе дѣленія клали различіе цѣлей, преслѣдуемыхъ заговорами. Отступленія отъ этого принципа въ большинствѣ случаевъ только кажущіяся. Помяловскій обратилъ вниманіе на то, что имѣетъ въ виду заклинательная формула: накликать зло или отвратить. И на основаніи этого всѣ ихъ раздѣлилъ на двѣ группы: тѣ, что накликаютъ зло, назвалъ «наговорами», a тѣ, что отвращаютъ зло — «заговорами». Однако тутъ же выдѣлилъ изъ нихъ и еще одну группу — «привороты». Не говоря уже о томъ, что такое выдѣленіе «приворотовъ» не послѣдовательно, установленіе границы между двумя главными-то группами на практикѣ сплошь да рядомъ не возможно. Если гибель призывается на человѣка, то это — «наговоръ». А если на злого духа, мучающаго человѣка во время эпилепсіи, то что это будетъ, «наговоръ» или «заговоръ», спасающій человѣка отъ болѣзни? Да если бы дѣленіе и возможно было произвести, то отъ раздѣленія всѣхъ заговоровъ на двѣ группы было бы
104
очень мало практическихъ результатовъ, тѣмъ болѣе, что дѣленіе это чисто искусственное, и принципъ его лежитъ за формулами, а не въ самыхъ формулахъ. Чувствуется потребность въ болѣе детальной классификаціи. Особенно настоятельно она сказывается у собирателей заговоровъ. Поэтому-то въ средѣ ихъ самымъ ходомъ дѣла выработались извѣстные пріемы дѣленія матеріала. Первый собиратель заговоровъ, Сахаровъ, обошелся безъ классификаціи. Иващенко собранный имъ матеріалъ, разбиваетъ на двѣ группы. Въ одной помѣщаетъ "шептанія-примовленія или наговоры", въ которыхъ на человѣка призывается добро или зло. Въ другой — "замовленя или заклинанія", заговоры, направленные противъ постигшихъ человѣка болѣзней и неблагопріятныхъ случаевъ въ жизни. Этотъ отдѣлъ онъ раздѣляетъ на 3 группы: а) противъ болѣзней отъ неизвѣстной причины или предполагаемой, б) противъ болѣзней, причина которыхъ извѣстна, в) противъ неблагопріятныхъ случаевъ въ жизни. Такимъ образомъ, это та же самая классификація, что и у Помяловскаго, только въ одной своей части проведенная болѣе детально. Скопленіе множества врачебныхъ заговоровъ естественнымъ образомъ вызвало у собирателей классификацію по болѣзнямъ, къ какимъ заговоръ примѣняется. Эта классификація и является самой распространенной въ крупныхъ сборникахъ. Заговоры, не имѣющіе отношенія къ болѣзнямъ, при этомъ дѣлятся также по цѣлямъ, съ какими примѣняются. Такъ составлены сборники Майкова, Ефименко, Романова.
Всѣ подобныя классификаціи не научны, потому что совершенно игнорируютъ характеръ того матеріала, съ которымъ имѣютъ дѣло. Единственно, кто изъ русскихъ ученыхъ попытался внести научную классификацію, основанную на различіи самыхъ формулъ, это — Браунъ. Группировка его такова: 1) первоначальные тексты молитвъ, обращенныхъ въ заговоры, 2) заговоры книжнаго происхожденія; они распадаются на группы: а) изреченія изъ св. писанія, в) наборъ словъ или точнѣе — членораздѣльныхъ звуковъ безъ значенія; 3) заговоры народные{390}). Зелинскій,