Страница:
Однако, для меня ручательством в правильности избранного пути исследования и теории, явившейся результатом его, служит то обстоятельство, что даже в том несовершенном виде, в каком мне удалось представить развитие заговоров, они выступают уже с определенной, характерной физиономией, требующей и определенного места для себя среди других видов поэтического творчества, а, следовательно, является возможность ответа и на второй из поставленных выше двух кардинальных вопросов. Но это требует привлечения к делу нового материала и нового не менее кропотливого исследования. Поэтому я позволяю себе во введении лишь сделать краткое указание того направления, в котором должно искать ответа, на основании данных, уже добытых совершенною частью работы.
Так где же место заговора в ряду других видов поэтического творчества? Прежде всего - что это, эпическое, лирическое или драматическое творчество? Ни то, ни другое, ни третье. Или вернее - и то, и другое, и третье, и даже четвертое, поскольку заговор является в прозаическом виде. С теоретической стороны тем и интересен заговор, что он является отличным представителем примитивного синкретического творчества, из которого дифференцировались потом отдельные поэтические виды. поскольку заговор заключает в себе элемент действия, он относится к драматическому творчеству. Здесь мы находим те &&&, ячейки, из которых потом развилось драматическое действие; здесь мы видим, как к &&& присоединялись &&&, можем проследить зарождение их. Зародыш драматического творчества был именно в заклинаниях и заговорах. Но в благоприятные условия для развития их попали далеко не все заклинания. Естественно, что заговоры частного характера, т.е. исполнявшиеся в интересах отдельного лица, не получили дальнейшего развития в этом направлении, так как не находили необходимой для себя общественной поддержки. В более благоприятных условиях стояли заклинания коллективное, общественные, т.е. совершавшиеся целою группой в интересах общины. Коллективные заклинания представляют уже сплошь да рядом рельефно выраженные характерные черты драмы: синкретизм действия, мимики и слова. Но судьба и этих заклинаний была различна.
Решительным моментом для дальнейшего развития заклинания является отношение его к культу. Оно могло обратиться либо в культ, либо в простой обряд, не имеющий никакого касательства с культом. Исследование Фрэзера *2 показало, в каком отношении к заклинанию стоят некоторые арийские культы, а в частности культ Диониса и Деметры, что для нас особенно важно. С другой стороны достаточно определенно уже установлено и отношение обряда к заклинанию *3. В том и в другом случае в основе усматривается заклинание. Понятно, что судьба драматического элемента в культе и в обряде должна быть различной. Культ сохраняет свою важность и серьезность, обряд вырождается в игру и шутку. Вот таков предполагаемый путь доисторического развития драматического творчества. В конце его мы находим две ветви. Какая же из них дала тот побег, который развился в античную драму?
Обратим внимание на то, что описанный сейчас процесс драматического развития намечается без помощи исследования самой драмы, как литературного вида. Теперь обратимся к теории возникновения драмы, созданной на основе данных, представляемых самой драмой. Ее высказал еще Аристотель, и она до сих пор повторяется. Что же он говорит? Хотя показания Аристотеля несколько сбивчивы, все же он определенно указывает, на два исходных пункта драмы. И эти два источника оказываются, как будто, теми двумя ветвями, какими кончилась доисторическая эпоха драмы. У Аристотеля сплетаются две теории: по одной - драма происходит из взаимодействия культов Диониса и Деметры, по другой - из пелопоннесской сатирической игры ряженых. Совпадение двух концов в первом случае очевидно, если мы припомним выводы Фрэзера относительно упомянутых культов. Можно установить совпадение и двух других концов. Для этого потребуется исследовать отношение сатирической игры к обряду, имеющему в основе заклинание. Что это была за игра? Прежде всего самое название трагедии - &&& - подчеркивает в ней два элемента: элемент мимики, ряжения и элемент пения. &&& - песня козла, сатиров. Очевидно, это была хороводная обрядовая игра. А, как установлено, обрядовые игры, сопровождающиеся пением, пляской, ряжением, первоначально вовсе не были простой забавой; они имели важное социальное значение. Они развились из магического обряда, из заклинания, и сплошь да рядом заключают еще в себе его отголоски. Нет ли таких отголосков и в сатирической игре? Самое участие сатиров уже дает повод заподозрить здесь присутствие заклинательного элемента.
Сатиры изображались полулюдьми-полукозлами. Откуда взялся такой образ? Что это, изобретение досужей фантазии? Трудно допустить. Мы знаем, какую важную роль играло в жизни первобытного человека то, что у нас часто является только в виде забавы. Так было хотя бы с танцем. Относительно умственной деятельности надо допустить то же самое. Не следует никогда забывать, что примитивный человек вынужден неустанно бороться за свое существование. Все, что он создает, имеет либо прямое, либо косвенное отношение к этой борьбе. Если нам и кажутся фантастические создания примитивной мифологии плодом необузданной фантазии, то мы все-таки не имеем права называть их таковыми, пока не выяснен сам процесс создания этих образов. Заговоры, особенно русские, столь обильные подобными образами, и здесь могут оказать громадную услугу мифологии. В них нам удается иногда проследить процесс превращения самого реального образа в целую фантасмагорию и вскрыть его психологические мотивы. Если мы теперь с этой точки зрения будем рассматривать сатира, то прежде всего спросим: не соответствует ли он какому-нибудь реальному образу? Есть основание предположить, что изображение сатира явилось на почве заклинательного обряда. Полную параллель образа мы находим в мимических танцах различных диких народов. У американских краснокожих видим получеловека-полубизона *4. Это в бизоньем танце, где участники танца наряжаются бизонами. У новогвинейских дикарей - получеловек-полурыба. Тоже в мимическом танце *5.
Отношение этих танцев к заговору будет разобрано ниже (гл. V). Они тоже являются заклинаниями. Ряжение бизоном или рыбою стоит в связи с тем, что служит главным промыслом племени. В ревом случае - охота, во втором рыбная ловля. Совершенно аналогичным образом могли появиться у греков в период пастушеский или также охотничий полулюди-полукозлы, появиться на почве заклинания. Потом уже заклинание выродилось в сатирическую игру. Так совпадают и две другие ветви драмы, историческая и доисторическая. Вот путь, какой намечается для исследования отношения bзаговора к драме.
Аналогичные отношения можно установить между заговором и лирикой. Поскольку заговор заключает в себе отголоски душевных переживаний своих творцов, он лиричен. И судьба хранящихся в нм лирических задатков также, главным образом, зависела от социального значения заговора и отношения его к культу. Если лирический заговор примыкал к культу, то он обращался в религиозную песнь, молитву, гимн; если же оставался вне культа, из него развивалась обрядовая песня-заклинание. Потом характер заклинания утрачивался. Если для Потебни заговор - Limus ut hic durescit et haec ut cera liquescit uno eodemque igni, sic - nostro Darhis amore - без сомнения есть молитва *6, то мне кажется, что следующая, распеваемая и поныне народом на купальских играх песня восходит к источнику однородному с источником латинского заговора.
Oj na Kupajli, ohon horyt',
A u Iwana serce bolyt'.
Nechaj bolyt', nechaj znaje,
Nechaj inszoji ne zajmaje,
Nechaj jidnu Hannu maje *7.
Оба произведения возникли, надо полагать, из чары-присушки (см. гл. V).
Наконец, третий элемент заговора - эпический. Влияние на соответствующий вид народной поэзии он, кажется, имел очень незначительное (в частности на создание апокрифических сюжетов). Зато в развитии самого заговора он имел решающее значение. Два первых элемента должны были отступить перед последним. В заговорах отразились любопытные приемы эпического творчества примитивного ума. Исследование главным образом эпических сюжетов заговора и составит центр настоящей работы.
Таков литературный интерес изучения заговора. Но не менее интересен он и с других точек зрения. На истории заговора, как увидим, отразилась, напр., одна из самых драгоценных черт человеческого разума. Та именно, которая движет человечество по пути прогресса во всех областях. Может быть, это утверждение покажется парадоксом. В заговорах привыкли видеть, напротив, проявление глупости человеческой. Однако это не так. Постоянное стремление отыскать причину данного явления, объяснить непонятное - вот что было главным двигателем в истории заговора. Вековечный вопрос "почему"? появлялся на каждой исторической ступени заговора. Каждая последующая ступень была ответом на него. И, если мы теперь с улыбкой готовы смотреть на создавшуюся таким образом наивную систему, менее всех виноваты в этом творцы ее.
Примечания Н.Ф.Познанского
1) А. Н. Веселовский. - "История литературы в широком смысле этого слова - это история общественной мысли, насколько она выразилась в движении философском, религиозном и поэтическом и закреплена словом" (О методе и задачах ист. лит., как науки, ст. 14). "История литературы есть история общественной мысли в образно-поэтическом переживании и выражающих его формах" (Из введения в ист. поэт., ст. 23).
2) Frazer. The Golden Bough. London. 1890.
3) Е.В. Аничков. Весенняя обрядовая песня. СПБ. 1903 г.
4) Reville. Les religions des peuples non-civilises. Paris. 1883.
5) Е. Аничков. Весенняя обрядовая песня. 1903 г., ст. 85.
6) А. А. Потебня. Из записок по теории словесности. 1905 г., ст. 458.
7) Zbior Wiadomosci do Antropologii Krajowej. Krakow. 1881, t. V, Moszynska, st. 27.
Обзор исследований заговоров
Уже многие ученые обращали внимание на заговорную литературу. Выводы, к каким они приходили, можно найти в двух последних крупных трудах по этому вопросу - Ветухова и Мансикки. Однако я считаю не лишним и в своей работе предложить подобный обзор по следующим соображениям. Более подробный очерк (Мансикки) написан на немецком языке. Кроме того оба они страдают известными недостатками. Очерк Ветухова не полон, представляет из себя ряд механических выписок из рассматриваемых авторов и не выясняет надлежащим образом преемственности в развитии идей. Что же касается работы Мансикка, то он, избежавши этих недостатков, впал в другую крайность: в его работе иногда попадается чересчур уж свободное изложение, не всегда отвечающее истине. Оба очерка включают работы только русских ученых. А так как мне во время своей работы пришлось до некоторой степени познакомиться с иностранной литературой, хотя, к сожалению, в очень небольшом объеме, то я считаю небезынтересным сопоставить эти данные с выводами наших ученых.
Первым из русских исследователей, обратившим внимание на заговоры, был И.П.Сахаров. В середине тридцатых годов прошлого столетия он издал "Сказания русского народа". Одна из частей труда озаглавлена "Русское народное чернокнижие". Она распадается на 4 отдела: 1) кудесничество *1, 2) чародейство, 3) знахарство и 4) ворожба. Чем автор руководствовался при такой классификации - неизвестно. Пояснения, какие он дает по поводу классификации, ничего не уясняют. Напр., о третьей группе он говорит: "Русское знахарство излагает отъявленные обманы знахарей" *2. Сахаров убежден, что "тайные сказания русского народа (чернокнижие) всегда существовали в одной семейной жизни, и никогда не были мнением общественным" *3. Насколько ошибочно было его убеждение, оказали позднейшие исторические разыскания. Да и сам автор, делая исторический очерк суеверия на Руси, сообщает целый ряд фактов, доказывающих противное. "Русский народ никогда не создавал дум для тайных созданий", говорит далее Сахаров: "он только перенес их из всеобщего мирового Чернокнижия в свою семейную жизнь" *4. По его мнению, все это создание древнего мира, который сосредотачивался на Востоке. А мир новый ничего совсем не создал. Индия - отчизна тайных сказаний. "Избранные люди Египта и Персии, посещая Индию, изучали там тайные сказания, и возвращаясь на свою родину, высказывали их своим сородичам. Греция подслушала все эти сказания и передала Риму и за ним грядущим поколениям" *5. В доказательство этого Сахаров рассматривает длинный ряд всевозможных мистагогов, сортилегов, керомантий, онихомантий и т.д. Всякая черта сходства их с русскими "сказаниями" в его глазах является доказательством того, что эти-то "мантии" всех родов и были источниками русских "сказаний". "Люди бывалые и наших предков в чужих странах, и чужеземщина, приходившая на нашу родину, рассказывали в семейных беседах о существовании Чернокнижия в чужих землях. Эти рассказы, западая в сердца простодушные, переходили из рода в род и клеймились суеверием наших редков" *6. Вот к каким выводам приходит Сахаров, стараясь раскрыть происхождение русского "чернокнижия". В глазах его "все кудеснические заговоры есть совершенный вздор, созданный для обольщения народа" *7. В заключение он обращает внимание на то, к к много поэзии сохранилось в заговорах, и при этом поэзии чисто русской. Создавшаяся таким образом путаница представлений насчет происхождения заговоров и выразилась в следующей неуклюжей фразе: "Мы также не смеем допустить здесь сомнения, что эта поэзия не была до последней степени подражательною; но со всем тем в ней есть и самобытное" *8.
Исследование Сахарова не удовлетворяет самым элементарным научным требованиям и не представляет с этой стороны никакой ценности. Ценен только собранный им материал, и то с оговорками. Да и сам Сахаров, опубликовывая заговоры, кажется, имел в виду главным образом не научные, а просветительские цели. Он опубликовывает их "с целью разоблачить таинственные ожидания простого народа". "Прилагая по возможности объяснение этим затейливым вымыслам, мы уверены", говорит далее автор: "что простодушные люди поймут свое ослепление... С этою целью избраны здесь только те, которые более всех памятны" *9. Но выбор материала обуславливался не только этим, а другими соображениями. "Так одного мы не могли вместить здесь по внутреннему нашему убеждению, как оскорбительного для просвещения; другое представлялось противным нашей жизни и нашим отношениям" *10. Не знаю, насколько справедлива высказанная, вслед за Пыпиным, Мансикка догадка, что в этих словах скрывается намек на цензурный гнет *11. Из всего характера труда видно, что автор поступил бы так же и без того. Он все свое внимание направляет на то, чтобы раскрыть "отъявленные обманы знахарей", и не пропускает и одного удобного случая побуждать помещиков и приходских священников истреблять это зло.
Наконец, надо еще обратить внимание и на то, что к материалу, сообщаемому Сахаровым, надо относиться очень осторожно. Об бесспорно подвергся искажениям со сторо ы собирателя. Автор признается: "Во всех народных сказаниях мы часто сохраняли многие слова, подслушанные в сельских заговорах, имеющие (sic) совершенно другое значение в современной жизни" *12. А, следовательно, часто и не сохраняли. Правда, насчет удесничества он говорит, что оно сообщается "без перемены понятий и слов" *13. - Такова первая работа в нашей области. Первая не только у русских, но, кажется, и в Европе. Конечно, существовали исследования демонологов и даже на целые столетия раньше но так широко поставил вопрос, привлекши к делу чисто народный материал, впервые Сахаров.
Несмотря на все свои недостатки, которые в настоящее время были бы никому не простительны, работа Сахарова была крупным явлением в свое время. Вспомним, что в 30-х годах было не только у нас, но и на Западе. Во Франции еще в 1886 г. в журнале Melusine была помещена статья о суеверии, которую автор, приведя два старинных заговора, заканчивает словами: "Такие формулы, без сомнения, существуют в большом числе Когда же возьмутся за мысль собирать и сравнивать их?" *14. Собирать-то французы скоро стали, хотя и очень вяло; но когда они будут их "сравнивать", этого и теперь еще приходится ждать.
Вскоре после Сахарова выступил на том же поприще Даль. Он уже заявляет, что в заговорах "кроется не один только обман, а еще что-нибудь другое", и уверен, что многое из области заговора можно перевести и в область естественных наук *15. При описании внешней стороны заговора, Даль отмечает вступление, далее "иносказание или пример" (то, что потом получило название эпической части), потом обращение к частному случаю и, наконец, закрепку, хотя он ее так тоже еще не называет *16. Это первые строки, п священные исследователям морфологии заговора. В содержании заговоров обращает он внимание на смешение религиозных и суеверных понятий *17. Однако и этот ученый самые заговоры объявляет болтовней и воздерживается от дальнейшего их исследования, а всю уть дела видит в том, как они произносятся и какими обрядами сопровождаются. Интересно то обстоятельство, что автор постоянно ссылается на свои личные опыты, проделанные им с целью проверить различные знахарские приемы. Действие некоторых из них он признает и ищет им объяснения в "животном магнетизме" *18.
Таковы были первые исследователи заговора. Они не принадлежали еще к научным школам. У них не было строго научных методов. Но тем не менее они выдвинули и пытались решить вопросы, и до сих пор остающиеся спорными. Ими были поставлены на очередь следующие вопросы: 1) место и время происхождения заговоров, 2) пути их распространения, 3) степень национального элемента в них, 4) отношение заговоров к поэзии, 5) смешение христианских и языческих представлений, 6) морфология заговоров, 7) отношение заговора к гипнотизму. Крупная заслуга заключается уже в одной постановке этих вопросов.
Собственно же научное исследование заговоров началось значительно позже, когда у нас появились последователи Гриммовской школы. Заговоры, считавшиеся тогда безусловно чисто народным произведением глубокой старины, не могли не привлечь к себе внимания "археологических романтиков."
Первым из них был Буслаев. Он уже иначе смотрит на заговоры, чем Сахаров и Даль, и требует места для них в истории литературы, ссылаясь на пример немцев. "Немцы дали почетное место в истории своей литературы двум коротеньким заговорам, сохранившимся в рукописи X в.: неужели мы, не столь богатые, как Немцы, древними поэтическими памятниками, не допустим в историю нашей литературы приведенных мною и многих других, исполненных великой поэзии заговоров?" *19. Для выяснения взглядов Буслаева на заговоры лучше всего остановиться на его статье "О сродстве одного русского заклятия с немецким". Дело идет о знаменитом втором Мерзебургском заговоре, опубликованном в 1841 году. Установивши сходство двух заговоров, Буслаев ставит вопрос: кто же у кого заимствовал? И отвечает: "Немцы не брали у нас, ни мы у Немцев того верования, которое лежит в основе сходных заклинаний" *20. Сходство преданий объясняется родством племен и однообразием для всех законов мышления. "кроме общечеловеческого родства между преданиями различных народов, есть еще родство преданий племенное, состоящее в связи с родством языков... Потому-то и не удивительно, что народы Индо-Европейские, родственные по своим языкам, являют замечательное сходство в своих преданиях, и тем разительнее, чем предание древнее" *21. Возникновение заговоров возводится к глубокой древности: "заклинания идут непосредственно от период языческого, стоят в теснейшей связи с первобытной эпической поэзиею, входят в древнейший эпический миф, как отдельные эпизоды" *22. Обратим внимание на подчеркнутые слова. Это первое разграничение собственно заговора, "заклятия", и эпической части, своеобразно потом высказанное Потебней и имевшее громадное значение для установления происхождения заговоров. По поводу двух разбираемых заговоров автор замечает: "наше произведение, содержа в себе остаток древнейшей формулы, сохранило только самый заговор *23... Немецкое же к заклятию *23 присовокупило целую басню о событии, по случаю которого будто-бы возникло заклятие" *24. Следовательно, у немцев в данном случае заклятие вошло в "эпический миф, как отдельный эпизод". Очень ценное наблюдение, сделанное Буслаевым, однако осталось для него бесплодным. Стараясь объяснить происхождение заклятий, он сближает их с индийскими мантрами или величаниями и находит между ними некоторое сходство. Но "заговор позднейшей эпохи теряет и эти последние остатки жреческого периода, оставляя за собой только силу клятвы, целебную или вредоносную, но совершенно забывая первоначальные обстоятельства заклятия" *25. Таким образом, отделивши было эпическую часть, как несущественную, автор все-таки признает, что в глубокой древности заклятия, так сказать, "отстоялись" от эпического мифа. Целое забылось, а эпизод сохранился. "Мантра переходит в заклятие еще в эпоху Вед: заклятие есть позднейший вид мантры... С течением времени заклятие теряет мало-помалу первоначальные черты мантры, отрывается от эпического целого и забывает величанья божеств; но сила клятвы остается в нерушимости, как сила вещего слова" *26. Далее следует очень ценная догадка, в руках позднейших исследователей оказавшая крупные услуги, но у Буслаева опять оставшаяся бесплодной. "Брахмана, как обряд и обычай, долее удерживается в предании, так что силою обычая могли держаться до позднейших времен самые заклятия... Знахари и ведьмы позднейшей эпохи, утратив живую связь с языческими божествами, вовсе не помнят мантры - если позволено здесь выражаться языком Вед: всю сущность дела полагают они в языческом обряде" *27. Ведь ни что иное, как указание на связь заклятия с действием, мысль, оказавшаяся впоследствии столь плодотворной. Хотя, правда, мы далее увидим, что обряды, сопровождающие заговоры, очень часто не содержат в себе ничего языческого. Останавливаясь на вопросе о том, на какой почве могли вырасти заговоры, Буслаев замечает: "Множество примет, заклятий, заговоров и других суеверных обычаев и преданий, и доселе живущих в простом народе, свидетельствуют нам, что та поэтическая основа, из которой возникли эти разрозненные члены одного общего им целого, была не собственно языческая, и уж вовсе не христианская, но какая-то смутная, фантастическая среда, в которой с именами и предметами христианского мира соединялось нечто другое, более согласное с мифическими воззрениями народного эпоса" *28. Отметим еще мнение Буслаева о степени самобытности заговоров и сродных ними суеверий. "Перелистывая старые рукописные сборники", говорит он: "не раз остановитесь вы на чрезвычайно любопытных, большею частью коротких заметках, носящих на себе явственные следы народных суеверий, частью заимствованных, частью собственно русских, иногда языческих, иногда с примесью христианских преданий. Чернокнижие, распространявшееся между русскими грамотниками в отреченных и еретических книгах, не мало способствовало к образованию этой, так сказать, суеверной поэзии в нашей древней письменности" *29. И далее: "не говоря о лечебных пособиях, между которыми всегда встречаются латинские термины и приводятся иностранные средства, даже в самих заговорах и отреченных молитвах, не смотря на своеземный состав большей части из них, очевид ны следы иностранного влияния, сначала греческого, потом латинского" *30. Относительно лиц, культивировавших заговоры, Буслаев замечает, что тут играли немалую роль причетники, как люди грамотные, могущие пользоваться лечебниками и апокрифами. Они создавали ложные молитвы, близко подходившие к заговорам и часто совершенно переходившие в них *31.
Прямым продолжателем взглядов Буслаева является Афанасьев. В знаменитых своих "Поэтических воззрениях" он прямо принимает мнение первого относительно происхождения заговора из мантры *32. "Первые молитвы (молить = молити, молвити) народа были и первыми его песнопениями" *33. Поэтому и в заговоре "замечается метр и подчас народная рифма" *34. Песни-молитвы, "поэтические выражения, вызванные однажды благоговейным чувством, невольно повторялись потом во всех подобных случаях, так как мысль высказывалась ими в такой меткой, картинной и общедоступной форме, что не требовалось ни переделок, ни пояснений; мало-помалу выражения эти становились как бы техническими и получили постоянный, неизменяемый личным произволом характер" *35. Так, следовательно, произошли омертвелые стереотипные формулы поэтов. "Но как вообще слово поэтов (=язык богов), по мнению древнего народа, заключало в себе сверхъестественные чародейные свойства, то молитва=мантра еще в эпоху Вед переходит в заклятие или заговор" *36. Могучая сила заговоров заключается именно в известных эпических выражениях, в издревле-узаконенных формулах; как скоро позабыты или изменены формулы заклятие недействительно" *37. Далее, останавливаясь на формальной стороне заговора, Афанасьев, вслед за Буслаевым, отмечает центр заговора; но уже гораздо определеннее, чем тот. Приведя заговор от золотухи и подчеркнувши в нем фразу "как чистые звезды с неба сыплются, так бы золотуха из раба (имр.) выкатилась", он говорит: "Вся сила заклятия состоит в формуле, чтобы золотушная сыпь так же бесследно исчезла с тела, как исчезают поутру небесные звезды" *38. Потебня потом выскажет ту же мысль, только более точным и современным языком, и получится его известное определение заговора.
Ценное продолжение нашла у Афанасьева другая мысль Буслаева: связь заговора с обрядом. Афанасьев делает шаг дальше: он указывает на то, что обряд в некоторых случаях перешел в формулу. "Древнейшая обстановка, сопровождавшая иногда молитвенное возношение, отчасти и до сих пор считается необходимым условием силы заговора, отчасти оставленная - из обряда перешла в формулу" *39. Автор имеет в виду вступительную формулу, в которой он видит отдачу себя человеком покровительству стихийных божеств *40. Объясняя содержание заговорной поэзии, Афанасьев замечает, что "в эпоху христианскую эти древнейшие воззвания к стихийным божествам, подновляются подстановкой имен Спасителя, Богородицы, апостолов и разных угодников; в народные заговоры проникает примесь воззрений, принадлежащих новому вероучению, и сливается воедино с языческими представлениями о могучих силах природы" *41. Но я не буду останавливаться на толкованиях, какие дает Афанасьев образам, встречающимся в заговорах. Его исследования ведутся по методу мифологической школы. Он достаточно известен. Ограничусь указанием на то, что Афанасьев допустил гораздо более увлечения и ошибок при мифологическом толковании, чем его предшественник. Это, кажется, объясняется тем, что последний старался по возможности не выходить из общих положений, тогда как Афанасьев пустился в самые детальные объяснения, что, конечно, при ошибочном исходном пункте, и должно было привести к Геркулесовым столбам.
Так где же место заговора в ряду других видов поэтического творчества? Прежде всего - что это, эпическое, лирическое или драматическое творчество? Ни то, ни другое, ни третье. Или вернее - и то, и другое, и третье, и даже четвертое, поскольку заговор является в прозаическом виде. С теоретической стороны тем и интересен заговор, что он является отличным представителем примитивного синкретического творчества, из которого дифференцировались потом отдельные поэтические виды. поскольку заговор заключает в себе элемент действия, он относится к драматическому творчеству. Здесь мы находим те &&&, ячейки, из которых потом развилось драматическое действие; здесь мы видим, как к &&& присоединялись &&&, можем проследить зарождение их. Зародыш драматического творчества был именно в заклинаниях и заговорах. Но в благоприятные условия для развития их попали далеко не все заклинания. Естественно, что заговоры частного характера, т.е. исполнявшиеся в интересах отдельного лица, не получили дальнейшего развития в этом направлении, так как не находили необходимой для себя общественной поддержки. В более благоприятных условиях стояли заклинания коллективное, общественные, т.е. совершавшиеся целою группой в интересах общины. Коллективные заклинания представляют уже сплошь да рядом рельефно выраженные характерные черты драмы: синкретизм действия, мимики и слова. Но судьба и этих заклинаний была различна.
Решительным моментом для дальнейшего развития заклинания является отношение его к культу. Оно могло обратиться либо в культ, либо в простой обряд, не имеющий никакого касательства с культом. Исследование Фрэзера *2 показало, в каком отношении к заклинанию стоят некоторые арийские культы, а в частности культ Диониса и Деметры, что для нас особенно важно. С другой стороны достаточно определенно уже установлено и отношение обряда к заклинанию *3. В том и в другом случае в основе усматривается заклинание. Понятно, что судьба драматического элемента в культе и в обряде должна быть различной. Культ сохраняет свою важность и серьезность, обряд вырождается в игру и шутку. Вот таков предполагаемый путь доисторического развития драматического творчества. В конце его мы находим две ветви. Какая же из них дала тот побег, который развился в античную драму?
Обратим внимание на то, что описанный сейчас процесс драматического развития намечается без помощи исследования самой драмы, как литературного вида. Теперь обратимся к теории возникновения драмы, созданной на основе данных, представляемых самой драмой. Ее высказал еще Аристотель, и она до сих пор повторяется. Что же он говорит? Хотя показания Аристотеля несколько сбивчивы, все же он определенно указывает, на два исходных пункта драмы. И эти два источника оказываются, как будто, теми двумя ветвями, какими кончилась доисторическая эпоха драмы. У Аристотеля сплетаются две теории: по одной - драма происходит из взаимодействия культов Диониса и Деметры, по другой - из пелопоннесской сатирической игры ряженых. Совпадение двух концов в первом случае очевидно, если мы припомним выводы Фрэзера относительно упомянутых культов. Можно установить совпадение и двух других концов. Для этого потребуется исследовать отношение сатирической игры к обряду, имеющему в основе заклинание. Что это была за игра? Прежде всего самое название трагедии - &&& - подчеркивает в ней два элемента: элемент мимики, ряжения и элемент пения. &&& - песня козла, сатиров. Очевидно, это была хороводная обрядовая игра. А, как установлено, обрядовые игры, сопровождающиеся пением, пляской, ряжением, первоначально вовсе не были простой забавой; они имели важное социальное значение. Они развились из магического обряда, из заклинания, и сплошь да рядом заключают еще в себе его отголоски. Нет ли таких отголосков и в сатирической игре? Самое участие сатиров уже дает повод заподозрить здесь присутствие заклинательного элемента.
Сатиры изображались полулюдьми-полукозлами. Откуда взялся такой образ? Что это, изобретение досужей фантазии? Трудно допустить. Мы знаем, какую важную роль играло в жизни первобытного человека то, что у нас часто является только в виде забавы. Так было хотя бы с танцем. Относительно умственной деятельности надо допустить то же самое. Не следует никогда забывать, что примитивный человек вынужден неустанно бороться за свое существование. Все, что он создает, имеет либо прямое, либо косвенное отношение к этой борьбе. Если нам и кажутся фантастические создания примитивной мифологии плодом необузданной фантазии, то мы все-таки не имеем права называть их таковыми, пока не выяснен сам процесс создания этих образов. Заговоры, особенно русские, столь обильные подобными образами, и здесь могут оказать громадную услугу мифологии. В них нам удается иногда проследить процесс превращения самого реального образа в целую фантасмагорию и вскрыть его психологические мотивы. Если мы теперь с этой точки зрения будем рассматривать сатира, то прежде всего спросим: не соответствует ли он какому-нибудь реальному образу? Есть основание предположить, что изображение сатира явилось на почве заклинательного обряда. Полную параллель образа мы находим в мимических танцах различных диких народов. У американских краснокожих видим получеловека-полубизона *4. Это в бизоньем танце, где участники танца наряжаются бизонами. У новогвинейских дикарей - получеловек-полурыба. Тоже в мимическом танце *5.
Отношение этих танцев к заговору будет разобрано ниже (гл. V). Они тоже являются заклинаниями. Ряжение бизоном или рыбою стоит в связи с тем, что служит главным промыслом племени. В ревом случае - охота, во втором рыбная ловля. Совершенно аналогичным образом могли появиться у греков в период пастушеский или также охотничий полулюди-полукозлы, появиться на почве заклинания. Потом уже заклинание выродилось в сатирическую игру. Так совпадают и две другие ветви драмы, историческая и доисторическая. Вот путь, какой намечается для исследования отношения bзаговора к драме.
Аналогичные отношения можно установить между заговором и лирикой. Поскольку заговор заключает в себе отголоски душевных переживаний своих творцов, он лиричен. И судьба хранящихся в нм лирических задатков также, главным образом, зависела от социального значения заговора и отношения его к культу. Если лирический заговор примыкал к культу, то он обращался в религиозную песнь, молитву, гимн; если же оставался вне культа, из него развивалась обрядовая песня-заклинание. Потом характер заклинания утрачивался. Если для Потебни заговор - Limus ut hic durescit et haec ut cera liquescit uno eodemque igni, sic - nostro Darhis amore - без сомнения есть молитва *6, то мне кажется, что следующая, распеваемая и поныне народом на купальских играх песня восходит к источнику однородному с источником латинского заговора.
Oj na Kupajli, ohon horyt',
A u Iwana serce bolyt'.
Nechaj bolyt', nechaj znaje,
Nechaj inszoji ne zajmaje,
Nechaj jidnu Hannu maje *7.
Оба произведения возникли, надо полагать, из чары-присушки (см. гл. V).
Наконец, третий элемент заговора - эпический. Влияние на соответствующий вид народной поэзии он, кажется, имел очень незначительное (в частности на создание апокрифических сюжетов). Зато в развитии самого заговора он имел решающее значение. Два первых элемента должны были отступить перед последним. В заговорах отразились любопытные приемы эпического творчества примитивного ума. Исследование главным образом эпических сюжетов заговора и составит центр настоящей работы.
Таков литературный интерес изучения заговора. Но не менее интересен он и с других точек зрения. На истории заговора, как увидим, отразилась, напр., одна из самых драгоценных черт человеческого разума. Та именно, которая движет человечество по пути прогресса во всех областях. Может быть, это утверждение покажется парадоксом. В заговорах привыкли видеть, напротив, проявление глупости человеческой. Однако это не так. Постоянное стремление отыскать причину данного явления, объяснить непонятное - вот что было главным двигателем в истории заговора. Вековечный вопрос "почему"? появлялся на каждой исторической ступени заговора. Каждая последующая ступень была ответом на него. И, если мы теперь с улыбкой готовы смотреть на создавшуюся таким образом наивную систему, менее всех виноваты в этом творцы ее.
Примечания Н.Ф.Познанского
1) А. Н. Веселовский. - "История литературы в широком смысле этого слова - это история общественной мысли, насколько она выразилась в движении философском, религиозном и поэтическом и закреплена словом" (О методе и задачах ист. лит., как науки, ст. 14). "История литературы есть история общественной мысли в образно-поэтическом переживании и выражающих его формах" (Из введения в ист. поэт., ст. 23).
2) Frazer. The Golden Bough. London. 1890.
3) Е.В. Аничков. Весенняя обрядовая песня. СПБ. 1903 г.
4) Reville. Les religions des peuples non-civilises. Paris. 1883.
5) Е. Аничков. Весенняя обрядовая песня. 1903 г., ст. 85.
6) А. А. Потебня. Из записок по теории словесности. 1905 г., ст. 458.
7) Zbior Wiadomosci do Antropologii Krajowej. Krakow. 1881, t. V, Moszynska, st. 27.
Обзор исследований заговоров
Уже многие ученые обращали внимание на заговорную литературу. Выводы, к каким они приходили, можно найти в двух последних крупных трудах по этому вопросу - Ветухова и Мансикки. Однако я считаю не лишним и в своей работе предложить подобный обзор по следующим соображениям. Более подробный очерк (Мансикки) написан на немецком языке. Кроме того оба они страдают известными недостатками. Очерк Ветухова не полон, представляет из себя ряд механических выписок из рассматриваемых авторов и не выясняет надлежащим образом преемственности в развитии идей. Что же касается работы Мансикка, то он, избежавши этих недостатков, впал в другую крайность: в его работе иногда попадается чересчур уж свободное изложение, не всегда отвечающее истине. Оба очерка включают работы только русских ученых. А так как мне во время своей работы пришлось до некоторой степени познакомиться с иностранной литературой, хотя, к сожалению, в очень небольшом объеме, то я считаю небезынтересным сопоставить эти данные с выводами наших ученых.
Первым из русских исследователей, обратившим внимание на заговоры, был И.П.Сахаров. В середине тридцатых годов прошлого столетия он издал "Сказания русского народа". Одна из частей труда озаглавлена "Русское народное чернокнижие". Она распадается на 4 отдела: 1) кудесничество *1, 2) чародейство, 3) знахарство и 4) ворожба. Чем автор руководствовался при такой классификации - неизвестно. Пояснения, какие он дает по поводу классификации, ничего не уясняют. Напр., о третьей группе он говорит: "Русское знахарство излагает отъявленные обманы знахарей" *2. Сахаров убежден, что "тайные сказания русского народа (чернокнижие) всегда существовали в одной семейной жизни, и никогда не были мнением общественным" *3. Насколько ошибочно было его убеждение, оказали позднейшие исторические разыскания. Да и сам автор, делая исторический очерк суеверия на Руси, сообщает целый ряд фактов, доказывающих противное. "Русский народ никогда не создавал дум для тайных созданий", говорит далее Сахаров: "он только перенес их из всеобщего мирового Чернокнижия в свою семейную жизнь" *4. По его мнению, все это создание древнего мира, который сосредотачивался на Востоке. А мир новый ничего совсем не создал. Индия - отчизна тайных сказаний. "Избранные люди Египта и Персии, посещая Индию, изучали там тайные сказания, и возвращаясь на свою родину, высказывали их своим сородичам. Греция подслушала все эти сказания и передала Риму и за ним грядущим поколениям" *5. В доказательство этого Сахаров рассматривает длинный ряд всевозможных мистагогов, сортилегов, керомантий, онихомантий и т.д. Всякая черта сходства их с русскими "сказаниями" в его глазах является доказательством того, что эти-то "мантии" всех родов и были источниками русских "сказаний". "Люди бывалые и наших предков в чужих странах, и чужеземщина, приходившая на нашу родину, рассказывали в семейных беседах о существовании Чернокнижия в чужих землях. Эти рассказы, западая в сердца простодушные, переходили из рода в род и клеймились суеверием наших редков" *6. Вот к каким выводам приходит Сахаров, стараясь раскрыть происхождение русского "чернокнижия". В глазах его "все кудеснические заговоры есть совершенный вздор, созданный для обольщения народа" *7. В заключение он обращает внимание на то, к к много поэзии сохранилось в заговорах, и при этом поэзии чисто русской. Создавшаяся таким образом путаница представлений насчет происхождения заговоров и выразилась в следующей неуклюжей фразе: "Мы также не смеем допустить здесь сомнения, что эта поэзия не была до последней степени подражательною; но со всем тем в ней есть и самобытное" *8.
Исследование Сахарова не удовлетворяет самым элементарным научным требованиям и не представляет с этой стороны никакой ценности. Ценен только собранный им материал, и то с оговорками. Да и сам Сахаров, опубликовывая заговоры, кажется, имел в виду главным образом не научные, а просветительские цели. Он опубликовывает их "с целью разоблачить таинственные ожидания простого народа". "Прилагая по возможности объяснение этим затейливым вымыслам, мы уверены", говорит далее автор: "что простодушные люди поймут свое ослепление... С этою целью избраны здесь только те, которые более всех памятны" *9. Но выбор материала обуславливался не только этим, а другими соображениями. "Так одного мы не могли вместить здесь по внутреннему нашему убеждению, как оскорбительного для просвещения; другое представлялось противным нашей жизни и нашим отношениям" *10. Не знаю, насколько справедлива высказанная, вслед за Пыпиным, Мансикка догадка, что в этих словах скрывается намек на цензурный гнет *11. Из всего характера труда видно, что автор поступил бы так же и без того. Он все свое внимание направляет на то, чтобы раскрыть "отъявленные обманы знахарей", и не пропускает и одного удобного случая побуждать помещиков и приходских священников истреблять это зло.
Наконец, надо еще обратить внимание и на то, что к материалу, сообщаемому Сахаровым, надо относиться очень осторожно. Об бесспорно подвергся искажениям со сторо ы собирателя. Автор признается: "Во всех народных сказаниях мы часто сохраняли многие слова, подслушанные в сельских заговорах, имеющие (sic) совершенно другое значение в современной жизни" *12. А, следовательно, часто и не сохраняли. Правда, насчет удесничества он говорит, что оно сообщается "без перемены понятий и слов" *13. - Такова первая работа в нашей области. Первая не только у русских, но, кажется, и в Европе. Конечно, существовали исследования демонологов и даже на целые столетия раньше но так широко поставил вопрос, привлекши к делу чисто народный материал, впервые Сахаров.
Несмотря на все свои недостатки, которые в настоящее время были бы никому не простительны, работа Сахарова была крупным явлением в свое время. Вспомним, что в 30-х годах было не только у нас, но и на Западе. Во Франции еще в 1886 г. в журнале Melusine была помещена статья о суеверии, которую автор, приведя два старинных заговора, заканчивает словами: "Такие формулы, без сомнения, существуют в большом числе Когда же возьмутся за мысль собирать и сравнивать их?" *14. Собирать-то французы скоро стали, хотя и очень вяло; но когда они будут их "сравнивать", этого и теперь еще приходится ждать.
Вскоре после Сахарова выступил на том же поприще Даль. Он уже заявляет, что в заговорах "кроется не один только обман, а еще что-нибудь другое", и уверен, что многое из области заговора можно перевести и в область естественных наук *15. При описании внешней стороны заговора, Даль отмечает вступление, далее "иносказание или пример" (то, что потом получило название эпической части), потом обращение к частному случаю и, наконец, закрепку, хотя он ее так тоже еще не называет *16. Это первые строки, п священные исследователям морфологии заговора. В содержании заговоров обращает он внимание на смешение религиозных и суеверных понятий *17. Однако и этот ученый самые заговоры объявляет болтовней и воздерживается от дальнейшего их исследования, а всю уть дела видит в том, как они произносятся и какими обрядами сопровождаются. Интересно то обстоятельство, что автор постоянно ссылается на свои личные опыты, проделанные им с целью проверить различные знахарские приемы. Действие некоторых из них он признает и ищет им объяснения в "животном магнетизме" *18.
Таковы были первые исследователи заговора. Они не принадлежали еще к научным школам. У них не было строго научных методов. Но тем не менее они выдвинули и пытались решить вопросы, и до сих пор остающиеся спорными. Ими были поставлены на очередь следующие вопросы: 1) место и время происхождения заговоров, 2) пути их распространения, 3) степень национального элемента в них, 4) отношение заговоров к поэзии, 5) смешение христианских и языческих представлений, 6) морфология заговоров, 7) отношение заговора к гипнотизму. Крупная заслуга заключается уже в одной постановке этих вопросов.
Собственно же научное исследование заговоров началось значительно позже, когда у нас появились последователи Гриммовской школы. Заговоры, считавшиеся тогда безусловно чисто народным произведением глубокой старины, не могли не привлечь к себе внимания "археологических романтиков."
Первым из них был Буслаев. Он уже иначе смотрит на заговоры, чем Сахаров и Даль, и требует места для них в истории литературы, ссылаясь на пример немцев. "Немцы дали почетное место в истории своей литературы двум коротеньким заговорам, сохранившимся в рукописи X в.: неужели мы, не столь богатые, как Немцы, древними поэтическими памятниками, не допустим в историю нашей литературы приведенных мною и многих других, исполненных великой поэзии заговоров?" *19. Для выяснения взглядов Буслаева на заговоры лучше всего остановиться на его статье "О сродстве одного русского заклятия с немецким". Дело идет о знаменитом втором Мерзебургском заговоре, опубликованном в 1841 году. Установивши сходство двух заговоров, Буслаев ставит вопрос: кто же у кого заимствовал? И отвечает: "Немцы не брали у нас, ни мы у Немцев того верования, которое лежит в основе сходных заклинаний" *20. Сходство преданий объясняется родством племен и однообразием для всех законов мышления. "кроме общечеловеческого родства между преданиями различных народов, есть еще родство преданий племенное, состоящее в связи с родством языков... Потому-то и не удивительно, что народы Индо-Европейские, родственные по своим языкам, являют замечательное сходство в своих преданиях, и тем разительнее, чем предание древнее" *21. Возникновение заговоров возводится к глубокой древности: "заклинания идут непосредственно от период языческого, стоят в теснейшей связи с первобытной эпической поэзиею, входят в древнейший эпический миф, как отдельные эпизоды" *22. Обратим внимание на подчеркнутые слова. Это первое разграничение собственно заговора, "заклятия", и эпической части, своеобразно потом высказанное Потебней и имевшее громадное значение для установления происхождения заговоров. По поводу двух разбираемых заговоров автор замечает: "наше произведение, содержа в себе остаток древнейшей формулы, сохранило только самый заговор *23... Немецкое же к заклятию *23 присовокупило целую басню о событии, по случаю которого будто-бы возникло заклятие" *24. Следовательно, у немцев в данном случае заклятие вошло в "эпический миф, как отдельный эпизод". Очень ценное наблюдение, сделанное Буслаевым, однако осталось для него бесплодным. Стараясь объяснить происхождение заклятий, он сближает их с индийскими мантрами или величаниями и находит между ними некоторое сходство. Но "заговор позднейшей эпохи теряет и эти последние остатки жреческого периода, оставляя за собой только силу клятвы, целебную или вредоносную, но совершенно забывая первоначальные обстоятельства заклятия" *25. Таким образом, отделивши было эпическую часть, как несущественную, автор все-таки признает, что в глубокой древности заклятия, так сказать, "отстоялись" от эпического мифа. Целое забылось, а эпизод сохранился. "Мантра переходит в заклятие еще в эпоху Вед: заклятие есть позднейший вид мантры... С течением времени заклятие теряет мало-помалу первоначальные черты мантры, отрывается от эпического целого и забывает величанья божеств; но сила клятвы остается в нерушимости, как сила вещего слова" *26. Далее следует очень ценная догадка, в руках позднейших исследователей оказавшая крупные услуги, но у Буслаева опять оставшаяся бесплодной. "Брахмана, как обряд и обычай, долее удерживается в предании, так что силою обычая могли держаться до позднейших времен самые заклятия... Знахари и ведьмы позднейшей эпохи, утратив живую связь с языческими божествами, вовсе не помнят мантры - если позволено здесь выражаться языком Вед: всю сущность дела полагают они в языческом обряде" *27. Ведь ни что иное, как указание на связь заклятия с действием, мысль, оказавшаяся впоследствии столь плодотворной. Хотя, правда, мы далее увидим, что обряды, сопровождающие заговоры, очень часто не содержат в себе ничего языческого. Останавливаясь на вопросе о том, на какой почве могли вырасти заговоры, Буслаев замечает: "Множество примет, заклятий, заговоров и других суеверных обычаев и преданий, и доселе живущих в простом народе, свидетельствуют нам, что та поэтическая основа, из которой возникли эти разрозненные члены одного общего им целого, была не собственно языческая, и уж вовсе не христианская, но какая-то смутная, фантастическая среда, в которой с именами и предметами христианского мира соединялось нечто другое, более согласное с мифическими воззрениями народного эпоса" *28. Отметим еще мнение Буслаева о степени самобытности заговоров и сродных ними суеверий. "Перелистывая старые рукописные сборники", говорит он: "не раз остановитесь вы на чрезвычайно любопытных, большею частью коротких заметках, носящих на себе явственные следы народных суеверий, частью заимствованных, частью собственно русских, иногда языческих, иногда с примесью христианских преданий. Чернокнижие, распространявшееся между русскими грамотниками в отреченных и еретических книгах, не мало способствовало к образованию этой, так сказать, суеверной поэзии в нашей древней письменности" *29. И далее: "не говоря о лечебных пособиях, между которыми всегда встречаются латинские термины и приводятся иностранные средства, даже в самих заговорах и отреченных молитвах, не смотря на своеземный состав большей части из них, очевид ны следы иностранного влияния, сначала греческого, потом латинского" *30. Относительно лиц, культивировавших заговоры, Буслаев замечает, что тут играли немалую роль причетники, как люди грамотные, могущие пользоваться лечебниками и апокрифами. Они создавали ложные молитвы, близко подходившие к заговорам и часто совершенно переходившие в них *31.
Прямым продолжателем взглядов Буслаева является Афанасьев. В знаменитых своих "Поэтических воззрениях" он прямо принимает мнение первого относительно происхождения заговора из мантры *32. "Первые молитвы (молить = молити, молвити) народа были и первыми его песнопениями" *33. Поэтому и в заговоре "замечается метр и подчас народная рифма" *34. Песни-молитвы, "поэтические выражения, вызванные однажды благоговейным чувством, невольно повторялись потом во всех подобных случаях, так как мысль высказывалась ими в такой меткой, картинной и общедоступной форме, что не требовалось ни переделок, ни пояснений; мало-помалу выражения эти становились как бы техническими и получили постоянный, неизменяемый личным произволом характер" *35. Так, следовательно, произошли омертвелые стереотипные формулы поэтов. "Но как вообще слово поэтов (=язык богов), по мнению древнего народа, заключало в себе сверхъестественные чародейные свойства, то молитва=мантра еще в эпоху Вед переходит в заклятие или заговор" *36. Могучая сила заговоров заключается именно в известных эпических выражениях, в издревле-узаконенных формулах; как скоро позабыты или изменены формулы заклятие недействительно" *37. Далее, останавливаясь на формальной стороне заговора, Афанасьев, вслед за Буслаевым, отмечает центр заговора; но уже гораздо определеннее, чем тот. Приведя заговор от золотухи и подчеркнувши в нем фразу "как чистые звезды с неба сыплются, так бы золотуха из раба (имр.) выкатилась", он говорит: "Вся сила заклятия состоит в формуле, чтобы золотушная сыпь так же бесследно исчезла с тела, как исчезают поутру небесные звезды" *38. Потебня потом выскажет ту же мысль, только более точным и современным языком, и получится его известное определение заговора.
Ценное продолжение нашла у Афанасьева другая мысль Буслаева: связь заговора с обрядом. Афанасьев делает шаг дальше: он указывает на то, что обряд в некоторых случаях перешел в формулу. "Древнейшая обстановка, сопровождавшая иногда молитвенное возношение, отчасти и до сих пор считается необходимым условием силы заговора, отчасти оставленная - из обряда перешла в формулу" *39. Автор имеет в виду вступительную формулу, в которой он видит отдачу себя человеком покровительству стихийных божеств *40. Объясняя содержание заговорной поэзии, Афанасьев замечает, что "в эпоху христианскую эти древнейшие воззвания к стихийным божествам, подновляются подстановкой имен Спасителя, Богородицы, апостолов и разных угодников; в народные заговоры проникает примесь воззрений, принадлежащих новому вероучению, и сливается воедино с языческими представлениями о могучих силах природы" *41. Но я не буду останавливаться на толкованиях, какие дает Афанасьев образам, встречающимся в заговорах. Его исследования ведутся по методу мифологической школы. Он достаточно известен. Ограничусь указанием на то, что Афанасьев допустил гораздо более увлечения и ошибок при мифологическом толковании, чем его предшественник. Это, кажется, объясняется тем, что последний старался по возможности не выходить из общих положений, тогда как Афанасьев пустился в самые детальные объяснения, что, конечно, при ошибочном исходном пункте, и должно было привести к Геркулесовым столбам.