Страница:
Конечно, эти соображения имеют основания, но мне кажется, что источника возникновения метода перечисления в заклинаниях надо искать глубже в психологии первобытного человека. Дело в том, что вряд ли формула основывалась только на желании убедить злого духа в том, что каждый член тела - божество. Самое желание убедить кого бы то ни было в подобном тождестве предполагает существование (в настоящем или прошлом) веры в это тождество у самого заклинателя. И такая вера действительно наблюдается у диких народов. человек постепенно и только на протяжении долгого исторического процесса научается обобщать окружающие его явления. Точно так же он медленно приходит и к сознанию себя, как неделимой единой личности. И здесь еще обобщение не завершилось. Человек до сих пор делит себя на две части. В примитивном же состоянии он воспринимал самого себя еще раздробленнее. Вот что пишет Ревиль про караибов. "Они приписывают каждому человеку несколько душ, чаще всего три: душу головы, душу сердца и душу рук. Иногда они проводят еще далее это деление человеческого существа и приписывают отдельную душу каждой части тела, где чувствуется биение артерии" *104. У малпйцев число душ доходит до 36 *105. Вот насколько самостоятельна в глазах дикаря каждая часть его собственного тела. Поэтому не так уж будет удивительно, если он станет их рассматривать и богами. Такое обоготворение членов собственного тела засвидетельствовано в одном из диалогов Лукиана. Как раз про Египет он говорит: "&&&" *106. В связи с этим верованием стоит и поклонение фаллусу. Таким образом, заговорный метод перечисления является отражением одной из самых ярких черт примитивной психологии. Существенной разницы между приведенным выше белорусским заговором и следующей военной песней австралийского дикаря нет. Коли его в лоб, Коли его в грудь, Коли его в печень, Коли его в сердце, Коли его в бока, Коли его в плечи, Коли его в живот, Коли его в ребра и т. д. *107. Далее увидим, что песни дикарей часто являлись тоже заклинаниями. За перечнем видов болезни и членов тела часто следует ссылание болезни. Ссылается зло обыкновенно куда-нибудь в пустынное место. Чаще всего формула ссылания употребляется в заговорах, направленных против болезней, явившихся, по мнению народа, вследствие "порчи". Вот самая формула: "Идзиця уроцы... на мхи, на болоты, на ницыя лозы, на сухия лясы, дзе ветры ня веюць, дзе й сонца ня грея, дзе й пцицы не летаюць и звяръе ня бегая" *108. Формула варьируется, сокращается, удлиняется. Иногда весь заговор может состоять из одной такой формулы * 109. У сербов ссылают, например, туда, "где овца не блеjи, где во не буче, где маjка детету калач не меси" *110. У поляков отсылают na hory, na lasy, suchy dab, suchy grab lupac *111. У немцев: Geh hin eine wilde Flur (? Flut), Geh hin, wo kein Glockl klingt, Geh hin, wo kein Vogrl singt! Geh hin, wo kein Sonn' und Mond hinscheint *112. Латыши ссылают "к морю, к поморью, где не слыхать, как поет петух, как говорит человек" и т. д. *113. Тибетцы также ссылают болезни на горы, воды и леса *114. Заговоры, относящиеся к заклинаниям церковного характера, также знают нечто подобное. Напр., в латинском заклинании IX века встречается ссылание демонов "in desertum locum, vel in mari" *115. Мансикка ведет происхождение этой формулы именно от церковного заклинания и ссылания диавола in desertum locum *116. На этом вопросе далее еще придется остановиться. К шаблонным формулам принадлежит и следующая, очень распространенная в России. Знахарь, читая заговор, приписывает силу его действия Богу или Пресвятой Богородице. "Ты Господи с помоччу, а я с словом" *117. "Бог с помоччу, а дзед с рукамы" *118. "... не само собою, Господом Богом" *119. Nie ja lekarz, sam Pan Jesus lekarz *120. Ich bestimme die Aufgebung der Behexung nicht mit meiner Macht, sondern mit bes Herrn Hulfe und der Heiligen Jungfrau Beistand *121. В одной старинной рукописи записано: "Другое чудо есть, что король Француски доткением самыя железы и пухлины на неи лечит, говоря те словы: король сия тобя дотыкает, а Бог тобя уздравливает" *122. Такая оговорка как бы сообщает заговору божественную силу. В песне Алтайских татар сестра богатыря переряживается братом и стреляет в цель, причем воспринимает силу брата, произнеся заговор: "Не я стреляю, - стреляет Алтаин-СаинСалам" *123. Отдаленная финская параллель: S'il n'y a pas force en moi - ni d'heroisme dans le fils d' Ukko - pour accomplir cette delivrance *124. Русские заговоры часто кончаются оригинальной формулой, т. н. "закрепкой". В закрепке очень часто упоминается ключ и замок. Отсюда происходят другие ее названия: "ключ", "замок". Варианты закрепки крайне разнообразны. Начиная с двух-трех слов, она может растягиваться до целого рассказа. Вот образец наиболее распространенного вида закрепки: "Слово мое крепко. К тем моим словам небо и земля ключ и замок" *125. Иногда говорится, что ключ и замок к своему "слову" знахарь бросает в море, и их проглатывает щука. Кто их достанет, тот заговор нарушит *126.
Ефименко, исследуя закрепку, пришел к заключению, что она сократилась из длинной эпической формулы *127. Мансикка также разделяет его мнение. Но при этом он еще указывает западную параллель к русской закрепке и думает, что там как раз и мог быть ее источник. Мансикка указывает, что два старо-норвежских заговора оканчиваются словами: Og det skal fuldcommes og ske ved det + Crix Clavis est Paradise *128. Обращу внимание на то, что закрепкой должно считать не только формулы, упоминающие ключ и замок, но и другие, хотя и без этого упоминания, так или иначе закрепляющие, утверждающие заговорные слова.
Может быть даже, что ключ и замок в закрепке элемент позднейший, а основу составляет приведенная выше фраза: "Слово мое крепко". Вот образец такой закрепки: "Будьте слова эти сполна и крепки на рабе бож. им. р." *129. Что касается западных параллелей к русской закрепке, то мне, кроме указанной Мансикка, не попадалось еще ни одной, где бы упоминался ключ или замок. Да и этот clavis - очень сомнительная параллель к русскому ключу. Закрепка же без ключа и замка встречается на Западе, хотя очень редко. Место ее там обыкновенно занимает молитва "Во имя Отца" и слово Аминь. Надо заметить, что и у нас заговоры почти всегда "зааминиваются". В Бааре заговор оканчивается фразой: Qui cela soi te vraiment dit *130! В Бланкенбурге: Om! Om! Fiat! Fiat! Fiat. Amen *131. Во Франции: Ainsi soit-il. Amen *132. После латинских заговоров часто ставится выражение probatum est *133. При произношении заговора оно является тоже закрепкой. Но первоначально смысл выражения probatum est был иной. Это мы видим в сборнике Цингерле, извлеченном из рукописи XV века. Там это выражение встречается не только после текстов заговоров, но и после сообщения некоторых медицинских средств. Таковы записи на листах 9-ом и 10-ом *134. На листе же 2-ом probatum est стоит прямо после заголовка Fur den wurmpis. А в конце рецепта подписано: ista lifera similiter est certissime probatum est *135. Таким образом выражение probatum est первоначально не входило в заговор, а было только пометкой в конце его, означавшей, что средство верно, испытано.
Теперь несколько слов о самом языке заговоров. Прежде всего остановлюсь на одном интересном примере, довольно часто употребляющемя в заговорах. Он собственно относится не только к языку, но и к конструкции заговора, и потому может служить переходом от последней к первому. Я имею в виду своеобразное употребление эпитетов, встречающееся почти исключительно в эпических заговорах. Прием этот я назову приемом "сквозных симпатических эпитетов". Прилагательное "сквозной" указывает на способ употребления эпитета. Он проводится сквозь весь заговор, прилагаясь к каждому встречающемуся в нем существительному. Прилагательное "симпатический", как увидим, указывает на характер эпитета и психологическую основу, из которой он вырос, оказывающуюся тождественной с психологической основой симпатических средств народной медицины и магии. Как симпатическое средство, так и эпитет обыкновенно выбирается по какойнибудь ассоциации с тем явлением, на которое заговор направляется. Например, больной желтухой должен пить воду из золотого сосуда или из выдолбленной моркови. С болезнью ассоциируется желтизна золота и сердцевины моркови. Точно так же и в заговорах. В заговоре на "остуду" между двумя лицами является эпитет "ледяной". В заговоре от опухоли "пустой". Примеры: "Из-пид каменои горы выйшла каменна дивка в кам1яну дiйныцю камъяну корову доiты. Так як з каменои коровы молоко потече, так щоб у N. кровь потекла" *136. Немецкий заговор против рожи: Ich ging durch einen roten Wald, und in dem roten Wald, da war eine rote Kirche, und in der roten Kirche, da war ien roter Altar, und auf dem roten Altar, da lag ein rotes Messer. Nimm das rote Messer und schneide rotes Brot *137. В сборнике Ветухова довольно много таких заговоров. В сербских заговорах там, напр., попадаются эпитеты: "желтый", "синий", "красный" *138. Сквозной эпитет "черный" проведен через латышский заговор от родимца *139. Что касается самого языка заговоров, то это вопрос очень сложный, требующий тщательного специального изучения.
Характер языка, характер синтаксических оборотов, характер эпитетов, сравнений, диалектические особенности, встречающиеся иностранные слова, все это может пролить некоторый свет на то, в какой среде и местности культивировались заговоры, от какого народа к какому переходили. По эпитетам иногда можно определить, если не время возникновения, то по крайней мере иногда довольно отдаленную эпоху, про которую можно с уверенностью сказать, что в это время данный заговор уже существовал. Я здесь только обращу внимание на то, какие вопросы должны быть исследованы в первую очередь при изучении языка заговоров. Прежде всего подлежит исследованию взаимодействие двух стихий языка: церковной (у нас славянской, на Западе латинской) и народной. Здесь на первый план выдвигаются заговоры молитвообразные и церковные заклинания. Громадное количество произведений этого рода было создано духовенством на церковном языке, а потом уже перешло в языки живые народные. На переводах, конечно, остались следы оригинала, тем более, что церковный язык не всегда был вполне понятен переводчику. С течением времени следы эти постепенно стирались, и текст все более и более приближался к чистому народному языку. Однако для полнейшего их уничтожения требовалось довольно много времени, так как ему мешало стремление возможно точнее исполнять заговор во всех случаях применения, чтобы не исчезла чудесная сила. "Говорю я аз раб божий"... - такая формула могла переходить из уст в уста. Однако существование заговора на церковном языке еще не может говорить в пользу происхождения его из церковной среды. Особенно это относится к заговорам эпическим. На Западе, напр., найдены одинаково древние тексты латинские и народные с одинаковым содержанием. Отсюда делать вывод в пользу первенства первенства латинского текста нельзя. Вполне возможно, что человек, записавший заговор, взял его из предания народного. Но, либо принадлежа к духовному сословию, либо будучи начитан в духовной литературе (а такие-то именно люди в первые века христианства славянских и западно-европейских народов и могли скорее всего оказаться записчиками), перекладывал на церковный язык. Таким образом, лингвистическое исследование текстов остается здесь почти единственным источником, из которого можно черпать доводы в пользу первенства того или другого языка. Кроме естественного смешения языков было и умышленное макароническое. Образец такого заговора находим у Цингерле. In nomine patris et fily et spiritus sancti amen. Ich peswer dich... следует часть немецкая. Вторая часть латинская: Secundo te coniuro matricis dolor etc. Третья часть снова немецкая: Czum dritten mal peswer ich dich u. s. w. Четвертая - опять латинская: Quatro coniuro te etc. За ней следует греческая: Ayos o theos, Ayos yskyros, Ayos atanatos eleyse ymas... *140. Очевидно, автор хотел блеснуть ученостью. Но другое дело, когда в тексте попадаются места такого рода: "облекуся воздухом и аером" *141. В них приходится видеть отголосок какой-то более ранней формулы, где бессмыслицы еще не было.
Исследование языка заговоров отчасти показало бы, в какой степени участвовал народ в создании заговоров, и что приходится отнести на долю духовенства. Та крайность, до какой дошел Мансикка, приписывая духовенству создание всех эпических заговоров, должна бы была потерпеть сильное ограничение. Во многих случаях в пользу народного творчества говорит язык заговоров, который никак нельзя оторвать от языка народных песен, сказок, былин и т. д. Между прочим все сказочные элементы находятся и в заговорах. Как на образец сходства языка былинного и заговорного можно указать на заговор, приведенный у Сахарова под N 32. Некоторые заговоры своим языком указывают на то, что они, если не родились, то по крайней мере культивировались в среде высшего сословия, боярства. Таковы - у Майкова N 41, у Сахарова N 3. Примером чисто народного песенного языка может служить заговор у Майкова N 8. К песне часто приближает заговор то его свойство, что он сплошь и рядом выливается в ритмическую форму, часто снабжается рифмой. Таким образом получается стих. Во многих случаях граница между духовным стихом и заговором совершенно неопределима. Вот такую "спасительную молитву" (оберег) сообщает Виноградов. Солнце на закате, Ангел на отлете... Господи, Господи, Послать тебе нечего: Ни поста, ни молитвы, Ни денныя, ни нощныя. Запиши меня, Господи, В животную книгу; Помяни меня, Господи, Егда прiидеши во царствiи Твоем *142! Зтот же вид заговора находим и на Западе. Таковы, напр., французские les Or-a-Dieu *143. В других случаях заговор является прямо в виде песни. Формальные границы здесь уже не установимы. Как, с одной стороны, близость заговора к молитве дала повод некоторым ученым предполагать, что заговор явился из молитвы, забытой и искаженной, так, с другой стороны, близость его к народным песням была отчасти причиною появления теории Аничкова об особом виде народного творчества - обрядовой песне-заклинании. На этом же основании, как мы видели, Эберманн выделяет особый "народный" период в истории заговора, находя, что заговоры этого периода должно рассматривать как ветвь народной поэзии, близко соприкасающуюся с песней. Мне еще далее придется иметь дело с этим вопросом, поэтому здесь я только ограничусь сообщением образца такого заговора-песни. Чтобы погода разведрилась, польские девушки по вечерам поют: Nie padaj deszczyku, Nagotuje ci barszczyku. Bez krupek i soli, Na jednym rosoli, Postawie na debie: Debaczek sie chwieje, Barszczyk sie rozleje *144. Стихотворная форма заговора особенно распространена на Западе. Там почти каждый заговор представляет собою коротенький стишок. Белорусские заговоры также в большинстве случаев ритмичны. Часто в добавок они и рифмованы. Для многих мотивов существуют как стихотворные, так и не стихотворные образцы.
Вопрос о том, какая форма заговора первоначальна, стихотворная или простая, решается исследователями различно. А. Н. Веселовский, напр., предполагал, что первоначальная форма могла быть стихотворная, иногда перемешанная прозой. Мифологи также были склонны считать песенную форму первоначальной, так как, по их теории, заговоры развились из языческих молитвпеснопений. Крушевский, а за ним и Зелинский видели в рифме и стихе начало позднейшее и притом разлагающее. Сходный же взгляд высказывал Шенбах. Мне кажется, что вопрос этот может быть решен только после установления того, как заговор нарождался и развивался. Поэтому я здесь только ставлю вопрос, а ответ на него попытаюсь дать после исследования происхождения заговорных формул.
Еще один поэтический прием, нередко наблюдающийся в заговорах, роднит их с народным эпосом. Это - эпические повторения. "Ишли три Мареи и три Мареи, уси три родняньких сястрицы, ишли яны с святым Миколом. Святэй Микола свою войструю меч вынимаець и кров унимаець"... Потом говорится, что шли они с Ягоръем, и в третьем повторении - с Михайлом *145. Французский образец эпического повторения см. ст. 64. Надо вообще заметить, что заговоры могут иногда стоять очень близко к народным эпическим произведениям. Вундт, например, отмечает, что у дикарей иногда сказка имеет магическую силу заклинания *146.
На этом я и оставлю морфологическое рассмотрение заговоров. В нем представлены главнейшие виды; в нем достаточно материала, чтобы проверить пригодность дававшихся заговору определений; на основании его можно попытаться и исправить существующие определения, если они окажутся в чем-нибудь неправильными.
Что такое "заговор"? Слово это не только в широкой публике, но и в среде самих исследователей заговора, означает очень растяжимое понятие. Из всех терминов, употребляющихся для обозначения явлений интересующего нас порядка, "заговор" термин самый популярный. Но рядом с ним есть еще и "наговор", "оберег", "присушка", "заклинание", "шептание", "слово" и т. д. Какая же между ними разница? Какой ряд явлений охватывает каждый из них? Как они относятся друг к другу?
Некоторая разница между ними сама бросается в глаза, благодаря меткости самых названий. Под "присушку", напр., подходят заговоры, имеющие целью возбудить любовь одного лица к другому, "присушить". Название это произошло от обряда, каким ранее всегда сопровождались любовные заговоры. Под "оберег" - заговоры, предназначенные оградить человека от какого бы то ни было несчастия. Словом, эти термины являются понятиями видовыми, подчиненными. В смысле же родовых употребляются главным образом "заговор" и "заклинание". Строго определенной разницы между этими терминами нет. Один и тот же исследователь одно и то же явление то называет заговором, то заклинанием (напр., Афанасьев). Предпочтение того или иного термина является результатом личного вкуса. Однако можно заметить, что на практике, когда дело касается единичных случаев, слово "заклинание" употребляется употребляется преимущественно в тех случаях, когда сила слова направляется против какогонибудь демонического существа. Это, вероятно, происходит под влиянием церковного употребления слова "заклинание". Но почти всякую болезнь заговаривающий считает делом какого-нибудь злого существа. Чем же в таком случае "заклинание" будет отличаться от "оберега"? Он ведь тоже направлен против всякой нечисти. Термин "заклинание" особенно любил употреблять Ефименко. После же него первенство получил "заговор". Содержание этого понятия исследователи и стараются выяснить, начиная с 70-х годов. До этого времени потребности в точном понятии не ощущалось. Сахаров разделил весь собранный им материал на 4 группы. При этом в отдел "кудесничества" попало то, что теперь причисляется к различным видам заговора. Понятия же кудесничества он не дал, предполагая, что отличие его от других групп и без того ясно. Среди мифологов господствовало определение заговора, как обломка языческой молитвы. "заговоры суть обломки древних языческих молитв" *147.
Определение, связанное с ошибочной теорией происхождения заговоров. О. Миллер обратил внимание на последнее обстоятельство, но своего определения не дал. Первый, кто попытался более точно определить заговор, был Крушевский. Он сказал: "Заговор есть выраженное словами пожелание, которое должно непременно исполниться" *148. Но, давши такое определение, Крушевский делает оговорку, что действие, могущее сопровождать заговор, имеет не всегда одинаковое значение. "Между заговорами, имеющими при себе действие", говорит он, "следует отличать заговоры, которых сила основывается на слове, от заговоров, которых сила основывается на действии, которых сущность составляет действие с известным материальным предметом. Их наряду с обрядами, не сопровождающимися словом, вернее назвать "чарами", т. е. таинственными лекарственными средствами, которых сила неотразима" *149. И так, начавши с категорического заявления, Крушевский потом сам уничтожает проведенную им границу. Если как следует всмотреться в заговоры, сопровождаемые обрядами, то часто невозможно будет решить, чему принадлежит первенство, слову или обряду. Особенно же при теории Крушевского, полагающего, что примитивный человек считает слово материальным предметом. Он это и чувствует, а потому тут же оговаривается, что для первобытного человека различие, устанавливаемое им, не существенно *150. Но, повторяю, не только первобытный человек, а и современный ученый не всегда в состоянии решить, где преобладание на стороне действия, а где на стороне слова, так как это зависит в каждом отдельном случае от психологии заговаривающего. Кроме того, старясь разграничить "заговор" и "чары", автор вносит еще путаницу в понятия, отождествляя "чары" с "таинственными лекарственными средствами", что заведомо неправильно. Форма, в какую вылилось у Крушевского определение заговора, кажется, отчасти зависела от того, что исследованию автора подверглось сравнительно незначительное количество материала, и сосредоточил он свое внимание "главным образом на заговорах Майкова".
Почти одновременно с Крушевским дает определение заговора и Потебня. Он, хотя и согласился с основным положением первого, т. е. признал заговор пожеланием, но нашел нужным ограничить такое определение. "Определение заговора", говорит он, "как выраженного словами пожелания, которое непременно должно исполниться... слишком широко. Оно не указывает на исходную точку развития заговора, как особой формы пожелания, присоединяет к ним напр. простые проклятия, ругательства под условием веры в то, что они сбываются, и... существенные элементы причитаний по мертвым" *151. Итак, по мнению Потебни, определение Крушевского слишком широко. Сам же он более осторожен и не пытается дать понятия, обнимающего всю область рассматриваемых явлений, а определяет только "основную формулу заговора". "Это словесное изображение сравнения данного или нарочно произведенного явления с желанным, имеющее целью произвести это последнее" *152. По поводу замечания, что, по определению Крушевского, могут и некоторые ругательства оказаться заговорами, скажу, что на самом деле некоторые ругательства по своему происхождению совершенно тождественны с заговорами и мы имеем право смотреть на них, как на выродившиеся заговоры. Потебня, желая отмежевать заговоры от ругательств, замечает, что пожелание должно иметь форму сравнения.
Итак, мы имеем два определения заговора. Первое, по мнению Потебни, слишком широко. Мне же кажется, что оно более заслуживает упрека в узости, чем в широте. Выше мы видели, что очень много видов заговора обходятся без пожелания. Все они остаются за границей установленного Крушевским понятия. Второе же определяет только один вид заговора, который автор считает основным, потому что видит в сравнении исходный пункт заговора. Насколько правильно ему удалось определить исходный пункт, постараюсь выяснить в дальнейшем. Сейчас только отмечу, что определяя заговор, как сравнение "данного или нарочно произведенного явления" с желанным, автор смешивает два вида заговора, стоящих на различных ступенях эволюции. Между тем различие их важно именно для установления исходного пункта, о чем и заботился Потебня. На эту ошибку обратил внимание Зелинский. Он определение Потебни считает самым точным из всех, какие были даны *153. Но, если Потебне нельзя сделать упрека в узости определения, так как он давал его не для всех заговоров, а только для одного, по его мнению, основного вида, то нельзя того же сказать относительно Зелинского. Последний решительно заявил, что "о заговоре не может быть иного понятия, как только то", которое дано Потебней *154. Понятие же основного вида заговора он еще более ограничивает, вычеркивая из определения Потебни сравнение данного явления и оставляя только сравнение нарочно произведенного явления *155. Таковы господствующие определения заговора.
Но есть еще одно, стоящее совершенно одиноко, не нашедшее себе, кажется, ни одного последователя. А. Н. Веселовский говорил, что "заговор есть только сокращение, приложение мифа" *156. Зелинский, возражая на это, с одной стороны, указывал, что такое определение можно с гораздо большим основанием дать и чарам, а не только заговорам, а, с другой стороны указывал на заговоры с апокрифическим содержанием и говорил, что о таких заговорах с неменьшем правом можно сказать, что "заговор есть сокращение, приложение апокрифа" *157.
Ефименко, исследуя закрепку, пришел к заключению, что она сократилась из длинной эпической формулы *127. Мансикка также разделяет его мнение. Но при этом он еще указывает западную параллель к русской закрепке и думает, что там как раз и мог быть ее источник. Мансикка указывает, что два старо-норвежских заговора оканчиваются словами: Og det skal fuldcommes og ske ved det + Crix Clavis est Paradise *128. Обращу внимание на то, что закрепкой должно считать не только формулы, упоминающие ключ и замок, но и другие, хотя и без этого упоминания, так или иначе закрепляющие, утверждающие заговорные слова.
Может быть даже, что ключ и замок в закрепке элемент позднейший, а основу составляет приведенная выше фраза: "Слово мое крепко". Вот образец такой закрепки: "Будьте слова эти сполна и крепки на рабе бож. им. р." *129. Что касается западных параллелей к русской закрепке, то мне, кроме указанной Мансикка, не попадалось еще ни одной, где бы упоминался ключ или замок. Да и этот clavis - очень сомнительная параллель к русскому ключу. Закрепка же без ключа и замка встречается на Западе, хотя очень редко. Место ее там обыкновенно занимает молитва "Во имя Отца" и слово Аминь. Надо заметить, что и у нас заговоры почти всегда "зааминиваются". В Бааре заговор оканчивается фразой: Qui cela soi te vraiment dit *130! В Бланкенбурге: Om! Om! Fiat! Fiat! Fiat. Amen *131. Во Франции: Ainsi soit-il. Amen *132. После латинских заговоров часто ставится выражение probatum est *133. При произношении заговора оно является тоже закрепкой. Но первоначально смысл выражения probatum est был иной. Это мы видим в сборнике Цингерле, извлеченном из рукописи XV века. Там это выражение встречается не только после текстов заговоров, но и после сообщения некоторых медицинских средств. Таковы записи на листах 9-ом и 10-ом *134. На листе же 2-ом probatum est стоит прямо после заголовка Fur den wurmpis. А в конце рецепта подписано: ista lifera similiter est certissime probatum est *135. Таким образом выражение probatum est первоначально не входило в заговор, а было только пометкой в конце его, означавшей, что средство верно, испытано.
Теперь несколько слов о самом языке заговоров. Прежде всего остановлюсь на одном интересном примере, довольно часто употребляющемя в заговорах. Он собственно относится не только к языку, но и к конструкции заговора, и потому может служить переходом от последней к первому. Я имею в виду своеобразное употребление эпитетов, встречающееся почти исключительно в эпических заговорах. Прием этот я назову приемом "сквозных симпатических эпитетов". Прилагательное "сквозной" указывает на способ употребления эпитета. Он проводится сквозь весь заговор, прилагаясь к каждому встречающемуся в нем существительному. Прилагательное "симпатический", как увидим, указывает на характер эпитета и психологическую основу, из которой он вырос, оказывающуюся тождественной с психологической основой симпатических средств народной медицины и магии. Как симпатическое средство, так и эпитет обыкновенно выбирается по какойнибудь ассоциации с тем явлением, на которое заговор направляется. Например, больной желтухой должен пить воду из золотого сосуда или из выдолбленной моркови. С болезнью ассоциируется желтизна золота и сердцевины моркови. Точно так же и в заговорах. В заговоре на "остуду" между двумя лицами является эпитет "ледяной". В заговоре от опухоли "пустой". Примеры: "Из-пид каменои горы выйшла каменна дивка в кам1яну дiйныцю камъяну корову доiты. Так як з каменои коровы молоко потече, так щоб у N. кровь потекла" *136. Немецкий заговор против рожи: Ich ging durch einen roten Wald, und in dem roten Wald, da war eine rote Kirche, und in der roten Kirche, da war ien roter Altar, und auf dem roten Altar, da lag ein rotes Messer. Nimm das rote Messer und schneide rotes Brot *137. В сборнике Ветухова довольно много таких заговоров. В сербских заговорах там, напр., попадаются эпитеты: "желтый", "синий", "красный" *138. Сквозной эпитет "черный" проведен через латышский заговор от родимца *139. Что касается самого языка заговоров, то это вопрос очень сложный, требующий тщательного специального изучения.
Характер языка, характер синтаксических оборотов, характер эпитетов, сравнений, диалектические особенности, встречающиеся иностранные слова, все это может пролить некоторый свет на то, в какой среде и местности культивировались заговоры, от какого народа к какому переходили. По эпитетам иногда можно определить, если не время возникновения, то по крайней мере иногда довольно отдаленную эпоху, про которую можно с уверенностью сказать, что в это время данный заговор уже существовал. Я здесь только обращу внимание на то, какие вопросы должны быть исследованы в первую очередь при изучении языка заговоров. Прежде всего подлежит исследованию взаимодействие двух стихий языка: церковной (у нас славянской, на Западе латинской) и народной. Здесь на первый план выдвигаются заговоры молитвообразные и церковные заклинания. Громадное количество произведений этого рода было создано духовенством на церковном языке, а потом уже перешло в языки живые народные. На переводах, конечно, остались следы оригинала, тем более, что церковный язык не всегда был вполне понятен переводчику. С течением времени следы эти постепенно стирались, и текст все более и более приближался к чистому народному языку. Однако для полнейшего их уничтожения требовалось довольно много времени, так как ему мешало стремление возможно точнее исполнять заговор во всех случаях применения, чтобы не исчезла чудесная сила. "Говорю я аз раб божий"... - такая формула могла переходить из уст в уста. Однако существование заговора на церковном языке еще не может говорить в пользу происхождения его из церковной среды. Особенно это относится к заговорам эпическим. На Западе, напр., найдены одинаково древние тексты латинские и народные с одинаковым содержанием. Отсюда делать вывод в пользу первенства первенства латинского текста нельзя. Вполне возможно, что человек, записавший заговор, взял его из предания народного. Но, либо принадлежа к духовному сословию, либо будучи начитан в духовной литературе (а такие-то именно люди в первые века христианства славянских и западно-европейских народов и могли скорее всего оказаться записчиками), перекладывал на церковный язык. Таким образом, лингвистическое исследование текстов остается здесь почти единственным источником, из которого можно черпать доводы в пользу первенства того или другого языка. Кроме естественного смешения языков было и умышленное макароническое. Образец такого заговора находим у Цингерле. In nomine patris et fily et spiritus sancti amen. Ich peswer dich... следует часть немецкая. Вторая часть латинская: Secundo te coniuro matricis dolor etc. Третья часть снова немецкая: Czum dritten mal peswer ich dich u. s. w. Четвертая - опять латинская: Quatro coniuro te etc. За ней следует греческая: Ayos o theos, Ayos yskyros, Ayos atanatos eleyse ymas... *140. Очевидно, автор хотел блеснуть ученостью. Но другое дело, когда в тексте попадаются места такого рода: "облекуся воздухом и аером" *141. В них приходится видеть отголосок какой-то более ранней формулы, где бессмыслицы еще не было.
Исследование языка заговоров отчасти показало бы, в какой степени участвовал народ в создании заговоров, и что приходится отнести на долю духовенства. Та крайность, до какой дошел Мансикка, приписывая духовенству создание всех эпических заговоров, должна бы была потерпеть сильное ограничение. Во многих случаях в пользу народного творчества говорит язык заговоров, который никак нельзя оторвать от языка народных песен, сказок, былин и т. д. Между прочим все сказочные элементы находятся и в заговорах. Как на образец сходства языка былинного и заговорного можно указать на заговор, приведенный у Сахарова под N 32. Некоторые заговоры своим языком указывают на то, что они, если не родились, то по крайней мере культивировались в среде высшего сословия, боярства. Таковы - у Майкова N 41, у Сахарова N 3. Примером чисто народного песенного языка может служить заговор у Майкова N 8. К песне часто приближает заговор то его свойство, что он сплошь и рядом выливается в ритмическую форму, часто снабжается рифмой. Таким образом получается стих. Во многих случаях граница между духовным стихом и заговором совершенно неопределима. Вот такую "спасительную молитву" (оберег) сообщает Виноградов. Солнце на закате, Ангел на отлете... Господи, Господи, Послать тебе нечего: Ни поста, ни молитвы, Ни денныя, ни нощныя. Запиши меня, Господи, В животную книгу; Помяни меня, Господи, Егда прiидеши во царствiи Твоем *142! Зтот же вид заговора находим и на Западе. Таковы, напр., французские les Or-a-Dieu *143. В других случаях заговор является прямо в виде песни. Формальные границы здесь уже не установимы. Как, с одной стороны, близость заговора к молитве дала повод некоторым ученым предполагать, что заговор явился из молитвы, забытой и искаженной, так, с другой стороны, близость его к народным песням была отчасти причиною появления теории Аничкова об особом виде народного творчества - обрядовой песне-заклинании. На этом же основании, как мы видели, Эберманн выделяет особый "народный" период в истории заговора, находя, что заговоры этого периода должно рассматривать как ветвь народной поэзии, близко соприкасающуюся с песней. Мне еще далее придется иметь дело с этим вопросом, поэтому здесь я только ограничусь сообщением образца такого заговора-песни. Чтобы погода разведрилась, польские девушки по вечерам поют: Nie padaj deszczyku, Nagotuje ci barszczyku. Bez krupek i soli, Na jednym rosoli, Postawie na debie: Debaczek sie chwieje, Barszczyk sie rozleje *144. Стихотворная форма заговора особенно распространена на Западе. Там почти каждый заговор представляет собою коротенький стишок. Белорусские заговоры также в большинстве случаев ритмичны. Часто в добавок они и рифмованы. Для многих мотивов существуют как стихотворные, так и не стихотворные образцы.
Вопрос о том, какая форма заговора первоначальна, стихотворная или простая, решается исследователями различно. А. Н. Веселовский, напр., предполагал, что первоначальная форма могла быть стихотворная, иногда перемешанная прозой. Мифологи также были склонны считать песенную форму первоначальной, так как, по их теории, заговоры развились из языческих молитвпеснопений. Крушевский, а за ним и Зелинский видели в рифме и стихе начало позднейшее и притом разлагающее. Сходный же взгляд высказывал Шенбах. Мне кажется, что вопрос этот может быть решен только после установления того, как заговор нарождался и развивался. Поэтому я здесь только ставлю вопрос, а ответ на него попытаюсь дать после исследования происхождения заговорных формул.
Еще один поэтический прием, нередко наблюдающийся в заговорах, роднит их с народным эпосом. Это - эпические повторения. "Ишли три Мареи и три Мареи, уси три родняньких сястрицы, ишли яны с святым Миколом. Святэй Микола свою войструю меч вынимаець и кров унимаець"... Потом говорится, что шли они с Ягоръем, и в третьем повторении - с Михайлом *145. Французский образец эпического повторения см. ст. 64. Надо вообще заметить, что заговоры могут иногда стоять очень близко к народным эпическим произведениям. Вундт, например, отмечает, что у дикарей иногда сказка имеет магическую силу заклинания *146.
На этом я и оставлю морфологическое рассмотрение заговоров. В нем представлены главнейшие виды; в нем достаточно материала, чтобы проверить пригодность дававшихся заговору определений; на основании его можно попытаться и исправить существующие определения, если они окажутся в чем-нибудь неправильными.
Что такое "заговор"? Слово это не только в широкой публике, но и в среде самих исследователей заговора, означает очень растяжимое понятие. Из всех терминов, употребляющихся для обозначения явлений интересующего нас порядка, "заговор" термин самый популярный. Но рядом с ним есть еще и "наговор", "оберег", "присушка", "заклинание", "шептание", "слово" и т. д. Какая же между ними разница? Какой ряд явлений охватывает каждый из них? Как они относятся друг к другу?
Некоторая разница между ними сама бросается в глаза, благодаря меткости самых названий. Под "присушку", напр., подходят заговоры, имеющие целью возбудить любовь одного лица к другому, "присушить". Название это произошло от обряда, каким ранее всегда сопровождались любовные заговоры. Под "оберег" - заговоры, предназначенные оградить человека от какого бы то ни было несчастия. Словом, эти термины являются понятиями видовыми, подчиненными. В смысле же родовых употребляются главным образом "заговор" и "заклинание". Строго определенной разницы между этими терминами нет. Один и тот же исследователь одно и то же явление то называет заговором, то заклинанием (напр., Афанасьев). Предпочтение того или иного термина является результатом личного вкуса. Однако можно заметить, что на практике, когда дело касается единичных случаев, слово "заклинание" употребляется употребляется преимущественно в тех случаях, когда сила слова направляется против какогонибудь демонического существа. Это, вероятно, происходит под влиянием церковного употребления слова "заклинание". Но почти всякую болезнь заговаривающий считает делом какого-нибудь злого существа. Чем же в таком случае "заклинание" будет отличаться от "оберега"? Он ведь тоже направлен против всякой нечисти. Термин "заклинание" особенно любил употреблять Ефименко. После же него первенство получил "заговор". Содержание этого понятия исследователи и стараются выяснить, начиная с 70-х годов. До этого времени потребности в точном понятии не ощущалось. Сахаров разделил весь собранный им материал на 4 группы. При этом в отдел "кудесничества" попало то, что теперь причисляется к различным видам заговора. Понятия же кудесничества он не дал, предполагая, что отличие его от других групп и без того ясно. Среди мифологов господствовало определение заговора, как обломка языческой молитвы. "заговоры суть обломки древних языческих молитв" *147.
Определение, связанное с ошибочной теорией происхождения заговоров. О. Миллер обратил внимание на последнее обстоятельство, но своего определения не дал. Первый, кто попытался более точно определить заговор, был Крушевский. Он сказал: "Заговор есть выраженное словами пожелание, которое должно непременно исполниться" *148. Но, давши такое определение, Крушевский делает оговорку, что действие, могущее сопровождать заговор, имеет не всегда одинаковое значение. "Между заговорами, имеющими при себе действие", говорит он, "следует отличать заговоры, которых сила основывается на слове, от заговоров, которых сила основывается на действии, которых сущность составляет действие с известным материальным предметом. Их наряду с обрядами, не сопровождающимися словом, вернее назвать "чарами", т. е. таинственными лекарственными средствами, которых сила неотразима" *149. И так, начавши с категорического заявления, Крушевский потом сам уничтожает проведенную им границу. Если как следует всмотреться в заговоры, сопровождаемые обрядами, то часто невозможно будет решить, чему принадлежит первенство, слову или обряду. Особенно же при теории Крушевского, полагающего, что примитивный человек считает слово материальным предметом. Он это и чувствует, а потому тут же оговаривается, что для первобытного человека различие, устанавливаемое им, не существенно *150. Но, повторяю, не только первобытный человек, а и современный ученый не всегда в состоянии решить, где преобладание на стороне действия, а где на стороне слова, так как это зависит в каждом отдельном случае от психологии заговаривающего. Кроме того, старясь разграничить "заговор" и "чары", автор вносит еще путаницу в понятия, отождествляя "чары" с "таинственными лекарственными средствами", что заведомо неправильно. Форма, в какую вылилось у Крушевского определение заговора, кажется, отчасти зависела от того, что исследованию автора подверглось сравнительно незначительное количество материала, и сосредоточил он свое внимание "главным образом на заговорах Майкова".
Почти одновременно с Крушевским дает определение заговора и Потебня. Он, хотя и согласился с основным положением первого, т. е. признал заговор пожеланием, но нашел нужным ограничить такое определение. "Определение заговора", говорит он, "как выраженного словами пожелания, которое непременно должно исполниться... слишком широко. Оно не указывает на исходную точку развития заговора, как особой формы пожелания, присоединяет к ним напр. простые проклятия, ругательства под условием веры в то, что они сбываются, и... существенные элементы причитаний по мертвым" *151. Итак, по мнению Потебни, определение Крушевского слишком широко. Сам же он более осторожен и не пытается дать понятия, обнимающего всю область рассматриваемых явлений, а определяет только "основную формулу заговора". "Это словесное изображение сравнения данного или нарочно произведенного явления с желанным, имеющее целью произвести это последнее" *152. По поводу замечания, что, по определению Крушевского, могут и некоторые ругательства оказаться заговорами, скажу, что на самом деле некоторые ругательства по своему происхождению совершенно тождественны с заговорами и мы имеем право смотреть на них, как на выродившиеся заговоры. Потебня, желая отмежевать заговоры от ругательств, замечает, что пожелание должно иметь форму сравнения.
Итак, мы имеем два определения заговора. Первое, по мнению Потебни, слишком широко. Мне же кажется, что оно более заслуживает упрека в узости, чем в широте. Выше мы видели, что очень много видов заговора обходятся без пожелания. Все они остаются за границей установленного Крушевским понятия. Второе же определяет только один вид заговора, который автор считает основным, потому что видит в сравнении исходный пункт заговора. Насколько правильно ему удалось определить исходный пункт, постараюсь выяснить в дальнейшем. Сейчас только отмечу, что определяя заговор, как сравнение "данного или нарочно произведенного явления" с желанным, автор смешивает два вида заговора, стоящих на различных ступенях эволюции. Между тем различие их важно именно для установления исходного пункта, о чем и заботился Потебня. На эту ошибку обратил внимание Зелинский. Он определение Потебни считает самым точным из всех, какие были даны *153. Но, если Потебне нельзя сделать упрека в узости определения, так как он давал его не для всех заговоров, а только для одного, по его мнению, основного вида, то нельзя того же сказать относительно Зелинского. Последний решительно заявил, что "о заговоре не может быть иного понятия, как только то", которое дано Потебней *154. Понятие же основного вида заговора он еще более ограничивает, вычеркивая из определения Потебни сравнение данного явления и оставляя только сравнение нарочно произведенного явления *155. Таковы господствующие определения заговора.
Но есть еще одно, стоящее совершенно одиноко, не нашедшее себе, кажется, ни одного последователя. А. Н. Веселовский говорил, что "заговор есть только сокращение, приложение мифа" *156. Зелинский, возражая на это, с одной стороны, указывал, что такое определение можно с гораздо большим основанием дать и чарам, а не только заговорам, а, с другой стороны указывал на заговоры с апокрифическим содержанием и говорил, что о таких заговорах с неменьшем правом можно сказать, что "заговор есть сокращение, приложение апокрифа" *157.