Страница:
Давай-то Бог, чтоб всегда любовь помогаю художнику переносить трагедию.
Да его ли одного это доля?! Не есть ли это удел всего нашего общества, где Истину определяет мракобес Победоносцев, инквизитор наших дней, да те еще, кто толпится вокруг трона?!
Я пробуду здесь до конца месяца, Иван Андреевич. Адрес мой прежний: гостиница «Волга». Был бы рад Вашему письму.
Нижайший поклон Вашему милому семейству.
Искренне Ваш
Василий Скорятин».
Часть вторая
1
2
Да его ли одного это доля?! Не есть ли это удел всего нашего общества, где Истину определяет мракобес Победоносцев, инквизитор наших дней, да те еще, кто толпится вокруг трона?!
Я пробуду здесь до конца месяца, Иван Андреевич. Адрес мой прежний: гостиница «Волга». Был бы рад Вашему письму.
Нижайший поклон Вашему милому семейству.
Искренне Ваш
Василий Скорятин».
Часть вторая
1
— Фриц Золле похоронил свою подругу полгода назад, — сказал Ричардсон, пропуская Фола в маленький бар возле Репеербана, пустого, не расцвеченного рекламами; вечер не начался еще. — Посидим тут, никто не будет мешать. Что хотите? Пиво? Или впеки?
— Молоко. И хороший гамбургер.
— Молока здесь нет. Я схожу в «Эдеку», это за углом. Какое любите, жирное или постное?
— Жирное. Спасибо, мистер Ричардсон, но ходить в «Эдеку» не надо, я не смею вас затруднять. Выпью воды, я плохо переношу перелеты, живот болит, с удовольствием жахну с вами хорошего виски завтра вечером.
— Меня зовут Стив...
— Очень приятно, я — Джос. Вы, полагаю, знаете предмет моего интереса?
— Знаю. Странно, человек с таким мягким именем занимает столь жесткую позицию.
— Разумную. Так точнее. Надоело отступать. У меня отец погиб в Нормандии, в сорок четвертом, я чту его память.
Ричардсон возглавлял подразделение, занимавшееся анализом информации на интеллектуалов Западной Германии; именно ему было поручено обобщить все те материалы, которые были собраны на Фрица Золле; указание из Вашингтона он получил неделю назад; в прошлом научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований Джорджтаунского университета, он был привлечен к работе, когда команда Джорджтаунского центра вошла в администрацию Рейгана, чтобы отстаивать концепцию военно-морского присутствия Соединенных Штатов во всем мире для обеспечения контроля над ключевыми энергетическими ресурсами.
— Давайте о Золле. Он меня очень интересует, Стив, очень. Больше, чем все остальные, — на данном этапе комбинации.
— Но я не знаю остальных.
Фол отрезал:
— Я знаю.
Ричардсон обернулся к бармену, чтобы Фол не заметил острой неприязни, родившейся в нем: интеллигент, он строил свои отношения с сотрудниками подразделения на принципе доверия, равенства и дружества, только поэтому смог собрать уникальную картотеку и завязать добрые связи с ведущей профессурой университетов севера Германии (на юге создали другой центр, базировавшийся в Мюнхене, под крышей филиала фирмы «Кемикл индастри лимнтед»; в Бонне работала резидентура посольства, в Базеле и Аахене дислоцировались филиалы швейцарского и голландского центров в рамках «Общества по исследованию проблем мира и развития»).
— Пожалуйста, Франц, — сказал он бармену, — моему другу и мне кофе. Если бы вы смогли организовать пакет молока, было бы вообще совершенно великолепно. И большой гамбургер. — Ричардсон наконец обернулся к Фолу; в глазах было дружество; он давно уже подсчитал, — чтобы погасить в себе гнев, ему достаточно семь-восемь секунд; вначале, правда, на это уходило секунд двадцать; собеседник — если не был полным чурбаном — не мог не обратить внимания на то, как долго Ричардсон копался в кармане, доставал сигарету, мял ее, прикуривал; всякая з а д е р ж к а темпо-ритма неестественна; разве что заикание. Увы, далеко не всякий наделен этим выгоднейшим качеством: естественная возможность продумать ответ, погасить ненужные эмоции, вызвать улыбку или сострадание; кто заподозрит человека в хитрости, коли у него врожденный дефект речи?!
— Вы зря на меня обиделись, Стив, — заметил Фол. — Я бы никогда не посмел просить имена ваших информаторов. Каждый делает свое дело так, как считает нужным, и с тем, кто ему пришелся по душе. Но и я никому не открываю то, что считаю своим. Поймите меня верно.
— Почему вы решали, что я обиделся?
Фол пожал плечами:
— Я мог бы сглотнуть эту вашу ложь, однако наши отношения после этого сломались бы, Стив. Я человек открытый, поэтому отвечу: я знаю, как вы работали над собою, чтобы научиться скрывать эмоции. Я знаю, с кем вы делались своими соображениями по этом вопросу. Более того, — он улыбнулся, — мне известно имя той актрисы из Бохума, которая давала вам уроки, некий сплав систем Станиславского, Брехта и «Комеди Франсэз»...
— Что ж, значит, красные не очень-то далеки от истины, когда говорят, что мы стали страной тотальной слежки, — очень весело.
— Красные весьма далеки от истины, а вот обижаться друг на друга нам не пристало... Итак, я весь внимание, Стив.
Ричардсон откинулся на спинку стула, чтобы не мешать бармену накрывать стол, проводил его рассеянным взглядом, закурил, прикрыл глаза и, откашлявшись, начал монотонно, без всякого интереса, как-то со стороны, р а с к р у ч и в а т ь:
— После того как у Золле умерла подруга, он остался совершенно один, не приспособленный к жизни, с парниками, с которыми раньше управлялась фрау Анна, с кредиторами, которых сдерживала она же, с ее родственниками, которых теперь уже никто не может уговорить, чтобы они повременили с выплатой процентов под деньги, взятые в рост...
— Простите, что перебиваю, Стив. Деньги были взяты им для того, чтобы ксерокопировать документы, необходимые для его поиска русских, польских и французских культурных ценностей?
— Естественно. Я намерен остановиться на этом вопросе чуть позже.
— Простите еще раз. Вы не обидитесь, если я, слушая вас, расправлюсь с гамбургером?
— Нет, не обижусь. Я в это время выпью кофе.
— Да что же вы такой ершистый, а?!
— Я ершистый в такой же мере, в какой вы — бестактный.
Фол стремительно съел гамбургер, выпил молоко из невысокого стакана, тщательно вытер рот салфеткой, на которой был нарисован толстый бармен Франц, номер телефона и адрес его заведения; взял зубочистку, прикрыл ладонью рот и, тщательно проверив, не осталось ли во рту мясо (его стоматолог Збигнев Крупчиньский, хоть и взял двести семьдесят долларов за то, чтобы починить треснувший зуб, кровопиец, по праву считался лучшим врачом в округе и более всего предостерегал от того, чтобы во рту оставалось хоть что-нибудь после еды, прямая дорога к пародонтозу, профилактика и еще раз профилактика), сказал:
— Стив, если вам трудно работать со мной, я готов предложить некий паллиатив сотрудничества: вы знакомите меня со всеми материалами, а я — после их изучения — ставлю вам те вопросы, которые, возможно, возникнут. Устраивает? Я не люблю трепать нервы коллегам. Видимо, у меня действительно дрянной характер. Бухаю, что думаю, весь на виду, не учен протоколу.
— Учены, — на этот раз отрезал Ричардсон. — Мой контакт из здешнего ведомства по охране конституции передал запись вашего разговора с Мезаром из Аахенского университета. Ваш такт и учтивость показались мне образцом джентльмена.
— Так ведь Мезар немец, то есть иностранец. Вы же знаете о нашем комплексе преклонения перед иностранцами, — Европа, Возрождение, матерь мировой цивилизации...
— Матерью мировой цивилизации серьезные ученые считают Египет, Грецию и Рим.
— Серьезные ученые, — жестко рассмеялся Фол. — А я нувориш. Парень из провинции. Знаете, как одного англичанина спросили, в чем секрет его интеллигентности?
— Знаю. Он ответил, что надо кончить Оксфорд. Собеседник заметил, что он тоже кончил Оксфорд, а тот англичанин хмыкнул: «Я имею в виду дедушку. Ваш дедушка должен был кончить Оксфорд». Вы эту притчу хотели рассказать?
— Именно.
— Ну и напрасно, потому что ваш дед кончил университет, Джос. А мой отец был шофером такси. Не подделывайтесь под меня, не надо. Тем более вы — мой работодатель. В какой-то степени... До той поры, пока не отправлю рапорт в центр с оповещением о том, что я принял приглашение Института анализа внешней политики в Кембридже и считаю свою работу в конторе законченной.
— Только не пишите в рапорте, что причиной вашего ухода была моя бестактность. Вам не поверят.
— Поверят, — ответил Ричардсон, тронув указательным пальцем карман пиджака, — я записал наш разговор.
«Псих, — подумал Фол. — Или климакс? Господи, какой страшный возраст между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Неужели я стану таким же?»
— Стив, послушайте. Я знаю имена всех кредиторов Золле. Из родственников покойной фрау Анны меня интересуют только Зигфрид Рив и Карл Уве Райхенбау. Что касается его парников, то вчера утром он сдал их в аренду племяннице покойной фрау Анны на два года. Интересует меня также господин Орс. Не знаю, проходит ли он по вашим бумагам? Он дал возможность господину Золле ксерокопировать материалы в Боннском университете. А там, мне сказали, страница стоит десять пфеннигов, а не сорок, как на почте.
— У вас есть еще один центр, работающий на севере? — спросил Ричардсон несколько растерянно.
— Я обязан ответить, что у нас нет ни второго, ни третьего центра, перепроверяющего ваши материалы, да и самого вас, Стив. «Тотальная слежка», «маккартизм» и все такое прочее оставьте крикунам от либералов. Мы с вами консерваторы, люди традиций. Нечего задираться по пустякам. Я готов учиться у вас тому, что ценю: дерзости мысли, а вам не грех перенять мой опыт закапывания в материалы. Я крот, Стив, архивная крыса. Люди моего плана пригодятся вам, теоретикам моделей будущего на Европейском континенте...
— Хоть вы и сукин сын, — улыбнулся Ричардсон, — но голова у вас варит, ничего не скажешь. Про парники я ничего не знал.
— Я выдумал про парники, — вздохнул Фол. — Чтобы сбить с профессорскую спесь. И — сбил. Вот так-то. Поехали дальше.
— Молоко. И хороший гамбургер.
— Молока здесь нет. Я схожу в «Эдеку», это за углом. Какое любите, жирное или постное?
— Жирное. Спасибо, мистер Ричардсон, но ходить в «Эдеку» не надо, я не смею вас затруднять. Выпью воды, я плохо переношу перелеты, живот болит, с удовольствием жахну с вами хорошего виски завтра вечером.
— Меня зовут Стив...
— Очень приятно, я — Джос. Вы, полагаю, знаете предмет моего интереса?
— Знаю. Странно, человек с таким мягким именем занимает столь жесткую позицию.
— Разумную. Так точнее. Надоело отступать. У меня отец погиб в Нормандии, в сорок четвертом, я чту его память.
Ричардсон возглавлял подразделение, занимавшееся анализом информации на интеллектуалов Западной Германии; именно ему было поручено обобщить все те материалы, которые были собраны на Фрица Золле; указание из Вашингтона он получил неделю назад; в прошлом научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований Джорджтаунского университета, он был привлечен к работе, когда команда Джорджтаунского центра вошла в администрацию Рейгана, чтобы отстаивать концепцию военно-морского присутствия Соединенных Штатов во всем мире для обеспечения контроля над ключевыми энергетическими ресурсами.
— Давайте о Золле. Он меня очень интересует, Стив, очень. Больше, чем все остальные, — на данном этапе комбинации.
— Но я не знаю остальных.
Фол отрезал:
— Я знаю.
Ричардсон обернулся к бармену, чтобы Фол не заметил острой неприязни, родившейся в нем: интеллигент, он строил свои отношения с сотрудниками подразделения на принципе доверия, равенства и дружества, только поэтому смог собрать уникальную картотеку и завязать добрые связи с ведущей профессурой университетов севера Германии (на юге создали другой центр, базировавшийся в Мюнхене, под крышей филиала фирмы «Кемикл индастри лимнтед»; в Бонне работала резидентура посольства, в Базеле и Аахене дислоцировались филиалы швейцарского и голландского центров в рамках «Общества по исследованию проблем мира и развития»).
— Пожалуйста, Франц, — сказал он бармену, — моему другу и мне кофе. Если бы вы смогли организовать пакет молока, было бы вообще совершенно великолепно. И большой гамбургер. — Ричардсон наконец обернулся к Фолу; в глазах было дружество; он давно уже подсчитал, — чтобы погасить в себе гнев, ему достаточно семь-восемь секунд; вначале, правда, на это уходило секунд двадцать; собеседник — если не был полным чурбаном — не мог не обратить внимания на то, как долго Ричардсон копался в кармане, доставал сигарету, мял ее, прикуривал; всякая з а д е р ж к а темпо-ритма неестественна; разве что заикание. Увы, далеко не всякий наделен этим выгоднейшим качеством: естественная возможность продумать ответ, погасить ненужные эмоции, вызвать улыбку или сострадание; кто заподозрит человека в хитрости, коли у него врожденный дефект речи?!
— Вы зря на меня обиделись, Стив, — заметил Фол. — Я бы никогда не посмел просить имена ваших информаторов. Каждый делает свое дело так, как считает нужным, и с тем, кто ему пришелся по душе. Но и я никому не открываю то, что считаю своим. Поймите меня верно.
— Почему вы решали, что я обиделся?
Фол пожал плечами:
— Я мог бы сглотнуть эту вашу ложь, однако наши отношения после этого сломались бы, Стив. Я человек открытый, поэтому отвечу: я знаю, как вы работали над собою, чтобы научиться скрывать эмоции. Я знаю, с кем вы делались своими соображениями по этом вопросу. Более того, — он улыбнулся, — мне известно имя той актрисы из Бохума, которая давала вам уроки, некий сплав систем Станиславского, Брехта и «Комеди Франсэз»...
— Что ж, значит, красные не очень-то далеки от истины, когда говорят, что мы стали страной тотальной слежки, — очень весело.
— Красные весьма далеки от истины, а вот обижаться друг на друга нам не пристало... Итак, я весь внимание, Стив.
Ричардсон откинулся на спинку стула, чтобы не мешать бармену накрывать стол, проводил его рассеянным взглядом, закурил, прикрыл глаза и, откашлявшись, начал монотонно, без всякого интереса, как-то со стороны, р а с к р у ч и в а т ь:
— После того как у Золле умерла подруга, он остался совершенно один, не приспособленный к жизни, с парниками, с которыми раньше управлялась фрау Анна, с кредиторами, которых сдерживала она же, с ее родственниками, которых теперь уже никто не может уговорить, чтобы они повременили с выплатой процентов под деньги, взятые в рост...
— Простите, что перебиваю, Стив. Деньги были взяты им для того, чтобы ксерокопировать документы, необходимые для его поиска русских, польских и французских культурных ценностей?
— Естественно. Я намерен остановиться на этом вопросе чуть позже.
— Простите еще раз. Вы не обидитесь, если я, слушая вас, расправлюсь с гамбургером?
— Нет, не обижусь. Я в это время выпью кофе.
— Да что же вы такой ершистый, а?!
— Я ершистый в такой же мере, в какой вы — бестактный.
Фол стремительно съел гамбургер, выпил молоко из невысокого стакана, тщательно вытер рот салфеткой, на которой был нарисован толстый бармен Франц, номер телефона и адрес его заведения; взял зубочистку, прикрыл ладонью рот и, тщательно проверив, не осталось ли во рту мясо (его стоматолог Збигнев Крупчиньский, хоть и взял двести семьдесят долларов за то, чтобы починить треснувший зуб, кровопиец, по праву считался лучшим врачом в округе и более всего предостерегал от того, чтобы во рту оставалось хоть что-нибудь после еды, прямая дорога к пародонтозу, профилактика и еще раз профилактика), сказал:
— Стив, если вам трудно работать со мной, я готов предложить некий паллиатив сотрудничества: вы знакомите меня со всеми материалами, а я — после их изучения — ставлю вам те вопросы, которые, возможно, возникнут. Устраивает? Я не люблю трепать нервы коллегам. Видимо, у меня действительно дрянной характер. Бухаю, что думаю, весь на виду, не учен протоколу.
— Учены, — на этот раз отрезал Ричардсон. — Мой контакт из здешнего ведомства по охране конституции передал запись вашего разговора с Мезаром из Аахенского университета. Ваш такт и учтивость показались мне образцом джентльмена.
— Так ведь Мезар немец, то есть иностранец. Вы же знаете о нашем комплексе преклонения перед иностранцами, — Европа, Возрождение, матерь мировой цивилизации...
— Матерью мировой цивилизации серьезные ученые считают Египет, Грецию и Рим.
— Серьезные ученые, — жестко рассмеялся Фол. — А я нувориш. Парень из провинции. Знаете, как одного англичанина спросили, в чем секрет его интеллигентности?
— Знаю. Он ответил, что надо кончить Оксфорд. Собеседник заметил, что он тоже кончил Оксфорд, а тот англичанин хмыкнул: «Я имею в виду дедушку. Ваш дедушка должен был кончить Оксфорд». Вы эту притчу хотели рассказать?
— Именно.
— Ну и напрасно, потому что ваш дед кончил университет, Джос. А мой отец был шофером такси. Не подделывайтесь под меня, не надо. Тем более вы — мой работодатель. В какой-то степени... До той поры, пока не отправлю рапорт в центр с оповещением о том, что я принял приглашение Института анализа внешней политики в Кембридже и считаю свою работу в конторе законченной.
— Только не пишите в рапорте, что причиной вашего ухода была моя бестактность. Вам не поверят.
— Поверят, — ответил Ричардсон, тронув указательным пальцем карман пиджака, — я записал наш разговор.
«Псих, — подумал Фол. — Или климакс? Господи, какой страшный возраст между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Неужели я стану таким же?»
— Стив, послушайте. Я знаю имена всех кредиторов Золле. Из родственников покойной фрау Анны меня интересуют только Зигфрид Рив и Карл Уве Райхенбау. Что касается его парников, то вчера утром он сдал их в аренду племяннице покойной фрау Анны на два года. Интересует меня также господин Орс. Не знаю, проходит ли он по вашим бумагам? Он дал возможность господину Золле ксерокопировать материалы в Боннском университете. А там, мне сказали, страница стоит десять пфеннигов, а не сорок, как на почте.
— У вас есть еще один центр, работающий на севере? — спросил Ричардсон несколько растерянно.
— Я обязан ответить, что у нас нет ни второго, ни третьего центра, перепроверяющего ваши материалы, да и самого вас, Стив. «Тотальная слежка», «маккартизм» и все такое прочее оставьте крикунам от либералов. Мы с вами консерваторы, люди традиций. Нечего задираться по пустякам. Я готов учиться у вас тому, что ценю: дерзости мысли, а вам не грех перенять мой опыт закапывания в материалы. Я крот, Стив, архивная крыса. Люди моего плана пригодятся вам, теоретикам моделей будущего на Европейском континенте...
— Хоть вы и сукин сын, — улыбнулся Ричардсон, — но голова у вас варит, ничего не скажешь. Про парники я ничего не знал.
— Я выдумал про парники, — вздохнул Фол. — Чтобы сбить с профессорскую спесь. И — сбил. Вот так-то. Поехали дальше.
2
Зигфрид Рив работал в бургомистрате, ведал вопросами прописки; имел поэтому контакты с секретной службой; хоть в Гамбурге не было такого огромного количества турецких «гастарбайтеров» [иностранный рабочий (нем.)], как г Западном Берлине (более семидесяти тысяч; район Кройцберга стал совершенно турецким, своя полиция, свои мечети, школы, только публичные дома остались немецкими), зато здесь довольно много испанцев и югославов; с л у ж б ы особенно интересовались югославами, хотя испанцы также изучались весьма тщательно, особенно после того, как в Мадриде к власти пришли левые.
Фол позвонил в бургомистрат за пять минут перед обеденным перерывом, передал Риву привет от господина Неумана (под такой фамилией ему был известен сотрудник министерства внутренних дел Альберте) и предложил поужинать, заметив, что он прилетел из-за океана именно для того, чтобы поговорить о предметах вполне конкретных, представляющих для господина Рива прямой интерес.
Тот записал фамилию Фола («мистер Вакс»), спросил, где остановился заокеанский гость, удобен ли отель, нет ли каких претензий к хозяину («они все связаны со мною, так что обращайтесь без стеснения»), поинтересовался телефоном бара, из которого звонил «мистер Вакс», сказал, что свяжется с ним, как только просмотрит свой план на вечер; сразу же отзвонил «господину Неуману», рассказан о напористом госте из Нью-Йорка, выслушал рекомендацию принять приглашение; набрал номер телефона бара «Цур зее», попросил пригласить к аппарату того господина, который только что беседовал с ним, договорился о встрече и отправился в профсоюзную столовую, на обед; поразмыслив, от супа отказался, какой смысл, если приглашен на ужин, ограничился салатом и сосиской.
...Карл Уве Райхенбау закончил преподавание в школе три года назад; пенсия не ахти какая, приходилось подрабатывать консультациями; готовил служащих контор и фирм, имевших деловые связи с Францией, язык знал отменно, три года прослужил в Париже, переводчиком при Штюльпнагеле, — генерал восхищался его произношением.
Звонку Фола не удивился, сразу же дал согласие выпить чашку кофе, предложил увидаться возле Музея искусств на Альтенштрассе, в баре, что на углу; там неподалеку паркинг, вы легко найдете, господин Вакс; как я вас узнаю? Ага, понятно, ну а я седоусый, в шмиттовской, а точнее сказать, ганзейской фуражке черного цвета, костюм черный, рубашка белая.
Фол отметил, что Карл Уве Райхенбау ничего не сказал про свое родимое пятно на щеке, поросшее черными волосками; человека с такой отметиной узнаешь из тысячи; что значит ходок, семьдесят лет, а все еще считает себя мужиком; молодец, ай да Карл Уве, с ним можно говорить, люблю персонажей со стержнем, это не квашеная капуста, вроде Зигфрида Рива, с т у ч а л гестапо, с т у ч и т и поныне, всего из-за этого боится, в каждом иностранце видит шпиона, Геббельс все-таки успел вылепить вполне надежную модель, с таким одно мучение, а времени подводить к нему немецкую агентуру нет, До торгов в Лондоне осталось всего две недели.
— Нет, господин Вакс, я не стану говорить с вами на английском, я привык делать только то, что умею делать отменно. На французском — извольте, к вашим услугам...
— Господин Райхенбау, ваш английский не хуже моего американского, — заметил Фол. — Мы говорим символами, спешим, будь трижды неладны. Такая уж нация: понаехали за океан одни бандиты и революционеры, вот теперь мир за них и расплачивается.
Райхенбау улыбнулся:
— К людям, которые смеют ругать свою нацию, я отношусь с интересом и завистью... Чем могу быть полезен?
Он еще раз посмотрел визитную карточку американца: «Честер Вакс, вице-президент „Ассоциации содействия развитию культурных программ“, 23-я улица, Нью-Йорк, США», спрятал в карман, достал трубку, сунул ее в угол узкого, словно бы с натугой прорубленного рта, но раскуривать не стал.
— А пригласит я вас вот по какому поводу, господин Райхенбау... Мою Ассоциацию интересует работа приятеля вашей покойной сестры, фрау Анны.
— Я так и понял, господин Вакс. Ваша фамилия претерпела сокращения? Вы были Ваксманом или Ваксбергом?
— Дедушка был каким-то «маном», это точно, а в чем дело?
— Нет-нет, я чужд расовых предрассудков, немцы за это достаточно поплатились после второй мировой войны, просто, если вы имели в роду евреев, мне будет проще говорить с вами, дело-то явно торговое.
— Слава богу, нет. Порою мне кажется, что дедушка был самым настоящим немцем.
Райхенбау не смог сдержать улыбки, покачал головою, спросил:
— Что вас интересует в работе Золле?
— Все.
— Что вы знаете о ней?
— Только то, что он собрат уникальную картотеку культурных ценностей, похищенных в музеях Европы.
— Кем?
Фол подавил в себе остро вспыхнувшее желание ответить: «Нацистами, твоими соратниками по партии, сволочь недобитая»; сказал мягче:
— Прежним правительством Германии, режимом Гитлера...
— Я не очень верю во все эти слухи, господин Вакс. Ну да не в этом суть. Есть какие-то предложения к Золле?
— Господин Райхенбау, вам прекрасно известно, что Золле не станет иметь со мною дело, он все свои исследования передает русским...
— Это его право.
— Верно. Только как быть с теми деньгами, которые он обещает отдать вам вот уже три года? Я имею в виду пять тысяч марок, взятые им в долг...
— Откуда вам это известно?
— Это мое дело, господин Райхенбау. Я пришел к вам с коммерческим предложением, вполне реальным: вы передаете нам копии его архива, мы платим вам пять тысяч марок.
— Господин Вакс, ваш дедушка не был немцем, — вздохнул Райхенбау. — Не надо считать меня ганзейским тупицей с замедленным мышлением. Архив Золле стоит пару сотен тысяч марок, по меньшей мере.
— Ошибаетесь. Большая часть его документов — это материалы, ксерокопированные в нашем архиве, в форте Александрия. Нам известны все те единицы хранения, которые он истребовал к копировке. Мы знаем также, что он копировал в архивах Фрайбурга и Базеля. Это нас не волнует. Речь идет о русских материалах, о документах из Восточного Берлина и, главное, о классификации архивов. Говоря грубо, он истратил что-то около тридцати тысяч марок на все свое предприятие.
— Он никогда и ни при каких условиях не продаст свои документы, господин Вакс.
— Значит, вы смирились с потерей денег?
— Говоря откровенно — да. Мне это очень обидно, я весьма стеснен в средствах, вы, видимо, знаете об этом, если знаете все о Золле, но я не умею быть взломщиком сейфов, это не по моей части.
— Хорошо, давайте сформулируем задачу иначе: как вы думаете, после вашей просьбы Золле пойдет на разговор со мною? На откровенный, конструктивный разговор?
— О продаже его архива?
— Да.
— За тридцать тысяч? — усмехнулся Райхенбау.
— Ну, скажем, за пятьдесят.
— Нет. Не пойдет. И за двести тысяч он вам ничего не продаст.
— Почему?
— Потому что он фанатик. Вы знаете, что такое немецкий фанатизм?
— Откуда мне, американцу, знать это? Я занимаюсь конкретным делом, мой бизнес интересует архив Золле, мы — прагматики, эмоции не по нашей части...
— Тогда все-таки поинтересуйтесь у сведущих людей про немецкий фанатизм, очень интересная штука...
— Я попросил о встрече, оттого что считал именно вас сведущим человеком, господин Райхенбау.
— Полно... Вы думали, что я готов на все из-за тех пяти тысяч. Рискованно идти на все, господин Вакс, этот урок я вынес из прошлого. Золле чувствует свою вину перед русскими, поляками, перед французами, хотя он не воевал — в отличие от меня.
— Вы тоже не воевали, господин Райхенбау. Вы допрашивали французов, перед тем как их гильотинировали...
— Вы моложе меня, поэтому я лишен привилегии ударить вас.
— Бьют, когда есть факт оскорбления. Я ж оперирую архивами, господин Райхенбау.
Фол достал из кармана конверт, положил его на стол, подвинул мизинцем Райхенбау, попросил у бармена счет и, поднявшись, сказал:
— Здесь документы про то, как вы в о е в а л и в Париже. Хотите скандал — получите; полистайте на досуге, я позвоню завтра утром. И не вздумайте отвергать факты: если вы были Райхенбоу, а стали Райхенбау, то истину легко восстановят свидетели, их адреса в моей записной книжке, вполне уважаемые господа из Парижа и Бордо.
С Ривом «мистер Вакс» встретился на Эппендорферштрассс.
— Поехали в аргентинский ресторан! Чудо что за «парижжя» [аргентинское национальное блюдо], надеюсь, вам понравится...
— Я ни разу не был в аргентинском ресторане, — ответил Рив, разглядывая крупного, резкого в движениях человека, сидевшего рядом с ним в такси. — Рассказывают, что один наш ганзеец купил землю на Фолклендских островах за три дня до начала войны, попал под бомбежку и сошел с ума от ужаса...
— Вылечат, — ответил Фол. — Англичане умеют лечить от безумия. А парижжя вам понравится, уверен. И вино там прекрасное, у аргентинцев роскошное вино, лучше французского...
— Где вы учили немецкий? — спросил Рив. — Вы великолепно говорите на нашем языке.
— В Берлине. Я там работал в центре, где хранятся документы и всех нацистских преступников, начиная с мелких осведомителей гестапо и кончая родственниками Бормана.
— Ах, как интересно, — сказал Рив и долго откашливался, прикрыв рот узкой, сухой ладошкой.
В ресторане они устроились в углу, чтобы никто не мешал, причем, как показалось Фолу, не метрдотель повел их, а сам Рив пошел именно к этому дальнему столику — со свечой в толстом мельхиоровом подсвечнике. На столике — красиво вышитая салфетка: по белому полотну яркая желто-голубая каемочка. Вино было из Аргентины; розовое, из бодег Мендосы.
Официант, как и положено в дорогом ресторане, налил вино Фолу, тот попробовал, сказал, что оно чудесно. Тогда был наполнен бокал Зигфрида Рива, он сделал маленький глоток, блаженно зажмурился; рука его чуть дрожала, оттого, видимо, что пальцы слишком сжимали тоненькую хрустальную ножку.
— Хорошо, а? — спросил Фол.
— Восхитительно, — ответил Рив. — Просто чудо!
— Парижжя вам понравится еще больше, уверяю. Спасибо, что вы нашли время для встречи. Мне было очень важно увидеть вас.
— Простите, но я не имею чести знать, кто вы.
— Разве я не представился? Простите, бога ради! Я работаю в сфере культуры. Меня интересует все, что связано с деятельностью господина Золле... Он ведь ваш родственник...
— Ну, я бы не сказал, что он мой родственник. Мы были связаны какими-то узами, пока была жива моя сестра... Теперь он мне никто.
— Он ваш должник?
— Да. Откуда вам это известно?
— Известно. У нас с вами есть общие знакомые, они сказали.
— Кто именно?
— Человек, которого вы давно и весьма искренне уважаете. Вот моя визитная карточка, можете звонить мне в Вашингтон и Нью-Йорк, разговор оплачу я.
— Простите, но я все-таки не очень понимаю причину вашего интереса ко мне, господин Вакс, — сказал Рив, еще раз посмотрев визитную карточку американца.
— Мои коллеги и я заинтересованы в том, чтобы получить архив господина Золле. Он — бесспорно честный человек, следовательно, его долг вам — три тысячи марок, верно? — тяготит его и, видимо, тревожит вас. Почему бы вам не поговорить с ним дружески? Предложите ему компромисс: либо он продаст нам свою картотеку и мы выплачиваем вам его долг — вне зависимости от того, на какой сумме сойдемся, — либо пусть предложит свой архив Франции, там тоже заинтересованы в его работе...
— Ах, при чем здесь Франция?! Больше всего в его работе заинтересованы красные! Он же вернул русским какие-то ценности, обнаружил следы в архиве, устроил скандал... Ему могли уплатить здесь, называли сумму в пятнадцать тысяч марок! Но он отказался! Он же коллекционер, исследователь, псих...
— Фанатик, одним словом...
— Он не фанатик. Неверно. Фанатик — это другое, это когда политика или религия. А он псих, как каждый исследователь, филателист, коллекционер фарфора. Я встречал таких, они невменяемы...
— А с чего у него все это началось?
— Не знаю. Анна была очень замкнутой, а он вообще как баба. Истерик, настроения меняются, как у беременной, верит любому слуху, плачет, когда ему что-то не удается...
— Вы думаете, это бесполезное дело — устроить нам встречу? Я бы предложил ему хорошие деньги.
— Совершенно бесцельная трата времени. Он, видите ли, хочет искупить вину немцев перед русскими. А я не убежден, что мы были так уж виноваты перед большевиками...
— Были, господин Рив, были. Конюшню в их национальной святыне, в Ясной Поляне, устроили не зулусы, а вы, немцы... Золле сам пришел к этой идее? Или ему кто-то подсказал ее?
— Не знаю. Что вы имеете в виду? Контакт с коммунистами?
— Вы допускаете возможность такого рода контакта?
— Нет... Впрочем, а почему бы и не допустить?
— Потому что это глупо, господин Рив, — отрезал Фол. — И вам прекрасно известно, что натолкнула его на эту мысль церковь. Конкретно — пастор Иверс. Великолепный человек и достойнейший слуга божий, который вину немцев перед русскими никогда не отвергал... Скажите, вы советовались с кем-нибудь из коллег перед тем, как принять мое предложение?
— Я не понимаю вас.
— Полно вам. Вы все понимаете. Вам рекомендовали со мной поужинать. Поэтому давайте-ка говорить доверительно, так, чтобы никто третий о нашей беседе не узнал. А интересует меня чисто торговое дело: на что прореагирует господин Золле, на что он откликнется, что его заденет и понудит вступить в переговоры со мною о продаже своего уникального архива? Меня интересуют черты его характера, привычки, болевые точки, уязвимые места. Вы, человек богатого опыта, прекрасно понимаете мой интерес. Вы были ближе всех к покойной фрау Анне, она все-таки советовалась с вами, делилась мыслями. Кстати, она говорила вам про визиты к ним в дом некоего господина Степанова? Из России?
Рив допил вино, облегченно улыбнулся и сказал:
— Ну, теперь-то я начал понимать, в чем дело... Поначалу вы подошли слишком уж издалека.
— Обернитесь, — требовательно сказал Фол, закаменев лицом.
Рив испуганно обернулся.
— Видите, — сказал Фол, — это несут нашу парижжю. Не страшитесь ее размеров, все уберем, только не надо торопиться...
Райхенбау попросил господина Вакса приехать к нему домой; болит сердце, переволновался.
О т д а л все, что знал; фантазировал, как можно н а ж а т ь; говорил много пустого, пока не вспомнил, что Золле трепетно относился к каждой заметке, которая появлялась в прессе о его работе, — делал с нее ксероксы, клеил в альбом, посылал детям фрау Анны. Однажды написал возмущенное письмо в исторический журнал, когда в информации о его деятельности была допущена неточность, сущий пустяк, орфография, никак не злой умысел редакции. Ему принесли извинение, однако он этим не удовлетворился, потребовал напечатать официальное опровержение; журнал отказал; Золле начал было тяжбу, но адвокат, господин Тромке, не рекомендовал начинать процесс.
— Проиграете; ошибка пустячная. Будете выглядеть болезненным честолюбцем в глазах всех, кто вас знает, не солидно...
«Пожалуй, это как раз то, что надо, — подумал Фол. — Нюанс; стоит обедни, теперь-то мне и понадобится Ричардсон, он сам невероятно раним, надо хорошенько понаблюдать за ним, он выведет меня на то решение и на тех людей, которые сделают дело с Золле».
...В тот же день, почти одновременно, и Райхенбау и Рив отправили господину Золле официальные уведомления, в которых сообщали, что обратятся в суд, если в течение семи дней им не будут возвращены деньги, взятые в долг, под соответствующие расписки, заверенные в бременской конторе у нотариуса Герберта Казански.
Фол позвонил в бургомистрат за пять минут перед обеденным перерывом, передал Риву привет от господина Неумана (под такой фамилией ему был известен сотрудник министерства внутренних дел Альберте) и предложил поужинать, заметив, что он прилетел из-за океана именно для того, чтобы поговорить о предметах вполне конкретных, представляющих для господина Рива прямой интерес.
Тот записал фамилию Фола («мистер Вакс»), спросил, где остановился заокеанский гость, удобен ли отель, нет ли каких претензий к хозяину («они все связаны со мною, так что обращайтесь без стеснения»), поинтересовался телефоном бара, из которого звонил «мистер Вакс», сказал, что свяжется с ним, как только просмотрит свой план на вечер; сразу же отзвонил «господину Неуману», рассказан о напористом госте из Нью-Йорка, выслушал рекомендацию принять приглашение; набрал номер телефона бара «Цур зее», попросил пригласить к аппарату того господина, который только что беседовал с ним, договорился о встрече и отправился в профсоюзную столовую, на обед; поразмыслив, от супа отказался, какой смысл, если приглашен на ужин, ограничился салатом и сосиской.
...Карл Уве Райхенбау закончил преподавание в школе три года назад; пенсия не ахти какая, приходилось подрабатывать консультациями; готовил служащих контор и фирм, имевших деловые связи с Францией, язык знал отменно, три года прослужил в Париже, переводчиком при Штюльпнагеле, — генерал восхищался его произношением.
Звонку Фола не удивился, сразу же дал согласие выпить чашку кофе, предложил увидаться возле Музея искусств на Альтенштрассе, в баре, что на углу; там неподалеку паркинг, вы легко найдете, господин Вакс; как я вас узнаю? Ага, понятно, ну а я седоусый, в шмиттовской, а точнее сказать, ганзейской фуражке черного цвета, костюм черный, рубашка белая.
Фол отметил, что Карл Уве Райхенбау ничего не сказал про свое родимое пятно на щеке, поросшее черными волосками; человека с такой отметиной узнаешь из тысячи; что значит ходок, семьдесят лет, а все еще считает себя мужиком; молодец, ай да Карл Уве, с ним можно говорить, люблю персонажей со стержнем, это не квашеная капуста, вроде Зигфрида Рива, с т у ч а л гестапо, с т у ч и т и поныне, всего из-за этого боится, в каждом иностранце видит шпиона, Геббельс все-таки успел вылепить вполне надежную модель, с таким одно мучение, а времени подводить к нему немецкую агентуру нет, До торгов в Лондоне осталось всего две недели.
— Нет, господин Вакс, я не стану говорить с вами на английском, я привык делать только то, что умею делать отменно. На французском — извольте, к вашим услугам...
— Господин Райхенбау, ваш английский не хуже моего американского, — заметил Фол. — Мы говорим символами, спешим, будь трижды неладны. Такая уж нация: понаехали за океан одни бандиты и революционеры, вот теперь мир за них и расплачивается.
Райхенбау улыбнулся:
— К людям, которые смеют ругать свою нацию, я отношусь с интересом и завистью... Чем могу быть полезен?
Он еще раз посмотрел визитную карточку американца: «Честер Вакс, вице-президент „Ассоциации содействия развитию культурных программ“, 23-я улица, Нью-Йорк, США», спрятал в карман, достал трубку, сунул ее в угол узкого, словно бы с натугой прорубленного рта, но раскуривать не стал.
— А пригласит я вас вот по какому поводу, господин Райхенбау... Мою Ассоциацию интересует работа приятеля вашей покойной сестры, фрау Анны.
— Я так и понял, господин Вакс. Ваша фамилия претерпела сокращения? Вы были Ваксманом или Ваксбергом?
— Дедушка был каким-то «маном», это точно, а в чем дело?
— Нет-нет, я чужд расовых предрассудков, немцы за это достаточно поплатились после второй мировой войны, просто, если вы имели в роду евреев, мне будет проще говорить с вами, дело-то явно торговое.
— Слава богу, нет. Порою мне кажется, что дедушка был самым настоящим немцем.
Райхенбау не смог сдержать улыбки, покачал головою, спросил:
— Что вас интересует в работе Золле?
— Все.
— Что вы знаете о ней?
— Только то, что он собрат уникальную картотеку культурных ценностей, похищенных в музеях Европы.
— Кем?
Фол подавил в себе остро вспыхнувшее желание ответить: «Нацистами, твоими соратниками по партии, сволочь недобитая»; сказал мягче:
— Прежним правительством Германии, режимом Гитлера...
— Я не очень верю во все эти слухи, господин Вакс. Ну да не в этом суть. Есть какие-то предложения к Золле?
— Господин Райхенбау, вам прекрасно известно, что Золле не станет иметь со мною дело, он все свои исследования передает русским...
— Это его право.
— Верно. Только как быть с теми деньгами, которые он обещает отдать вам вот уже три года? Я имею в виду пять тысяч марок, взятые им в долг...
— Откуда вам это известно?
— Это мое дело, господин Райхенбау. Я пришел к вам с коммерческим предложением, вполне реальным: вы передаете нам копии его архива, мы платим вам пять тысяч марок.
— Господин Вакс, ваш дедушка не был немцем, — вздохнул Райхенбау. — Не надо считать меня ганзейским тупицей с замедленным мышлением. Архив Золле стоит пару сотен тысяч марок, по меньшей мере.
— Ошибаетесь. Большая часть его документов — это материалы, ксерокопированные в нашем архиве, в форте Александрия. Нам известны все те единицы хранения, которые он истребовал к копировке. Мы знаем также, что он копировал в архивах Фрайбурга и Базеля. Это нас не волнует. Речь идет о русских материалах, о документах из Восточного Берлина и, главное, о классификации архивов. Говоря грубо, он истратил что-то около тридцати тысяч марок на все свое предприятие.
— Он никогда и ни при каких условиях не продаст свои документы, господин Вакс.
— Значит, вы смирились с потерей денег?
— Говоря откровенно — да. Мне это очень обидно, я весьма стеснен в средствах, вы, видимо, знаете об этом, если знаете все о Золле, но я не умею быть взломщиком сейфов, это не по моей части.
— Хорошо, давайте сформулируем задачу иначе: как вы думаете, после вашей просьбы Золле пойдет на разговор со мною? На откровенный, конструктивный разговор?
— О продаже его архива?
— Да.
— За тридцать тысяч? — усмехнулся Райхенбау.
— Ну, скажем, за пятьдесят.
— Нет. Не пойдет. И за двести тысяч он вам ничего не продаст.
— Почему?
— Потому что он фанатик. Вы знаете, что такое немецкий фанатизм?
— Откуда мне, американцу, знать это? Я занимаюсь конкретным делом, мой бизнес интересует архив Золле, мы — прагматики, эмоции не по нашей части...
— Тогда все-таки поинтересуйтесь у сведущих людей про немецкий фанатизм, очень интересная штука...
— Я попросил о встрече, оттого что считал именно вас сведущим человеком, господин Райхенбау.
— Полно... Вы думали, что я готов на все из-за тех пяти тысяч. Рискованно идти на все, господин Вакс, этот урок я вынес из прошлого. Золле чувствует свою вину перед русскими, поляками, перед французами, хотя он не воевал — в отличие от меня.
— Вы тоже не воевали, господин Райхенбау. Вы допрашивали французов, перед тем как их гильотинировали...
— Вы моложе меня, поэтому я лишен привилегии ударить вас.
— Бьют, когда есть факт оскорбления. Я ж оперирую архивами, господин Райхенбау.
Фол достал из кармана конверт, положил его на стол, подвинул мизинцем Райхенбау, попросил у бармена счет и, поднявшись, сказал:
— Здесь документы про то, как вы в о е в а л и в Париже. Хотите скандал — получите; полистайте на досуге, я позвоню завтра утром. И не вздумайте отвергать факты: если вы были Райхенбоу, а стали Райхенбау, то истину легко восстановят свидетели, их адреса в моей записной книжке, вполне уважаемые господа из Парижа и Бордо.
С Ривом «мистер Вакс» встретился на Эппендорферштрассс.
— Поехали в аргентинский ресторан! Чудо что за «парижжя» [аргентинское национальное блюдо], надеюсь, вам понравится...
— Я ни разу не был в аргентинском ресторане, — ответил Рив, разглядывая крупного, резкого в движениях человека, сидевшего рядом с ним в такси. — Рассказывают, что один наш ганзеец купил землю на Фолклендских островах за три дня до начала войны, попал под бомбежку и сошел с ума от ужаса...
— Вылечат, — ответил Фол. — Англичане умеют лечить от безумия. А парижжя вам понравится, уверен. И вино там прекрасное, у аргентинцев роскошное вино, лучше французского...
— Где вы учили немецкий? — спросил Рив. — Вы великолепно говорите на нашем языке.
— В Берлине. Я там работал в центре, где хранятся документы и всех нацистских преступников, начиная с мелких осведомителей гестапо и кончая родственниками Бормана.
— Ах, как интересно, — сказал Рив и долго откашливался, прикрыв рот узкой, сухой ладошкой.
В ресторане они устроились в углу, чтобы никто не мешал, причем, как показалось Фолу, не метрдотель повел их, а сам Рив пошел именно к этому дальнему столику — со свечой в толстом мельхиоровом подсвечнике. На столике — красиво вышитая салфетка: по белому полотну яркая желто-голубая каемочка. Вино было из Аргентины; розовое, из бодег Мендосы.
Официант, как и положено в дорогом ресторане, налил вино Фолу, тот попробовал, сказал, что оно чудесно. Тогда был наполнен бокал Зигфрида Рива, он сделал маленький глоток, блаженно зажмурился; рука его чуть дрожала, оттого, видимо, что пальцы слишком сжимали тоненькую хрустальную ножку.
— Хорошо, а? — спросил Фол.
— Восхитительно, — ответил Рив. — Просто чудо!
— Парижжя вам понравится еще больше, уверяю. Спасибо, что вы нашли время для встречи. Мне было очень важно увидеть вас.
— Простите, но я не имею чести знать, кто вы.
— Разве я не представился? Простите, бога ради! Я работаю в сфере культуры. Меня интересует все, что связано с деятельностью господина Золле... Он ведь ваш родственник...
— Ну, я бы не сказал, что он мой родственник. Мы были связаны какими-то узами, пока была жива моя сестра... Теперь он мне никто.
— Он ваш должник?
— Да. Откуда вам это известно?
— Известно. У нас с вами есть общие знакомые, они сказали.
— Кто именно?
— Человек, которого вы давно и весьма искренне уважаете. Вот моя визитная карточка, можете звонить мне в Вашингтон и Нью-Йорк, разговор оплачу я.
— Простите, но я все-таки не очень понимаю причину вашего интереса ко мне, господин Вакс, — сказал Рив, еще раз посмотрев визитную карточку американца.
— Мои коллеги и я заинтересованы в том, чтобы получить архив господина Золле. Он — бесспорно честный человек, следовательно, его долг вам — три тысячи марок, верно? — тяготит его и, видимо, тревожит вас. Почему бы вам не поговорить с ним дружески? Предложите ему компромисс: либо он продаст нам свою картотеку и мы выплачиваем вам его долг — вне зависимости от того, на какой сумме сойдемся, — либо пусть предложит свой архив Франции, там тоже заинтересованы в его работе...
— Ах, при чем здесь Франция?! Больше всего в его работе заинтересованы красные! Он же вернул русским какие-то ценности, обнаружил следы в архиве, устроил скандал... Ему могли уплатить здесь, называли сумму в пятнадцать тысяч марок! Но он отказался! Он же коллекционер, исследователь, псих...
— Фанатик, одним словом...
— Он не фанатик. Неверно. Фанатик — это другое, это когда политика или религия. А он псих, как каждый исследователь, филателист, коллекционер фарфора. Я встречал таких, они невменяемы...
— А с чего у него все это началось?
— Не знаю. Анна была очень замкнутой, а он вообще как баба. Истерик, настроения меняются, как у беременной, верит любому слуху, плачет, когда ему что-то не удается...
— Вы думаете, это бесполезное дело — устроить нам встречу? Я бы предложил ему хорошие деньги.
— Совершенно бесцельная трата времени. Он, видите ли, хочет искупить вину немцев перед русскими. А я не убежден, что мы были так уж виноваты перед большевиками...
— Были, господин Рив, были. Конюшню в их национальной святыне, в Ясной Поляне, устроили не зулусы, а вы, немцы... Золле сам пришел к этой идее? Или ему кто-то подсказал ее?
— Не знаю. Что вы имеете в виду? Контакт с коммунистами?
— Вы допускаете возможность такого рода контакта?
— Нет... Впрочем, а почему бы и не допустить?
— Потому что это глупо, господин Рив, — отрезал Фол. — И вам прекрасно известно, что натолкнула его на эту мысль церковь. Конкретно — пастор Иверс. Великолепный человек и достойнейший слуга божий, который вину немцев перед русскими никогда не отвергал... Скажите, вы советовались с кем-нибудь из коллег перед тем, как принять мое предложение?
— Я не понимаю вас.
— Полно вам. Вы все понимаете. Вам рекомендовали со мной поужинать. Поэтому давайте-ка говорить доверительно, так, чтобы никто третий о нашей беседе не узнал. А интересует меня чисто торговое дело: на что прореагирует господин Золле, на что он откликнется, что его заденет и понудит вступить в переговоры со мною о продаже своего уникального архива? Меня интересуют черты его характера, привычки, болевые точки, уязвимые места. Вы, человек богатого опыта, прекрасно понимаете мой интерес. Вы были ближе всех к покойной фрау Анне, она все-таки советовалась с вами, делилась мыслями. Кстати, она говорила вам про визиты к ним в дом некоего господина Степанова? Из России?
Рив допил вино, облегченно улыбнулся и сказал:
— Ну, теперь-то я начал понимать, в чем дело... Поначалу вы подошли слишком уж издалека.
— Обернитесь, — требовательно сказал Фол, закаменев лицом.
Рив испуганно обернулся.
— Видите, — сказал Фол, — это несут нашу парижжю. Не страшитесь ее размеров, все уберем, только не надо торопиться...
Райхенбау попросил господина Вакса приехать к нему домой; болит сердце, переволновался.
О т д а л все, что знал; фантазировал, как можно н а ж а т ь; говорил много пустого, пока не вспомнил, что Золле трепетно относился к каждой заметке, которая появлялась в прессе о его работе, — делал с нее ксероксы, клеил в альбом, посылал детям фрау Анны. Однажды написал возмущенное письмо в исторический журнал, когда в информации о его деятельности была допущена неточность, сущий пустяк, орфография, никак не злой умысел редакции. Ему принесли извинение, однако он этим не удовлетворился, потребовал напечатать официальное опровержение; журнал отказал; Золле начал было тяжбу, но адвокат, господин Тромке, не рекомендовал начинать процесс.
— Проиграете; ошибка пустячная. Будете выглядеть болезненным честолюбцем в глазах всех, кто вас знает, не солидно...
«Пожалуй, это как раз то, что надо, — подумал Фол. — Нюанс; стоит обедни, теперь-то мне и понадобится Ричардсон, он сам невероятно раним, надо хорошенько понаблюдать за ним, он выведет меня на то решение и на тех людей, которые сделают дело с Золле».
...В тот же день, почти одновременно, и Райхенбау и Рив отправили господину Золле официальные уведомления, в которых сообщали, что обратятся в суд, если в течение семи дней им не будут возвращены деньги, взятые в долг, под соответствующие расписки, заверенные в бременской конторе у нотариуса Герберта Казански.