Страница:
— Напрасно ты себя растравляешь! — тихо сказал он. Алла просто положила трубку в ответ.
Он решил не думать пока ни о жене, ни о Рае, заняться делами, но непрошеные мысли сами собой то и дело лезли в голову. Тогда он решил, наоборот, упорядочить их, разложить по файлам, как он сам себе говорил. Итог этих размышлений оказался абсурдным.
Он не хотел иметь детей пока в принципе — и оказалось, что сразу две женщины беременны от него. Кстати, обе говорили, что предохранялись! Куда катится мир? Но если Аллу он все-таки надеялся, как всегда, уговорить подождать с ребенком, то ситуация с Раей выглядела гораздо хуже. Дорн, конечно, считал себя намного умнее этой девицы, чтобы всерьез рассматривать ее угрозы, но чем дальше он обдумывал их разговор, тем отчетливее понимал, что он оказался у Райки в руках. Если их разговор был записан на пленку, дело могло считаться решенным. Это для суда пленка не имела силы доказательства. Алла, которая сразу же узнала бы его голос, не побежала бы в суд. Зная ее тихую, спокойную, но решительную натуру, Дорн не сомневался — она его просто выгонит, а ребенка родит для себя!
Тут Дорна передернуло. Что за тенденция появилась в последнее время у молодых женщин рожать детей «для себя»?
Что значит «для себя»? Это эгоистично, это не гуманно ни для ребенка, ни для его отца. Еще ничего, если роль отца берет на себя банк спермы; в конце концов, есть идиоты, что отдают туда свои гены, свою плоть. Но когда вот так, от живого мужчины, который может потом каким-то образом узнать о том, что у него есть ребенок, что он отец, а уже не может никак повлиять ни на воспитание, ни на содержание этого ребенка… Рожать ребенка «для себя» — какой абсурд!
Откровенно говоря, его всегда изумляло, как это монархи или какие-нибудь аристократы — он почему-то обращал внимание на такие детали, изучая историю — вполне равнодушно относились к своим побочным детям. Как будто это были дети из другой плоти и крови. Сказать вернее, они их попросту не замечали, обрекая на лишения, пока некоторым из них, единицам, не удавалось по чистой случайности, как королеве Елизавете Первой Английской, занять полагающийся им по праву престол. Его это возмущало. Он даже представлял иногда себя на месте этого жалкого бастарда. Сколько унижений, сколько тягот он должен был перенести. Как это несправедливо! Теперь же мир кинулся в другую ипостась. Отец не нужен, эмансипированная женщина может вырастить ребенка сама! Неправда это, неправда! Ребенок, растущий только с матерью, все равно обделен психологически. И он, Дорн, не варвар, когда говорит, что не хочет иметь детей. Он сейчас не хочет! Он помнит, как ему самому приходилось тяжело в детстве, как страдал его младший брат, и поэтому сейчас, когда они с Аллой еще не встали крепко на ноги, он не хочет. Не хочет, — но так будет не всегда!
Он не хотел, чтобы его ребенок появился на свет в маленькой квартирке, чтобы у него не было всего самого лучшего, что может быть у других детей. Он помнил, как он сам вставал ни свет ни заря, чтобы по холоду и сырости каждый день идти в детский сад, который ненавидел, и теперь он мечтал, чтобы у его сына была няня с университетским образованием и двумя языками и чтобы его ребенок никогда не плакал оттого, что ему не могут чего-то купить. Он сам прекрасно помнил, как его маленький брат однажды из ревности исполосовал ножницами новую водолазку, которую ему, Владику, купили к первому сентября, и как он разозлился и чуть не убил брата этими же самыми ножницами! А все потому, что из-за проклятой бедности Сашке приходилось донашивать его вещи. И когда Владик стал немного взрослее, он даже говорил матери, что уже из чего-то вырос, хотя на самом деле было не так, потому что хотел, чтобы брату доставались вещи все-таки получше и поновее. И Владик рассказывал это Алле и искренне обещал ей, что все еще у них будет — и пара прелестных детей, и лучшая детская мебель, и игрушки, и фрукты, и все лето на даче, и хорошие учителя, и учеба за границей. И Алла плакала и не верила ему, но, жалея, все-таки потом соглашалась на очередной аборт. А сегодня он должен сказать ей: «Знаешь, дорогая! Я вот однажды так глупо попался, и теперь некая девчонка собирается родить мне ребенка!» Нет, по отношению к Алле он не должен так поступать.
С другой стороны, хоть Алла и была хорошей женой, верным другом, но она так уставала! Все их хозяйство было на ней, магазины на ней. К тому же она много работала. Очень часто, а в последнее время все чаще, она ложилась спать и поворачивалась лицом к стене. Он не настаивал, понимал: она устала. Но он-то был молодой мужик, здоровый, в самом соку, не зависеть же ему постоянно от возможностей жены? И если она почему-либо была не в настроении или плохо себя чувствовала, а в последнее время это случалось все чаще и чаще, не принуждать же ее, в конце концов, насильно! Он же цивилизованный человек! И ее любит. Ну а колка дров во дворе на манер Челентано из известного фильма не полезна для здоровья. Ни к чему сознательно истязать свою плоть! Это ведет к раздражительности, к неврозам, наконец. Вон на Востоке — все продуманно: пока одна жена беременна, другая кормит, а третья готова к усладам. Так что же лучше: муж-однолюб, постоянно неудовлетворенный невротик или довольный жизнью и женой мужчина, который имеет небольшие интрижки на стороне, не приносящие никому никакого вреда?
Все это казалось Владику простым и естественным. Так и до него жили миллионы людей, и, он надеялся, будут жить и после. И он не видел в своей небольшой интрижке с Раей ничего особенного и ничего странного. Он мог бы завести параллельно и еще пару интрижек, например, с Мышкой и с кем-то еще, и в этом тоже не было бы чего-то удивительного или особенного. Ему было досадно, что он так глупо попался!
И срок уже большой! Простым абортом теперь не отделаешься! К тому же она сказала, что будет рожать. Какая чепуха! Он, признаться, совершенно не понимал свою роль в этом абсурде. Они никогда не говорили с Райкой о детях! Подразумевалось само собой, что ничего такого не должно быть! И вдруг это идиотское заявление! Но неожиданно Дорну представилась уютная комнатка, в которой на крюке в стиле ретро, как теперь делают, висит очаровательная, вся в кружевах, колыбель, и там спит здоровый, упитанный младенец. А рядом с колыбелью широкая кровать, где полулежит в заманчивой позе в розовом пеньюаре Райка, чуть пополневшая, но такая же розовощекая, грудастая, просто кровь с молоком. Дорн приносит младенцу коробки с детским питанием, памперсы, игрушки, и Райка с благодарностью и вожделением протягивает к нему тугие, наполненные очаровательной полнотой руки, с которых скатываются к плечам широкие прозрачные рукава пеньюара.
Дорн ощутил беспокойство и тряхнул головой. «Тьфу ты, Райка, наваждение какое-то!» Она ведет себя подло, пытаясь его шантажировать, а он о чем думает? Но все-таки какая же она хорошенькая! Дорн снова вспомнил, какая упругая, налитая у Райки фигура, и у него сами собой сжались кулаки, так захотелось ее обнять! Вот в прямом смысле ядреная баба! Конечно, эти модные тонкокостные, узкогрудые, плоскобедрые девчонки тоже бывают в своем роде чем-то хороши, и в них можно найти свою прелесть. И Алла тоже хороша с ее блестящими белыми волосами… Но Райка… пока всем дает сто очков вперед!
Господи! Ну о чем он думает в пиковой ситуации? Какие амуры могут быть с наглой шантажисткой! И тут еще примешались эти лекарства, которые он брал у нее! Лишний козырь в ее колоде. Если об этих его делах с лекарствами узнает Маша, то она его просто уволит. Нужно будет опять где-то место искать! И как тогда содержать Райку с ребенком? Ее беременность тоже не может красить его в Машиных глазах. А Райка расскажет. Уж если она пошла на шантаж, чего ей стесняться! Даже если он и открестится от всего, все равно эти разговоры не пойдут ему на пользу. К тому же Маша тут же вспомнит, что он ухаживал и за ней. И делал вид, что влюблен. Нехорошо, конечно, но все-таки… А как же еще тогда, спрашивается, пробиваться в жизни? Когда везде играют роль деньги и связи. Он не богат пока, не занимает начальственное кресло, но он всегда мог добиться того, чего хотел, одной только лаской и у матери, и у преподавательниц, и у девочек в классе. Ласковое словечко, проникновенный взгляд прямо в глаза, который предполагал очень многое, хотя сам Владик молчал, поцелуй в щечку — этому Владик научился давно. И давно этим пользовался. Все шоколадки, все кассеты, все фильмы, все контрольные, все конспекты, все богатства, которыми владели девчонки в классе, были его, стоило только захотеть. И все считали его, Владика, душкой. Да по большому счету разве он сделал кому-нибудь что-нибудь плохое? Учительнице в коридоре после уроков, когда никто не видит, он мог запросто руку поцеловать. До сих пор смешно вспоминать, как русичка однажды от этого чуть в обморок не упала. Наши женщины, особенно те, что постарше, не особенно привыкли к ласке. А ему эта ласка ничего не стоила и с женщинами всегда было общаться проще, чем с мужиками. Они его хвалили, они ему доверяли. Потому что с женщинами он всегда знал, чего он хотел, и всегда этого добивался. То, что зависело от него, Владика, он сделал — выучился, получил специальность. В диагностике он разбирается не хуже многих. Но почему он должен равнодушно смотреть, как богатые люди спускают огромные суммы на дурацкие развлечения, в то время как их собственная жизнь, если они заболевают, стоит гроши, если судить по деньгам, которые они платят за лечение? Пусть платят ему и не такие суммы. Он знает не меньше их. Его голова тоже должна быть оплачена. Пока он здесь, он должен влиять на Машу. Другого пути для него нет. Отец у Маши богач. Между прочим, если бы он, Дорн, развелся с Аллой и женился на Маше, заручившись деньгами тестя, то мог бы проворачивать такие дела! Но не собирается он на ней жениться. Во всяком случае, пока. Маша славная, но размаха в делах у нее никакого!
«Только бы не было смертности!» Ну что это за разговор! С такими понятиями больших дел никогда не сделаешь! За все приходится платить, за большими делами всегда стоит большой риск! Другую такую же денежную работу по нынешним временам сложно будет искать. Да и прижился он тут, в отделении. Сам себе хозяин. А все благодаря влиянию на Машу. Если бы не Барашков, так было бы совсем хорошо. Но с Барашковым он тоже разберется, время покажет, кто прав, кто виноват. Не всю же жизнь он должен будет терпеть этого задаваку. Можно потом предпринять кое-какие шаги и избавиться от него.
Но Алла! А может быть, он все-таки поторопился, женившись на ней? Что за дурацкое упрямство обязательно сейчас завести ребенка? Дорн потряс головой, чтобы отогнать от себя видение. Надо брату сказать, чтобы был осмотрительнее в связях с девчонками.
Вспомнив о брате, Владик Дорн наконец встал, выйдя из оцепенения. Вот сейчас как раз есть повод заехать к нему. Домой ему совершенно не хотелось. Нужно будет опять говорить об этой беременности… Тут же мысли потянутся к Райке. Опять будет тот же замкнутый круг. Дорну казалось, что его самого сейчас вырвет.
Если Райка все-таки встретится с Аллой и все ей расскажет, Алла не простит его. А не простит, куда он пойдет из их маленькой, но уютной, Аллиными руками сделанной квартирки? В дом к родителям? Даже младший брат ушел оттуда из-за отца, который все время учит всех, как надо жить, а сам уже измучил и себя и мать. Не с этой же дурой Райкой навеки соединять судьбу? Она, конечно, в определенном плане ему очень по вкусу, но он же не идиот… Нет, конечно, нет! Он этого не допустит! Что-нибудь надо придумать, как-нибудь выкрутиться, но как?
Дорн выключил компьютер, рассеянно поменяв заставку, это было его ежедневное развлечение — приходить утром и видеть новую заставку, рассматривать ее, оценивать недостатки, достоинства, а уходя вечером, снова ее менять на что-нибудь другое: львицу на домик с летучими мышами, домик на бутылку с ружьем, бутылку на атомный взрыв, взрыв на флаг, — заставок было море. Сейчас Владик оставил просто чистое бледно-бирюзовое поле как символ ненайденного решения и, выключив свет, собрался уже уходить, как в коридоре, на лестнице раздался какой-то шум, возникло странное суетливое движение, стук и грохот, голоса, шарканье ног, шум колес медицинской каталки. Дорн остановился, с удивлением глядя в начало коридора — такого в их тихом элитном отделении никогда не происходило, и, к своему большому изумлению, разглядел, как в страшной спешке в отделение въехала каталка, на которой лежало неподвижное тело непонятного пола, завернутое в какое-то немыслимое одеяло, и в наволочке, намотанной на голову. Вокруг этого тела суетились Барашков и еще какой-то мужик в костюме с опознавательными знаками «скорой», за ними бежал еще один, помоложе и ростом поменьше, и вся эта куча-мала пыталась с ходу завезти каталку в свободную, самую лучшую их палату.
«Что происходит? — сказал себе Владик. — В период, когда всем так нужны деньги, этот козел Барашков будет класть в лучшие палаты каких-то подозрительных, наверняка неплатежеспособных больных?»
— Эй, вы что? Вы куда? Сюда нельзя! — решительно сказал Барашкову Владик и стал вывозить каталку с телом обратно. — Эта палата для VIP-пациентов! У вас есть согласование с Марьей Филипповной?
Врач со «скорой» остановился, и на лице его можно было прочитать: «Ну, блин, приехали! Я так и знал!»
Барашков отпустил ручки каталки и, рявкнув врачу: «Заезжай!», быстро подошел к Дорну и совершенно неожиданно для него и даже для самого себя огромной своей рыжей лапищей сильно взял Владика за горло и даже чуть приподнял его над землей.
— Удушу в момент, если что! — сказал Барашков быстро в самое лицо Владику, и вид его при этом был действительно такой страшный, а горло действительно было сжато настолько сильно, что Владик не мог даже пискнуть.
Владик был хоть и высок, и гибок, и спортивен, но в сравнении с Барашковым напоминал всего лишь стройную березку рядом с могучим здоровенным дубом.
— Если будешь ставить палки в колеса, размажу по стенке, молокосос! — добавил Барашков, и Владик правильно оценил и потное, напряженное, взволнованное лицо Аркадия, и решительный взгляд его глаз, и раздувающиеся от гнева ноздри.
— Да пошел ты! — сквозь зубы произнес с ненавистью Владик Дорн, когда Барашков разжал наконец свою лапу и Владик обрел под ногами твердую почву. Аркадий не слышал: он ринулся в палату. Каталку туда уже закатили и в этот момент перекладывали Тину на функциональную кровать.
Дорн отвернулся, пошел по коридору.
— Ну все, с тобой покончено, рыжий козел! — чуть слышно, сам себе, осторожно крутя головой, проверяя подвижность шеи, сказал он.
Навстречу ему с капельницами уже бежали медсестры. Это дала им знак Маша, случайно увидевшая Барашкова с каталкой на первом этаже и быстро вернувшаяся в отделение на боковом лифте. Теперь она снова была в кабинете, стягивала на ходу пальто, искала глазами запропастившийся куда-то, как назло, фонендоскоп.
— Долго мы будем терпеть, как Барашков самоуправствует? — обратился к ней Дорн.
— Эта женщина — Валентина Николаевна Толмачева, наша бывшая заведующая, — пояснила Мышка, торопливо надевая халат. Фонендоскоп отыскался, он оказался в кармане. — Не уходи пока, мало ли что понадобится! В палате мы справимся без тебя, ты просто побудь в кабинете!
— Бывшая заведующая? Вот оно что! — Владик кое-что слышал о ней, Маша иногда рассказывала что-то из прошлой жизни отделения. — А что с ней случилось?
— Не знаю пока. — Маше было не до разговоров с Владиком.
Вид Тины глубоко поразил ее, она не видела свою бывшую заведующую два года. Но в Мышкиной памяти эта женщина оставалась достаточно молодой и симпатичной, хоть и простой, но уверенной в себе. Мышка многому от нее научилась, и каждый раз, когда она вспоминала о том, что в какой-то момент она вдруг приняла решение занять место Валентины Николаевны, ей было как-то неловко. Ей посоветовал так сделать отец. Правда, как она объясняла в свое оправдание, место заведующей тогда представляло собой дымящиеся руины, а теперь благодаря ее усилиям и деньгам отца здесь возник хоть и маленький, но современный новый город. Так Мышка говорила самой себе, и это было почти правдой.
— Но ты же понимаешь, — Владик с недовольным видом уселся в кресло около ее стола, — сегодня мы примем бывшую заведующую, завтра чью-нибудь бабушку… Родственник главного врача и так уже сочиняет у нас куплеты на халяву…
— Владик! — посмотрела на него укоризненно Мышка. — Я все понимаю, но кем я буду, если скажу, что ее не надо было принимать? А если завтра что-нибудь, не дай Бог, случится с кем-нибудь из нас? Или с нашими близкими?
— Как была у вас богадельня, так и останется всегда! — пробурчал Владик Дорн. — И домой из-за вас вовремя не уйдешь!
— Ты же сам сидел в отделении дотемна! — не выдержала Мышка.
— Сам-сам, — рассеянно сказал Владик. — Дай хоть конфетку! Есть хочется!
— В коробке возьми! — Мышка уже нетерпеливо топталась в дверях.
Владик открыл, картинно поддев пальцем, бордовую фирменную коробку австрийских конфет — презент выписавшегося накануне пациента, демонстративно вытянул три последние конфеты в гофрированных золотистых бумажках и медленно начал разворачивать одну из них.
— Владик! Мне надо закрыть дверь! — потеряла терпение Мышка.
— Ухожу, ухожу, ухожу! — пропел ей в лицо Дорн и протиснулся мимо нее в коридор. И у Мышки, когда он проплывал мимо нее, сладко защемило сердце от вида его русых волос, мягко рассыпавшихся в свободную прическу на голове и едва заметно курчавившихся в вырезе джемпера на груди, от запаха хорошего одеколона, от его тонких, но, должно быть, сильных рук, ловко жонглирующих на ходу конфетами.
Тина дышала. Еще в машине, когда они с включенной сиреной продирались сквозь автомобильные пробки, врач «скорой» и Барашков подсоединили ее к аппарату искусственного дыхания, поддерживали лекарствами. И через некоторое время дыхание и кровообращение Тины восстановились. Теперь по крайней мере можно было надеяться, что тело ее не умрет. Но еще предстояло узнать главное — что происходит с ее мозгом?
— Но это я уже сам, — сказал Барашков и, пошарив в кармане (кошелька у него отродясь не водилось), достал и положил в карман доктору две приличные зеленые бумажки. — Хватит? — спросил он.
Тот пожал плечами:
— Я у тебя ничего не просил. Имей в виду.
— Спасибо, — сказал Барашков и протянул ему руку.
Тот вяло пожал ее и, как-то сразу от Барашкова отстранясь, дернулся и пошел, в последний раз бросив взгляд в глубину палаты на женщину, доставившую и ему в дороге немало хлопот. Он окинул удивленным взглядом прекрасную просторную палату и Тину в ней, уже не беспризорно валявшуюся на полу, а достойно, как положено, возлежащую на кровати; горку смятого, вытащенного из-под нее и брошенного одеяла, которое еще не успела унести нянечка, и буркнул неизвестно кому, Тине или Барашкову, а может, обоим:
— Ну, счастливо! — и вышел вон.
Через минуту сбоку к постели Валентины Николаевны подошла Мышка. Вначале, разглядев как следует Тину, она вопросительно посмотрела на Барашкова, но поняла, что он пока не в силах отвечать на вопросы, и тогда она быстро и уверенно стала ему помогать. Вместе они сделали Тине необходимую секцию подключичной вены, поставили катетер, добились, чтобы кровообращение и дыхание стали стабильными, и тогда Барашков сказал:
— Как повезем на МРТ? Надо просвечивать голову. Мышка вздохнула. Она вспомнила, что Владик Дорн не переносил подобные просторечные высказывания Барашкова. При всей своей циничности, когда дело касалось специальных исследований, Владик не упускал возможности выражаться изящно. «Необходимо сделать магнитно-резонансную томографию», — сказал бы в данный момент он.
— Повезем втроем, на каталке, — сказала Мышка вслух. — Другого выхода нет. Вы с сестрой повезете Валентину Николаевну, а я рядом на всякий случай покачу тележку с АИКом[6].
И они, решив, что это единственное правильное решение, предварительно созвонились со специалистом, который, к счастью, еще не ушел, опять переложили Тину на каталку, позвали сестру, вызвали грузовой лифт и торжественной кавалькадой въехали в отделение магнитно-резонансной томографии, располагающееся в подвале. Там Тину перегрузили в специальный металлический тубус.
«Только бы она не проснулась в эти несколько минут, пока она будет изолирована от всего мира, и не испугалась! — думал Аркадий. — Этот аппарат у них будто гроб!»
А Мышка с гордостью думала, что этот прекрасный аппарат был куплен на деньги ее отца.
А доктор, специалист по МРТ, включая свой агрегат, думал свою тяжкую думу. Он пришел работать в это отделение не так давно и не знал Тину. «Сумасшедшие какие-то эти, из интенсивной терапии. А вдруг у больной там опять произойдет остановка дыхания? Пока она внутри, ничего же не видно, не слышно!»
— Опять поставим трубку, мы это быстро, — успокоил его Аркадий, будто прочитав его мысли.
А врач со «скорой», поделившись доходом с фельдшером, уныло покачивался на переднем сиденье на пути на подстанцию и соображал, как он будет объясняться с заместителем главного врача по лечебной работе по поводу того, что повез больную не в ту больницу, куда были прикреплены все жители района, где жила Тина, а туда, куда потребовал Барашков.
А Тина ни о чем не думала все это время. Она спала.
10
Он решил не думать пока ни о жене, ни о Рае, заняться делами, но непрошеные мысли сами собой то и дело лезли в голову. Тогда он решил, наоборот, упорядочить их, разложить по файлам, как он сам себе говорил. Итог этих размышлений оказался абсурдным.
Он не хотел иметь детей пока в принципе — и оказалось, что сразу две женщины беременны от него. Кстати, обе говорили, что предохранялись! Куда катится мир? Но если Аллу он все-таки надеялся, как всегда, уговорить подождать с ребенком, то ситуация с Раей выглядела гораздо хуже. Дорн, конечно, считал себя намного умнее этой девицы, чтобы всерьез рассматривать ее угрозы, но чем дальше он обдумывал их разговор, тем отчетливее понимал, что он оказался у Райки в руках. Если их разговор был записан на пленку, дело могло считаться решенным. Это для суда пленка не имела силы доказательства. Алла, которая сразу же узнала бы его голос, не побежала бы в суд. Зная ее тихую, спокойную, но решительную натуру, Дорн не сомневался — она его просто выгонит, а ребенка родит для себя!
Тут Дорна передернуло. Что за тенденция появилась в последнее время у молодых женщин рожать детей «для себя»?
Что значит «для себя»? Это эгоистично, это не гуманно ни для ребенка, ни для его отца. Еще ничего, если роль отца берет на себя банк спермы; в конце концов, есть идиоты, что отдают туда свои гены, свою плоть. Но когда вот так, от живого мужчины, который может потом каким-то образом узнать о том, что у него есть ребенок, что он отец, а уже не может никак повлиять ни на воспитание, ни на содержание этого ребенка… Рожать ребенка «для себя» — какой абсурд!
Откровенно говоря, его всегда изумляло, как это монархи или какие-нибудь аристократы — он почему-то обращал внимание на такие детали, изучая историю — вполне равнодушно относились к своим побочным детям. Как будто это были дети из другой плоти и крови. Сказать вернее, они их попросту не замечали, обрекая на лишения, пока некоторым из них, единицам, не удавалось по чистой случайности, как королеве Елизавете Первой Английской, занять полагающийся им по праву престол. Его это возмущало. Он даже представлял иногда себя на месте этого жалкого бастарда. Сколько унижений, сколько тягот он должен был перенести. Как это несправедливо! Теперь же мир кинулся в другую ипостась. Отец не нужен, эмансипированная женщина может вырастить ребенка сама! Неправда это, неправда! Ребенок, растущий только с матерью, все равно обделен психологически. И он, Дорн, не варвар, когда говорит, что не хочет иметь детей. Он сейчас не хочет! Он помнит, как ему самому приходилось тяжело в детстве, как страдал его младший брат, и поэтому сейчас, когда они с Аллой еще не встали крепко на ноги, он не хочет. Не хочет, — но так будет не всегда!
Он не хотел, чтобы его ребенок появился на свет в маленькой квартирке, чтобы у него не было всего самого лучшего, что может быть у других детей. Он помнил, как он сам вставал ни свет ни заря, чтобы по холоду и сырости каждый день идти в детский сад, который ненавидел, и теперь он мечтал, чтобы у его сына была няня с университетским образованием и двумя языками и чтобы его ребенок никогда не плакал оттого, что ему не могут чего-то купить. Он сам прекрасно помнил, как его маленький брат однажды из ревности исполосовал ножницами новую водолазку, которую ему, Владику, купили к первому сентября, и как он разозлился и чуть не убил брата этими же самыми ножницами! А все потому, что из-за проклятой бедности Сашке приходилось донашивать его вещи. И когда Владик стал немного взрослее, он даже говорил матери, что уже из чего-то вырос, хотя на самом деле было не так, потому что хотел, чтобы брату доставались вещи все-таки получше и поновее. И Владик рассказывал это Алле и искренне обещал ей, что все еще у них будет — и пара прелестных детей, и лучшая детская мебель, и игрушки, и фрукты, и все лето на даче, и хорошие учителя, и учеба за границей. И Алла плакала и не верила ему, но, жалея, все-таки потом соглашалась на очередной аборт. А сегодня он должен сказать ей: «Знаешь, дорогая! Я вот однажды так глупо попался, и теперь некая девчонка собирается родить мне ребенка!» Нет, по отношению к Алле он не должен так поступать.
С другой стороны, хоть Алла и была хорошей женой, верным другом, но она так уставала! Все их хозяйство было на ней, магазины на ней. К тому же она много работала. Очень часто, а в последнее время все чаще, она ложилась спать и поворачивалась лицом к стене. Он не настаивал, понимал: она устала. Но он-то был молодой мужик, здоровый, в самом соку, не зависеть же ему постоянно от возможностей жены? И если она почему-либо была не в настроении или плохо себя чувствовала, а в последнее время это случалось все чаще и чаще, не принуждать же ее, в конце концов, насильно! Он же цивилизованный человек! И ее любит. Ну а колка дров во дворе на манер Челентано из известного фильма не полезна для здоровья. Ни к чему сознательно истязать свою плоть! Это ведет к раздражительности, к неврозам, наконец. Вон на Востоке — все продуманно: пока одна жена беременна, другая кормит, а третья готова к усладам. Так что же лучше: муж-однолюб, постоянно неудовлетворенный невротик или довольный жизнью и женой мужчина, который имеет небольшие интрижки на стороне, не приносящие никому никакого вреда?
Все это казалось Владику простым и естественным. Так и до него жили миллионы людей, и, он надеялся, будут жить и после. И он не видел в своей небольшой интрижке с Раей ничего особенного и ничего странного. Он мог бы завести параллельно и еще пару интрижек, например, с Мышкой и с кем-то еще, и в этом тоже не было бы чего-то удивительного или особенного. Ему было досадно, что он так глупо попался!
И срок уже большой! Простым абортом теперь не отделаешься! К тому же она сказала, что будет рожать. Какая чепуха! Он, признаться, совершенно не понимал свою роль в этом абсурде. Они никогда не говорили с Райкой о детях! Подразумевалось само собой, что ничего такого не должно быть! И вдруг это идиотское заявление! Но неожиданно Дорну представилась уютная комнатка, в которой на крюке в стиле ретро, как теперь делают, висит очаровательная, вся в кружевах, колыбель, и там спит здоровый, упитанный младенец. А рядом с колыбелью широкая кровать, где полулежит в заманчивой позе в розовом пеньюаре Райка, чуть пополневшая, но такая же розовощекая, грудастая, просто кровь с молоком. Дорн приносит младенцу коробки с детским питанием, памперсы, игрушки, и Райка с благодарностью и вожделением протягивает к нему тугие, наполненные очаровательной полнотой руки, с которых скатываются к плечам широкие прозрачные рукава пеньюара.
Дорн ощутил беспокойство и тряхнул головой. «Тьфу ты, Райка, наваждение какое-то!» Она ведет себя подло, пытаясь его шантажировать, а он о чем думает? Но все-таки какая же она хорошенькая! Дорн снова вспомнил, какая упругая, налитая у Райки фигура, и у него сами собой сжались кулаки, так захотелось ее обнять! Вот в прямом смысле ядреная баба! Конечно, эти модные тонкокостные, узкогрудые, плоскобедрые девчонки тоже бывают в своем роде чем-то хороши, и в них можно найти свою прелесть. И Алла тоже хороша с ее блестящими белыми волосами… Но Райка… пока всем дает сто очков вперед!
Господи! Ну о чем он думает в пиковой ситуации? Какие амуры могут быть с наглой шантажисткой! И тут еще примешались эти лекарства, которые он брал у нее! Лишний козырь в ее колоде. Если об этих его делах с лекарствами узнает Маша, то она его просто уволит. Нужно будет опять где-то место искать! И как тогда содержать Райку с ребенком? Ее беременность тоже не может красить его в Машиных глазах. А Райка расскажет. Уж если она пошла на шантаж, чего ей стесняться! Даже если он и открестится от всего, все равно эти разговоры не пойдут ему на пользу. К тому же Маша тут же вспомнит, что он ухаживал и за ней. И делал вид, что влюблен. Нехорошо, конечно, но все-таки… А как же еще тогда, спрашивается, пробиваться в жизни? Когда везде играют роль деньги и связи. Он не богат пока, не занимает начальственное кресло, но он всегда мог добиться того, чего хотел, одной только лаской и у матери, и у преподавательниц, и у девочек в классе. Ласковое словечко, проникновенный взгляд прямо в глаза, который предполагал очень многое, хотя сам Владик молчал, поцелуй в щечку — этому Владик научился давно. И давно этим пользовался. Все шоколадки, все кассеты, все фильмы, все контрольные, все конспекты, все богатства, которыми владели девчонки в классе, были его, стоило только захотеть. И все считали его, Владика, душкой. Да по большому счету разве он сделал кому-нибудь что-нибудь плохое? Учительнице в коридоре после уроков, когда никто не видит, он мог запросто руку поцеловать. До сих пор смешно вспоминать, как русичка однажды от этого чуть в обморок не упала. Наши женщины, особенно те, что постарше, не особенно привыкли к ласке. А ему эта ласка ничего не стоила и с женщинами всегда было общаться проще, чем с мужиками. Они его хвалили, они ему доверяли. Потому что с женщинами он всегда знал, чего он хотел, и всегда этого добивался. То, что зависело от него, Владика, он сделал — выучился, получил специальность. В диагностике он разбирается не хуже многих. Но почему он должен равнодушно смотреть, как богатые люди спускают огромные суммы на дурацкие развлечения, в то время как их собственная жизнь, если они заболевают, стоит гроши, если судить по деньгам, которые они платят за лечение? Пусть платят ему и не такие суммы. Он знает не меньше их. Его голова тоже должна быть оплачена. Пока он здесь, он должен влиять на Машу. Другого пути для него нет. Отец у Маши богач. Между прочим, если бы он, Дорн, развелся с Аллой и женился на Маше, заручившись деньгами тестя, то мог бы проворачивать такие дела! Но не собирается он на ней жениться. Во всяком случае, пока. Маша славная, но размаха в делах у нее никакого!
«Только бы не было смертности!» Ну что это за разговор! С такими понятиями больших дел никогда не сделаешь! За все приходится платить, за большими делами всегда стоит большой риск! Другую такую же денежную работу по нынешним временам сложно будет искать. Да и прижился он тут, в отделении. Сам себе хозяин. А все благодаря влиянию на Машу. Если бы не Барашков, так было бы совсем хорошо. Но с Барашковым он тоже разберется, время покажет, кто прав, кто виноват. Не всю же жизнь он должен будет терпеть этого задаваку. Можно потом предпринять кое-какие шаги и избавиться от него.
Но Алла! А может быть, он все-таки поторопился, женившись на ней? Что за дурацкое упрямство обязательно сейчас завести ребенка? Дорн потряс головой, чтобы отогнать от себя видение. Надо брату сказать, чтобы был осмотрительнее в связях с девчонками.
Вспомнив о брате, Владик Дорн наконец встал, выйдя из оцепенения. Вот сейчас как раз есть повод заехать к нему. Домой ему совершенно не хотелось. Нужно будет опять говорить об этой беременности… Тут же мысли потянутся к Райке. Опять будет тот же замкнутый круг. Дорну казалось, что его самого сейчас вырвет.
Если Райка все-таки встретится с Аллой и все ей расскажет, Алла не простит его. А не простит, куда он пойдет из их маленькой, но уютной, Аллиными руками сделанной квартирки? В дом к родителям? Даже младший брат ушел оттуда из-за отца, который все время учит всех, как надо жить, а сам уже измучил и себя и мать. Не с этой же дурой Райкой навеки соединять судьбу? Она, конечно, в определенном плане ему очень по вкусу, но он же не идиот… Нет, конечно, нет! Он этого не допустит! Что-нибудь надо придумать, как-нибудь выкрутиться, но как?
Дорн выключил компьютер, рассеянно поменяв заставку, это было его ежедневное развлечение — приходить утром и видеть новую заставку, рассматривать ее, оценивать недостатки, достоинства, а уходя вечером, снова ее менять на что-нибудь другое: львицу на домик с летучими мышами, домик на бутылку с ружьем, бутылку на атомный взрыв, взрыв на флаг, — заставок было море. Сейчас Владик оставил просто чистое бледно-бирюзовое поле как символ ненайденного решения и, выключив свет, собрался уже уходить, как в коридоре, на лестнице раздался какой-то шум, возникло странное суетливое движение, стук и грохот, голоса, шарканье ног, шум колес медицинской каталки. Дорн остановился, с удивлением глядя в начало коридора — такого в их тихом элитном отделении никогда не происходило, и, к своему большому изумлению, разглядел, как в страшной спешке в отделение въехала каталка, на которой лежало неподвижное тело непонятного пола, завернутое в какое-то немыслимое одеяло, и в наволочке, намотанной на голову. Вокруг этого тела суетились Барашков и еще какой-то мужик в костюме с опознавательными знаками «скорой», за ними бежал еще один, помоложе и ростом поменьше, и вся эта куча-мала пыталась с ходу завезти каталку в свободную, самую лучшую их палату.
«Что происходит? — сказал себе Владик. — В период, когда всем так нужны деньги, этот козел Барашков будет класть в лучшие палаты каких-то подозрительных, наверняка неплатежеспособных больных?»
— Эй, вы что? Вы куда? Сюда нельзя! — решительно сказал Барашкову Владик и стал вывозить каталку с телом обратно. — Эта палата для VIP-пациентов! У вас есть согласование с Марьей Филипповной?
Врач со «скорой» остановился, и на лице его можно было прочитать: «Ну, блин, приехали! Я так и знал!»
Барашков отпустил ручки каталки и, рявкнув врачу: «Заезжай!», быстро подошел к Дорну и совершенно неожиданно для него и даже для самого себя огромной своей рыжей лапищей сильно взял Владика за горло и даже чуть приподнял его над землей.
— Удушу в момент, если что! — сказал Барашков быстро в самое лицо Владику, и вид его при этом был действительно такой страшный, а горло действительно было сжато настолько сильно, что Владик не мог даже пискнуть.
Владик был хоть и высок, и гибок, и спортивен, но в сравнении с Барашковым напоминал всего лишь стройную березку рядом с могучим здоровенным дубом.
— Если будешь ставить палки в колеса, размажу по стенке, молокосос! — добавил Барашков, и Владик правильно оценил и потное, напряженное, взволнованное лицо Аркадия, и решительный взгляд его глаз, и раздувающиеся от гнева ноздри.
— Да пошел ты! — сквозь зубы произнес с ненавистью Владик Дорн, когда Барашков разжал наконец свою лапу и Владик обрел под ногами твердую почву. Аркадий не слышал: он ринулся в палату. Каталку туда уже закатили и в этот момент перекладывали Тину на функциональную кровать.
Дорн отвернулся, пошел по коридору.
— Ну все, с тобой покончено, рыжий козел! — чуть слышно, сам себе, осторожно крутя головой, проверяя подвижность шеи, сказал он.
Навстречу ему с капельницами уже бежали медсестры. Это дала им знак Маша, случайно увидевшая Барашкова с каталкой на первом этаже и быстро вернувшаяся в отделение на боковом лифте. Теперь она снова была в кабинете, стягивала на ходу пальто, искала глазами запропастившийся куда-то, как назло, фонендоскоп.
— Долго мы будем терпеть, как Барашков самоуправствует? — обратился к ней Дорн.
— Эта женщина — Валентина Николаевна Толмачева, наша бывшая заведующая, — пояснила Мышка, торопливо надевая халат. Фонендоскоп отыскался, он оказался в кармане. — Не уходи пока, мало ли что понадобится! В палате мы справимся без тебя, ты просто побудь в кабинете!
— Бывшая заведующая? Вот оно что! — Владик кое-что слышал о ней, Маша иногда рассказывала что-то из прошлой жизни отделения. — А что с ней случилось?
— Не знаю пока. — Маше было не до разговоров с Владиком.
Вид Тины глубоко поразил ее, она не видела свою бывшую заведующую два года. Но в Мышкиной памяти эта женщина оставалась достаточно молодой и симпатичной, хоть и простой, но уверенной в себе. Мышка многому от нее научилась, и каждый раз, когда она вспоминала о том, что в какой-то момент она вдруг приняла решение занять место Валентины Николаевны, ей было как-то неловко. Ей посоветовал так сделать отец. Правда, как она объясняла в свое оправдание, место заведующей тогда представляло собой дымящиеся руины, а теперь благодаря ее усилиям и деньгам отца здесь возник хоть и маленький, но современный новый город. Так Мышка говорила самой себе, и это было почти правдой.
— Но ты же понимаешь, — Владик с недовольным видом уселся в кресло около ее стола, — сегодня мы примем бывшую заведующую, завтра чью-нибудь бабушку… Родственник главного врача и так уже сочиняет у нас куплеты на халяву…
— Владик! — посмотрела на него укоризненно Мышка. — Я все понимаю, но кем я буду, если скажу, что ее не надо было принимать? А если завтра что-нибудь, не дай Бог, случится с кем-нибудь из нас? Или с нашими близкими?
— Как была у вас богадельня, так и останется всегда! — пробурчал Владик Дорн. — И домой из-за вас вовремя не уйдешь!
— Ты же сам сидел в отделении дотемна! — не выдержала Мышка.
— Сам-сам, — рассеянно сказал Владик. — Дай хоть конфетку! Есть хочется!
— В коробке возьми! — Мышка уже нетерпеливо топталась в дверях.
Владик открыл, картинно поддев пальцем, бордовую фирменную коробку австрийских конфет — презент выписавшегося накануне пациента, демонстративно вытянул три последние конфеты в гофрированных золотистых бумажках и медленно начал разворачивать одну из них.
— Владик! Мне надо закрыть дверь! — потеряла терпение Мышка.
— Ухожу, ухожу, ухожу! — пропел ей в лицо Дорн и протиснулся мимо нее в коридор. И у Мышки, когда он проплывал мимо нее, сладко защемило сердце от вида его русых волос, мягко рассыпавшихся в свободную прическу на голове и едва заметно курчавившихся в вырезе джемпера на груди, от запаха хорошего одеколона, от его тонких, но, должно быть, сильных рук, ловко жонглирующих на ходу конфетами.
Тина дышала. Еще в машине, когда они с включенной сиреной продирались сквозь автомобильные пробки, врач «скорой» и Барашков подсоединили ее к аппарату искусственного дыхания, поддерживали лекарствами. И через некоторое время дыхание и кровообращение Тины восстановились. Теперь по крайней мере можно было надеяться, что тело ее не умрет. Но еще предстояло узнать главное — что происходит с ее мозгом?
— Но это я уже сам, — сказал Барашков и, пошарив в кармане (кошелька у него отродясь не водилось), достал и положил в карман доктору две приличные зеленые бумажки. — Хватит? — спросил он.
Тот пожал плечами:
— Я у тебя ничего не просил. Имей в виду.
— Спасибо, — сказал Барашков и протянул ему руку.
Тот вяло пожал ее и, как-то сразу от Барашкова отстранясь, дернулся и пошел, в последний раз бросив взгляд в глубину палаты на женщину, доставившую и ему в дороге немало хлопот. Он окинул удивленным взглядом прекрасную просторную палату и Тину в ней, уже не беспризорно валявшуюся на полу, а достойно, как положено, возлежащую на кровати; горку смятого, вытащенного из-под нее и брошенного одеяла, которое еще не успела унести нянечка, и буркнул неизвестно кому, Тине или Барашкову, а может, обоим:
— Ну, счастливо! — и вышел вон.
Через минуту сбоку к постели Валентины Николаевны подошла Мышка. Вначале, разглядев как следует Тину, она вопросительно посмотрела на Барашкова, но поняла, что он пока не в силах отвечать на вопросы, и тогда она быстро и уверенно стала ему помогать. Вместе они сделали Тине необходимую секцию подключичной вены, поставили катетер, добились, чтобы кровообращение и дыхание стали стабильными, и тогда Барашков сказал:
— Как повезем на МРТ? Надо просвечивать голову. Мышка вздохнула. Она вспомнила, что Владик Дорн не переносил подобные просторечные высказывания Барашкова. При всей своей циничности, когда дело касалось специальных исследований, Владик не упускал возможности выражаться изящно. «Необходимо сделать магнитно-резонансную томографию», — сказал бы в данный момент он.
— Повезем втроем, на каталке, — сказала Мышка вслух. — Другого выхода нет. Вы с сестрой повезете Валентину Николаевну, а я рядом на всякий случай покачу тележку с АИКом[6].
И они, решив, что это единственное правильное решение, предварительно созвонились со специалистом, который, к счастью, еще не ушел, опять переложили Тину на каталку, позвали сестру, вызвали грузовой лифт и торжественной кавалькадой въехали в отделение магнитно-резонансной томографии, располагающееся в подвале. Там Тину перегрузили в специальный металлический тубус.
«Только бы она не проснулась в эти несколько минут, пока она будет изолирована от всего мира, и не испугалась! — думал Аркадий. — Этот аппарат у них будто гроб!»
А Мышка с гордостью думала, что этот прекрасный аппарат был куплен на деньги ее отца.
А доктор, специалист по МРТ, включая свой агрегат, думал свою тяжкую думу. Он пришел работать в это отделение не так давно и не знал Тину. «Сумасшедшие какие-то эти, из интенсивной терапии. А вдруг у больной там опять произойдет остановка дыхания? Пока она внутри, ничего же не видно, не слышно!»
— Опять поставим трубку, мы это быстро, — успокоил его Аркадий, будто прочитав его мысли.
А врач со «скорой», поделившись доходом с фельдшером, уныло покачивался на переднем сиденье на пути на подстанцию и соображал, как он будет объясняться с заместителем главного врача по лечебной работе по поводу того, что повез больную не в ту больницу, куда были прикреплены все жители района, где жила Тина, а туда, куда потребовал Барашков.
А Тина ни о чем не думала все это время. Она спала.
10
Оля Азарцева сидела на вечеринке, вжавшись в угол клетчатого дивана из бежевой в коричневую клетку рогожки. Лариса танцевала с долговязым типом, который привез их сюда. Он все старался увлечь ее в темный коридор. Лариса хохотала, показывая белые ровные зубы, но в коридор не спешила. Кроме них, в комнате было полно народу, но по заведенной хозяином привычке стол здесь не накрывали, а каждый пил и ел что-то свое, что удалось принести и сберечь от других голодных и не очень знакомых гостей. В основном пили пиво, грызли какую-то ерунду, которую, как Оля отчетливо помнила, мама называла отравой и говорила, что если есть все это, то можно сразу отправляться на месяц в гастроэнтерологическое отделение, а потом уже возвращаться к ней выдавливать прыщи и подбирать специальные кремы для кожи. Хотя большинство людей здесь все-таки знали друг друга, разговоры присутствующих были бессвязны, отрывочны и ни к чему не обязывали. Видимо, большинство учились друг с другом либо в школе, либо в институте, либо когда-то, еще в детстве, отдыхали в каких-то лагерях типа пионерских. Было ясно, что Ларисин ухажер привел их сюда просто для того, чтобы куда-то привести, и Оля чувствовала себя вовсе не нужной. На нее никто не обращал внимания, но как раз это было неплохо, иначе ей пришлось бы напрягаться, вести отрывочный разговор ни о чем, может быть, объяснять, с кем она пришла, и зачем, и в каких она отношениях с хозяином этой квартиры, а она даже сначала и не поняла, кто именно здесь хозяин. В комнате было тепло и, как всегда в молодежных компаниях, дымно. Олина спина привыкла к дивану, на который опиралась уже два часа, ей не хотелось ни вставать, ни двигаться. Она ничего не ела и не пила, просто сидела и наблюдала. Тот небольшой шоколадный торт, который они купили вместе с подружкой, молниеносно исчез почти сразу. Судя по всему, его съели стоя, кулуарно, в кухне какие-то незнакомые ни Оле, ни Ларисе люди. Но Оля была равнодушна и к шоколаду, и к тортам, поэтому ее сам факт не расстроил. Она просто приняла к сведению нравы этой компании.
«Здесь палец в рот никому не клади», — поняла она. Что ж, для той роли наблюдателя, которую она всегда выбирала для себя, этого вывода оказалось достаточно; ее он не разозлил и не растрогал. Сейчас она раздумывала над тем, что уже достаточно поздно и надо ли ей оповестить о своем уходе Ларису и позвать ее с собой или предоставить ей поступать со своим ухажером так, как ей заблагорассудится. Подумав, Оля решила предупредить:
— Я скоро ухожу!
Лариса скорее прочитала это по губам, чем расслышала.
— Все в порядке, пока! — в свою очередь прочитала по губам Оля ответ.
Долг дружбы был выполнен, теперь она могла уже встать и идти, никто не стал удерживать бы ее, но на улице барабанил дождь, это чувствовалось по дробному стуку капель по жести. На улицу выходить из теплой комнаты не хотелось. Олю даже стало клонить в сон. «Накрыться бы чем-нибудь и поспать! — подумала она. — Как же я пойду отсюда одна?» Она плохо ориентировалась в том районе, куда попала. А привез их сюда на стареньких «Жигулях» тот самый Ларкин знакомый. Надо бы спросить у кого-нибудь, где ближайшая станция метро, но спросить не у кого. Все заняты разговорами друг с другом, односложно и бессвязно обсуждают какие-то детали предыдущих встреч, но все на каком-то не очень понятном Оле жаргоне. Но вместе с тем ей совершенно не было обидно, что вот и в этой компании она, очевидно, никого не интересует, и не было жаль потраченного зря времени. Она просто наблюдала жизнь, вот и все. И эта жизнь в таком проявлении, как и во многих других, казалась ей очень глупой. А вот что было не глупо в жизни, она еще не могла решить для себя.
Она решила оторваться от спинки дивана и сходить в туалет. «А то добираться бог знает сколько, можно и до дому не добежать», — подумала она. В тесном коридорчике, выйдя из туалета, она по ошибке нажала не на тот выключатель.
— Черт вас всех побери! Целоваться надо не здесь, а на кухне! — Открылась дверь, незаметная ей ранее, так как была обклеена такими же старыми обоями, как и весь коридорчик, и из нее появился высокий сутулый молодой человек с русыми, гладко зачесанными назад волосами, в черном, болтающемся на худых плечах свитере и джинсах.
«Здесь палец в рот никому не клади», — поняла она. Что ж, для той роли наблюдателя, которую она всегда выбирала для себя, этого вывода оказалось достаточно; ее он не разозлил и не растрогал. Сейчас она раздумывала над тем, что уже достаточно поздно и надо ли ей оповестить о своем уходе Ларису и позвать ее с собой или предоставить ей поступать со своим ухажером так, как ей заблагорассудится. Подумав, Оля решила предупредить:
— Я скоро ухожу!
Лариса скорее прочитала это по губам, чем расслышала.
— Все в порядке, пока! — в свою очередь прочитала по губам Оля ответ.
Долг дружбы был выполнен, теперь она могла уже встать и идти, никто не стал удерживать бы ее, но на улице барабанил дождь, это чувствовалось по дробному стуку капель по жести. На улицу выходить из теплой комнаты не хотелось. Олю даже стало клонить в сон. «Накрыться бы чем-нибудь и поспать! — подумала она. — Как же я пойду отсюда одна?» Она плохо ориентировалась в том районе, куда попала. А привез их сюда на стареньких «Жигулях» тот самый Ларкин знакомый. Надо бы спросить у кого-нибудь, где ближайшая станция метро, но спросить не у кого. Все заняты разговорами друг с другом, односложно и бессвязно обсуждают какие-то детали предыдущих встреч, но все на каком-то не очень понятном Оле жаргоне. Но вместе с тем ей совершенно не было обидно, что вот и в этой компании она, очевидно, никого не интересует, и не было жаль потраченного зря времени. Она просто наблюдала жизнь, вот и все. И эта жизнь в таком проявлении, как и во многих других, казалась ей очень глупой. А вот что было не глупо в жизни, она еще не могла решить для себя.
Она решила оторваться от спинки дивана и сходить в туалет. «А то добираться бог знает сколько, можно и до дому не добежать», — подумала она. В тесном коридорчике, выйдя из туалета, она по ошибке нажала не на тот выключатель.
— Черт вас всех побери! Целоваться надо не здесь, а на кухне! — Открылась дверь, незаметная ей ранее, так как была обклеена такими же старыми обоями, как и весь коридорчик, и из нее появился высокий сутулый молодой человек с русыми, гладко зачесанными назад волосами, в черном, болтающемся на худых плечах свитере и джинсах.