Степановская Ирина. Экзотические птицы

   Он спросил это, чтобы уточнить, хотя сам перед операцией смотрел картинки не один раз.
   — Небольшая. В разных проекциях от нуля семи до одного сантиметра.
   — Ну, может, вот здесь тогда… — Скользящими пальцами в перчатках хирург пытался осторожно нащупать под капсулой уплотнение.
   — Не давите сильно-то! — сказал Барашков, с беспокойством посмотрев на хирургов. — Вы давите — надпочечник реагирует, давление скачет! Сейчас зашкалит и рухнет вниз!
   — Что же, мы будем надпочечник без опухоли удалять? — отозвались хирурги.
   — Сердце останавливается, — сказал Барашков. — Погодите чуть-чуть!
   — Ну, блин, с вами, докторами, всегда все не по-человечески! — сказал второй хирург.
   — Вот, оказывается, где она! — сказал вдруг первый, и Барашков, посмотрев на него, понял, что тот нашел опухоль и принял решение. — Держи давление! — Хирург кивнул в сторону Барашкова. — Сейчас будем перевязывать надпочечниковую вену!
   — Готов я, — сказал Аркадий и ввел в подключичный катетер порцию необходимого лекарства.
   — Поехали, — отозвался хирург.
   Щелкнули зажимы, пережимающие сосуд в двух местах, второй доктор наложил лигатуры, проверил их на прочность, Барашков вдохнул, задержал дыхание… и в этот момент сосуд в нужном месте пересекли.
   — Теперь выделяем надпочечник, — сказал хирург. — Аркадий, не зевни!
   Дальше дело пошло быстрее. Сосуды клетчатки доктора быстро коагулировали термокоагулятором, почку отодвинули и осмотрели, надпочечник выделили и через несколько минут, приподняв на зажимах, отсекли и бросили в лоток. Лоток подхватила сестра и тут же перебросила из него надпочечник в банку Михаила Борисовича. Самая сложная для хирургов часть операции была выполнена. От начала операции прошло пятьдесят восемь минут. Хирурги начали ушивать рану. Но Аркадий знал, что, как только надпочечник удалят и он перестанет выделять в кровь гормоны, давление резко упадет. Так и случилось.
   — Давление на нуле! — сказал Барашков. В сущности, ему теперь не к кому было обратиться, кроме себя. Хирурги сделали свою работу. Он должен справиться со своей. Все теперь зависело от него. И от Тининого сердца. Он должен был правильным введением лекарств побороть процесс падения давления, процесс плохо управляемый, драматический, по сути. Лекарства у него были подготовлены. Справится ли Тинино сердце, вот в чем вопрос.
   Хирурги на мгновение зависли над раной, приподняли в неподвижности локти, посмотрели на него.
   — Ну, что у тебя? — каким-то обыденно-скучным из-за скрытой тревоги голосом спросил старший хирург. — Подождать нам, что ли?
   — Нет, не останавливайтесь! Шейте скорее! — отозвался Аркадий. Доктора опять склонились над раной и начали методично работать зажимами и иглой.
   Рану ушивали последовательно, пластами, стараясь соединить ткани как можно бережнее, прочнее и аккуратнее. Барашков добавлял одних растворов, уменьшал количество других. Тянулись мучительные минуты. Хирурги работали молча. Под светом лампы обоим уже было нестерпимо жарко. Пот лил ручьями, сестра еле успевала тампонами промакивать им лбы. У Аркадия, наоборот, зверски замерзли ноги.
   — Сколько всего жидкости перелито? — в очередной раз спросил он свою сестру. Контролируя количество перелитых растворов, он, ибо был действительно хорошим анестезиологом, каждый раз боялся, что та назовет слишком большую цифру. Боже, как тонко всегда приходилось балансировать между опасностью отека и необходимостью замещения кровопотери и дефицита белка.
   «Невозможно, если она не выживет!» — думал Барашков, глядя, как дышит за Тину аппарат, как бледнеет, расплывается, теряет черты, становится совершенно неузнаваемым ее лицо.
   — Господи, ну скоро же вы? Сердце не справляется! — не выдержав, сказал он хирургам.
   — Почти все уже, — отозвался главный. — Сейчас будем ушивать кожу. Давай уменьшай свою смесь. А то развонял на всю операционную! А нам еще грыжу после тебя оперировать.
   — Это вам так кажется, — тихо сказал Барашков. — Утечки газа не может быть, аппарат новый.
   — Новый, старый… — ворчал хирург. — Морочишь нам голову. Я говорю тебе, воняет смесью!
   Аркадий, который провел в этой операционной и в компании этих докторов, так же, как когда-то Ашот, так же, как и сама Тина, не один год своей жизни, знал, что если начинается ворчание — операция подходит к концу.
   — Да ладно вам! — сказал он, с радостью прощая ворчание докторам. — Воняет ни больше ни меньше, чем всегда. Она же дышит, — показал он на Тину. — Какая-то часть смеси все равно выделяется в окружающую среду. Вот вам и кажется…
   Швы на коже ложились один за другим прекрасным классическим рядом. Барашков опять на секунду оторвался от своих показателей и взглянул поверх простыней. Даже странным казалось, что еще полчаса назад это место зияло страшным кровавым месивом. Теперь же на коже красовался аккуратный ровный шов. Но Аркадий ахнул, взглянув на него.
   — Елки-зеленые! — сказал он в недоумении. — Вы чего же ей так спину-то распахали! Рубец будет сантиметров тридцать!
   — И совсем не тридцать, а двадцать семь, — флегматично навскидку прикинул размеры шва пальцами второй хирург.
   — Знаешь, Аркадий! — назидательно отозвался заведующий, любуясь на ушитую рану. — Маленький хирург — маленький разрез. Большой хирург — большой разрез!
   На ушитую рану опустилась, будто накрыла белым крылом, положенная сестрой повязка. Ласково поблагодарив операционную сестру за работу, завотделением содрал испачканные перчатки. Потом оба доктора пошли себе прочь от стола, заглянув мимоходом в лицо больной. Их работа закончилась. Теперь опять было время Барашкова. Он должен был сейчас вывести Тину из наркоза.
   — Слава Богу, хоть жива, — буркнули хирурги и сняли с потных лиц маски. Аркадию уже было не до них.
   Давление у Тины теперь стало более-менее стабильным; жуткая свистопляска сердцебиения, сменявшаяся внезапно ужасным замедлением пульса, теперь, казалось, выровнялась. «Так ничего, — подумал Барашков. — На этом пока можно жить».
   Он решил вывозить Тину из операционной.
   — Парни, помогите переложить! — сказал он. Хирурги, уже успевшие раздеться, подошли. Они втроем подняли, положили больную на каталку, и Барашков, так и оставив ее пока на управляемом дыхании, повез ее в послеоперационную палату. Там их уже ждала Маша, привезшая из своего отделения всю необходимую аппаратуру для измерения биохимических показателей. По Машиным глазам он понял, что у него был какой-то странный вид. Глаза у нее сначала расширились, а потом сузились. Но она ничего не стала комментировать. Только вдруг перешла с ним на ты.
   — Переоденься и сядь! — сказала она Аркадию с неизвестно откуда взявшимися материнскими нотками в голосе. — Я все остальное сделаю сама. — Она кинула ему комок чистой одежды. Он отвернулся и влез в свои рабочие хлопчатобумажные штаны, затянув веревку на талии туже чуть не на пять сантиметров. «Кто хочет похудеть, того надо сюда!» — подумал он. Вся операция продолжалась чистого времени один час тридцать семь минут, как он сам записал во вкладыше к истории болезни, в листок, заполняемый анестезиологом.
   И вот теперь над Тиной уже хлопотала Мышка, а он сидел рядом перед наполовину опустошенным стаканом коньяка и чашкой кофе и в сотый раз прокручивал в голове весь ход операции. «Неужели же я что-то сделал не так?»
   Он рад был бы успокоить себя, но мучительная неизвестность дальнейшего беспокоила его все больше и больше.
   Аркадий вздохнул. Червь беспокойства снедал его. «Дело за патологоанатомом, надо просто ждать!» — сказал он себе и закрыл глаза. Тина под присмотром Маши дышала на аппарате ровно, спокойно. Аркадий наконец позволил себе немного расслабиться.
   А в операционной, переодевшиеся в сухое белье, хирурги посмотрели друг на друга, и старший спросил:
   — Ну что, парня-то с грыжей возьмем на операцию сегодня или уже ну его на фиг?
   — Грыжа неущемленная? — поинтересовался второй.
   — Неущемленная.
   — Ну, вы идите тогда, я один справлюсь, — предложил второй хирург. — Скажите сестре, чтоб звала парня, я сейчас перемоюсь!
   — Давай уж вместе! — вздохнул заведующий, и они оба снова пошли к раковинам для мытья рук, а расторопная операционная сестра уже снова пропитывала салфетки дезинфицирующими растворами. И вместе с парнем и с его грыжей в операционную вошел новый, свеженький пока, отделенческий анестезиолог.
   Ашот не спал. Но бодрствованием его состояние тоже нельзя было назвать. Четверо больных, соседей по палате, расползлись куда-то по своим делам. Утренний обход, на который он опоздал, провожая Тину, тоже закончился. Начались перевязки, поэтому Ашот был предоставлен сам себе. Свернувшись калачиком под одеялом, он все не мог унять внутреннюю дрожь. Некоторое время он полежал так, потом встал и еще накрылся сверху больничным халатом. Потом увидел на стуле у соседа запасное одеяло. Поверх халата положил и его и только тогда, полежав еще немного, почувствовал, что хоть медленно, но согревается.
   Мысленно обратил он свой взор куда-то в небеса, будто мост перекинул в белую ангароподобную американскую больницу. «Ну почему у нас в каждом отделении нет и десятой доли того оборудования, что имеется там? И нет рядом с Барашковым Нади? Никто лучше ее не мог бы помочь! Она и там, в Америке, старалась думать, а не лечить по однажды компьютером запущенным схемам. Рисковала, конечно. Страховые компании секли каждый ее шаг. Только попробуй отойди от неизвестно кем однажды апробированной схемы! Только попробуй применить не то лекарство, которое рекомендовано страховой компанией, а другое! Случись с больным что, засудят враз. Врач у них не врач. Будто машинист или летчик. На каждый плевок есть своя инструкция, и нельзя отойти от нее ни на шаг! Пусть даже во вред больному. Вот такой парадокс. Мы так не привыкли лечить. И Надя потихонечку, когда надо, когда никто не видел, смела лечить по-своему. Рисковала ужасно, но, как и все мы, лечила больных, а не болезни». Как здорово, если бы она послушалась его и вернулась назад. Он звал ее. Уговаривал. Обещал познакомить с коллегами. Хотел вместе с ней съездить к ее родителям в Питер. Просил ее показать ему город.
   — Поезжай один! Мне очень некогда. Отпуск не скоро. Родители тебя встретят и все покажут! Будут очень рады тебя принять. Расскажешь им о моем житье-бытье. Только не говори, какая у меня плохая комната, а то они расстроятся. Скажи, что все нормально. Работаю. Скоро буду по американским меркам полноценным врачом. Да в принципе они обо мне и так все знают, я им часто звоню.
   — Тебе ведь тоже нужно развеяться, отдохнуть! — не унимался Ашот. Почему-то ему хотелось вырвать Надю из этого жаркого американского климата, из этой больницы, оторвать ее от этого придурка — ее мужа. Хотелось вернуть ее назад, к любящим родителям, которые без нее стали быстро стареть, к набережной Обводного канала, к пронзительным крикам чаек. К нормальному режиму жизни, нормальной еде и, самое главное, к нормальному сну. Ашот с ужасом замечал, что от недосыпания и переутомления с каждым днем все худеет и тает Надино и так уже прозрачное лицо.
   На «их» бензоколонке повесили объявление о продаже. Билет для Ашота в Москву уже был заказан. День отъезда был назначен на определенное число. Три дня перед отлетом он еще хотел бы побыть в Нью-Йорке.
   — Я хочу пригласить тебя в ресторан! — официально объявил он Наде.
   — А когда? — Она растерянно смотрела в календарь. — У меня нет ни одного свободного вечера. Я или дежурю, или хожу заниматься, или принимаю больных на исследования, или сплю.
   — Как же быть? Ты не хочешь со мной попрощаться? — Вид у Ашота был в самом деле обескураженный.
   — Давай попрощаемся, как всегда, в кафе у бензоколонки. Возможно, когда ты вернешься, его уже продадут и все в нем будет не так.
   — Когда я вернусь… — сказал Ашот. — У меня билет с датой обратного вылета, но я не знаю… — Он помолчал, поднял голову и посмотрел в ярко-голубое, без единого облачка американское небо. — Я не знаю, Надя, когда я вернусь.
   — Тем более. — Она улыбнулась ему устало и беззащитно. — Мне будет тебя не хватать. Мы можем просто посидеть и помолчать в машине. Во всяком случае, это будет приятнее, чем смотреть на все эти американские рожи в их ресторане. Такое впечатление, что смотришь один и тот же бесконечно затянувшийся американский фильм. Впрочем, — она улыбнулась и похлопала его по руке, — я бы не отказалась, если бы ты угостил меня пирогом с малиновым вареньем!
   — Весь парадокс в том, — грустно улыбнулся Ашот, — что наши рожи ничем не лучше американских. Процент гнусности рож примерно одинаков везде. Просто эти рожи для нас, видимо, навсегда останутся чужими. А вот дети моей сестры их уже считают за своих. Они ассимилировались. И это нормально.
   Следующий день в больнице был для него последним. Он увольнялся перед отпуском. В больнице не отпускали санитаров в отпуск на месяц. Раскатывая тележки с оборудованием и каталки с больными по нужным местам, Ашот смотрел на самооткрывающиеся двери и вспоминал, как они с Аркадием возили каталки к лифту в своей родной больнице и все время попадали колесом в одну и ту же яму. «Интересно, заделали ее наконец или нет? — думал Ашот. — Как приеду, так сразу спрошу у него».
   Надю он увидел в тот день сразу же, когда она пришла на работу. Лицо ее было белее мела, на нем непонимающе остановились глаза, рука сжимала распечатанный конверт с официальным штампом. Надя переставляла ноги как автомат, когда шла по широкому проходу между отсеками. Ашота она просто не заметила, хотя он двигался с каталкой прямо на нее.
   — Что случилось? — Для того чтобы она его услышала, пришлось потрясти ее за плечо.
   — Вот, — подала она конверт.
   «Выражаем глубокое соболезнование», — было написано в самом конце официальной белой бумаги.
   — Он умер от передозировки, — добавила Надя. — Разреши мне пройти, меня ждут больные. — И она пошла в свой отсек и не выходила оттуда четыре часа. Всем больным, как это пишут в протоколах, была оказана своевременная и квалифицированная медицинская помощь.
   — Что ты теперь будешь делать? — спросил Ашот, уловив момент, когда из ее отсека вышел последний пациент — здоровенный мужчина в клетчатой рубашке. — Поедем со мной! Тебе больше нечего здесь искать!
   — Я хочу просто выспаться! — сказала она, но Ашоту казалось, что она его уже не видела и не слышала. — Скажу, что плохо себя чувствую. Поеду домой и буду спать трое суток подряд.
   — Тебе не нужно на похороны?
   — Его уже кремировали, — ответила она. — Письмо искало меня почти месяц. Прощай! Желаю тебе приятно съездить. Думаю, вряд ли ты вернешься.
   — А ты?
   — Съезжу туда, где он похоронен. А потом решу, стоит ли возвращаться сюда. Впрочем, мне остался год, — сказала она. — Наверное, все-таки стоит. Надо довести до конца однажды начатое. Чтобы когда-нибудь не сказать себе: «Тебе осталось немного, но ты не смогла!»
   — Отвезти тебя домой?
   — Нет, — сказала она. — Я хочу побыть одна. Не беспокойся!
   Под одеялом наконец действительно стало так тепло, что Ашот смог вытянуть ноги. «Почему я не заметил на часах, — ругнул он себя, — когда началась операция? Полежу еще немножко и пойду на разведку, — решил он. — Аркадий после операции будет занят, а вряд ли кто, кроме него, догадается мне сообщить».
   Он повернулся на спину, натянул на лицо одеяло. Он не хотел никого видеть, кроме Аркадия. Другой бок еще очень болел, и на нем нельзя было лежать. «Если бы ее привезли, я бы услышал, — подумал он. — Послеоперационная палата здесь неподалеку, я сам лежал там три дня. Значит, еще не закончили». О другом исходе операции он не хотел думать. Он стал вспоминать Тину. Не ту, распластанную на функциональной кровати, которую он видел два дня назад, а ту, энергичную и бодрую, умную и очень профессиональную Валентину Николаевну, у которой он научился многому в свое время. И как в старом фотоаппарте, у которого заело механизм перематывания пленки, лица Нади и Тины, хотя и были совершенно непохожи, как-то странно наложились одно на другое и слились в одно-единственное, одновременно и знакомое, и незнакомое, но очень дорогое лицо. А потом, заслонив его, откуда-то сзади, издалека выплыло еще одно лицо — Тани. Он вспомнил, как позавчера сидел в халате у окна своей палаты и смотрел, как двое мужиков, его соседей, играют за столиком в домино. Почему-то все замолчали, когда она вошла. Он узнал ее сразу и сразу сказал, что с тех пор, как они не виделись, она похорошела еще больше, и это было истинной правдой. Он увидел некоторое замешательство в ее лице. Неловко она положила к нему на постель пакет с яблоками и апельсинами.
   — Ложись, ложись! — сказала она, увидев, с каким трудом он, опираясь на палочку, встал и подошел к постели. — Я посижу рядом… Я все ждала, что ты позвонишь, — как только он сел, сказала она.
   — Я собирался, — он сам не понял, почему начал оправдываться, — но я не знал, все ли еще ты в Париже и одна ли?
   — Для этого телефон и существует, чтоб можно было позвонить и узнать. — Она сидела на старом, изрезанном стуле возле его кровати и смотрела в пол. Он замолчал, тоже не зная, что сказать. Он не ожидал встретить Таню здесь, в больнице, в роли беспомощного пациента. Он не был готов к такой встрече.
   — Ты давно приехала?
   — Неделю назад.
   — Почти как и я. Они опять помолчали.
   — Тебе было нелегко? — наконец спросил он, а сам подумал: «Надо было лучше расспросить про красоты Парижа, а то подумает, что я стал идиотом».
   — Ужасно трудно! — ответила ему Таня и рассмеялась.
   — Чему ты смеешься?
   — Сразу видно, что ты свой человек! Чужой в этом случае стал бы расспрашивать про красоты Парижа.
   — Я и об этом хотел спросить! — улыбнулся Ашот.
   — Там все чужое и все чужие! — сказала Татьяна. — Пока сам там не поживешь, понять это трудно. Я даже родителям не могу это рассказать. Хочу рассказать, а не могу. Вижу, они меня совсем не понимают. — Она замолчала, будто вспоминая. — Вот, например, праздники! Четырнадцатое июля — День взятия Бастилии, шум, грохот, иллюминация, по улицам течет праздничная толпа. Ты идешь вместе с ней, умом ты понимаешь эту толпу, но в душе у тебя чувство, будто ты побывал в зоопарке. Потому что тебе с детства помнится другая дата: 7 ноября, осенний дождь или первый снег, красные гвоздики, пирог с рыбой на столе, праздничный торт, шубы гостей в коридоре. Так было, когда я была еще совсем маленькая. Мне было плевать и на Ленина, и на революцию, но для меня это был праздник! Она помолчала.
   — Столько народу всегда рвалось в Париж! Артисты, художники, где они теперь все? Черт их знает, затерялись где-то… Оттуда посмотришь — и вся твоя страна, и твой дом, и твои родные похожи на один очень небольшой запутанный клубок, такой маленький, что все, что здесь ни случается, там представляется как твое личное дело. Тебе кажется, что это происходит именно с твоими близкими людьми, с твоим домом.
   Таня вспомнила, как она чуть не сошла с ума, когда узнала про «Норд-Ост». Ашот подумал, что никогда раньше не слышал от нее таких слов.
   — Но что самое интересное, — продолжала Татьяна, — как только уедешь оттуда, поживешь с недельку в нашей московской действительности, и будто само у тебя вырвется: «Господи Боже мой! Хоть бы опять куда-нибудь туда, подальше!»
   Ашот грустно хмыкнул. Он и сам в своих мыслях за время лежания на больничной койке не раз возвращался на теплую лужайку у дома, где босиком расхаживала Сусанна по прижухлой траве, где бегали и играли в мяч ее дети.
   — А у тебя-то как шла жизнь? — опомнившись от воспоминаний, спросила Татьяна.
   — Отлично! — ответил Ашот. — Я был в краях, где всегда тепло, обыватели живут хорошо, много едят и пьют, но они не такие, как мы. Ходят в церковь, стараются честно работать, напоминают детей, которым очень хочется быть послушными, потому что они знают — за хорошее поведение следует награда. Стараются не пакостить друг другу, потому что не любят нарушать законы. Где надо и не надо размахивают своим благом. Фискалят в полицию. Живут одним днем. Ты видишь перед собой квалифицированного санитара больницы.
   — Там действительно все очень сложно для нас?
   — Да, очень сложно. Я работал вместе с одной женщиной из Питера, Надей. Так ты не представляешь, через какие трудности пришлось ей пройти, чтобы стать только стажером, еще даже не полноценным врачом.
   Ашот не заметил, как увлекся, и стал рассказывать Тане и про больницу, и про Надю, и про то, как они сидели под лошадиными сбруями в забегаловке старого мексиканца.
   — Почему же ты не расскажешь о том, как ты с ней спал? — Синие, как льдинки, глаза Тани и такой же холодный голос моментально отрезвили его. Он почувствовал, будто холодный нож врезался ему под ребра и отсек от живого сердца кусок плоти.
   — Надя была мне другом, — тихо сказал Ашот и сжал зубы, чтобы унять дрожь подбородка. «Чертова астения! — подумал он. — Когда же наконец восстановятся нервы?»
   — Кто-то из знаменитых сказал, что с женщинами можно дружить либо до того, либо после! — Губы Тани презрительно искривились. — Не подумай чего-нибудь, мне просто интересно. Она была лучше меня? В постели, я имею в виду! Я ведь поняла, что дружили вы не один год!
   Ашот помолчал, медленно переводя взгляд с Таниных глаз на ее прямой нос, на высокие скулы, на красиво вырезанные упругие губы, на прекрасные русые волосы, обрамлявшие овал лица.
   — Красивая ты! — наконец сказал он. — И лицо у тебя красивое, и фигура замечательная. Но ответь же мне, дорогая моя… — Тут Ашот сделал паузу, и Таня угадала, что он сейчас скажет. Она ошиблась в нюансах, но не ошиблась принципиально в той мысли, которую он высказал вслух. — Но ответь же мне, — повторил Ашот. — Почему каждый раз, когда я с тобой разговариваю, выясняется, что ты совершенная, просто непроходимая дура? И не могла бы ты, хоть на короткое время, хотя бы только на то, когда мы видимся, а видимся мы достаточно редко, как-нибудь скрывать этот свой недостаток? Чтобы он не так бросался в глаза?
   Мужики, сидевшие в палате за домино и явно прислушивавшиеся к разговору, противно заржали. Таня поднялась со стула, устало поправила на его постели одеяло.
   — Желаю тебе скорее поправиться! — сказала она, повернулась и пошла к двери. Заходить еще в палату и к Тине у нее уже не было никакого желания.
   «Ну вот все и решилось само собой, а я действительно дура», — сказала она себе, спускаясь по лестнице.
   «Ну вот все и кончено! Дозвонился!» — подумал Ашот, встал, согнувшись, как старик, и снова пошел смотреть, чем закончится партия в домино. Мужики хотели его о чем-то спросить, но, увидев его лицо, не стали связываться.
   — Эй, чего разлегся! — вдруг услышал из-под одеяла Ашот. Он открыл глаза и увидел перед собой соседа с койки напротив. — На перевязку зовут! Сестра сказала, доктор велел тебе швы сегодня снять!
   — Иду! — Ашот осторожно повернулся на бок и уже из этого положения стал вставать. Но пока он вставал, поправлял свою пижаму, халат, так как даже в больничной одежде все-таки старался выглядеть пристойно, в дверях выросла дородная фигура медсестры в маске, с лотком в руках, накрытым марлевой салфеткой.
   — Сами доктор, а порядков не знаете! — укорила она его и легким движением свободной руки повалила на постель. — Лежите уж, сама к вам пришла, не идти же назад! Здесь сниму швы! — Судя по выраженной гнусавости, у нее был жестокий насморк.
   — Как там в операционной, не привезли еще больную? — спросил Ашот, обнажая оперированный бок и легонько сгибая ноги, чтобы было не так больно.
   — Заканчивают, наверное! — Сестра мельком взглянула на часы. — Сейчас приедут! Расслабься! — Она взяла из лотка в одну руку ножницы, а в другую зажим.
   — Вы простужены, что ли?
   — Да прицепилась зараза какая-то! — ответила медсестра. — Здесь в больнице как только не заразиться! Вон какие сквозняки! Отлежаться бы надо, а работать некому!
   «Все русские почему-то похожи на Надю, — подумал Ашот, глядя на сосредоточенное и даже опухшее от насморка лицо сестры, хотя было совершенно непонятно, что он нашел общего между прозрачной, похожей на тень тоненькой Надей и этой дородной, здоровой и сильной молодухой, да еще с наполовину закрытым маской лицом. — Что-то у всех русских женщин в лицах есть общее. То ли генетический отблеск перенесенных страданий… то ли философское отношение к ним». Швы ему сестра удалила играючи.
   — Ну, теперь можешь бегать! — Она провела палочкой с йодом и спиртом по молодому, формирующемуся рубцу и звонко хлопнула Ашота по животу резинкой пижамных штанов. — Ничего, доктор! — широко улыбнулась она и шмыгнула носом. — Живы будем, не помрем! А коли будем помирать — так один раз! — Она собрала свой лоток и выплыла из палаты, широко раскрыв перед собой дверь мощным пинком. Полы ее застегивающейся на спине медицинской куртки весело заколыхались сзади в такт шагам грузного тела, и Ашот подумал, что, может, действительно — если помирать, так уж лучше один раз и наверняка.
   — Меня вот вытащили! — вслух сказал он. — А Надя погибла.
   Он вспомнил, как в тот же последний вечер в Америке, когда он уже сдавал смену, в помещение больницы явился полицейский, которого Ашот знал в лицо и думал, что тот тоже его знает. Полицейский посмотрел на Ашота, но не стал пока подходить к нему, официальным голосом осведомился, где найти старшего. Ответственный за смену доктор Коллинз был как раз в своем отсеке. Полицейский прошел к нему, и они там о чем-то недолго разговаривали. Ашот хотел уже уходить, когда вышедший полицейский щелкнул пальцами в его сторону.