Страница:
Барашков сжал оба кулака и стукнул костяшками по прекрасному, под мрамор сделанному подоконнику.
— Как? — встала со своего места Мышка.
— Так! — сказал Аркадий. — Очевидно, вчера поздно вечером он шел сюда, в больницу. Был избит на улице какими-то подонками. Возможно, с целью ограбления. Доставлен случайным прохожим. Прооперирован экстренно ночью дежурными докторами. При нем были документы. Сегодня утром заведующий хирургией пришел на работу и по документам узнал его. В лицо Ашота было узнать невозможно. Заведующий хирургией позвонил мне.
— Так что же вы к нему не идете? — спросила Мышка. — Вы же можете там помочь?
— А я там был! — с какой-то странной интонацией ответил ей Барашков. Он развернулся к ней всем телом, и Мышке показалось, что он сейчас может ударить ее. — Но только чем я теперь могу там помочь?
Мышка поняла. Она приоткрыла маленький рот и с ужасом смотрела на Барашкова. Ей стало жалко его, жалко Ашота, жалко Тину, жалко Дорна, жалко всех и жалко себя. Она бы пожалела весь мир, но что она могла сделать конкретно? Она почувствовала себя маленькой девочкой, взвалившей на плечи непомерный груз.
— Кто я там такой? — раздельно, с издевкой проговорил Аркадий. — Раньше в больнице было одно отделение реанимации на всех. Мы были здесь хозяева. Мы лечили здесь больных так, как считали нужным. И к нам никто не совался с советами, нам никто не мешал. Теперь этого отделения нет. Вместо него ты, — он подчеркнул это «ты» еще раз и ткнул прямым белым пальцем в Мышку, — ты решила сделать отделение, в котором можно зарабатывать деньги. Поэтому мы живем отдельно от больницы. Хирурги, окулисты и прочие оперирующие специалисты выкрутились тем, что каждый у себя сделал палату, где лежат послеоперационные больные. Кто их там лечит, как и чем, мы понятия не имеем. Как не имеем и никакого влияния. Будем надеяться, что лечат больных там хорошо. Хотя по штату ни в одном из этих отделений специалист-реаниматолог не положен. Значит, они выкручиваются своими силами. Конечно, они обращаются иногда к нам. Но обращаются по своему желанию. А если такого желания у них нет?
Мышка уже знала, что он скажет дальше. Она села за свой стол, уткнула лицо в ладони.
— И вот прихожу в это отделение я, реаниматолог Барашков. И что, как ты думаешь, говорит мне дежурный врач, когда я начинаю там толкаться и лезть со своими, пускай и грамотными, советами? — Мышка молчала, да он и не ждал от нее ответа. Он закончил сам: — Они говорят мне: «Дорогой друг! Когда вы забирали от нас больных в свое отделение, мы не мешали вам работать. Вы лечили больных, вы за них отвечали. Теперь и вы не мешайте нам! Вы улучшаете свое благосостояние, а мы выполняем вашу работу. За больного доктора здесь отвечает наш врач, и пусть он и лечит его так, как считает нужным». И я уверен, — добавил с горечью Барашков, — что про себя они думают: «А не пошел бы ты, Барашков, отсюда к чертовой матери?»
Сейчас мы не можем повлиять на состояние Ашота. Завтра мы не сможем повлиять на состояние Тины, — с горечью продолжал он. — А ты тут сидишь, — он опять указал пальцем на Мышку, — во всей этой красе, и думаешь, что так и надо?
— А что мне надо делать? — подняла из ладоней заплаканное лицо Маша. — Если хотите, я пойду к главному врачу, попрошу, чтобы он временно откомандировал вас в третью хирургию к Ашоту. Правда, я никогда не слышала, чтобы так кто-то делал.
— А так никто никогда и не делал, — ответил Аркадий. — Отделение — это живой организм. Что это будет, если врачей станут дергать туда-сюда как марионеток?
— Но вы хоть видели, как его лечат? — спросила Мышка.
— Почти нет. — Аркадий вздохнул, стал опять тереть кулаком о кулак. — Я даже не успел его как следует посмотреть. Я пошел в ординаторскую, там не было никого. Пошел к заведующему — тот ушел мыться на операцию. Пошел в палату — там крутится новый доктор. Он встал на пороге. Мол, все делается как нужно, после поговорим. Тут же медсестра подскочила, к счастью, знакомая: «Все, все, все, Аркадий Петрович, не волнуйтесь, не мешайте, мы вас известим, когда он придет в себя!» — Аркадий опять треснул по подоконнику. — А он уже шестой час после операции не приходит в себя! — Подоконник опять содрогнулся от его удара. — Ты понимаешь хоть, что это значит?
Мышке показалось, что внутри у нее больше ничего нет, никаких внутренних органов, ни сердца, ни мозга, одна пустота. Она не успела ответить, открылась дверь, и в кабинет вошел Владик Дорн.
— Друзья собираются вновь! — с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, сказал он. — Вы так тут орали, — обратился он к Барашкову, — что я слышал ваш разговор из палат, хотя специально и не прислушивался. Боюсь, что то же самое слышали и больные. И может быть, не только на нашем этаже. Так я хочу вас спросить, вы что же, серьезно полагаете, что от нашего отделения нет никакой пользы? И мы тут сидим, этакие проклятые капиталисты, и накапливаем не принадлежащий нам капитал? — Мышка внезапно почувствовала, как ее внутренние органы, во всяком случае сердце, потихоньку возвращаются на место. — Но если бы это было так, — продолжал Дорн, — врачи из всех отделений не присылали бы нам своих больных во всех мало-мальски сложных случаях на диагностику, а больные не спешили бы расставаться со своими деньгами. Я уж не говорю о пользе отделения магнитно-резонансной томографии, которое тоже не существовало бы, будь у нас все по-старому! — Мышка выпрямилась и уже смелее смотрела на Барашкова. — А вам, Марья Филипповна, — повернулся к ней Дорн, — надо Барашкова просто уволить! Пусть он тогда идет хоть в третью хирургию, хоть в десятую или вообще неизвестно куда и там проявляет свои способности диагноста на пальцах! Кстати, в день получки вспомнит и о том, как он ругал здесь нашу зарплату!
— Ну, Владислав Федорович, это уж вы загнули! — огорчилась концом его выступления Маша, которая всегда желала одного только мира, не войны.
— Да мне и самому все это осточертело! — вдруг весьма неожиданно для Маши сказал Аркадий. — Вот прооперируют Валентину Николаевну, и я сам уйду!
— Аркадий Петрович! Зачем вы так? Не обижайтесь! — Маша стала заглядывать в лица обоих, пытаясь найти в них следы раскаяния. — Производственные конфликты бывают во всех учреждениях, я даже книжку по психологии читала! — жалобно говорила она. — Ну не ссорьтесь, пожалуйста, мы все здесь нужны друг другу!
— Не знаю, кто здесь кому нужен, — холодно произнес Владик Дорн, — но сейчас я должен у вас выяснить, куда мне завтра класть поступающего больного, который был запланирован именно на это число и на эту палату, в которой сегодня лежит ваша драгоценная Валентина Николаевна. Этот больной, — тут Владик Дорн сделал выразительную паузу, — собирается платить за лечение и будет мне сейчас звонить. Мы ведь, как известно, на самофинансировании. И что я должен ему ответить?
— Мы переведем Валентину Николаевну в соседнюю палату. — Мышка умоляющими глазами смотрела на Барашкова. — Она лишь ненамного меньше, чем та, в которой она сейчас находится! Ведь Валентина Николаевна не будет проводить в палате заседания какого-нибудь совета! — Мышка умильно сложила руки на груди, пытаясь добиться согласия. — А я пойду сейчас к главному врачу и попрошу его, чтобы он забирал своего родственника, который уже и так на халяву пролежал у нас десять суток. И вообще, судя по его состоянию, он уже должен ехать к себе на Украину и там веселить народ, а не прыгать у нас в отделении! Потом у нас есть еще коммерсант, чье состояние тоже не так уж плохо. Во всяком случае, вчера он довольно бодро проводил у нас совещание со своими сотрудниками. И в конце концов, у нас есть еще две небольшие запасные палаты!
Мышка говорила торопливо, так, чтобы Дорн не мог вставить реплику, но это не помогло.
— Человека такого ранга положить в запасную палату — все равно что плюнуть ему в лицо! Он больше никогда к нам не обратится! Что же касается коммерсанта, пусть хоть десять совещаний проводит у нас под присмотром. Лишь бы деньги платил.
— У нас все-таки больница, а не «Палас-отель», — значительным голосом произнес Барашков. — И больные должны стоять к нам в очередь за лечением, а не за комфортом. И своего нового больного клади либо на свободное место, либо на место юмориста. И если он не оценит твое лечение — пусть плюет куда хочет! Мне до этого дела нет, значит, ты так лечил! Но если кто тронет Тину с ее места хоть пальцем, будет иметь дело лично со мной! Никакая Марья Филипповна тогда тебя не спасет! У меня и справка от нашего психиатра есть! Так что учти! — пригрозил он на прощание Владику Дорну и вышел из кабинета. Маша посмотрела на Дорна, а тот на закрывающуюся за Барашковым дверь.
— Ну и долго ты будешь терпеть этого придурка? — зло сказал Мышке Дорн. — Имей в виду, скоро лопнет терпение у меня! — Почему-то он, увидев отчаяние в Машиных глазах, еще больше от этого разозлился и тоже, выходя из кабинета, хлопнул дверью. — Ничего не могут решить самостоятельно эти бабы! Ну ровным счетом ничего! — Он почему-то отнес сюда всех близких ему женщин — и Мышку, и Райку, и собственную мать, всю жизнь безвольно терпевшую его отца, и даже жену Аллу, хотя она ничего не знала о событиях в отделении и была совершенно ни в чем не виновата
«И бог его знает, что с этой делать!» — подумал он про больную с непонятного происхождения головной болью, к которой он направлялся в палату.
Мышка же отправилась смотреть куплетиста и коммерсанта, чтобы решить, кого из них выписывать из отделения, а кого оставлять. По дороге медсестра Рая подозвала ее к городскому телефону, установленному на посту.
«Кто это может звонить мне сюда, когда в кабинете давно уже есть другой номер?» — удивленно подумала Мышка и сказала:
— Алло?
В ответ ей раздался ужасно знакомый, но вместе с тем неузнаваемый пока голос. Так разговаривать с ней мог только достаточно близкий человек, которого, впрочем, она долго не видела и не слышала.
— Ну это же я, Таня! Соскучилась! — пояснил голос в трубке, и теперь в Мышкином сознании он тотчас же трансформировался в прекрасное лицо, обрамленное белокурыми волосами, в глаза ясной синевы, в статную фигуру, в насмешливую речь, в спокойное отношение к делам.
— Ты приехала! — сказала Маша и почувствовала искреннюю радость оттого, что прежняя подруга по работе, с которой вместе они прожили в отделении два года, опять где-то недалеко.
— Приехала! — В голосе Тани послышалась хорошо знакомая Мышке насмешка. — Может, встретимся? — спросила она.
— Конечно! Поедем к нам в гости! Ты ведь еще никогда не была у меня дома, — ответила с радостью Маша. Ей было приятно после двухлетнего расставания опять повидать Таню, расспросить о ее работе в Париже и самой рассказать обо всем, что случилось за последнее время, — о Тине, об Ашоте, о Барашкове. Единственный, о ком не хотелось говорить с Таней, был Владик Дорн.
«Она из Парижа, наверное, вернулась красивее, чем была! — с завистью, ранее не испытываемой к Татьяниной красоте, подумала Мышка. — Не надо, чтобы она приходила ко мне на работу. Это будет уж чересчур!» Она представила выражение лица Дорна, если бы он увидел Татьяну. Каким-то чутьем Мышка понимала, что Владик отнюдь не чурается женской красоты. Иногда она даже подмечала какие-то странные взгляды, которыми обменивались Дорн и хорошенькая медсестра Рая.
«Ну, это уж на его совести!» — подумала Мышка, и они с Таней условились о встрече у черной головы Пушкина на лестнице одноименной станции метро.
В палате у Генриетты Львовны сидела американская внучка и показывала какие-то документы. Подбородок у бабушки мелко дрожал, а на подведенных синим карандашом веках выступили слезинки.
— Какие-то проблемы? — осторожно спросила Мышка после того, как поздоровалась с американкой за руку. Рукопожатие гостьи было решительным. Мышка отметила пунктуальность американской родственницы. Срок договора о пребывании Генриетты Львовны в отделении истекал завтра.
— Я так привыкла уже жить в больнице, что не хочу расставаться с вами! — Генриетта Львовна ухватилась за Мышкину руку как утопающий за соломинку.
— Наверное, есть причины, которые не могут позволить вам остаться, — осторожно начала Мышка, — хотя я бы не возражала, если бы вы не покидали нас. Мы все очень привыкли к вам и, не скрою, — тут Мышка искренне улыбнулась, она действительно думала то, что говорила, — иногда берем с вас пример жизненной стойкости!
— Мы должны ехать в Америку! — сказала Мышке американка. — Здесь быть слишком далеко! В Америке есть прекрасные интернаты для пожилых людей! В некоторых из них можно даже выходить в сад! И пожилые люди находятся там не только под попечительством медицинского персонала, но и церкви, чего нет здесь!
При этих словах американка подняла глаза к небу, как бы призывая Бога в свидетели.
— Да я церковников терпеть не могу! — сказала вдруг Генриетта Львовна. — Этот ваш Бог даже от лагерей не мог никого спасти! За что он убил там нежнейшую девочку Симочку Магеллан?
Мышка с удивлением отметила, что в разговорах с ней Генриетта Львовна никогда не высказывалась ни о лагерях, ни о Боге. Ее интересовали гораздо более близкие и земные дела — показатели давления, крови, меню на день и почему те или иные продукты ей нельзя есть, личная жизнь местной парикмахерши, с которой они разговаривали часами, кремы для лица, которые она просила купить Мышку, ну и, конечно, Владик Дорн.
— У меня есть прекрасные документы! — сказала американская родственница и протянула Мышке какие-то проспекты. — Это сведения об американских домах, в которых живут пожилые люди. Не ехать туда — значит упустить хороший шанс!
— Мои шансы на жизнь были определены еще семьдесят лет назад! — заметила Генриетта Львовна.
— Если вы хотите увезти вашу родственницу, — сказала Мышка, — я не могу возражать. Перелет на самолете, даже длительный, ей сейчас не противопоказан.
— Я не хочу никуда лететь! — заявила бабушка. — Я хочу остаться здесь, я привыкла к этому клену!
— К чему? — хором переспросили Мышка и родственница. Родственница действительно не поняла, что означает это слово, а Мышка потому, что привычка к клену показалась ей абсурдной.
— Вот к этому клену! — торжественно сказала Генриетта Львовна. — Он теперь единственный мой настоящий друг! Мы с ним даже переговариваемся, я даже читаю ему вслух стихи.
Американка наконец поняла и ответила:
— В Америке имеется столько кленов! У вас там будет очень много друзей!
Решение американки было бесповоротным. Сдача внаем двух комнат бабушкиной квартиры (в остальных были закрыты вещи и всякий хлам) москвичам в течение месяца стоила смехотворно мало — максимум три-четыре дня жизни в европейского уровня отеле средней руки. В голове американки созрел беспроигрышный план. Она собиралась произвести в двух комнатах ремонт и сдать их на время американским приятелям и знакомым. Это стоило бы гораздо дороже. Многие из них уже выражали желание приехать посмотреть Москву. Родственница собиралась организовать в квартире Генриетты! Львовны нечто вроде частного пансионата. Если бы дело по-, шло, она могла бы отремонтировать квартиру всерьез и делать на ней хорошие деньги. Оставлять в Москве бабушку было никак нельзя. Да и бабушке, как считала родственница, ; в американском климате будет гораздо лучше, чем сидеть безвылазно в этой комнатушке в больнице. Она озвучила последнюю мысль.
— Вы здесь сидите в одной комнате, а там будете гулять ходить!
— А куда мне в Америке-то ходить? — спросила Генриетта Львовна.
— В церковь, — пожала плечами родственница. — В парикмахерскую.
— А на что я там буду жить?
— У вас будет пенсия, — старательно объясняла племянница.
Мышке надоело слушать, и она решила идти. «Это семейное дело, — подумала она, — пусть поступают как хотят. Комнатка, видимо, будет свободной, лежать в ней найдется мало желающих, но плевать. Доход с Генриетты был не такой уж большой. Захочет лететь — пусть летит! Документы я выдам».
— Я с вами прощаюсь, — сказала она вслух. — Желаю всех благ и удачи! Выписные документы, если понадобятся, будут у сестры на посту.
Генриетта Львовна поняла ее слова как желание освободить палату и зарыдала в голос. Американка, уже немного привыкшая к неписаным русским законам, достала из сумки красивую коробку конфет.
— А не хотите уезжать, так оставайтесь! — веселым голосом сказала Мышка и похлопала Генриетту по плечу.
— О, это шутка! Шутка! — торопливо сказала американка и сделала большие глаза. Маша взяла коробку под мышку и вышла из комнаты.
«Однако, видимо, она твердо решила бабушку увезти. — Настойчивость родственницы не выходила у Мышки из головы. — Может, и к лучшему, говорят, в Америке очень хороший уход. Генриетте действительно надо гулять, а тут она сидит целый день в палате. Разве же это дело?» — И, зайдя в кабинет, Мышка не утерпела, раскрыла коробку и выбрала самую красивую на вид конфету.
Когда Тина открыла глаза, то увидела мать, сидящую возле нее. Мама тут же бодро улыбнулась и быстро спрятала носовой платок.
— Не прячь, мамочка, я же вижу, глаза у тебя все равно красные!
Женщина быстро вздохнула, выравнивая дыхание, и приняла энергичный вид.
— Аркадий Петрович сказал, что если ты захочешь, то можно поесть. Я тебе бульончику свежего принесла!
— Не хочу, мама. Ничего не хочу.
Мать не стала настаивать, Барашков довольно подробно обрисовал ей состояние Тины. А Тина не хотела смотреть на мать, боялась, что расплачется. У нее болели все кости, мышцы, голова, ныла рана от катетера под ключицей, болело все, что только может болеть, и Тине даже страшно было предположить, что она еще будет вдобавок сотрясаться от плача. Поэтому они с мамой довольно долго пребывали в молчании и только крепко держали друг друга за руки. Тина, чтобы хоть так успокоить мать, мать же хотела через руки передать дочери всю свою энергию.
В палате была медсестра, которая периодически подходила к Тине, проверяла ее состояние. В данную минуту все было относительно спокойно. Медсестра осталась сидеть за своим столиком.
— Тебе пора идти! Там Леночка! — Тина осторожно отняла от матери свою руку. При этих словах мама опять заплакала. Тина осторожно повернула голову и как-то явно вдруг увидела, что лицо у матери враз осунулось, постарело. «Ела ли она сама сегодня? — подумала Тина. — Наверное, нет. А ведь на ней еще Леночка и отец».
— Иди, мама, пора! — опять сказала она. — А в день, когда меня будут оперировать, пожалуйста, сделай прическу. Я не хочу, чтобы ты разговаривала с докторами некрасивая. Ты должна выглядеть даже лучше, чем обычно. Мужество всегда вызывает уважение.
— Сделаю! — закивала головой мать и внезапно с новой силой, сотрясаясь от плача, припала к Тининой руке. — Прости меня, дочка, прости! — еле-еле сквозь рыдания могла разобрать Тина.
— Что ты, мама, о чем?
— Я за Леночкой проглядела тебя! Проглядела! Всегда думала — Леночка больна, но, слава Богу, хоть Валечка здоровая, сильная! А вот как оно оказалось! И вмешиваться я в;.» твою жизнь не хотела, думала, что ты сама разберешься с этим ? твоим мужчиной, с Азарцевым. Он ведь звонил мне вчера.
— Звонил? Зачем? — удивилась Тина. В груди ее была пустота. Казалось, что она никогда не сможет больше испытывать никаких эмоций. Она боялась даже просто шевелиться, потому что от любого напряжения снова приходили эти ужасные приступы — страх удушья, биение сердца, ужасная дрожь внутри, помутнение разума, тошнота.
— Он спрашивал, не у нас ли ты. Сказал, что звонил тебе, но ты не отвечаешь.
— А ты что ответила?
— Так я ведь только сегодня узнала, что ты здесь! Сказала ему, что не знаю.
— Ну и хорошо. Я не хочу, чтобы он приезжал. Не хочу, чтобы меня видел. И сама видеть его не хочу.
— Так что сказать, если он снова будет звонить?
— Надеюсь, что не будет. Но если все-таки позвонит, скажи, что я уехала отдыхать. Далеко и надолго. За границу. И здесь меня нет.
Мать поняла, что Тина не кокетничает, да и до кокетства ли ей сейчас было. Но все равно ей стало жаль, что, очевидно, закончился этот роман дочери. Она была незнакома с Азарцевым, но несколько раз разговаривала с ним по телефону. Ей был приятен его негромкий спокойный голос.
«Но не до романов сейчас. Выжить бы!» И от этих простых мыслей у матери вдруг опять так заломило в груди, что она, пытаясь скрыть боль, плотно прижала руку к сердцу.
— Попроси у сестры валокордин! — сказала ей Тина, заметив этот жест. Сестра не дремала и через секунду уже была возле них со стеклянной мензуркой.
— Папа приедет обязательно! — на прощание произнесла мать и прижалась к Тининому лицу. Ощущение было ужасным. Влажная холодная кожа, чужой запах. Ничего не осталось от того детского, что так хорошо помнила мать. «Боже, что сделала с ней болезнь! Хуже, чем с Леночкой!» — подумала она и быстро пошла из комнаты. Она испугалась, что Тина заметит выражение ее лица. Но Тина ничего не заметила. Она внезапно вспомнила про одно дело.
— Постой! — Мать уже была в дверях, когда Тина вдруг неожиданно ее позвала. — Привези деньги! Они лежат в коридоре в моей квартире, в коробке из-под обуви. Там много денег, все в долларах. Азарцев мне начислял зарплату, будто бы за работу, но я работала у него очень мало, а деньги эти не тратила. Говорила ему, чтобы он забрал их, но он не хотел. Но теперь деваться некуда, надо деньги привезти и отдать Барашкову. Он знает, кому и сколько придется платить. Нехорошо, если ему придется платить за меня. — Тина устала говорить и закрыла глаза.
— Я все сделаю, дочка, — сказала мать, но дочь уже не слышала ее слов, она опять уснула.
— Подкупили тебя тридцатью сребрениками? — насмешливо спросил Барашков, входя к Мышке в кабинет и видя на столе раскрытую коробку конфет. Мышка ничего ему не ответила, продолжая просматривать какие-то бумаги и прихлебывать чай из своей изящной фарфоровой чашечки. — Спровадила, значит, все-таки старушку в Америку? — не унимался Барашков, — Ну, там ей каюк и придет! Старые люди плохо переносят смену обстановки.
— Аркадий Петрович! — оторвалась Мышка от своих солидных бумаг и посмотрела на Барашкова ясными бусинками-глазами. — Какой резон нам с вами вмешиваться в чужие дела? Приехала за госпожой Зиммельбаум родственница — ну и приехала! Хочет забрать? Пусть забирает. Гораздо хуже, если бы не приехал никто и деньги перестали поступать. Вот тогда что с Генриеттой Львовной приказали бы делать?
— А все равно она там, в этой хваленой Америке, концы отдаст! — с какой-то непонятной настойчивостью продолжал давить Барашков. — Вон у Ашота родители умерли один за другим, да и все! Без каких-либо особенных причин. А здесь, я уверен, жили бы еще да жили. Кавказские люди вообще долго живут!
— Воля ваша, я вмешиваться не хочу! — Мышка опять углубилась в бумаги.
Барашков заметил, что, пребывая за столом, она теперь надевала очки. «Не идут они ей, — заметил про себя Барашков. — Надела она их, наверное, для солидности, но все равно солидности никакой. Мышка и мышка. Только теперь в очках». Вслух он сказал:
— Вот все вы такие, молодое поколение. Ни до чего вам дела нет. А вот если ты помнишь, — он назидательно поднял вверх указательный палец, — Тина тогда, в последний наш день работы, девчонку с ожогами чужой тетке не отдала. Сейчас девчонка жива-здорова, а если бы та тетка стала ее перевозить от нас, еще неизвестно, как бы все обернулось.
— Вы прямо как Валерий Павлович стали! — не удержавшись, заметила с раздражением Мышка. — Все вам не нравиться, ничем вам не угодишь! Но, во-первых, должна вам напомнить, что девочку ту, Нику Романову, от нас все-таки перевели…
— Да, но не в критической ситуации, а когда ее состояние уже стало стабильным! В этом большая разница! — перебил Мышку Барашков.
— Пусть! Все равно сейчас уже никому ничего доказать невозможно, — продолжала Мышка, — а во-вторых, и это самое главное, что когда та тетка получила от Валентины Николаевны отказ, она пошла жаловаться на нее главному врачу, а тут подвернулись все мы с Таниным днем рождения. И теперь вы имеете то, что мы все имеем. Отделение разогнали, а мне уже пришлось только подобрать остатки. А не прогони тогда Валентина Николаевна эту тетку, глядишь, ничего бы и не было. И работали бы мы с вами здесь, как работали. Так что неизвестно, что лучше…
— Как и неизвестно, была бы жива сейчас эта девочка, Ника Романова, или нет! — заключил Барашков.
— Это бессмысленный спор. — Мышка снова углубилась в бумаги. — Лучше скажите, как там Ашот?
Барашков вздохнул. Помолчал. Потом широко улыбнулся, и от его улыбки будто улыбнулись все звезды на небе, будто заиграло солнце в Мышкиных волосах.
— Стал бы я с тобой тут философствовать, если там все было бы плохо! — Барашков счастливо зажмурился, потом выдохнул, открыл глаза. — Ашот пришел в сознание час назад!
— Ну?! — Мышка тоже радостно заулыбалась, но потом озабоченно спросила: — А глаз-то у него цел? Видит?
— Глаз в повязке. Да и вообще голова забинтована. У него же еще в теменной области большая рана с гематомой, ударили сзади чем-то тяжелым. Но это ничего. Рану ушили, главное — кровоизлияния в полости черепа нет. Теперь вопрос, — как будет в брюшной полости. Селезенку удалять не стали — просто ушили, печень тоже ушили. Кровь отсосали. Новую перелили. Вся надежда теперь на антибиотики и внутренние резервы организма. Я к нему Людмилу послал, пусть свою гомеопатию подключает. Но, главное, он меня уже узнал! По голосу! А второй глаз у него точно видит. Он сам сказал.
— Как? — встала со своего места Мышка.
— Так! — сказал Аркадий. — Очевидно, вчера поздно вечером он шел сюда, в больницу. Был избит на улице какими-то подонками. Возможно, с целью ограбления. Доставлен случайным прохожим. Прооперирован экстренно ночью дежурными докторами. При нем были документы. Сегодня утром заведующий хирургией пришел на работу и по документам узнал его. В лицо Ашота было узнать невозможно. Заведующий хирургией позвонил мне.
— Так что же вы к нему не идете? — спросила Мышка. — Вы же можете там помочь?
— А я там был! — с какой-то странной интонацией ответил ей Барашков. Он развернулся к ней всем телом, и Мышке показалось, что он сейчас может ударить ее. — Но только чем я теперь могу там помочь?
Мышка поняла. Она приоткрыла маленький рот и с ужасом смотрела на Барашкова. Ей стало жалко его, жалко Ашота, жалко Тину, жалко Дорна, жалко всех и жалко себя. Она бы пожалела весь мир, но что она могла сделать конкретно? Она почувствовала себя маленькой девочкой, взвалившей на плечи непомерный груз.
— Кто я там такой? — раздельно, с издевкой проговорил Аркадий. — Раньше в больнице было одно отделение реанимации на всех. Мы были здесь хозяева. Мы лечили здесь больных так, как считали нужным. И к нам никто не совался с советами, нам никто не мешал. Теперь этого отделения нет. Вместо него ты, — он подчеркнул это «ты» еще раз и ткнул прямым белым пальцем в Мышку, — ты решила сделать отделение, в котором можно зарабатывать деньги. Поэтому мы живем отдельно от больницы. Хирурги, окулисты и прочие оперирующие специалисты выкрутились тем, что каждый у себя сделал палату, где лежат послеоперационные больные. Кто их там лечит, как и чем, мы понятия не имеем. Как не имеем и никакого влияния. Будем надеяться, что лечат больных там хорошо. Хотя по штату ни в одном из этих отделений специалист-реаниматолог не положен. Значит, они выкручиваются своими силами. Конечно, они обращаются иногда к нам. Но обращаются по своему желанию. А если такого желания у них нет?
Мышка уже знала, что он скажет дальше. Она села за свой стол, уткнула лицо в ладони.
— И вот прихожу в это отделение я, реаниматолог Барашков. И что, как ты думаешь, говорит мне дежурный врач, когда я начинаю там толкаться и лезть со своими, пускай и грамотными, советами? — Мышка молчала, да он и не ждал от нее ответа. Он закончил сам: — Они говорят мне: «Дорогой друг! Когда вы забирали от нас больных в свое отделение, мы не мешали вам работать. Вы лечили больных, вы за них отвечали. Теперь и вы не мешайте нам! Вы улучшаете свое благосостояние, а мы выполняем вашу работу. За больного доктора здесь отвечает наш врач, и пусть он и лечит его так, как считает нужным». И я уверен, — добавил с горечью Барашков, — что про себя они думают: «А не пошел бы ты, Барашков, отсюда к чертовой матери?»
Сейчас мы не можем повлиять на состояние Ашота. Завтра мы не сможем повлиять на состояние Тины, — с горечью продолжал он. — А ты тут сидишь, — он опять указал пальцем на Мышку, — во всей этой красе, и думаешь, что так и надо?
— А что мне надо делать? — подняла из ладоней заплаканное лицо Маша. — Если хотите, я пойду к главному врачу, попрошу, чтобы он временно откомандировал вас в третью хирургию к Ашоту. Правда, я никогда не слышала, чтобы так кто-то делал.
— А так никто никогда и не делал, — ответил Аркадий. — Отделение — это живой организм. Что это будет, если врачей станут дергать туда-сюда как марионеток?
— Но вы хоть видели, как его лечат? — спросила Мышка.
— Почти нет. — Аркадий вздохнул, стал опять тереть кулаком о кулак. — Я даже не успел его как следует посмотреть. Я пошел в ординаторскую, там не было никого. Пошел к заведующему — тот ушел мыться на операцию. Пошел в палату — там крутится новый доктор. Он встал на пороге. Мол, все делается как нужно, после поговорим. Тут же медсестра подскочила, к счастью, знакомая: «Все, все, все, Аркадий Петрович, не волнуйтесь, не мешайте, мы вас известим, когда он придет в себя!» — Аркадий опять треснул по подоконнику. — А он уже шестой час после операции не приходит в себя! — Подоконник опять содрогнулся от его удара. — Ты понимаешь хоть, что это значит?
Мышке показалось, что внутри у нее больше ничего нет, никаких внутренних органов, ни сердца, ни мозга, одна пустота. Она не успела ответить, открылась дверь, и в кабинет вошел Владик Дорн.
— Друзья собираются вновь! — с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, сказал он. — Вы так тут орали, — обратился он к Барашкову, — что я слышал ваш разговор из палат, хотя специально и не прислушивался. Боюсь, что то же самое слышали и больные. И может быть, не только на нашем этаже. Так я хочу вас спросить, вы что же, серьезно полагаете, что от нашего отделения нет никакой пользы? И мы тут сидим, этакие проклятые капиталисты, и накапливаем не принадлежащий нам капитал? — Мышка внезапно почувствовала, как ее внутренние органы, во всяком случае сердце, потихоньку возвращаются на место. — Но если бы это было так, — продолжал Дорн, — врачи из всех отделений не присылали бы нам своих больных во всех мало-мальски сложных случаях на диагностику, а больные не спешили бы расставаться со своими деньгами. Я уж не говорю о пользе отделения магнитно-резонансной томографии, которое тоже не существовало бы, будь у нас все по-старому! — Мышка выпрямилась и уже смелее смотрела на Барашкова. — А вам, Марья Филипповна, — повернулся к ней Дорн, — надо Барашкова просто уволить! Пусть он тогда идет хоть в третью хирургию, хоть в десятую или вообще неизвестно куда и там проявляет свои способности диагноста на пальцах! Кстати, в день получки вспомнит и о том, как он ругал здесь нашу зарплату!
— Ну, Владислав Федорович, это уж вы загнули! — огорчилась концом его выступления Маша, которая всегда желала одного только мира, не войны.
— Да мне и самому все это осточертело! — вдруг весьма неожиданно для Маши сказал Аркадий. — Вот прооперируют Валентину Николаевну, и я сам уйду!
— Аркадий Петрович! Зачем вы так? Не обижайтесь! — Маша стала заглядывать в лица обоих, пытаясь найти в них следы раскаяния. — Производственные конфликты бывают во всех учреждениях, я даже книжку по психологии читала! — жалобно говорила она. — Ну не ссорьтесь, пожалуйста, мы все здесь нужны друг другу!
— Не знаю, кто здесь кому нужен, — холодно произнес Владик Дорн, — но сейчас я должен у вас выяснить, куда мне завтра класть поступающего больного, который был запланирован именно на это число и на эту палату, в которой сегодня лежит ваша драгоценная Валентина Николаевна. Этот больной, — тут Владик Дорн сделал выразительную паузу, — собирается платить за лечение и будет мне сейчас звонить. Мы ведь, как известно, на самофинансировании. И что я должен ему ответить?
— Мы переведем Валентину Николаевну в соседнюю палату. — Мышка умоляющими глазами смотрела на Барашкова. — Она лишь ненамного меньше, чем та, в которой она сейчас находится! Ведь Валентина Николаевна не будет проводить в палате заседания какого-нибудь совета! — Мышка умильно сложила руки на груди, пытаясь добиться согласия. — А я пойду сейчас к главному врачу и попрошу его, чтобы он забирал своего родственника, который уже и так на халяву пролежал у нас десять суток. И вообще, судя по его состоянию, он уже должен ехать к себе на Украину и там веселить народ, а не прыгать у нас в отделении! Потом у нас есть еще коммерсант, чье состояние тоже не так уж плохо. Во всяком случае, вчера он довольно бодро проводил у нас совещание со своими сотрудниками. И в конце концов, у нас есть еще две небольшие запасные палаты!
Мышка говорила торопливо, так, чтобы Дорн не мог вставить реплику, но это не помогло.
— Человека такого ранга положить в запасную палату — все равно что плюнуть ему в лицо! Он больше никогда к нам не обратится! Что же касается коммерсанта, пусть хоть десять совещаний проводит у нас под присмотром. Лишь бы деньги платил.
— У нас все-таки больница, а не «Палас-отель», — значительным голосом произнес Барашков. — И больные должны стоять к нам в очередь за лечением, а не за комфортом. И своего нового больного клади либо на свободное место, либо на место юмориста. И если он не оценит твое лечение — пусть плюет куда хочет! Мне до этого дела нет, значит, ты так лечил! Но если кто тронет Тину с ее места хоть пальцем, будет иметь дело лично со мной! Никакая Марья Филипповна тогда тебя не спасет! У меня и справка от нашего психиатра есть! Так что учти! — пригрозил он на прощание Владику Дорну и вышел из кабинета. Маша посмотрела на Дорна, а тот на закрывающуюся за Барашковым дверь.
— Ну и долго ты будешь терпеть этого придурка? — зло сказал Мышке Дорн. — Имей в виду, скоро лопнет терпение у меня! — Почему-то он, увидев отчаяние в Машиных глазах, еще больше от этого разозлился и тоже, выходя из кабинета, хлопнул дверью. — Ничего не могут решить самостоятельно эти бабы! Ну ровным счетом ничего! — Он почему-то отнес сюда всех близких ему женщин — и Мышку, и Райку, и собственную мать, всю жизнь безвольно терпевшую его отца, и даже жену Аллу, хотя она ничего не знала о событиях в отделении и была совершенно ни в чем не виновата
«И бог его знает, что с этой делать!» — подумал он про больную с непонятного происхождения головной болью, к которой он направлялся в палату.
Мышка же отправилась смотреть куплетиста и коммерсанта, чтобы решить, кого из них выписывать из отделения, а кого оставлять. По дороге медсестра Рая подозвала ее к городскому телефону, установленному на посту.
«Кто это может звонить мне сюда, когда в кабинете давно уже есть другой номер?» — удивленно подумала Мышка и сказала:
— Алло?
В ответ ей раздался ужасно знакомый, но вместе с тем неузнаваемый пока голос. Так разговаривать с ней мог только достаточно близкий человек, которого, впрочем, она долго не видела и не слышала.
— Ну это же я, Таня! Соскучилась! — пояснил голос в трубке, и теперь в Мышкином сознании он тотчас же трансформировался в прекрасное лицо, обрамленное белокурыми волосами, в глаза ясной синевы, в статную фигуру, в насмешливую речь, в спокойное отношение к делам.
— Ты приехала! — сказала Маша и почувствовала искреннюю радость оттого, что прежняя подруга по работе, с которой вместе они прожили в отделении два года, опять где-то недалеко.
— Приехала! — В голосе Тани послышалась хорошо знакомая Мышке насмешка. — Может, встретимся? — спросила она.
— Конечно! Поедем к нам в гости! Ты ведь еще никогда не была у меня дома, — ответила с радостью Маша. Ей было приятно после двухлетнего расставания опять повидать Таню, расспросить о ее работе в Париже и самой рассказать обо всем, что случилось за последнее время, — о Тине, об Ашоте, о Барашкове. Единственный, о ком не хотелось говорить с Таней, был Владик Дорн.
«Она из Парижа, наверное, вернулась красивее, чем была! — с завистью, ранее не испытываемой к Татьяниной красоте, подумала Мышка. — Не надо, чтобы она приходила ко мне на работу. Это будет уж чересчур!» Она представила выражение лица Дорна, если бы он увидел Татьяну. Каким-то чутьем Мышка понимала, что Владик отнюдь не чурается женской красоты. Иногда она даже подмечала какие-то странные взгляды, которыми обменивались Дорн и хорошенькая медсестра Рая.
«Ну, это уж на его совести!» — подумала Мышка, и они с Таней условились о встрече у черной головы Пушкина на лестнице одноименной станции метро.
В палате у Генриетты Львовны сидела американская внучка и показывала какие-то документы. Подбородок у бабушки мелко дрожал, а на подведенных синим карандашом веках выступили слезинки.
— Какие-то проблемы? — осторожно спросила Мышка после того, как поздоровалась с американкой за руку. Рукопожатие гостьи было решительным. Мышка отметила пунктуальность американской родственницы. Срок договора о пребывании Генриетты Львовны в отделении истекал завтра.
— Я так привыкла уже жить в больнице, что не хочу расставаться с вами! — Генриетта Львовна ухватилась за Мышкину руку как утопающий за соломинку.
— Наверное, есть причины, которые не могут позволить вам остаться, — осторожно начала Мышка, — хотя я бы не возражала, если бы вы не покидали нас. Мы все очень привыкли к вам и, не скрою, — тут Мышка искренне улыбнулась, она действительно думала то, что говорила, — иногда берем с вас пример жизненной стойкости!
— Мы должны ехать в Америку! — сказала Мышке американка. — Здесь быть слишком далеко! В Америке есть прекрасные интернаты для пожилых людей! В некоторых из них можно даже выходить в сад! И пожилые люди находятся там не только под попечительством медицинского персонала, но и церкви, чего нет здесь!
При этих словах американка подняла глаза к небу, как бы призывая Бога в свидетели.
— Да я церковников терпеть не могу! — сказала вдруг Генриетта Львовна. — Этот ваш Бог даже от лагерей не мог никого спасти! За что он убил там нежнейшую девочку Симочку Магеллан?
Мышка с удивлением отметила, что в разговорах с ней Генриетта Львовна никогда не высказывалась ни о лагерях, ни о Боге. Ее интересовали гораздо более близкие и земные дела — показатели давления, крови, меню на день и почему те или иные продукты ей нельзя есть, личная жизнь местной парикмахерши, с которой они разговаривали часами, кремы для лица, которые она просила купить Мышку, ну и, конечно, Владик Дорн.
— У меня есть прекрасные документы! — сказала американская родственница и протянула Мышке какие-то проспекты. — Это сведения об американских домах, в которых живут пожилые люди. Не ехать туда — значит упустить хороший шанс!
— Мои шансы на жизнь были определены еще семьдесят лет назад! — заметила Генриетта Львовна.
— Если вы хотите увезти вашу родственницу, — сказала Мышка, — я не могу возражать. Перелет на самолете, даже длительный, ей сейчас не противопоказан.
— Я не хочу никуда лететь! — заявила бабушка. — Я хочу остаться здесь, я привыкла к этому клену!
— К чему? — хором переспросили Мышка и родственница. Родственница действительно не поняла, что означает это слово, а Мышка потому, что привычка к клену показалась ей абсурдной.
— Вот к этому клену! — торжественно сказала Генриетта Львовна. — Он теперь единственный мой настоящий друг! Мы с ним даже переговариваемся, я даже читаю ему вслух стихи.
Американка наконец поняла и ответила:
— В Америке имеется столько кленов! У вас там будет очень много друзей!
Решение американки было бесповоротным. Сдача внаем двух комнат бабушкиной квартиры (в остальных были закрыты вещи и всякий хлам) москвичам в течение месяца стоила смехотворно мало — максимум три-четыре дня жизни в европейского уровня отеле средней руки. В голове американки созрел беспроигрышный план. Она собиралась произвести в двух комнатах ремонт и сдать их на время американским приятелям и знакомым. Это стоило бы гораздо дороже. Многие из них уже выражали желание приехать посмотреть Москву. Родственница собиралась организовать в квартире Генриетты! Львовны нечто вроде частного пансионата. Если бы дело по-, шло, она могла бы отремонтировать квартиру всерьез и делать на ней хорошие деньги. Оставлять в Москве бабушку было никак нельзя. Да и бабушке, как считала родственница, ; в американском климате будет гораздо лучше, чем сидеть безвылазно в этой комнатушке в больнице. Она озвучила последнюю мысль.
— Вы здесь сидите в одной комнате, а там будете гулять ходить!
— А куда мне в Америке-то ходить? — спросила Генриетта Львовна.
— В церковь, — пожала плечами родственница. — В парикмахерскую.
— А на что я там буду жить?
— У вас будет пенсия, — старательно объясняла племянница.
Мышке надоело слушать, и она решила идти. «Это семейное дело, — подумала она, — пусть поступают как хотят. Комнатка, видимо, будет свободной, лежать в ней найдется мало желающих, но плевать. Доход с Генриетты был не такой уж большой. Захочет лететь — пусть летит! Документы я выдам».
— Я с вами прощаюсь, — сказала она вслух. — Желаю всех благ и удачи! Выписные документы, если понадобятся, будут у сестры на посту.
Генриетта Львовна поняла ее слова как желание освободить палату и зарыдала в голос. Американка, уже немного привыкшая к неписаным русским законам, достала из сумки красивую коробку конфет.
— А не хотите уезжать, так оставайтесь! — веселым голосом сказала Мышка и похлопала Генриетту по плечу.
— О, это шутка! Шутка! — торопливо сказала американка и сделала большие глаза. Маша взяла коробку под мышку и вышла из комнаты.
«Однако, видимо, она твердо решила бабушку увезти. — Настойчивость родственницы не выходила у Мышки из головы. — Может, и к лучшему, говорят, в Америке очень хороший уход. Генриетте действительно надо гулять, а тут она сидит целый день в палате. Разве же это дело?» — И, зайдя в кабинет, Мышка не утерпела, раскрыла коробку и выбрала самую красивую на вид конфету.
Когда Тина открыла глаза, то увидела мать, сидящую возле нее. Мама тут же бодро улыбнулась и быстро спрятала носовой платок.
— Не прячь, мамочка, я же вижу, глаза у тебя все равно красные!
Женщина быстро вздохнула, выравнивая дыхание, и приняла энергичный вид.
— Аркадий Петрович сказал, что если ты захочешь, то можно поесть. Я тебе бульончику свежего принесла!
— Не хочу, мама. Ничего не хочу.
Мать не стала настаивать, Барашков довольно подробно обрисовал ей состояние Тины. А Тина не хотела смотреть на мать, боялась, что расплачется. У нее болели все кости, мышцы, голова, ныла рана от катетера под ключицей, болело все, что только может болеть, и Тине даже страшно было предположить, что она еще будет вдобавок сотрясаться от плача. Поэтому они с мамой довольно долго пребывали в молчании и только крепко держали друг друга за руки. Тина, чтобы хоть так успокоить мать, мать же хотела через руки передать дочери всю свою энергию.
В палате была медсестра, которая периодически подходила к Тине, проверяла ее состояние. В данную минуту все было относительно спокойно. Медсестра осталась сидеть за своим столиком.
— Тебе пора идти! Там Леночка! — Тина осторожно отняла от матери свою руку. При этих словах мама опять заплакала. Тина осторожно повернула голову и как-то явно вдруг увидела, что лицо у матери враз осунулось, постарело. «Ела ли она сама сегодня? — подумала Тина. — Наверное, нет. А ведь на ней еще Леночка и отец».
— Иди, мама, пора! — опять сказала она. — А в день, когда меня будут оперировать, пожалуйста, сделай прическу. Я не хочу, чтобы ты разговаривала с докторами некрасивая. Ты должна выглядеть даже лучше, чем обычно. Мужество всегда вызывает уважение.
— Сделаю! — закивала головой мать и внезапно с новой силой, сотрясаясь от плача, припала к Тининой руке. — Прости меня, дочка, прости! — еле-еле сквозь рыдания могла разобрать Тина.
— Что ты, мама, о чем?
— Я за Леночкой проглядела тебя! Проглядела! Всегда думала — Леночка больна, но, слава Богу, хоть Валечка здоровая, сильная! А вот как оно оказалось! И вмешиваться я в;.» твою жизнь не хотела, думала, что ты сама разберешься с этим ? твоим мужчиной, с Азарцевым. Он ведь звонил мне вчера.
— Звонил? Зачем? — удивилась Тина. В груди ее была пустота. Казалось, что она никогда не сможет больше испытывать никаких эмоций. Она боялась даже просто шевелиться, потому что от любого напряжения снова приходили эти ужасные приступы — страх удушья, биение сердца, ужасная дрожь внутри, помутнение разума, тошнота.
— Он спрашивал, не у нас ли ты. Сказал, что звонил тебе, но ты не отвечаешь.
— А ты что ответила?
— Так я ведь только сегодня узнала, что ты здесь! Сказала ему, что не знаю.
— Ну и хорошо. Я не хочу, чтобы он приезжал. Не хочу, чтобы меня видел. И сама видеть его не хочу.
— Так что сказать, если он снова будет звонить?
— Надеюсь, что не будет. Но если все-таки позвонит, скажи, что я уехала отдыхать. Далеко и надолго. За границу. И здесь меня нет.
Мать поняла, что Тина не кокетничает, да и до кокетства ли ей сейчас было. Но все равно ей стало жаль, что, очевидно, закончился этот роман дочери. Она была незнакома с Азарцевым, но несколько раз разговаривала с ним по телефону. Ей был приятен его негромкий спокойный голос.
«Но не до романов сейчас. Выжить бы!» И от этих простых мыслей у матери вдруг опять так заломило в груди, что она, пытаясь скрыть боль, плотно прижала руку к сердцу.
— Попроси у сестры валокордин! — сказала ей Тина, заметив этот жест. Сестра не дремала и через секунду уже была возле них со стеклянной мензуркой.
— Папа приедет обязательно! — на прощание произнесла мать и прижалась к Тининому лицу. Ощущение было ужасным. Влажная холодная кожа, чужой запах. Ничего не осталось от того детского, что так хорошо помнила мать. «Боже, что сделала с ней болезнь! Хуже, чем с Леночкой!» — подумала она и быстро пошла из комнаты. Она испугалась, что Тина заметит выражение ее лица. Но Тина ничего не заметила. Она внезапно вспомнила про одно дело.
— Постой! — Мать уже была в дверях, когда Тина вдруг неожиданно ее позвала. — Привези деньги! Они лежат в коридоре в моей квартире, в коробке из-под обуви. Там много денег, все в долларах. Азарцев мне начислял зарплату, будто бы за работу, но я работала у него очень мало, а деньги эти не тратила. Говорила ему, чтобы он забрал их, но он не хотел. Но теперь деваться некуда, надо деньги привезти и отдать Барашкову. Он знает, кому и сколько придется платить. Нехорошо, если ему придется платить за меня. — Тина устала говорить и закрыла глаза.
— Я все сделаю, дочка, — сказала мать, но дочь уже не слышала ее слов, она опять уснула.
— Подкупили тебя тридцатью сребрениками? — насмешливо спросил Барашков, входя к Мышке в кабинет и видя на столе раскрытую коробку конфет. Мышка ничего ему не ответила, продолжая просматривать какие-то бумаги и прихлебывать чай из своей изящной фарфоровой чашечки. — Спровадила, значит, все-таки старушку в Америку? — не унимался Барашков, — Ну, там ей каюк и придет! Старые люди плохо переносят смену обстановки.
— Аркадий Петрович! — оторвалась Мышка от своих солидных бумаг и посмотрела на Барашкова ясными бусинками-глазами. — Какой резон нам с вами вмешиваться в чужие дела? Приехала за госпожой Зиммельбаум родственница — ну и приехала! Хочет забрать? Пусть забирает. Гораздо хуже, если бы не приехал никто и деньги перестали поступать. Вот тогда что с Генриеттой Львовной приказали бы делать?
— А все равно она там, в этой хваленой Америке, концы отдаст! — с какой-то непонятной настойчивостью продолжал давить Барашков. — Вон у Ашота родители умерли один за другим, да и все! Без каких-либо особенных причин. А здесь, я уверен, жили бы еще да жили. Кавказские люди вообще долго живут!
— Воля ваша, я вмешиваться не хочу! — Мышка опять углубилась в бумаги.
Барашков заметил, что, пребывая за столом, она теперь надевала очки. «Не идут они ей, — заметил про себя Барашков. — Надела она их, наверное, для солидности, но все равно солидности никакой. Мышка и мышка. Только теперь в очках». Вслух он сказал:
— Вот все вы такие, молодое поколение. Ни до чего вам дела нет. А вот если ты помнишь, — он назидательно поднял вверх указательный палец, — Тина тогда, в последний наш день работы, девчонку с ожогами чужой тетке не отдала. Сейчас девчонка жива-здорова, а если бы та тетка стала ее перевозить от нас, еще неизвестно, как бы все обернулось.
— Вы прямо как Валерий Павлович стали! — не удержавшись, заметила с раздражением Мышка. — Все вам не нравиться, ничем вам не угодишь! Но, во-первых, должна вам напомнить, что девочку ту, Нику Романову, от нас все-таки перевели…
— Да, но не в критической ситуации, а когда ее состояние уже стало стабильным! В этом большая разница! — перебил Мышку Барашков.
— Пусть! Все равно сейчас уже никому ничего доказать невозможно, — продолжала Мышка, — а во-вторых, и это самое главное, что когда та тетка получила от Валентины Николаевны отказ, она пошла жаловаться на нее главному врачу, а тут подвернулись все мы с Таниным днем рождения. И теперь вы имеете то, что мы все имеем. Отделение разогнали, а мне уже пришлось только подобрать остатки. А не прогони тогда Валентина Николаевна эту тетку, глядишь, ничего бы и не было. И работали бы мы с вами здесь, как работали. Так что неизвестно, что лучше…
— Как и неизвестно, была бы жива сейчас эта девочка, Ника Романова, или нет! — заключил Барашков.
— Это бессмысленный спор. — Мышка снова углубилась в бумаги. — Лучше скажите, как там Ашот?
Барашков вздохнул. Помолчал. Потом широко улыбнулся, и от его улыбки будто улыбнулись все звезды на небе, будто заиграло солнце в Мышкиных волосах.
— Стал бы я с тобой тут философствовать, если там все было бы плохо! — Барашков счастливо зажмурился, потом выдохнул, открыл глаза. — Ашот пришел в сознание час назад!
— Ну?! — Мышка тоже радостно заулыбалась, но потом озабоченно спросила: — А глаз-то у него цел? Видит?
— Глаз в повязке. Да и вообще голова забинтована. У него же еще в теменной области большая рана с гематомой, ударили сзади чем-то тяжелым. Но это ничего. Рану ушили, главное — кровоизлияния в полости черепа нет. Теперь вопрос, — как будет в брюшной полости. Селезенку удалять не стали — просто ушили, печень тоже ушили. Кровь отсосали. Новую перелили. Вся надежда теперь на антибиотики и внутренние резервы организма. Я к нему Людмилу послал, пусть свою гомеопатию подключает. Но, главное, он меня уже узнал! По голосу! А второй глаз у него точно видит. Он сам сказал.