Страница:
— Я твоя жена… — начинала она, поправляя на нем что-нибудь из одежды — то одергивая галстук, то сдувая пылинку с рукава. Он этого терпеть не мог.
«Бывшая», — всегда хотелось в таких случаях уточнить Азарцеву, но Юля не давала ему вставить и слова.
— Я твоя жена, — подчеркивала она, — и никогда не давала тебе плохих советов. И если бы ты слушал меня, тебя не подсидели бы так страшно и так опасно на том, прежнем строительстве. Ты не забыл, с чьей помощью ты чудом тогда избежал тюрьмы?
— Ну при чем тут это? — сатанел Азарцев. — Подставить можно кого угодно.
— Однако же тот твой так называемый друг прекрасно царствует на твоем месте до сих пор. И его пока никто не подставил. — На этой неизменной ноте Юля поворачивалась на тонких высоких каблуках и уходила, засунув руки в карманы халата.
Азарцев глядел ей вслед. Черт побери! В том, что он построил отличную больницу для другого, она была права. Его тогда действительно подставили. Завели дело. Он выкрутился с трудом. Страху тогда тоже натерпелся. Не мог представить себе, что его посадят. Он всегда стремился быть честным. Себе не взял ни копейки. Но как было не найти нарушений при наших законах и миллионном строительстве?
А Юлия была хороша. Недавно она подстриглась у элитарного парикмахера, там же выкрасила от природы каштановые волосы в черный цвет, и теперь они лежали у нее на голове модной шапочкой с блеском воронова крыла. Быть женщиной-вамп редко кому идет. Юле это подходило. Вамп — было отражением ее жизненной сути. Юля прибрала к рукам все три кабинета солярия, и теперь на ее постоянно загорелом лице и днем и ночью ярко алела помада и широко смотрели на мир распахнутые с помощью операции бледно-голубые глаза. Через специальные линзы они устремляли на собеседника огромные потоки света, казалось, что льется из пластмассовой бутылки газированная вода «Аква минерале». Многие пациентки просто с ума сходили, мечтая о таких же глазах, о таком же потустороннем взгляде. И перед операцией так и говорили:
— Сделайте мне такие же глаза, как у Юлии Леонидовны. С помощью диет Юля довела свою талию до окружности шестьдесят пять сантиметров, а с помощью самого современного имплантата нарастила грудь до третьего размера. Сам Азарцев год назад потел за операционным столом над ее коленями и бедрами, ибо Юля улеглась на операционный стол в новой клинике под его скальпель первой, для так называемого почину. И теперь Юля представляла собой полный образец достижений современной косметологии, начиная с головы и почти до пят. Она склоняла Азарцева поработать в будущем году над ее лодыжками. Что-то ей перестал нравиться их объем. Азарцев, не морщась, не мог разговаривать с ней на эту тему, но нужно было отдать Юлии должное: она была грамотным доктором, к тому же своей внешностью и поведением она очень умело привлекала в клинику новых пациентов. А самое главное, она была матерью их общей дочери, девочки уже достаточно большой по возрасту, но все еще не нашедшей своего места в жизни. И Азарцев не мог отказаться от профессиональных услуг своей бывшей жены, ибо в то время, когда она была при деле и как бы при нем, он держал связь и с дочерью. Личная жизнь Юлии его не интересовала. Но, как она говорила Азарцеву, у нее была богатая личная жизнь. Когда она только ухитрялась? Врала, наверное. Насколько понимал Азарцев, время от времени появлялись у нее какие-то мужчины, но так же быстро и исчезали. Жизнь ее протекала на работе, времени на любовников было мало, а с учетом длительности всех ее послеоперационных периодов и того меньше. Но дочь жила с ней, и он чувствовал себя в ответе за девочку.
Сама же Юля с маниакальной настойчивостью подчеркивала при коллегах свою близость к директору, как теперь все называли Азарцева. Она же внушала всем без исключения сотрудникам женского пола, что Азарцев давно и прочно занят. Женат. На ней. И поэтому у них фамилии одинаковые. И любые знаки внимания женщин к директору, будь то пациентки или персонал, Юля подавляла в самом зародыше. Зачем ей было это надо? Азарцев не понимал, но хранил по этому поводу молчание. Еще не хватало, чтобы в клинике начались разговоры, обсуждения его личной жизни.
— Только не обращай на Юлю внимания, — миролюбиво говорил он Тине, когда она все-таки согласилась работать с ним вместе. — Юлия — баба бешеная, но тебе она не сможет причинить никакого вреда! Ведь я люблю тебя!
Как он был наивен. Для того чтобы сожрать Тину, Юле не понадобилось долго работать вставными челюстями. Оказалось достаточно одного жевка. Хрусть! — и Тина, никогда в жизни не встречавшая на своем пути таких женщин, как Юлия, с остолбеневшим видом и округлившимися глазами положила Азарцеву на стол просьбу об увольнении через месяц после начала работы в клинике. И, тут же развернувшись, уехала на проходившем мимо тряском дачном автобусе.
— Я лучше буду по-прежнему торговать газетами в переходе, — сказала она, — но положить всю оставшуюся мне жизнь не на дело, а на то, чтобы бороться против каких-то глупых интриг, не хочу.
Юля встретила известие о ее уходе громким хохотом.
— Кишка у нее тонка здесь работать! Она и раньше нападала на Тину:
— Даром в жизни ничего не достается. Хочет жить, и не только жить, но и кушать хлеб с маслом, пусть привыкает вертеться! Здесь не государственная богадельня, и за такую помесячную зарплату, которую ты ей назначил, ей пришлось бы в своей больнице пахать года три. Подумаешь, она анестезиолог высшей категории! Вот уж великий специалист! У нас здесь все не ниже кандидатов наук! Клизму больному поставить не может!
— Что значит не могу? — пыталась защититься Тина. — Дело не в умении, а в принципе! Основная заповедь врача — «Не навреди!». Я считаю принципиально вредным ставить больным клизмы объемом восемь литров. И делать этого никогда не буду!
— Я же говорю, кишка тонка! — кричала Юля на весь коридор. — У нас операционные дни в лучшем случае два раза в месяц! Зачем она будет без толку на работе каждый день сидеть? На рояле играть? У нас не консерватория. Вот и пусть возьмет ГЛОСИП на себя! Без глобального очищения системы пищеварения теперь не работает ни один медицинский центр! Вон сколько больных звонят и спрашивают, могут ли они после операции одновременно похудеть и почиститься? И из-за того, что она почему-то считает эту процедуру ужасно вредной, я должна отказывать пациентам? А деньги? Больные же платят! Если разобраться, так лечиться вообще очень вредно! И косметические операции, если хотите знать, делать тоже очень вредно! Наркоз, операционная травма, послеоперационный период, то да се, еще как вредно! Однако мы же их делаем! Еще надо разобраться, что для больного вреднее — операционная травма и хорошее настроение потом десять лет, пока будут видны на лице следы операции, или наш отказ в погоне за так называемой устаревшей заповедью «Не навреди!». Все в мире относительно!
— Я, извините, врач, а не клизмоводитель, — перед тем как положить заявление об уходе, сказала Азарцеву Тина. — Вы с Юлией Леонидовной можете делать здесь все, что угодно, я в этом принимать участие не намерена.
— Ну подожди, Тина. Не руби сплеча! Давай разберемся! — Азарцев потирал лоб своей твердой, суховатой рукой. — Ведь действительно эту процедуру сейчас делают многие медицинские центры. А в нашей клинике пока некому, кроме тебя, взять под свою ответственность это дело. Не ссорься с Юлей, она ведь тоже болеет за нашу работу! Быть над схваткой — гораздо проще. Но ведь надо и деньги зарабатывать. Ту же зарплату людям надо платить! А руководить ГЛОСИПом — глубоким очищением системы пищеварения — должен только врач. В других местах, между прочим, эту процедуру выполняют медсестры.
— Мы не договаривались, что я буду ставить больным клизмы.
— Естественно, ты сама и не будешь ставить, но ты будешь наблюдать! Представь, в других местах в этих кабинетах даже нет врача! А у нас будешь ты.
— Если в других, как ты называешь, местах нет врача, — отвечала Тина, — так можно хотя бы предположить, что люди ничтоже сумняшеся не представляют, что они делают! Кто им разрешает так делать — это другой вопрос! Но ты хочешь, чтобы я, доктор, дипломированный специалист, своими руками закачивала в кишечник пациенту против естественного тока жидкости восемь, а то и десять литров раствора? Изменяя при этом кислотно-щелочной баланс среды, нарушая целостность ворсин слизистой оболочки? Может быть, тогда, в угоду моде и еще бог знает чему, мы перейдем к лечению куриным пометом, а в конце концов скатимся к тому, что над головами у пациентов будем разводить руками, совершая ша-. манские обряды?
Азарцев только вздыхал и поджимал губы.
— Роль шаманов ведь тоже до конца не изучена, — устало говорил он. Но Тина не хотела его слушать.
— Нет, ты скажи, — кипятилась она, — у нас здесь медицинское учреждение или клуб по интересам, где каждый может дудеть в свою дудку, рекламируя все, что захочет? Шаманство, йогу, роды в ванне, ужаление пчелами, стояние на голове и бег в мешках в качестве психологической разгрузки? Твоя Юля всю жизнь работала косметологом. Очевидно, она забыла многое. Пусть она откроет хотя бы институтский учебник физиологии и прочитает в нем, как устроен кишечник, какие отделы его можно промывать, в каких случаях и что в нем должно быть согласно естественному ходу пищевых масс.
Азарцев не знал, как разрешить этот спор. Честно говоря, он устал. Клиника должна была приносить деньги. Пора было платить проценты кредитору. Доход же по сравнению с расходами был пока небольшим. С коммерческой точки зрения была права Юля. ГЛОСИП делают все современные медицинские центры.
— А чем они руководствуются, когда делают ЭТО? — стояла на своем Тина. — Когда ты делал резекции желудка, чем ты руководствовался? Пятидесятилетним опытом учебников, тысячу раз проверенными методическими рекомендациями. Наконец, научными статьями, опубликованными в официальных медицинских журналах, в которых есть официальные рецензенты.
— Вот именно, опытом пятидесятилетней давности! Который уже устарел! — фыркала Юля, пожимая в возмущении плечами.
— А чем руководствуются нынешние деятели, которые распространяют этот так называемый ГЛОСИП? Ты видел на эту тему хотя бы одну независимую научную статью? Я подчеркиваю — научную и независимую! А не глянцевые рекламные бумажки, распространяемые той фирмой, которая хочет впарить нам ее оборудование?
— Потерпи, потом мы откажемся от всех сомнительных методик! — пытался уговорить Тину Азарцев. — Но пока мы не можем по-другому существовать! Пока клиника не встала на ноги, мы должны бороться за каждого больного!
— За деньги каждого больного! — уточняла Юля. — Если больной хочет что-то с собой сделать, он должен сделать это у нас, а не искать другое заведение, где ему предоставят более широкий комплекс услуг. Поэтому все самое новое, самое передовое…
— Самое непроверенное, самое опасное, — вставляла Валентина Николаевна.
— Самое модное, самое современное, — продолжала Юля, будто не слыша, — все это должно быть в нашей клинике. А некоторых я попрошу выключить тормоз. Особенно тех, кто привык у себя в больницах сидеть, ничего не делать и брать взятки за самую рутинную работу.
— Юля! — только и мог сказать на это Азарцев. Но призвать Юлию к вежливости было не в его силах.
— А что я такого сказала? Что, мы первый день на свет родились и не знаем, как лечат в наших бесплатных больницах? — широко раскрывала Юля глаза, и Азарцев был совершенно уверен, что она действительно не понимает оскорбительного для Тины смысла того, что она говорит. Объяснять Юле это было бесполезно. Налет одержимости и сумасшествия явственно освещал ее лицо. Он же придавал ему и неординарность. И Юля приносила клинике реальный доход. Если слушать Тину и не делать ничего не проверенного, они останутся на мели. После очередного такого выпада Тина и подала заявление об уходе.
— Предатель! Иуда! Пригласил меня на работу, а сам… Нет, не пригласил, а долго уговаривал меня идти к нему на работу! Обещал, что я буду получать нравственное и материальное удовольствие от этого труда, а сам тут же отдал на растерзание какой-то стерве! Какой-то сумасшедшей тетке, которой не больных лечить, а на рынке курами торговать! Там-то уж Юлия может просчитать всю прибыль от и до. А здесь она даже диплома врачебного не достойна! — шептала Тина сквозь слезы, когда, не разбирая дороги, бежала короткой тропинкой к воротам усадьбы, чтобы никогда-никогда уже не возвращаться назад. На лугу, как всегда в середине лета, буйно цвели колокольчики, возносился к небу пирамидками иван-чай, еще звонко пели птицы, готовясь ставить птенцов на крыло, вдалеке за оврагом зеленел неподвижной гладью старый пруд. А Валентина Николаевна, не замечая всю эту красоту, горько плакала, вытирая лицо марлевой салфеткой. Она не успокоилась даже тогда, когда оказалась в набитом дачниками автобусе, а красная кирпичная кладка ворот клиники с фонарями под старину скрылась в дорожной пыли за поворотом. Равнодушная мраморная Афродита, стоящая на лестнице между колоннами под сводом крытой галереи, у входа в дом, слепыми глазами смотрела ей вслед.
3
4
«Бывшая», — всегда хотелось в таких случаях уточнить Азарцеву, но Юля не давала ему вставить и слова.
— Я твоя жена, — подчеркивала она, — и никогда не давала тебе плохих советов. И если бы ты слушал меня, тебя не подсидели бы так страшно и так опасно на том, прежнем строительстве. Ты не забыл, с чьей помощью ты чудом тогда избежал тюрьмы?
— Ну при чем тут это? — сатанел Азарцев. — Подставить можно кого угодно.
— Однако же тот твой так называемый друг прекрасно царствует на твоем месте до сих пор. И его пока никто не подставил. — На этой неизменной ноте Юля поворачивалась на тонких высоких каблуках и уходила, засунув руки в карманы халата.
Азарцев глядел ей вслед. Черт побери! В том, что он построил отличную больницу для другого, она была права. Его тогда действительно подставили. Завели дело. Он выкрутился с трудом. Страху тогда тоже натерпелся. Не мог представить себе, что его посадят. Он всегда стремился быть честным. Себе не взял ни копейки. Но как было не найти нарушений при наших законах и миллионном строительстве?
А Юлия была хороша. Недавно она подстриглась у элитарного парикмахера, там же выкрасила от природы каштановые волосы в черный цвет, и теперь они лежали у нее на голове модной шапочкой с блеском воронова крыла. Быть женщиной-вамп редко кому идет. Юле это подходило. Вамп — было отражением ее жизненной сути. Юля прибрала к рукам все три кабинета солярия, и теперь на ее постоянно загорелом лице и днем и ночью ярко алела помада и широко смотрели на мир распахнутые с помощью операции бледно-голубые глаза. Через специальные линзы они устремляли на собеседника огромные потоки света, казалось, что льется из пластмассовой бутылки газированная вода «Аква минерале». Многие пациентки просто с ума сходили, мечтая о таких же глазах, о таком же потустороннем взгляде. И перед операцией так и говорили:
— Сделайте мне такие же глаза, как у Юлии Леонидовны. С помощью диет Юля довела свою талию до окружности шестьдесят пять сантиметров, а с помощью самого современного имплантата нарастила грудь до третьего размера. Сам Азарцев год назад потел за операционным столом над ее коленями и бедрами, ибо Юля улеглась на операционный стол в новой клинике под его скальпель первой, для так называемого почину. И теперь Юля представляла собой полный образец достижений современной косметологии, начиная с головы и почти до пят. Она склоняла Азарцева поработать в будущем году над ее лодыжками. Что-то ей перестал нравиться их объем. Азарцев, не морщась, не мог разговаривать с ней на эту тему, но нужно было отдать Юлии должное: она была грамотным доктором, к тому же своей внешностью и поведением она очень умело привлекала в клинику новых пациентов. А самое главное, она была матерью их общей дочери, девочки уже достаточно большой по возрасту, но все еще не нашедшей своего места в жизни. И Азарцев не мог отказаться от профессиональных услуг своей бывшей жены, ибо в то время, когда она была при деле и как бы при нем, он держал связь и с дочерью. Личная жизнь Юлии его не интересовала. Но, как она говорила Азарцеву, у нее была богатая личная жизнь. Когда она только ухитрялась? Врала, наверное. Насколько понимал Азарцев, время от времени появлялись у нее какие-то мужчины, но так же быстро и исчезали. Жизнь ее протекала на работе, времени на любовников было мало, а с учетом длительности всех ее послеоперационных периодов и того меньше. Но дочь жила с ней, и он чувствовал себя в ответе за девочку.
Сама же Юля с маниакальной настойчивостью подчеркивала при коллегах свою близость к директору, как теперь все называли Азарцева. Она же внушала всем без исключения сотрудникам женского пола, что Азарцев давно и прочно занят. Женат. На ней. И поэтому у них фамилии одинаковые. И любые знаки внимания женщин к директору, будь то пациентки или персонал, Юля подавляла в самом зародыше. Зачем ей было это надо? Азарцев не понимал, но хранил по этому поводу молчание. Еще не хватало, чтобы в клинике начались разговоры, обсуждения его личной жизни.
— Только не обращай на Юлю внимания, — миролюбиво говорил он Тине, когда она все-таки согласилась работать с ним вместе. — Юлия — баба бешеная, но тебе она не сможет причинить никакого вреда! Ведь я люблю тебя!
Как он был наивен. Для того чтобы сожрать Тину, Юле не понадобилось долго работать вставными челюстями. Оказалось достаточно одного жевка. Хрусть! — и Тина, никогда в жизни не встречавшая на своем пути таких женщин, как Юлия, с остолбеневшим видом и округлившимися глазами положила Азарцеву на стол просьбу об увольнении через месяц после начала работы в клинике. И, тут же развернувшись, уехала на проходившем мимо тряском дачном автобусе.
— Я лучше буду по-прежнему торговать газетами в переходе, — сказала она, — но положить всю оставшуюся мне жизнь не на дело, а на то, чтобы бороться против каких-то глупых интриг, не хочу.
Юля встретила известие о ее уходе громким хохотом.
— Кишка у нее тонка здесь работать! Она и раньше нападала на Тину:
— Даром в жизни ничего не достается. Хочет жить, и не только жить, но и кушать хлеб с маслом, пусть привыкает вертеться! Здесь не государственная богадельня, и за такую помесячную зарплату, которую ты ей назначил, ей пришлось бы в своей больнице пахать года три. Подумаешь, она анестезиолог высшей категории! Вот уж великий специалист! У нас здесь все не ниже кандидатов наук! Клизму больному поставить не может!
— Что значит не могу? — пыталась защититься Тина. — Дело не в умении, а в принципе! Основная заповедь врача — «Не навреди!». Я считаю принципиально вредным ставить больным клизмы объемом восемь литров. И делать этого никогда не буду!
— Я же говорю, кишка тонка! — кричала Юля на весь коридор. — У нас операционные дни в лучшем случае два раза в месяц! Зачем она будет без толку на работе каждый день сидеть? На рояле играть? У нас не консерватория. Вот и пусть возьмет ГЛОСИП на себя! Без глобального очищения системы пищеварения теперь не работает ни один медицинский центр! Вон сколько больных звонят и спрашивают, могут ли они после операции одновременно похудеть и почиститься? И из-за того, что она почему-то считает эту процедуру ужасно вредной, я должна отказывать пациентам? А деньги? Больные же платят! Если разобраться, так лечиться вообще очень вредно! И косметические операции, если хотите знать, делать тоже очень вредно! Наркоз, операционная травма, послеоперационный период, то да се, еще как вредно! Однако мы же их делаем! Еще надо разобраться, что для больного вреднее — операционная травма и хорошее настроение потом десять лет, пока будут видны на лице следы операции, или наш отказ в погоне за так называемой устаревшей заповедью «Не навреди!». Все в мире относительно!
— Я, извините, врач, а не клизмоводитель, — перед тем как положить заявление об уходе, сказала Азарцеву Тина. — Вы с Юлией Леонидовной можете делать здесь все, что угодно, я в этом принимать участие не намерена.
— Ну подожди, Тина. Не руби сплеча! Давай разберемся! — Азарцев потирал лоб своей твердой, суховатой рукой. — Ведь действительно эту процедуру сейчас делают многие медицинские центры. А в нашей клинике пока некому, кроме тебя, взять под свою ответственность это дело. Не ссорься с Юлей, она ведь тоже болеет за нашу работу! Быть над схваткой — гораздо проще. Но ведь надо и деньги зарабатывать. Ту же зарплату людям надо платить! А руководить ГЛОСИПом — глубоким очищением системы пищеварения — должен только врач. В других местах, между прочим, эту процедуру выполняют медсестры.
— Мы не договаривались, что я буду ставить больным клизмы.
— Естественно, ты сама и не будешь ставить, но ты будешь наблюдать! Представь, в других местах в этих кабинетах даже нет врача! А у нас будешь ты.
— Если в других, как ты называешь, местах нет врача, — отвечала Тина, — так можно хотя бы предположить, что люди ничтоже сумняшеся не представляют, что они делают! Кто им разрешает так делать — это другой вопрос! Но ты хочешь, чтобы я, доктор, дипломированный специалист, своими руками закачивала в кишечник пациенту против естественного тока жидкости восемь, а то и десять литров раствора? Изменяя при этом кислотно-щелочной баланс среды, нарушая целостность ворсин слизистой оболочки? Может быть, тогда, в угоду моде и еще бог знает чему, мы перейдем к лечению куриным пометом, а в конце концов скатимся к тому, что над головами у пациентов будем разводить руками, совершая ша-. манские обряды?
Азарцев только вздыхал и поджимал губы.
— Роль шаманов ведь тоже до конца не изучена, — устало говорил он. Но Тина не хотела его слушать.
— Нет, ты скажи, — кипятилась она, — у нас здесь медицинское учреждение или клуб по интересам, где каждый может дудеть в свою дудку, рекламируя все, что захочет? Шаманство, йогу, роды в ванне, ужаление пчелами, стояние на голове и бег в мешках в качестве психологической разгрузки? Твоя Юля всю жизнь работала косметологом. Очевидно, она забыла многое. Пусть она откроет хотя бы институтский учебник физиологии и прочитает в нем, как устроен кишечник, какие отделы его можно промывать, в каких случаях и что в нем должно быть согласно естественному ходу пищевых масс.
Азарцев не знал, как разрешить этот спор. Честно говоря, он устал. Клиника должна была приносить деньги. Пора было платить проценты кредитору. Доход же по сравнению с расходами был пока небольшим. С коммерческой точки зрения была права Юля. ГЛОСИП делают все современные медицинские центры.
— А чем они руководствуются, когда делают ЭТО? — стояла на своем Тина. — Когда ты делал резекции желудка, чем ты руководствовался? Пятидесятилетним опытом учебников, тысячу раз проверенными методическими рекомендациями. Наконец, научными статьями, опубликованными в официальных медицинских журналах, в которых есть официальные рецензенты.
— Вот именно, опытом пятидесятилетней давности! Который уже устарел! — фыркала Юля, пожимая в возмущении плечами.
— А чем руководствуются нынешние деятели, которые распространяют этот так называемый ГЛОСИП? Ты видел на эту тему хотя бы одну независимую научную статью? Я подчеркиваю — научную и независимую! А не глянцевые рекламные бумажки, распространяемые той фирмой, которая хочет впарить нам ее оборудование?
— Потерпи, потом мы откажемся от всех сомнительных методик! — пытался уговорить Тину Азарцев. — Но пока мы не можем по-другому существовать! Пока клиника не встала на ноги, мы должны бороться за каждого больного!
— За деньги каждого больного! — уточняла Юля. — Если больной хочет что-то с собой сделать, он должен сделать это у нас, а не искать другое заведение, где ему предоставят более широкий комплекс услуг. Поэтому все самое новое, самое передовое…
— Самое непроверенное, самое опасное, — вставляла Валентина Николаевна.
— Самое модное, самое современное, — продолжала Юля, будто не слыша, — все это должно быть в нашей клинике. А некоторых я попрошу выключить тормоз. Особенно тех, кто привык у себя в больницах сидеть, ничего не делать и брать взятки за самую рутинную работу.
— Юля! — только и мог сказать на это Азарцев. Но призвать Юлию к вежливости было не в его силах.
— А что я такого сказала? Что, мы первый день на свет родились и не знаем, как лечат в наших бесплатных больницах? — широко раскрывала Юля глаза, и Азарцев был совершенно уверен, что она действительно не понимает оскорбительного для Тины смысла того, что она говорит. Объяснять Юле это было бесполезно. Налет одержимости и сумасшествия явственно освещал ее лицо. Он же придавал ему и неординарность. И Юля приносила клинике реальный доход. Если слушать Тину и не делать ничего не проверенного, они останутся на мели. После очередного такого выпада Тина и подала заявление об уходе.
— Предатель! Иуда! Пригласил меня на работу, а сам… Нет, не пригласил, а долго уговаривал меня идти к нему на работу! Обещал, что я буду получать нравственное и материальное удовольствие от этого труда, а сам тут же отдал на растерзание какой-то стерве! Какой-то сумасшедшей тетке, которой не больных лечить, а на рынке курами торговать! Там-то уж Юлия может просчитать всю прибыль от и до. А здесь она даже диплома врачебного не достойна! — шептала Тина сквозь слезы, когда, не разбирая дороги, бежала короткой тропинкой к воротам усадьбы, чтобы никогда-никогда уже не возвращаться назад. На лугу, как всегда в середине лета, буйно цвели колокольчики, возносился к небу пирамидками иван-чай, еще звонко пели птицы, готовясь ставить птенцов на крыло, вдалеке за оврагом зеленел неподвижной гладью старый пруд. А Валентина Николаевна, не замечая всю эту красоту, горько плакала, вытирая лицо марлевой салфеткой. Она не успокоилась даже тогда, когда оказалась в набитом дачниками автобусе, а красная кирпичная кладка ворот клиники с фонарями под старину скрылась в дорожной пыли за поворотом. Равнодушная мраморная Афродита, стоящая на лестнице между колоннами под сводом крытой галереи, у входа в дом, слепыми глазами смотрела ей вслед.
3
«Господи, забралась куда-то в самую тмутаракань! Никогда с первого раза невозможно ее найти!» — ругался про себя Аркадий Петрович Барашков, плутая во дворах между старыми хрущевскими домами. Каждый раз, когда он навещал Тину, а было это достаточно редко, может быть, раз-другой за прошедшие два года, он не мог сразу отыскать ее дом среди других точно таких же серых кирпичных домов, стоящих в беспорядке среди зарослей сирени и черемухи да высоченных берез и старых тополей.
— Где здесь корпус три? — крикнул он девчонке лет десяти в голубой куртке, возвращающейся из школы с тяжеленным рюкзаком за плечами.
— Вон там! — неопределенно махнула девочка и побежала к своему подъезду, перепрыгивая через лужи.
На все том же своем белом пикапчике Барашков медленно проехал в указанном направлении и завернул за угол.
«Кажется, этот дом, а может, и нет». Аркадий Петрович вышел из машины и зачем-то посмотрел вверх. Будто ожидал, что Тина высунется из какого-нибудь окна и помашет ему рукой. Но на первом этаже в окне прилипло к стеклу только сморщенное лицо какой-то старухи, будто старая карнавальная маска, изображающая некогда веселую мартышку. Дождь, переставший было, опять разошелся вовсю. Барашков, поежившись, поднял воротник куртки и чертыхнулся:
— Как же «скорая» тут ориентируется, если к кому срочно нужно?!
За последнее время Аркадий Петрович сильно похудел, сбрил свою кудрявую бороду, состриг рыжие кудри, стал носить ежик. Очень короткая новая прическа ему, в общем, шла, делала моложавее. Но вместе с рыжими кудрями ушло куда-то в прошлое эпикурейское благодушие греческого бога, а в карих глазах бывшая доброта с оттенком цинизма превратилась в жесткость с большой долей скепсиса.
«Если стемнеет, вообще ничего не найду! Надо же было забыть дома бумажку с адресом и нарисованный на ней план этой чертовой местности! Хоть бы вышел кто, не у кого даже спросить!»
И действительно, двор как вымер. Мелкие листья берез снова стали тонуть в лужах, разливавшихся морем у бровки. Косой разошедшийся дождь поливал переполненную помойку. И единственное, кроме Барашкова, живое существо во дворе — худой темно-серый кот, застигнутый дождем врасплох, выскочил из крайнего помоечного контейнера и со всех ног припустил к хорошо, по-видимому, знакомому ему подвальному окну. В раздражении Аркадий Петрович машинально пнул попавший под подошву какой-то упругий зеленый плод неизвестного растения и не мог, несмотря на дождь, отказать себе в удовольствии посмотреть, закатится ли зеленый колючий шар от его пинка в водосточную ямку.
«Так это же плод каштана!» — вдруг догадался Барашков, с удовлетворением проследив весь путь движения этого круглого объекта и зафиксировав, что зеленый шар действительно свалился сквозь прутья решетки водостока.
Каштан! Тина говорила, что выбрала квартиру из-за каштана, распускающего весной свечи прямо под ее окнами. Барашков огляделся. Он был очень небольшим знатоком флоры, но отличить березу от каштана все-таки мог. Возле того подъезда, около которого он интуитивно встал, как раз и рос единственный во всем дворе огромный каштан, дотянувшийся роскошной макушкой до голубого балкона на пятом этаже, показавшегося Барашкову знакомым. Сейчас, осенью, каштан не цвел, а был только покрыт огромными листьями, сквозь которые виднелись шарики плодов, щетинившиеся шипами. Но даже при небольшой доле воображения любой человек мог бы представить себе, что весной, где-нибудь в конце мая, огромные розово-мраморные кисти цветов как раз упирались в этот балкон.
— Наверное, здесь! — выдохнул Барашков и решительно дернул за ручку подъезда. К счастью, никаких кодов на подъездных дверях здесь никто не завел, и он беспрепятственно поднялся по неожиданно чистой лестнице на последний этаж. По пути он отметил, что даже железные двери — верный отличительный знак новой России — и то не везде были установлены в этом забытом Богом краю развитого хрущевского социализма. Не было железного щита и на предполагаемой двери Валентины Николаевны. «Звонок не работает, стучите громче», — было нацарапано фломастером на бумажке, прикрепленной чуть ниже звонка. Почерк этот был хорошо знаком Барашкову по многочисленным историям болезни. — Значит, действительно здесь. — Аркадий Петрович облегченно вздохнул и стал стучать.
Тина после ванны лежала в постели под одеялом. Странная приятная слабость владела ею. Главным образом телом, не мозгом. Заснуть Тина опять так и не смогла. Она лежала, а в голове крутился цветной калейдоскоп обрывков событий, воспоминаний, давних сновидений. На постели рядом с ней в беспорядке горой лежали альбомы. «Третьяковская галерея», «Импрессионисты», «Русская кухня», «Десерты», «Двести блюд из картофеля», «Как стать красивой». Первые два лежали раскрытыми, остальные валялись суперобложками вверх как попало. Было не похоже, что их когда-нибудь раскрывали вообще. Хотя нет, Тина точно помнила, что она с интересом разглядывала первые страницы этих изданий, на которых красовались дарственные надписи. «Как стать красивой» двадцать лет назад, еще до травмы, подарила ей Леночка. «Десерты» подарила Тине мама накануне замужества, а «Двести блюд из картофеля» с намеком, видимо, на нищую студенческую жизнь подарили однокурсники на свадьбу. Альбомы с музейными репродукциями Тина купила сама.
«Если бы Чарли был жив и лежал тут, рядом со мной, мне было бы легче спать, — думала Тина. Кого ей было жаль из всей ее прошлой жизни, так это старого преданного черно-белого друга. Она любила Чарли так, что даже не могла представить себе, что на его месте могла появиться какая-нибудь другая собака. — Те люди, которые после смерти одного питомца тут же заводят другого, любят не животных, а себя. Все равно как мужчины, которые, только похоронив жену, тут же женятся, потому что не в силах перенести страх, тоску и, кроме всего прочего, бытовые неудобства. Никто не сможет заменить мне Чарли».
Она прикрыла глаза, и чей-то мягкий силуэт вдруг возник возле нее на полу. Она умела всматриваться в видения внутренним взором. Итак, она ясно различила умную черную мордочку, живо подрагивающие светлые брови, вопросительный взгляд, белый воротник шерсти на шее, благородной формы вытянутые лапы.
— Милый мой, дорогой, — прошептала она.
Вдруг ей показалось, что собака привстала и навострила уши. Чудесные черные бархатные ушки со смешными мягкими, чуть завернутыми внутрь кончиками. Но сейчас кончики ушей настороженно встали. Впрочем, Тине показалось, что собака не обнаружила особенного беспокойства. Она не стала яростно лаять, а только встала, развернулась корпусом к двери и слабо помахала хвостом. Тина ясно различила стук в дверь.
— А, черт бы вас всех побрал! — пробормотала она. — Идите прочь, кто бы это ни был! Я хочу быть здесь одна, только с Чарли. Но он ведь бесплотный дух, поэтому, я знаю, я все равно одна! Но если только я встану, он исчезнет. Так уже было. Так бывает всегда.
Да, Тина знала. Иногда Чарли посещал ее, когда она была в каком-то странном полусонном или полубодрствующем состоянии. Но ей всегда было приятно находиться с ним. Она не боялась этого почти реального видения и не хотела, чтобы оно исчезало.
— Не пойду открывать!
Но Чарли вдруг сорвался со своего места, активно завилял хвостом и умчался в полутемный коридор. Вскоре он там исчез. Рассеялся и приятный туман, который обычно сопровождал эти странные видения. Очертания комнаты встали на свои места. Стук с лестничной площадки в дверь стал навязчиво-громким.
«Если это мама, — подумала Тина, — не надо, чтобы она видела меня в таком виде. Отец, я знаю, не может приехать, он на работе. Муж не приезжает никогда. Алеша? Он далеко, в Краснодарском крае. Я не видела его почти год. Он заходил попрощаться, прежде чем уехать жить к родителям мужа… Ну да! Алеша! Приехал на каникулы! — сообразила Тина и вскочила с постели. — Конечно! Он приехал и хочет повидаться со мной! Взрослые дети всегда больше скучают по матерям, чем подростки!»
Тина совершенно забыла, или память ее специально не хотела напоминать, что каникулы у студентов никогда не бывают в октябре, а Алеша далеко еще не стал взрослым человеком.
Тина, быстро запахнув старый халат, босиком ринулась в коридор.
— Где здесь корпус три? — крикнул он девчонке лет десяти в голубой куртке, возвращающейся из школы с тяжеленным рюкзаком за плечами.
— Вон там! — неопределенно махнула девочка и побежала к своему подъезду, перепрыгивая через лужи.
На все том же своем белом пикапчике Барашков медленно проехал в указанном направлении и завернул за угол.
«Кажется, этот дом, а может, и нет». Аркадий Петрович вышел из машины и зачем-то посмотрел вверх. Будто ожидал, что Тина высунется из какого-нибудь окна и помашет ему рукой. Но на первом этаже в окне прилипло к стеклу только сморщенное лицо какой-то старухи, будто старая карнавальная маска, изображающая некогда веселую мартышку. Дождь, переставший было, опять разошелся вовсю. Барашков, поежившись, поднял воротник куртки и чертыхнулся:
— Как же «скорая» тут ориентируется, если к кому срочно нужно?!
За последнее время Аркадий Петрович сильно похудел, сбрил свою кудрявую бороду, состриг рыжие кудри, стал носить ежик. Очень короткая новая прическа ему, в общем, шла, делала моложавее. Но вместе с рыжими кудрями ушло куда-то в прошлое эпикурейское благодушие греческого бога, а в карих глазах бывшая доброта с оттенком цинизма превратилась в жесткость с большой долей скепсиса.
«Если стемнеет, вообще ничего не найду! Надо же было забыть дома бумажку с адресом и нарисованный на ней план этой чертовой местности! Хоть бы вышел кто, не у кого даже спросить!»
И действительно, двор как вымер. Мелкие листья берез снова стали тонуть в лужах, разливавшихся морем у бровки. Косой разошедшийся дождь поливал переполненную помойку. И единственное, кроме Барашкова, живое существо во дворе — худой темно-серый кот, застигнутый дождем врасплох, выскочил из крайнего помоечного контейнера и со всех ног припустил к хорошо, по-видимому, знакомому ему подвальному окну. В раздражении Аркадий Петрович машинально пнул попавший под подошву какой-то упругий зеленый плод неизвестного растения и не мог, несмотря на дождь, отказать себе в удовольствии посмотреть, закатится ли зеленый колючий шар от его пинка в водосточную ямку.
«Так это же плод каштана!» — вдруг догадался Барашков, с удовлетворением проследив весь путь движения этого круглого объекта и зафиксировав, что зеленый шар действительно свалился сквозь прутья решетки водостока.
Каштан! Тина говорила, что выбрала квартиру из-за каштана, распускающего весной свечи прямо под ее окнами. Барашков огляделся. Он был очень небольшим знатоком флоры, но отличить березу от каштана все-таки мог. Возле того подъезда, около которого он интуитивно встал, как раз и рос единственный во всем дворе огромный каштан, дотянувшийся роскошной макушкой до голубого балкона на пятом этаже, показавшегося Барашкову знакомым. Сейчас, осенью, каштан не цвел, а был только покрыт огромными листьями, сквозь которые виднелись шарики плодов, щетинившиеся шипами. Но даже при небольшой доле воображения любой человек мог бы представить себе, что весной, где-нибудь в конце мая, огромные розово-мраморные кисти цветов как раз упирались в этот балкон.
— Наверное, здесь! — выдохнул Барашков и решительно дернул за ручку подъезда. К счастью, никаких кодов на подъездных дверях здесь никто не завел, и он беспрепятственно поднялся по неожиданно чистой лестнице на последний этаж. По пути он отметил, что даже железные двери — верный отличительный знак новой России — и то не везде были установлены в этом забытом Богом краю развитого хрущевского социализма. Не было железного щита и на предполагаемой двери Валентины Николаевны. «Звонок не работает, стучите громче», — было нацарапано фломастером на бумажке, прикрепленной чуть ниже звонка. Почерк этот был хорошо знаком Барашкову по многочисленным историям болезни. — Значит, действительно здесь. — Аркадий Петрович облегченно вздохнул и стал стучать.
Тина после ванны лежала в постели под одеялом. Странная приятная слабость владела ею. Главным образом телом, не мозгом. Заснуть Тина опять так и не смогла. Она лежала, а в голове крутился цветной калейдоскоп обрывков событий, воспоминаний, давних сновидений. На постели рядом с ней в беспорядке горой лежали альбомы. «Третьяковская галерея», «Импрессионисты», «Русская кухня», «Десерты», «Двести блюд из картофеля», «Как стать красивой». Первые два лежали раскрытыми, остальные валялись суперобложками вверх как попало. Было не похоже, что их когда-нибудь раскрывали вообще. Хотя нет, Тина точно помнила, что она с интересом разглядывала первые страницы этих изданий, на которых красовались дарственные надписи. «Как стать красивой» двадцать лет назад, еще до травмы, подарила ей Леночка. «Десерты» подарила Тине мама накануне замужества, а «Двести блюд из картофеля» с намеком, видимо, на нищую студенческую жизнь подарили однокурсники на свадьбу. Альбомы с музейными репродукциями Тина купила сама.
«Если бы Чарли был жив и лежал тут, рядом со мной, мне было бы легче спать, — думала Тина. Кого ей было жаль из всей ее прошлой жизни, так это старого преданного черно-белого друга. Она любила Чарли так, что даже не могла представить себе, что на его месте могла появиться какая-нибудь другая собака. — Те люди, которые после смерти одного питомца тут же заводят другого, любят не животных, а себя. Все равно как мужчины, которые, только похоронив жену, тут же женятся, потому что не в силах перенести страх, тоску и, кроме всего прочего, бытовые неудобства. Никто не сможет заменить мне Чарли».
Она прикрыла глаза, и чей-то мягкий силуэт вдруг возник возле нее на полу. Она умела всматриваться в видения внутренним взором. Итак, она ясно различила умную черную мордочку, живо подрагивающие светлые брови, вопросительный взгляд, белый воротник шерсти на шее, благородной формы вытянутые лапы.
— Милый мой, дорогой, — прошептала она.
Вдруг ей показалось, что собака привстала и навострила уши. Чудесные черные бархатные ушки со смешными мягкими, чуть завернутыми внутрь кончиками. Но сейчас кончики ушей настороженно встали. Впрочем, Тине показалось, что собака не обнаружила особенного беспокойства. Она не стала яростно лаять, а только встала, развернулась корпусом к двери и слабо помахала хвостом. Тина ясно различила стук в дверь.
— А, черт бы вас всех побрал! — пробормотала она. — Идите прочь, кто бы это ни был! Я хочу быть здесь одна, только с Чарли. Но он ведь бесплотный дух, поэтому, я знаю, я все равно одна! Но если только я встану, он исчезнет. Так уже было. Так бывает всегда.
Да, Тина знала. Иногда Чарли посещал ее, когда она была в каком-то странном полусонном или полубодрствующем состоянии. Но ей всегда было приятно находиться с ним. Она не боялась этого почти реального видения и не хотела, чтобы оно исчезало.
— Не пойду открывать!
Но Чарли вдруг сорвался со своего места, активно завилял хвостом и умчался в полутемный коридор. Вскоре он там исчез. Рассеялся и приятный туман, который обычно сопровождал эти странные видения. Очертания комнаты встали на свои места. Стук с лестничной площадки в дверь стал навязчиво-громким.
«Если это мама, — подумала Тина, — не надо, чтобы она видела меня в таком виде. Отец, я знаю, не может приехать, он на работе. Муж не приезжает никогда. Алеша? Он далеко, в Краснодарском крае. Я не видела его почти год. Он заходил попрощаться, прежде чем уехать жить к родителям мужа… Ну да! Алеша! Приехал на каникулы! — сообразила Тина и вскочила с постели. — Конечно! Он приехал и хочет повидаться со мной! Взрослые дети всегда больше скучают по матерям, чем подростки!»
Тина совершенно забыла, или память ее специально не хотела напоминать, что каникулы у студентов никогда не бывают в октябре, а Алеша далеко еще не стал взрослым человеком.
Тина, быстро запахнув старый халат, босиком ринулась в коридор.
4
Марья Филипповна Одинцова, та самая Марья Филипповна, которую два года назад в отделении анестезиологии и реаниматологии все сотрудники, включая и Валентину Николаевну, звали просто Машей, а часто и Мышкой, в это время подписывала в своем новом кабинете так называемые отработанные истории болезней. «Отработанными» они назывались вовсе не потому, что, как некоторые с ужасом могли бы подумать, все эти больные уже умерли. Наоборот, люди, чьи истории болезни были вписаны в эти стандартные бледно-голубые листы бумаги, пролечились в отделении положенное время и в более-менее удовлетворительном состоянии, а кое-кто, между прочим, и в хорошем, были выписаны домой. Марья Филипповна составляла еженедельный отчет.
Тина когда-то заполняла специальные графы отчетной ведомости условными обозначениями — крестиками да кружочками. Марья Филипповна, снабженная теперь мощным компьютером, по последнему слову техники нажимала на определенные клавиши. Валентина Николаевна совершала подсчеты столбиком на бумажке, умный компьютер теперь складывал столбцы цифр молниеносно, сам же и разносил эти цифры по специальным разделам. Но, несмотря на все эти приятные новшества, лицо у Марьи Филипповны было вовсе не радостным. Отделение, которым она заведовала после Тины, называлось теперь «Клиника интенсивной терапии „Анелия“. Почему именно „Анелия“, не знал никто, кроме Маши. Просто „Анелия“, и все. Маша же назвала свое отделение так потому, что с детства помнила героиню одного зарубежного романа. Ей пришлось пережить в начале романа всевозможные несчастья, но к концу книги, естественно, преодолеть их все. И было время, когда Маше ужасно хотелось, чтобы ее звали не ее простым и весьма распространенным именем и уж тем более не Мышкой, а именем куда более романтическим. Той же Анелией, например. Было время даже, когда Маша засыпала в своей маленькой комнатке с этим романом под подушкой. Но время шло, „Анелию“ заменили „Унесенные ветром“, потом вдруг под подушкой поселились „Раковый корпус“ и „Сердце хирурга“, а потом времени на чтение художественной литературы практически не осталось, и если что Маша и брала в руки, так то были Виктория Токарева или, изредка, Маринина. А в названии клиники имя прежнего кумира осталось. Но больных на лечение Марья Филипповна брала не всех, кого везла „скорая помощь“, а только тех, кто еще сам или с помощью родственников мог осознать сложившееся в медицине положение, отдавал себе отчет в том, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих, и не колеблясь, прежде чем залечь в отделение, где обещали всестороннее обследование и лечение, шагал в кассу, чтобы оплатить по полной программе весь комплекс медицинских услуг. А некоторые „продвинутые“ больные к кассовому чеку добавляли от себя докторам еще увесистый конвертик. Ну а так называемых бесплатных больных „скорая“ возила теперь в другие больницы.
И сама Марья Филипповна изменилась за два года. Из маленькой девочки с хвостиком, закрученным на затылке в русый пучок, она превратилась в модную деловую даму, слегка пополневшую, но уже не стеснявшуюся носить элегантные и дорогие костюмы, шикарные туфли, пользоваться услугами косметических салонов с устойчивой репутацией и стричься там же, где обрабатывают головы всем известным актрисам. Благоухала Марья Филипповна теперь только самыми дорогими духами. А как же иначе, положение обязывало. Не пойдешь ведь к пациенту, который платит только за один день пребывания на койке месячную зарплату рядового врача, в дешевых колготках, в старой кофтенке, с какой-нибудь кулебякой на голове вместо прически. Марья Филипповна и по отделению ходила теперь частенько без медицинского халата, хоть халат у нее и был известной немецкой фирмы, сшитый по последней моде. Приличнее, как она считала, было разговаривать с больными не с позиции все знающего Господа Бога, а на равных, с позиции превосходного менеджера, способного разрешить многие проблемы. Поэтому разговоры она предпочитала вести, не пребывая в униформе у постели больного, а сидя в ее собственном кабинете, напоминающем офис солидного банковского предпринимателя, в котором по стенам были развешаны картины под старину, а в углу помещался стеклянный шкафчик с коллекцией засушенных растений и бабочек. «Как в старые добрые времена», — думала она, имея в виду английские фильмы многолетней давности, в которых если имелся какой-нибудь персонаж, облеченный медицинским дипломом, так обязательно напоминал своей внешностью и обстановкой кабинета не иначе как Шерлока Холмса и его две комнаты на Бейкер-стрит. Только на роль доктора Ватсона Марье Филипповне оказалось не так-то просто найти претендента. Кроме Аркадия Петровича Барашкова, который почти всегда теперь выступал в роли грубияна и бунтаря, у нее в штате был еще молодой коллега, ее ровесник и однокурсник Владислав Федорович Дорн. Они с Машей учились все шесть лет в одной группе.
Тина когда-то заполняла специальные графы отчетной ведомости условными обозначениями — крестиками да кружочками. Марья Филипповна, снабженная теперь мощным компьютером, по последнему слову техники нажимала на определенные клавиши. Валентина Николаевна совершала подсчеты столбиком на бумажке, умный компьютер теперь складывал столбцы цифр молниеносно, сам же и разносил эти цифры по специальным разделам. Но, несмотря на все эти приятные новшества, лицо у Марьи Филипповны было вовсе не радостным. Отделение, которым она заведовала после Тины, называлось теперь «Клиника интенсивной терапии „Анелия“. Почему именно „Анелия“, не знал никто, кроме Маши. Просто „Анелия“, и все. Маша же назвала свое отделение так потому, что с детства помнила героиню одного зарубежного романа. Ей пришлось пережить в начале романа всевозможные несчастья, но к концу книги, естественно, преодолеть их все. И было время, когда Маше ужасно хотелось, чтобы ее звали не ее простым и весьма распространенным именем и уж тем более не Мышкой, а именем куда более романтическим. Той же Анелией, например. Было время даже, когда Маша засыпала в своей маленькой комнатке с этим романом под подушкой. Но время шло, „Анелию“ заменили „Унесенные ветром“, потом вдруг под подушкой поселились „Раковый корпус“ и „Сердце хирурга“, а потом времени на чтение художественной литературы практически не осталось, и если что Маша и брала в руки, так то были Виктория Токарева или, изредка, Маринина. А в названии клиники имя прежнего кумира осталось. Но больных на лечение Марья Филипповна брала не всех, кого везла „скорая помощь“, а только тех, кто еще сам или с помощью родственников мог осознать сложившееся в медицине положение, отдавал себе отчет в том, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих, и не колеблясь, прежде чем залечь в отделение, где обещали всестороннее обследование и лечение, шагал в кассу, чтобы оплатить по полной программе весь комплекс медицинских услуг. А некоторые „продвинутые“ больные к кассовому чеку добавляли от себя докторам еще увесистый конвертик. Ну а так называемых бесплатных больных „скорая“ возила теперь в другие больницы.
И сама Марья Филипповна изменилась за два года. Из маленькой девочки с хвостиком, закрученным на затылке в русый пучок, она превратилась в модную деловую даму, слегка пополневшую, но уже не стеснявшуюся носить элегантные и дорогие костюмы, шикарные туфли, пользоваться услугами косметических салонов с устойчивой репутацией и стричься там же, где обрабатывают головы всем известным актрисам. Благоухала Марья Филипповна теперь только самыми дорогими духами. А как же иначе, положение обязывало. Не пойдешь ведь к пациенту, который платит только за один день пребывания на койке месячную зарплату рядового врача, в дешевых колготках, в старой кофтенке, с какой-нибудь кулебякой на голове вместо прически. Марья Филипповна и по отделению ходила теперь частенько без медицинского халата, хоть халат у нее и был известной немецкой фирмы, сшитый по последней моде. Приличнее, как она считала, было разговаривать с больными не с позиции все знающего Господа Бога, а на равных, с позиции превосходного менеджера, способного разрешить многие проблемы. Поэтому разговоры она предпочитала вести, не пребывая в униформе у постели больного, а сидя в ее собственном кабинете, напоминающем офис солидного банковского предпринимателя, в котором по стенам были развешаны картины под старину, а в углу помещался стеклянный шкафчик с коллекцией засушенных растений и бабочек. «Как в старые добрые времена», — думала она, имея в виду английские фильмы многолетней давности, в которых если имелся какой-нибудь персонаж, облеченный медицинским дипломом, так обязательно напоминал своей внешностью и обстановкой кабинета не иначе как Шерлока Холмса и его две комнаты на Бейкер-стрит. Только на роль доктора Ватсона Марье Филипповне оказалось не так-то просто найти претендента. Кроме Аркадия Петровича Барашкова, который почти всегда теперь выступал в роли грубияна и бунтаря, у нее в штате был еще молодой коллега, ее ровесник и однокурсник Владислав Федорович Дорн. Они с Машей учились все шесть лет в одной группе.