Страница:
После ряда отраженных атак, которые дядя Тоби предпринимал в течение девяти месяцев и о которых дан будет в свое время самый подробный отчет, дядя Тоби, честнейший человек! счел необходимым отвести свои силы и не без некоторого возмущения снять осаду.
Капрал Трим, как уже сказано, не заключал такого соглашения ни с собой – – ни с кем-либо другим; – но так как верное сердце не позволяло ему ходить в дом, с негодованием покинутый его господином, – – он ограничился превращением своей части осады в блокаду, – – иными словами, не давал неприятелю прохода; – правда, он никогда больше не приближался к оставленному дому, однако, встречая Бригитту в деревне, он каждый раз или кивал ей, или подмигивал, или улыбался, или ласково смотрел на нее – или (когда допускали обстоятельства) пожимал ей руку – или дружески спрашивал ее, как она поживает, – или дарил ей ленту – – а время от времени, но только в тех случаях, когда это можно было сделать с соблюдением приличий, давал Бригитте… —
Точь-в-точь в таком положении вещи оставались пять лет, то есть от разрушения Дюнкерка в тринадцатом году до самого окончания дядиной кампании восемнадцатого года, недель за шесть или за семь перед событиями, о которых я рассказываю. – В одну лунную ночь Трим, уложив дядю в постель, вышел, по обыкновению, посмотреть, все ли благополучно в его укреплениях, – – и на дороге, отделенной от лужайки цветущими кустами и остролистом, – – заметил свою Бригитту.
Полагая, что на всем свете нет ничего более любопытного, чем великолепные сооружения, воздвигнутые им и дядей Тоби, капрал Трим вежливо и галантно взял свою даму за руку и провел ее на лужайку. Сделано это было не настолько скрытно, чтобы злоязычная труба Молвы не разнесла слух об этом из ушей в уши, пока он не достиг моего отца вместе с еще одной досадной подробностью, а именно, что в ту же ночь перекинутый через ров замечательный подъемный мост дяди Тоби, сооруженный и окрашенный на голландский манер, – был сломан и каким-то образом разлетелся на куски.
Отец мой, как вы заметили, не питал большого уважения к коньку дяди Тоби – он считал его самой смешной лошадью, на которую когда-нибудь садился джентльмен, и если только дядя Тоби не раздражал его своей слабостью, не мог без улыбки думать о нем, – – так что каждый раз, когда дядиному коньку случалось захромать или попасть в какую-нибудь беду, отец веселился и хохотал до упаду; но теперешнее злоключение было ему особенно по сердцу, оно сделалось для него неисчерпаемым источником веселых шуток. – – – Нет, серьезно, дорогой Тоби, – говорил отец, – расскажите мне толком, как случилась эта история с мостом? – Что вы ко мне так пристаете с ним? – отвечал дядя Тоби. – Я ведь уже двадцать раз вам рассказывал слово в слово так, как мне рассказал Трим. – Ну-ка, капрал, как это произошло? – кричал отец, обращаясь к Триму. – Сущее это было несчастье, с позволения вашей милости: – – я показывал наши укрепления миссис Бригитте и, находясь у самого края рва, оступился и соскользнул туда – Так, так, Трим! – восклицал отец – (загадочно улыбаясь и кивая головой – – но не перебивая его), – – – – и так как, с позволения вашей милости, я был крепко сцеплен с миссис Бригиттой, идя с ней под руку, то потащил ее за собой, вследствие чего она шлепнулась задом на мост. – – И так как нога Трима (кричал дядя Тоби, выхватывая рассказ изо рта у капрала) попала в кювет, он тоже повалился всей своей тяжестью на мост. – Была тысяча шансов против одного, – прибавлял дядя Тоби, – что бедняга сломает ногу. – Да, это верно! – подтверждал отец, – – недолго, и шею себе сломать, братец; Тоби, при таких оказиях. – – И тогда, с позволения вашей милости, мост – он ведь, как известно вашей милости, был очень легкий – сломался под нашей тяжестью и рассыпался на куски,
В других случаях, особенно же когда дядя Тоби имел несчастье обмолвиться хотя бы словечком о пушках, бомбах или петардах, – отец истощал все запасы своего красноречия (а они у него были не маленькие) в панегирике таранам древних – винее[162], которой пользовался Александр при осаде Тира. – – Он рассказывал дяде Тоби о катапультах сирийцев, метавших чудовищные камни на несколько сот футов и потрясавших до основания самые сильные укрепления; – описывал замечательный механизм баллисты, который так расхваливает Марцелин; – страшное действие пиробол, метавших огонь; – опасность теребры и скорпиона, метавших копья. – Но что все это, – говорил он, – по сравнению с разрушительными сооружениями капрала Трима? – Поверьте мне, братец Тоби, никакой мост, никакой бастион, никакие укрепленные ворота на свете не устоят против такой артиллерии.
Дядя Тоби никогда не пытался защищаться против этих насмешек, иначе, как удвоенным усердием в курении своей трубки; однажды вечером после ужина он напустил столько густого дыма в комнате, что отец мой, немного расположенный к чахотке, задохнулся в жестоком припадке кашля. Дядя Тоби тотчас вскочил, не чувствуя боли в паху, – и с превеликим состраданием стал возле стула брата, одной рукой поколачивая его по спине, а другой поддерживая ему голову и время от времени вытирая ему глаза чистым батистовым платком, который он тут же достал из кармана. – – Заботливость и участие дяди Тоби при оказании этих маленьких услуг – – были как нож в сердце моему отцу, он устыдился только что нанесенного брату огорчения. – – Пусть таран, катапульта или какое-либо другое орудие вышибут мне мозг, – сказал про себя отец, – – если я еще раз обижу этого достойнейшего человека!
Капрал Трим, как уже сказано, не заключал такого соглашения ни с собой – – ни с кем-либо другим; – но так как верное сердце не позволяло ему ходить в дом, с негодованием покинутый его господином, – – он ограничился превращением своей части осады в блокаду, – – иными словами, не давал неприятелю прохода; – правда, он никогда больше не приближался к оставленному дому, однако, встречая Бригитту в деревне, он каждый раз или кивал ей, или подмигивал, или улыбался, или ласково смотрел на нее – или (когда допускали обстоятельства) пожимал ей руку – или дружески спрашивал ее, как она поживает, – или дарил ей ленту – – а время от времени, но только в тех случаях, когда это можно было сделать с соблюдением приличий, давал Бригитте… —
Точь-в-точь в таком положении вещи оставались пять лет, то есть от разрушения Дюнкерка в тринадцатом году до самого окончания дядиной кампании восемнадцатого года, недель за шесть или за семь перед событиями, о которых я рассказываю. – В одну лунную ночь Трим, уложив дядю в постель, вышел, по обыкновению, посмотреть, все ли благополучно в его укреплениях, – – и на дороге, отделенной от лужайки цветущими кустами и остролистом, – – заметил свою Бригитту.
Полагая, что на всем свете нет ничего более любопытного, чем великолепные сооружения, воздвигнутые им и дядей Тоби, капрал Трим вежливо и галантно взял свою даму за руку и провел ее на лужайку. Сделано это было не настолько скрытно, чтобы злоязычная труба Молвы не разнесла слух об этом из ушей в уши, пока он не достиг моего отца вместе с еще одной досадной подробностью, а именно, что в ту же ночь перекинутый через ров замечательный подъемный мост дяди Тоби, сооруженный и окрашенный на голландский манер, – был сломан и каким-то образом разлетелся на куски.
Отец мой, как вы заметили, не питал большого уважения к коньку дяди Тоби – он считал его самой смешной лошадью, на которую когда-нибудь садился джентльмен, и если только дядя Тоби не раздражал его своей слабостью, не мог без улыбки думать о нем, – – так что каждый раз, когда дядиному коньку случалось захромать или попасть в какую-нибудь беду, отец веселился и хохотал до упаду; но теперешнее злоключение было ему особенно по сердцу, оно сделалось для него неисчерпаемым источником веселых шуток. – – – Нет, серьезно, дорогой Тоби, – говорил отец, – расскажите мне толком, как случилась эта история с мостом? – Что вы ко мне так пристаете с ним? – отвечал дядя Тоби. – Я ведь уже двадцать раз вам рассказывал слово в слово так, как мне рассказал Трим. – Ну-ка, капрал, как это произошло? – кричал отец, обращаясь к Триму. – Сущее это было несчастье, с позволения вашей милости: – – я показывал наши укрепления миссис Бригитте и, находясь у самого края рва, оступился и соскользнул туда – Так, так, Трим! – восклицал отец – (загадочно улыбаясь и кивая головой – – но не перебивая его), – – – – и так как, с позволения вашей милости, я был крепко сцеплен с миссис Бригиттой, идя с ней под руку, то потащил ее за собой, вследствие чего она шлепнулась задом на мост. – – И так как нога Трима (кричал дядя Тоби, выхватывая рассказ изо рта у капрала) попала в кювет, он тоже повалился всей своей тяжестью на мост. – Была тысяча шансов против одного, – прибавлял дядя Тоби, – что бедняга сломает ногу. – Да, это верно! – подтверждал отец, – – недолго, и шею себе сломать, братец; Тоби, при таких оказиях. – – И тогда, с позволения вашей милости, мост – он ведь, как известно вашей милости, был очень легкий – сломался под нашей тяжестью и рассыпался на куски,
В других случаях, особенно же когда дядя Тоби имел несчастье обмолвиться хотя бы словечком о пушках, бомбах или петардах, – отец истощал все запасы своего красноречия (а они у него были не маленькие) в панегирике таранам древних – винее[162], которой пользовался Александр при осаде Тира. – – Он рассказывал дяде Тоби о катапультах сирийцев, метавших чудовищные камни на несколько сот футов и потрясавших до основания самые сильные укрепления; – описывал замечательный механизм баллисты, который так расхваливает Марцелин; – страшное действие пиробол, метавших огонь; – опасность теребры и скорпиона, метавших копья. – Но что все это, – говорил он, – по сравнению с разрушительными сооружениями капрала Трима? – Поверьте мне, братец Тоби, никакой мост, никакой бастион, никакие укрепленные ворота на свете не устоят против такой артиллерии.
Дядя Тоби никогда не пытался защищаться против этих насмешек, иначе, как удвоенным усердием в курении своей трубки; однажды вечером после ужина он напустил столько густого дыма в комнате, что отец мой, немного расположенный к чахотке, задохнулся в жестоком припадке кашля. Дядя Тоби тотчас вскочил, не чувствуя боли в паху, – и с превеликим состраданием стал возле стула брата, одной рукой поколачивая его по спине, а другой поддерживая ему голову и время от времени вытирая ему глаза чистым батистовым платком, который он тут же достал из кармана. – – Заботливость и участие дяди Тоби при оказании этих маленьких услуг – – были как нож в сердце моему отцу, он устыдился только что нанесенного брату огорчения. – – Пусть таран, катапульта или какое-либо другое орудие вышибут мне мозг, – сказал про себя отец, – – если я еще раз обижу этого достойнейшего человека!
Глава XXV
Оказалось, что починить подъемный мост невозможно, и Трим получил приказание немедленно приступить к постройке нового моста – – но уже по другой модели: дело в том, что как раз в то время открылись происки кардинала Альберони[163], и дядя Тоби, справедливо предвидя неизбежность возникновения войны между Испанией и Империей и вероятность перенесения операций будущей кампании в Неаполь или в Сицилию, – – решил остановить выбор на итальянском мосте – – (дядя Тоби, кстати сказать, был недалек от истины в своих предположениях) – – но отец, который был несравненно более искусным политиком и настолько же превосходил дядю Тоби в делах государственных насколько дядя Тоби был выше его на полях сражений, – убедил брата, что если испанский король и император вцепятся друг другу в волосы, то Англия, Франция и Голландия в силу ранее принятых обязательств тоже принуждены будут принять участие в драке; – а в таком случае, – говорил он, – воюющие стороны, братец Тоби, – это так же верно, как то, что мы с вами живы, – снова бросятся врассыпную на прежнюю арену борьбы, во Фландрию; – тогда что вы будете делать с вашим итальянским мостом?
– – Тогда мы его доделаем по старой модели, – воскликнул дядя Тоби.
Когда капрал Трим уже наполовину закончил мост в этом стиле – – дядя Тоби обнаружил в нем один существенный недостаток, о котором никогда раньше серьезно не думал. Мост этот подвешен был с обеих сторон на петлях и растворялся посередине, так что одна его половина отводилась по одну сторону рва, а другая – по другую. Выгода тут заключалась в том, что тяжесть моста разделялась на две равные части, и дядя Тоби мог, таким образом, поднимать его и опускать концом своего костыля одной рукой, а при слабости его гарнизона это было все, чем он мог располагать, – но были также неустранимые неудобства; – – ведь при таком устройстве, – говорил дядя, – я оставляю половину моего моста во власти неприятеля – – какой же мне тогда прок, скажите на милость, от другой его части?
Самым простым лекарством против этого было бы, конечно, укрепить мост на петлях только с одного конца, так, чтобы он поднимался весь сразу и торчал, как столб, – – – но это было отвергнуто по вышеуказанной причине.
Целую неделю потом дядя склонялся к мысли построить такой мост, который двигался бы горизонтально, так чтобы, оттягивая его назад, препятствовать переправе, а толкая вперед, ее восстанавливать, – – три знаменитых моста такого рода ваши милости, может быть, видели в Шпейере, перед тем как они были разрушены, – и один в Брейзахе, который, если не ошибаюсь, существует и поныне; – но так как отец мой с большой настойчивостью советовал дяде Тоби не иметь никакого дела с поворотными мостами – и дядя, кроме того, предвидел, что такой мост только увековечит память о злоключении капрала, – – то он переменил решение в пользу моста, изобретенного маркизом де Лопиталем, который так обстоятельно и научно описан Бернулли-младшим[164], как ваши милости могут убедиться, заглянув в Act. Erud. Lipsi an. 1695, – такие мосты удерживаются в устойчивом равновесии свинцовым грузом, который их охраняет не хуже двух часовых, если мост выведен в форме кривой линии, как можно больше приближающейся к циклоиде. Дядя Тоби понимал природу параболы не хуже других в Англии – но он не был таким же знатоком циклоиды; – он, правда, толковал о ней каждый день, – – мост вперед не подвигался. – – Мы расспросим кого-нибудь о ней, – сказал дядя Тоби Триму.
– – Тогда мы его доделаем по старой модели, – воскликнул дядя Тоби.
Когда капрал Трим уже наполовину закончил мост в этом стиле – – дядя Тоби обнаружил в нем один существенный недостаток, о котором никогда раньше серьезно не думал. Мост этот подвешен был с обеих сторон на петлях и растворялся посередине, так что одна его половина отводилась по одну сторону рва, а другая – по другую. Выгода тут заключалась в том, что тяжесть моста разделялась на две равные части, и дядя Тоби мог, таким образом, поднимать его и опускать концом своего костыля одной рукой, а при слабости его гарнизона это было все, чем он мог располагать, – но были также неустранимые неудобства; – – ведь при таком устройстве, – говорил дядя, – я оставляю половину моего моста во власти неприятеля – – какой же мне тогда прок, скажите на милость, от другой его части?
Самым простым лекарством против этого было бы, конечно, укрепить мост на петлях только с одного конца, так, чтобы он поднимался весь сразу и торчал, как столб, – – – но это было отвергнуто по вышеуказанной причине.
Целую неделю потом дядя склонялся к мысли построить такой мост, который двигался бы горизонтально, так чтобы, оттягивая его назад, препятствовать переправе, а толкая вперед, ее восстанавливать, – – три знаменитых моста такого рода ваши милости, может быть, видели в Шпейере, перед тем как они были разрушены, – и один в Брейзахе, который, если не ошибаюсь, существует и поныне; – но так как отец мой с большой настойчивостью советовал дяде Тоби не иметь никакого дела с поворотными мостами – и дядя, кроме того, предвидел, что такой мост только увековечит память о злоключении капрала, – – то он переменил решение в пользу моста, изобретенного маркизом де Лопиталем, который так обстоятельно и научно описан Бернулли-младшим[164], как ваши милости могут убедиться, заглянув в Act. Erud. Lipsi an. 1695, – такие мосты удерживаются в устойчивом равновесии свинцовым грузом, который их охраняет не хуже двух часовых, если мост выведен в форме кривой линии, как можно больше приближающейся к циклоиде. Дядя Тоби понимал природу параболы не хуже других в Англии – но он не был таким же знатоком циклоиды; – он, правда, толковал о ней каждый день, – – мост вперед не подвигался. – – Мы расспросим кого-нибудь о ней, – сказал дядя Тоби Триму.
Глава XXVI
Когда вошел Трим и сказал отцу, что доктор Слоп занят на кухне изготовлением моста, – дядя Тоби – в мозгу которого история с ботфортами вызвала целую вереницу военных представлений – – тотчас забрал себе в голову, что доктор Слоп мастерит модель моста маркиза де Лопиталя. – – Это очень любезно с его стороны, – сказал дядя Тоби, – – передай, пожалуйста, мое нижайшее почтение доктору Слопу, Трим, и скажи, что я сердечно его благодарю.
Если бы голова дяди Тоби была ящиком с панорамой, а отец мой все время в него смотрел, – – он не мог бы иметь более отчетливого представления о работе дядиной фантазии, чем то, которое у него было; вот почему, несмотря на катапульту, тараны и свои проклятия им, он уже начинал торжествовать.
– Как вдруг ответ Трима мигом сорвал лавры с чела его и изорвал их в клочки.
Если бы голова дяди Тоби была ящиком с панорамой, а отец мой все время в него смотрел, – – он не мог бы иметь более отчетливого представления о работе дядиной фантазии, чем то, которое у него было; вот почему, несмотря на катапульту, тараны и свои проклятия им, он уже начинал торжествовать.
– Как вдруг ответ Трима мигом сорвал лавры с чела его и изорвал их в клочки.
Глава XXVII
– – Этот ваш злополучный подъемный мост… – проговорил отец. – Сохрани боже вашу милость, – воскликнул Трим, – это мост для носа молодого барина. – – Вытаскивая его на свет своими гадкими инструментами, доктор, говорит Сузанна; расплющил ему нос в лепешку, вот он и мастерит теперь что-то вроде моста с помощью ваты и кусочка китового уса из Сузанниного корсета, чтобы его выпрямить.
– – Проводите меня поскорее, братец Тоби, – вскричал отец, – в мою комнату.
– – Проводите меня поскорее, братец Тоби, – вскричал отец, – в мою комнату.
Глава XXVIII
С первой же минуты, как я сел писать мою жизнь для забавы света и мои мнения в назидание ему, туча нечувствительно собиралась над моим отцом. – – Поток мелких неприятностей и огорчений устремился на него. – – Все пошло вкривь, по его собственному выражению; теперь гроза собралась и каждую минуту готова была разразиться и хлынуть ему прямо на голову.
Я приступаю к этой части моей истории в самом подавленном и меланхолическом настроении, какое когда-либо стесняло грудь, преисполненную дружеских чувств к людям. – – – Нервы мои все больше сдают во время этого рассказа. – С каждой написанной строчкой я чувствую, как пульс мой бьется все слабее, как исчезает беспечная веселость, каждый день побуждающая меня говорить и писать тысячу вещей, о которых мне следовало бы молчать. – – И даже сию минуту, макая перо в чернила, я невольно подметил, с какой осмотрительностью, с каким безжизненным спокойствием и торжественностью это было мной сделано. – – Господи, как это непохоже на порывистые движения и необдуманные жесты, которые так в твоих привычках, Тристрам, когда ты садишься писать в другом настроении – – роняешь перо – проливаешь чернила на стол и на книги – – как будто перо, чернила, книги и мебель тебе ничего не стоят!
Я приступаю к этой части моей истории в самом подавленном и меланхолическом настроении, какое когда-либо стесняло грудь, преисполненную дружеских чувств к людям. – – – Нервы мои все больше сдают во время этого рассказа. – С каждой написанной строчкой я чувствую, как пульс мой бьется все слабее, как исчезает беспечная веселость, каждый день побуждающая меня говорить и писать тысячу вещей, о которых мне следовало бы молчать. – – И даже сию минуту, макая перо в чернила, я невольно подметил, с какой осмотрительностью, с каким безжизненным спокойствием и торжественностью это было мной сделано. – – Господи, как это непохоже на порывистые движения и необдуманные жесты, которые так в твоих привычках, Тристрам, когда ты садишься писать в другом настроении – – роняешь перо – проливаешь чернила на стол и на книги – – как будто перо, чернила, книги и мебель тебе ничего не стоят!
Глава XXIX
– – Я не намерен пускаться с вами в спор по этому вопросу – да, да, – но я совершенно убежден, мадам, в том, что как мужчина, так и женщина лучше всего переносят боль и горе (а также и удовольствие, насколько я знаю) в горизонтальном положении.
Едва войдя к себе в комнату, отец мой рухнул в изнеможении поперек кровати в самой беспорядочной, но в то же время в самой жалостной позе человека, сраженного горем, какая когда-либо вызывала слезы на сострадательных глазах. – – – Ладонь его правой руки, когда он упал на кровать, легла ему на лоб и, покрыв большую часть глаз, скользнула вместе с головой вниз (вслед за откинувшимся назад локтем), так что он уткнулся носом в одеяло; – левая его рука бессильно свесилась с кровати и сгибами пальцев коснулась торчавшей из-под кровати ручки ночного горшка; – – его правая нога (левую он подобрал к туловищу) наполовину вывалилась из кровати, край которой резал ему берцовую кость. – – – Он этого не чувствовал. Застывшее, окаменелое горе завладело каждой чертой его лица. – Раз он вздохнул – грудь его все время тяжело колыхалась – но не промолвил ни слова.
У изголовья кровати, с той стороны, куда отец мой повернулся спиной, стояло старое штофное кресло, обитое кругом материей в оборку и бахромой с разноцветными шерстяными помпончиками. – – Дядя Тоби сел в него.
Пока горе нами не переварено – – всякое утешение преждевременно; – – а когда мы его переварили – – утешать слишком поздно; таким образом, вы видите, мадам, как метко должен целить утешитель между двумя этими крайностями, ведь мишень его тоненькая, как волосок. Дядя Тоби брал всегда или слишком влево, или слишком вправо и часто говорил, что, по его искреннему убеждению, он скорее мог бы попасть в географическую долготу; вот почему, усевшись в кресло, он слегка подтянул полог, достал батистовый платок – слеза у него была к услугам каждого – – глубоко вздохнул – – но не нарушил молчания.
Едва войдя к себе в комнату, отец мой рухнул в изнеможении поперек кровати в самой беспорядочной, но в то же время в самой жалостной позе человека, сраженного горем, какая когда-либо вызывала слезы на сострадательных глазах. – – – Ладонь его правой руки, когда он упал на кровать, легла ему на лоб и, покрыв большую часть глаз, скользнула вместе с головой вниз (вслед за откинувшимся назад локтем), так что он уткнулся носом в одеяло; – левая его рука бессильно свесилась с кровати и сгибами пальцев коснулась торчавшей из-под кровати ручки ночного горшка; – – его правая нога (левую он подобрал к туловищу) наполовину вывалилась из кровати, край которой резал ему берцовую кость. – – – Он этого не чувствовал. Застывшее, окаменелое горе завладело каждой чертой его лица. – Раз он вздохнул – грудь его все время тяжело колыхалась – но не промолвил ни слова.
У изголовья кровати, с той стороны, куда отец мой повернулся спиной, стояло старое штофное кресло, обитое кругом материей в оборку и бахромой с разноцветными шерстяными помпончиками. – – Дядя Тоби сел в него.
Пока горе нами не переварено – – всякое утешение преждевременно; – – а когда мы его переварили – – утешать слишком поздно; таким образом, вы видите, мадам, как метко должен целить утешитель между двумя этими крайностями, ведь мишень его тоненькая, как волосок. Дядя Тоби брал всегда или слишком влево, или слишком вправо и часто говорил, что, по его искреннему убеждению, он скорее мог бы попасть в географическую долготу; вот почему, усевшись в кресло, он слегка подтянул полог, достал батистовый платок – слеза у него была к услугам каждого – – глубоко вздохнул – – но не нарушил молчания.
Глава XXX
– – «Не все то барыш, что попало в кошелек». – – Несмотря на то что мой отец имел счастье прочитать курьезнейшие книги на свете и сам вдобавок отличался самым курьезным образом мыслей, каким когда-либо наделен был человек, все-таки ему в конечном итоге приходилось попадать впросак – – – ибо этот умственный склад подвергал его прекурьезным и престранным горестям; превосходным их примером может служить сразившее его теперь несчастье.
Разумеется, повреждение переносицы новорожденного акушерскими щипцами – – хотя бы даже пущенными в дело по всем правилам науки – – огорчило бы каждого, кому ребенок стоил такого труда, как моему отцу; – – – все-таки оно не объясняет размеров его горя и не оправдывает его малодушной и нехристианской покорности ему.
Чтоб это объяснить, мне придется оставить отца на полчаса в постели – – а доброго дядю Тоби в старом, обитом бахромой кресле возле него.
Разумеется, повреждение переносицы новорожденного акушерскими щипцами – – хотя бы даже пущенными в дело по всем правилам науки – – огорчило бы каждого, кому ребенок стоил такого труда, как моему отцу; – – – все-таки оно не объясняет размеров его горя и не оправдывает его малодушной и нехристианской покорности ему.
Чтоб это объяснить, мне придется оставить отца на полчаса в постели – – а доброго дядю Тоби в старом, обитом бахромой кресле возле него.
Глава XXXI
– – Я считаю это требование чрезмерным, – – воскликнул мой прадед, скомкав бумагу и швырнув ее на стол. – – По этому документу, мадам, у вас всего-навсего две тысячи фунтов, ни шиллинга больше – – а вы настаиваете на выплате вам по триста фунтов вдовьей пенсии в год. – —
– Потому что, – отвечала моя прабабка, – у вас мало или совсем нет носа, сэр. – —
Но прежде чем я решусь употребить слово нос еще раз – – во избежание всякой путаницы в том, что будет сказано по этому предмету в этой интересной части моей истории, было бы, может быть, недурно пояснить, что я под ним разумею, и определить со всей возможной тщательностью и точностью желательное мне значение этого термина; ибо, по моему убеждению, единственно небрежностью писателей и их упорным нежеланием соблюдать эту предосторожность объясняется тот факт – – что ни одно богословское полемическое сочинение не является таким ясным и доказательным, как сочинения о Блуждающих огнях или других столь же солидных материях философии и естествознания. В таком случае, если мы не расположены блуждать наобум до Страшного суда, что же нам остается перед выступлением в путь – – – как не дать читателям хорошее определение главного слова, с которым мы больше всего имеем дело, – и твердо держаться этого определения, разменивая его, как гинею, на мелкую монету? – Когда это сделано – пусть-ка сам отец всякой путаницы попробует нас запутать – или вложить в голову нам или нашим читателям иной смысл!
В книгах безупречной нравственности и железной логики, вроде той, что лежит перед вами, – такая небрежность непростительна; небо свидетель, как жестоко пришлось мне поплатиться за то, что я дал столько поводов для двусмысленных толкований – и чересчур полагался все время на чистоту воображения моих читателей.
– – Здесь два смысла, – воскликнул Евгений во время нашей прогулки, тыкая указательным пальцем правой руки в слово расщелина на сто тринадцатой странице этой несравненной книги, – здесь два смысла, – – сказал он. – А здесь две дороги, – возразил я, обрывая его, – – грязная и чистая – – по какой же мы пойдем? – – По чистой, разумеется, по чистой, – отвечал Евгений. – Евгений, – сказал я, останавливаясь перед ним и кладя ему руку на грудь, – – определять – значит не доверять. – – Так посрамил я Евгения; но посрамил, по своему обыкновению, как дурак. – – Утешает меня только то, что я не упрямый дурак; и вот почему.
Я определяю нос следующим образом – – но предварительно прошу и умоляю моих читателей, как мужеского, так и женского пола, какого угодно возраста, вида и звания, ради бога и спасения души своей, остерегаться искушений и наущений диавола и не допускать, чтобы он каким-нибудь обманом или хитростью вкладывал в умы их другие мысли, чем те, что я вкладываю в свое определение. – – Ибо под словом нос на всем протяжении этой длинной главы о носах и во всех других частях моего произведения, где встречается слово нос, – под этим словом, торжественно всем объявляю, я разумею нос, и только нос.
– Потому что, – отвечала моя прабабка, – у вас мало или совсем нет носа, сэр. – —
Но прежде чем я решусь употребить слово нос еще раз – – во избежание всякой путаницы в том, что будет сказано по этому предмету в этой интересной части моей истории, было бы, может быть, недурно пояснить, что я под ним разумею, и определить со всей возможной тщательностью и точностью желательное мне значение этого термина; ибо, по моему убеждению, единственно небрежностью писателей и их упорным нежеланием соблюдать эту предосторожность объясняется тот факт – – что ни одно богословское полемическое сочинение не является таким ясным и доказательным, как сочинения о Блуждающих огнях или других столь же солидных материях философии и естествознания. В таком случае, если мы не расположены блуждать наобум до Страшного суда, что же нам остается перед выступлением в путь – – – как не дать читателям хорошее определение главного слова, с которым мы больше всего имеем дело, – и твердо держаться этого определения, разменивая его, как гинею, на мелкую монету? – Когда это сделано – пусть-ка сам отец всякой путаницы попробует нас запутать – или вложить в голову нам или нашим читателям иной смысл!
В книгах безупречной нравственности и железной логики, вроде той, что лежит перед вами, – такая небрежность непростительна; небо свидетель, как жестоко пришлось мне поплатиться за то, что я дал столько поводов для двусмысленных толкований – и чересчур полагался все время на чистоту воображения моих читателей.
– – Здесь два смысла, – воскликнул Евгений во время нашей прогулки, тыкая указательным пальцем правой руки в слово расщелина на сто тринадцатой странице этой несравненной книги, – здесь два смысла, – – сказал он. – А здесь две дороги, – возразил я, обрывая его, – – грязная и чистая – – по какой же мы пойдем? – – По чистой, разумеется, по чистой, – отвечал Евгений. – Евгений, – сказал я, останавливаясь перед ним и кладя ему руку на грудь, – – определять – значит не доверять. – – Так посрамил я Евгения; но посрамил, по своему обыкновению, как дурак. – – Утешает меня только то, что я не упрямый дурак; и вот почему.
Я определяю нос следующим образом – – но предварительно прошу и умоляю моих читателей, как мужеского, так и женского пола, какого угодно возраста, вида и звания, ради бога и спасения души своей, остерегаться искушений и наущений диавола и не допускать, чтобы он каким-нибудь обманом или хитростью вкладывал в умы их другие мысли, чем те, что я вкладываю в свое определение. – – Ибо под словом нос на всем протяжении этой длинной главы о носах и во всех других частях моего произведения, где встречается слово нос, – под этим словом, торжественно всем объявляю, я разумею нос, и только нос.
Глава XXXII
– – Потому что, – еще раз повторила моя прабабка, – – У вас мало или совсем нет носа, сэр. – – —
– Фу ты, дьявол! – воскликнул мой прадед, хлопнув себя рукой по носу, – он вовсе не такой уж маленький – на целый дюйм длиннее, чем нос моего отца. – – А надо сказать, что нос моего прадеда был во всех отношениях похож на носы мужчин, женщин и детей, которых Пантагрюэль нашел на острове Энназин[165]. – – Мимоходом замечу, если вы желаете узнать диковинный способ родниться, существующий у такого плосконосого народа, – – вам надо прочитать книгу Рабле: – самостоятельно вы до этого никогда не додумаетесь. – —
– – Он имел форму трефового туза, сэр.
– – На целый дюйм, – продолжал мой прадед, приподняв кверху кончик своего носа большим и указательным пальцами и повторяя свое утверждение, – – на целый дюйм длиннее, чем нос моего отца, мадам. – Вы, должно быть, хотите сказать – вашего дяди, – возразила моя прабабка.
– – Мой прадед признал себя побежденным. – Он расправил бумагу и подписал условие.
– Фу ты, дьявол! – воскликнул мой прадед, хлопнув себя рукой по носу, – он вовсе не такой уж маленький – на целый дюйм длиннее, чем нос моего отца. – – А надо сказать, что нос моего прадеда был во всех отношениях похож на носы мужчин, женщин и детей, которых Пантагрюэль нашел на острове Энназин[165]. – – Мимоходом замечу, если вы желаете узнать диковинный способ родниться, существующий у такого плосконосого народа, – – вам надо прочитать книгу Рабле: – самостоятельно вы до этого никогда не додумаетесь. – —
– – Он имел форму трефового туза, сэр.
– – На целый дюйм, – продолжал мой прадед, приподняв кверху кончик своего носа большим и указательным пальцами и повторяя свое утверждение, – – на целый дюйм длиннее, чем нос моего отца, мадам. – Вы, должно быть, хотите сказать – вашего дяди, – возразила моя прабабка.
– – Мой прадед признал себя побежденным. – Он расправил бумагу и подписал условие.
Глава XXXIII
– – Какую незаконную вдовью пенсию, дорогой мой, выплачиваем мы из нашего маленького состояния! – проговорила моя бабушка, обращаясь к дедушке.
– У отца моего, – отвечал дедушка, – нос был не больше, с вашего позволения, дорогая моя, чем вот этот бугорок на моей руке. – —
А надо вам сказать, что моя прабабка пережила моего дедушку на двенадцать лет; таким образом, в продолжение всего этого времени отцу моему каждые полгода – (в Михайлов день и в Благовещенье) – приходилось выплачивать по сто пятьдесят фунтов вдовьей пенсии.
Не было на свете человека, который выполнял бы свои денежные обязательства с большей готовностью, чем мой отец.
– – – Отсчитывая первые сто фунтов, он бросал на стол одну гинею за другой теми бойкими швырками искреннего доброжелательства, какими способны бросать деньги щедрые, и только щедрые души; но переходя к остальным пяти десяткам – он обыкновенно немедля издавал громкое «Гм!» – озабоченно потирал себе нос внутренней стороной указательного пальца – – осторожно просовывал руку за подкладку своего парика – разглядывал каждую гинею с обеих сторон, когда разлучался с ней, – и редко доходил до конца пятидесяти фунтов, не прибегая к помощи носового платка, которым он вытирал себе виски.
Избавь меня, о милостивое небо, от несносных людей, которые совершенно не считаются со всеми этими импульсивными движениями! – Пусть, никогда – о, никогда – не доведется мне отдыхать под шатрами таких людей, неспособных затормозить свою машину и пожалеть всякого, кто порабощен властью привычек, привитых воспитанием, и предубеждений, унаследованных от предков!
В течение, по крайней мере, трех поколений этот догмат о преимуществе длинных носов постепенно укоренялся в нашем семействе. – Традиция была все время за него, и каждое полугодие укреплению его содействовал Карман; таким образом, эксцентричность ума моего отца в настоящем случае не могла притязать на всю честь его изобретения, как в случае почти всех других его странных суждений. – Догмат о носах он, можно сказать, в значительной степени всосал с молоком матери. Однако он привнес и свою долю. – Если ошибочное мнение (допустим, что оно было действительно ошибочным) посажено было в нем воспитанием, отец мой его поливал и вырастил до полной зрелости.
Высказывая свои мысли по этому предмету, он часто объявлял, что не понимает, каким образом самый могущественный род в Англии мог бы устоять против непрерывного следования шести или семи коротких носов. – И обратно, – продолжал он обыкновенно, – было бы одной из величайших загадок гражданской жизни, если бы то же самое число длинных и крупных носов, следуя один за другим по прямой линии, не вознесло их обладателей на самые важные посты в королевстве. – Он часто хвастался, что семейство Шенди занимало весьма высокое положение при короле Гарри VIII, но обязано оно было своим возвышением не какой-нибудь политической интриге, – говорил он, – а только указанному обстоятельству; – однако, подобно другим семействам, – прибавлял он, – оно испытало на себе превратности судьбы и никогда уже не оправилось от удара, нанесенного ему носом моего прадеда. – Подлинно был он трефовым тузом, – восклицал отец, качая головой, – настолько же никчемным для его несчастного семейства, как карточный туз, вышедший в козыри.
– – Тихонько, тихонько, друг читатель! – – куда это тебя уносит фантазия? – – Даю честное слово, под носом моего прадеда я разумею наружный орган обоняния или ту часть человека, которая торчит на его лице – и которая, по словам художников, в хороших крупных носах и на правильно очерченных лицах должна составлять полную треть последних – если мерить сверху вниз, начиная от корней волос. – —
– – Как тяжело приходится писателю в таких положениях!
– У отца моего, – отвечал дедушка, – нос был не больше, с вашего позволения, дорогая моя, чем вот этот бугорок на моей руке. – —
А надо вам сказать, что моя прабабка пережила моего дедушку на двенадцать лет; таким образом, в продолжение всего этого времени отцу моему каждые полгода – (в Михайлов день и в Благовещенье) – приходилось выплачивать по сто пятьдесят фунтов вдовьей пенсии.
Не было на свете человека, который выполнял бы свои денежные обязательства с большей готовностью, чем мой отец.
– – – Отсчитывая первые сто фунтов, он бросал на стол одну гинею за другой теми бойкими швырками искреннего доброжелательства, какими способны бросать деньги щедрые, и только щедрые души; но переходя к остальным пяти десяткам – он обыкновенно немедля издавал громкое «Гм!» – озабоченно потирал себе нос внутренней стороной указательного пальца – – осторожно просовывал руку за подкладку своего парика – разглядывал каждую гинею с обеих сторон, когда разлучался с ней, – и редко доходил до конца пятидесяти фунтов, не прибегая к помощи носового платка, которым он вытирал себе виски.
Избавь меня, о милостивое небо, от несносных людей, которые совершенно не считаются со всеми этими импульсивными движениями! – Пусть, никогда – о, никогда – не доведется мне отдыхать под шатрами таких людей, неспособных затормозить свою машину и пожалеть всякого, кто порабощен властью привычек, привитых воспитанием, и предубеждений, унаследованных от предков!
В течение, по крайней мере, трех поколений этот догмат о преимуществе длинных носов постепенно укоренялся в нашем семействе. – Традиция была все время за него, и каждое полугодие укреплению его содействовал Карман; таким образом, эксцентричность ума моего отца в настоящем случае не могла притязать на всю честь его изобретения, как в случае почти всех других его странных суждений. – Догмат о носах он, можно сказать, в значительной степени всосал с молоком матери. Однако он привнес и свою долю. – Если ошибочное мнение (допустим, что оно было действительно ошибочным) посажено было в нем воспитанием, отец мой его поливал и вырастил до полной зрелости.
Высказывая свои мысли по этому предмету, он часто объявлял, что не понимает, каким образом самый могущественный род в Англии мог бы устоять против непрерывного следования шести или семи коротких носов. – И обратно, – продолжал он обыкновенно, – было бы одной из величайших загадок гражданской жизни, если бы то же самое число длинных и крупных носов, следуя один за другим по прямой линии, не вознесло их обладателей на самые важные посты в королевстве. – Он часто хвастался, что семейство Шенди занимало весьма высокое положение при короле Гарри VIII, но обязано оно было своим возвышением не какой-нибудь политической интриге, – говорил он, – а только указанному обстоятельству; – однако, подобно другим семействам, – прибавлял он, – оно испытало на себе превратности судьбы и никогда уже не оправилось от удара, нанесенного ему носом моего прадеда. – Подлинно был он трефовым тузом, – восклицал отец, качая головой, – настолько же никчемным для его несчастного семейства, как карточный туз, вышедший в козыри.
– – Тихонько, тихонько, друг читатель! – – куда это тебя уносит фантазия? – – Даю честное слово, под носом моего прадеда я разумею наружный орган обоняния или ту часть человека, которая торчит на его лице – и которая, по словам художников, в хороших крупных носах и на правильно очерченных лицах должна составлять полную треть последних – если мерить сверху вниз, начиная от корней волос. – —
– – Как тяжело приходится писателю в таких положениях!
Глава XXXIV
Великое счастье, что природа наделила человеческий ум такой же благодетельной глухотой и неподатливостью к убеждениям, какая наблюдается у старых собак – – «к выучиванию новых фокусов».
В какого мотылька мгновенно превратился бы величайший на свете философ, если бы читаемые им книги, наблюдаемые факты и собственные мысли заставляли его непрестанно менять убеждения!
Отец мой, как я вам говорил в прошлом году[166], был не таков, он этого терпеть не мог. – Он подбирал какое-нибудь мнение, сэр, как первобытный человек подбирает яблоко. – Она становится его собственностью – и если он не лишен мужества, то скорее расстанется с жизнью, чем от него откажется. – —
Я знаю, что Дидий, великий цивилист, будет это оспаривать и возразит мне: откуда у вашего первобытного человека право на это яблоко? Ex confesso[167], скажет он, – – все находилось тогда в естественном состоянии – и потому яблоко принадлежит столько же Франку, сколько и Джону. Скажите, пожалуйста, мистер Шенди, какую грамоту может он предъявить на него? с какого момента яблоко это сделалось его собственностью? когда он остановил на нем свой выбор? или когда сорвал его? или когда разжевал? или когда испек? или когда очистил? или когда принес домой? или когда переварил? – – или когда – – —? – – Ибо ясно, сэр, что если захват яблока не сделал его собственностью первобытного человека – – то и никакое последующее его действие не могло этого сделать.
В какого мотылька мгновенно превратился бы величайший на свете философ, если бы читаемые им книги, наблюдаемые факты и собственные мысли заставляли его непрестанно менять убеждения!
Отец мой, как я вам говорил в прошлом году[166], был не таков, он этого терпеть не мог. – Он подбирал какое-нибудь мнение, сэр, как первобытный человек подбирает яблоко. – Она становится его собственностью – и если он не лишен мужества, то скорее расстанется с жизнью, чем от него откажется. – —
Я знаю, что Дидий, великий цивилист, будет это оспаривать и возразит мне: откуда у вашего первобытного человека право на это яблоко? Ex confesso[167], скажет он, – – все находилось тогда в естественном состоянии – и потому яблоко принадлежит столько же Франку, сколько и Джону. Скажите, пожалуйста, мистер Шенди, какую грамоту может он предъявить на него? с какого момента яблоко это сделалось его собственностью? когда он остановил на нем свой выбор? или когда сорвал его? или когда разжевал? или когда испек? или когда очистил? или когда принес домой? или когда переварил? – – или когда – – —? – – Ибо ясно, сэр, что если захват яблока не сделал его собственностью первобытного человека – – то и никакое последующее его действие не могло этого сделать.