Страница:
Таким образом, хотя памятник этот стоял на последнем месте в моем списке лионских videnda[390], – он не был, как вы видите, самым незначительным; сделав поэтому десятка два более широких, чем обыкновенно, шагов по комнате, в то время как на меня нахлынули эти мысли, я спокойно направился было в la basse cour[391] с намерением выйти на улицу; не зная наверно, вернусь ли я в гостиницу, я потребовал счет, заплатил сколько полагалось – – дал сверх того служанке десять су – и уже выслушивал последние любезные слова мосье ле Блана, желавшего мне приятного путешествия по Роне, – – как был остановлен в воротах…
Глава XXXII
– – Бедным ослом, только что завернувшим в них, с двумя большими корзинами на спине, подобрать милостыню – ботву репы и капустные листья; он стоял в нерешительности, переступив передними ногами через порог, а задние оставив на улице, как будто не зная хорошенько, входить ему или нет.
Надо сказать, что (как бы я ни торопился) у меня не хватает духу ударить это животное – – безропотное отношение к страданию, простодушно отображенное в его взорах и во всей его фигуре, так убедительно говорит в его защиту, что всегда меня обезоруживает; я не способен даже с ним грубо заговорить, наоборот, где бы я его ни встретил – в городе или в деревне – в повозке или с корзинами – на свободе или в рабстве, – – мне всегда хочется сказать ему что-нибудь учтивое; мало-помалу (если ему так же нечего делать, как и мне) – – я завязываю с ним разговор, и никогда воображение мое не работает так деятельно, как угадывая его ответы по выражению его физиономии. Когда последняя не дает мне удовлетворительного ключа, – – я переношусь из собственного сердца в его ослиное сердце и соображаю, что в данном случае естественнее всего было бы подумать ослу (равно как и человеку). По правде говоря, он единственное из всех стоящих ниже меня созданий, с которым я могу это делать; что касается попугаев, галок и т. п. – – я никогда не обмениваюсь с ними ни одним словом – – так же как с обезьянами и т. п. и по той же причине: последние делают, а первые говорят только зазубренное – – чем одинаково приводят меня к молчанию; скажу больше: ни моя собака, ни кошка – – хотя я очень люблю обеих – – (что касается собаки, она бы, конечно, говорила, если бы могла) – не обладают, не знаю уж почему, способностью вести разговор. – – При всех стараниях беседа моя с ними не идет дальше предложения, ответа и возражения и – – точь-в-точь разговоры моего отца и матери «в постели правосудия» – – когда эти три фразы сказаны, диалогу – конец.
– Но с ослом я могу беседовать веки вечные.
– Послушай, почтенный! – сказал я, – увидев, что невозможно пройти между ним и воротами, – ты – вперед или назад?
Осел поворотил голову назад, чтобы взглянуть на улицу.
– Ладно, – отвечал я, – подождем минуту, пока не придет погонщик.
– – Он в раздумье повернул голову и внимательно посмотрел в противоположную сторону. – —
– Я тебя понимаю вполне, – отвечал я, – – если ты сделаешь ложный шаг в этом деле, он тебя исколотит до смерти. – – Что ж! минута есть только минута, и если она избавит моего ближнего от побоев, ее нельзя считать дурно проведенной.
Во время этого разговора осел жевал стебель артишока; пища явно невкусная, и голод, видно, напряженно боролся в нем с отвращением, потому что раз шесть ронял он этот стебель изо рта и снова подхватывал. – Бог да поможет тебе, Джек! – сказал я, – горький у тебя завтрак – горькая изо дня в день работа – и еще горче многочисленные удары, которыми, боюсь я, тебе за нее платят, – – и вся-то жизнь, для других тоже не сладкая, для тебя сплошь – сплошь горечь. – – Вот и сейчас во рту у тебя, если дознаться правды, так, думаю, горько, точно ты поел сажи, – (осел в конце концов выбросил стебель) и у тебя нет, верно, друга на целом свете, который угостил бы тебя печеньем. – Сказав это, я достал только что купленный кулек с миндальным печеньем и дал ему одно – – но теперь, когда я об этом рассказываю, сердце укоряет меня за то, что в затее моей было больше желанья позабавиться и посмотреть, как осел будет есть печенье, – нежели подлинного участия к нему.
Когда осел съел печенье, я стал уговаривать его пройти – бедное животное было тяжело навьючено – – видно было, что его ноги дрожали. – – Он быстро попятился назад, а когда я потянул его за повод, последний оборвался, оставшись в моей руке. – – Осел грустно посмотрел на меня. – «Не бей меня им – а? – – впрочем, как тебе угодно». – – Если я тебя ударю, будь я прокл…
Бранное слово было произнесено только наполовину – подобно словам аббатисы Андуйетской – (так что согрешить я не успел), – а вошедший в ворота человек уже осыпал градом палочных ударов круп бедняги осла, положив тем конец церемонии.
Какой срам! – воскликнул я – – но восклицание это оказалось двусмысленным, и, думается мне, неуместным – ибо прут, торчавший из навьюченной на осле корзины, зацепился концом за карман моих штанов, – когда осел бросился вперед, мимо меня, – и разорвал его в самом несчастном направлении, какое вы можете вообразить, – – так что
Какой срам! – по-моему, вполне подошел бы сюда – – но вопрос этот я предоставляю решить
которые я предусмотрительно привез с этой целью в Англию.
Надо сказать, что (как бы я ни торопился) у меня не хватает духу ударить это животное – – безропотное отношение к страданию, простодушно отображенное в его взорах и во всей его фигуре, так убедительно говорит в его защиту, что всегда меня обезоруживает; я не способен даже с ним грубо заговорить, наоборот, где бы я его ни встретил – в городе или в деревне – в повозке или с корзинами – на свободе или в рабстве, – – мне всегда хочется сказать ему что-нибудь учтивое; мало-помалу (если ему так же нечего делать, как и мне) – – я завязываю с ним разговор, и никогда воображение мое не работает так деятельно, как угадывая его ответы по выражению его физиономии. Когда последняя не дает мне удовлетворительного ключа, – – я переношусь из собственного сердца в его ослиное сердце и соображаю, что в данном случае естественнее всего было бы подумать ослу (равно как и человеку). По правде говоря, он единственное из всех стоящих ниже меня созданий, с которым я могу это делать; что касается попугаев, галок и т. п. – – я никогда не обмениваюсь с ними ни одним словом – – так же как с обезьянами и т. п. и по той же причине: последние делают, а первые говорят только зазубренное – – чем одинаково приводят меня к молчанию; скажу больше: ни моя собака, ни кошка – – хотя я очень люблю обеих – – (что касается собаки, она бы, конечно, говорила, если бы могла) – не обладают, не знаю уж почему, способностью вести разговор. – – При всех стараниях беседа моя с ними не идет дальше предложения, ответа и возражения и – – точь-в-точь разговоры моего отца и матери «в постели правосудия» – – когда эти три фразы сказаны, диалогу – конец.
– Но с ослом я могу беседовать веки вечные.
– Послушай, почтенный! – сказал я, – увидев, что невозможно пройти между ним и воротами, – ты – вперед или назад?
Осел поворотил голову назад, чтобы взглянуть на улицу.
– Ладно, – отвечал я, – подождем минуту, пока не придет погонщик.
– – Он в раздумье повернул голову и внимательно посмотрел в противоположную сторону. – —
– Я тебя понимаю вполне, – отвечал я, – – если ты сделаешь ложный шаг в этом деле, он тебя исколотит до смерти. – – Что ж! минута есть только минута, и если она избавит моего ближнего от побоев, ее нельзя считать дурно проведенной.
Во время этого разговора осел жевал стебель артишока; пища явно невкусная, и голод, видно, напряженно боролся в нем с отвращением, потому что раз шесть ронял он этот стебель изо рта и снова подхватывал. – Бог да поможет тебе, Джек! – сказал я, – горький у тебя завтрак – горькая изо дня в день работа – и еще горче многочисленные удары, которыми, боюсь я, тебе за нее платят, – – и вся-то жизнь, для других тоже не сладкая, для тебя сплошь – сплошь горечь. – – Вот и сейчас во рту у тебя, если дознаться правды, так, думаю, горько, точно ты поел сажи, – (осел в конце концов выбросил стебель) и у тебя нет, верно, друга на целом свете, который угостил бы тебя печеньем. – Сказав это, я достал только что купленный кулек с миндальным печеньем и дал ему одно – – но теперь, когда я об этом рассказываю, сердце укоряет меня за то, что в затее моей было больше желанья позабавиться и посмотреть, как осел будет есть печенье, – нежели подлинного участия к нему.
Когда осел съел печенье, я стал уговаривать его пройти – бедное животное было тяжело навьючено – – видно было, что его ноги дрожали. – – Он быстро попятился назад, а когда я потянул его за повод, последний оборвался, оставшись в моей руке. – – Осел грустно посмотрел на меня. – «Не бей меня им – а? – – впрочем, как тебе угодно». – – Если я тебя ударю, будь я прокл…
Бранное слово было произнесено только наполовину – подобно словам аббатисы Андуйетской – (так что согрешить я не успел), – а вошедший в ворота человек уже осыпал градом палочных ударов круп бедняги осла, положив тем конец церемонии.
Какой срам! – воскликнул я – – но восклицание это оказалось двусмысленным, и, думается мне, неуместным – ибо прут, торчавший из навьюченной на осле корзины, зацепился концом за карман моих штанов, – когда осел бросился вперед, мимо меня, – и разорвал его в самом несчастном направлении, какое вы можете вообразить, – – так что
Какой срам! – по-моему, вполне подошел бы сюда – – но вопрос этот я предоставляю решить
ОБОЗРЕВАТЕЛЯМ
МОИХ ШТАНОВ,
которые я предусмотрительно привез с этой целью в Англию.
Глава XXXIII
Когда все было приведено в порядок, я снова прошел в la basse cour со своим valet de place, чтобы отправиться к гробнице двух любовников и т. д., – но был вторично остановлен в воротах – не ослом – а человеком, который его избил и тем самым завладел (как это обыкновенно бывает после одержанной победы) позицией, которую занимал осел.
Он явился ко мне посланцем с почтового двора, неся в руке постановление об уплате шести ливров и нескольких су,
– Это чей же счет? – осведомился я. – – Счет его величества короля, – ответил посланец, – пожав плечами. – —
– – Друг мой, – сказал я, – – – если истинно, что я – это я – – а вы – это вы – —
(– А вы кто такой? – спросил он. – Не перебивайте меня, – сказал я.)
Он явился ко мне посланцем с почтового двора, неся в руке постановление об уплате шести ливров и нескольких су,
– Это чей же счет? – осведомился я. – – Счет его величества короля, – ответил посланец, – пожав плечами. – —
– – Друг мой, – сказал я, – – – если истинно, что я – это я – – а вы – это вы – —
(– А вы кто такой? – спросил он. – Не перебивайте меня, – сказал я.)
Глава XXXIV
– – То не менее истинно, – продолжал я, обращаясь к посланцу и меняя только форму своего утверждения, – – что королю Франции я не должен ничего, кроме дружеского расположения; ведь он превосходнейший человек, и я от души желаю ему здоровья и приятнейшего времяпрепровождения.
– Pardonnez-moi[392], – возразил посланец, – вы должны ему шесть ливров четыре су за ближайший перегон отсюда до СенФонса на пути в Авиньон. – Так как почта в этих краях королевская, вы платите вдвойне за лошадей и почтаря – иначе это стоило бы всего три ливра два су. – —
– – Но я не еду сухим путем, – сказал я.
– – Пожалуйста, если вам угодно, – ответил посланец. – – Ваш покорнейший слуга, – – – сказал я, низко ему поклонившись. – —
Посланец со всей искренностью и достоинством человека благовоспитанного – отвесил мне такой же низкий поклон. – —
Никогда еще вежливость не приводила меня в большее замешательство.
– – Черт бы побрал серьезность этого народа! – сказал я (в сторону); французы понимают иронию не больше, чем этот – – —
– Сравнение, нагруженное корзинами, стояло тут же рядом – но что-то замкнуло мне уста – я не в силах был выговорить это слово. —
– Сэр, – сказал я, овладев собой, – у меня нет намерения ехать почтой. – —
– Но ведь вы можете, – упорствовал он по-прежнему, – вы можете ехать почтой, если пожелаете. – – —
– Я могу также, если пожелаю, посолить соленую селедку, – сказал я. – – Но я этого не желаю…
– Вы должны, однако, заплатить за нее, сделаете вы это или не сделаете. – —
– Да! за соль, – сказал я, – я знаю…
– И за почту также, – прибавил он. —
– Помилосердствуйте, – воскликнул я. – – – Я еду водой – я отправляюсь вниз по Роне сегодня в полдень – мой багаж уже погружен – я заплатил за проезд девять ливров наличными. – —
– C’est tout ?gal, – это все равно, – сказал он.
– Bon Dieu![393] Как? – платить за дорогу, по которой я еду, и за дорогу, по которой я не еду!
– C’est tout ?gal, – возразил посланец. – —
– – Это черт знает что! – сказал я, – да я скорее дам посадить себя в десять тысяч Бастилии. – —
– О Англия! Англия! Страна свобод, страна здравого смысла, нежнейшая из матерей – и заботливейшая из нянек, – воскликнул я патетически, опустившись на одно колено. – – —
Но вдруг в эту самую минуту вошел духовник мадам ле Блан и, увидя стоящего в молитвенной позе человека с пепельно-бледным лицом, – казавшимся еще бледнее по контрасту с его черной потрепанной одеждой, – спросил, не нуждаюсь ли я в помощи церкви – —
Я еду по воде, – сказал я, – а вот этот господин, пожалуй, еще потребует от меня платы за масло.
– Pardonnez-moi[392], – возразил посланец, – вы должны ему шесть ливров четыре су за ближайший перегон отсюда до СенФонса на пути в Авиньон. – Так как почта в этих краях королевская, вы платите вдвойне за лошадей и почтаря – иначе это стоило бы всего три ливра два су. – —
– – Но я не еду сухим путем, – сказал я.
– – Пожалуйста, если вам угодно, – ответил посланец. – – Ваш покорнейший слуга, – – – сказал я, низко ему поклонившись. – —
Посланец со всей искренностью и достоинством человека благовоспитанного – отвесил мне такой же низкий поклон. – —
Никогда еще вежливость не приводила меня в большее замешательство.
– – Черт бы побрал серьезность этого народа! – сказал я (в сторону); французы понимают иронию не больше, чем этот – – —
– Сравнение, нагруженное корзинами, стояло тут же рядом – но что-то замкнуло мне уста – я не в силах был выговорить это слово. —
– Сэр, – сказал я, овладев собой, – у меня нет намерения ехать почтой. – —
– Но ведь вы можете, – упорствовал он по-прежнему, – вы можете ехать почтой, если пожелаете. – – —
– Я могу также, если пожелаю, посолить соленую селедку, – сказал я. – – Но я этого не желаю…
– Вы должны, однако, заплатить за нее, сделаете вы это или не сделаете. – —
– Да! за соль, – сказал я, – я знаю…
– И за почту также, – прибавил он. —
– Помилосердствуйте, – воскликнул я. – – – Я еду водой – я отправляюсь вниз по Роне сегодня в полдень – мой багаж уже погружен – я заплатил за проезд девять ливров наличными. – —
– C’est tout ?gal, – это все равно, – сказал он.
– Bon Dieu![393] Как? – платить за дорогу, по которой я еду, и за дорогу, по которой я не еду!
– C’est tout ?gal, – возразил посланец. – —
– – Это черт знает что! – сказал я, – да я скорее дам посадить себя в десять тысяч Бастилии. – —
– О Англия! Англия! Страна свобод, страна здравого смысла, нежнейшая из матерей – и заботливейшая из нянек, – воскликнул я патетически, опустившись на одно колено. – – —
Но вдруг в эту самую минуту вошел духовник мадам ле Блан и, увидя стоящего в молитвенной позе человека с пепельно-бледным лицом, – казавшимся еще бледнее по контрасту с его черной потрепанной одеждой, – спросил, не нуждаюсь ли я в помощи церкви – —
Я еду по воде, – сказал я, – а вот этот господин, пожалуй, еще потребует от меня платы за масло.
Глава XXXV
Теперь, когда я убедился, что посланец хочет непременно получить свои шесть ливров четыре су, мне ничего другого не оставалось, как сказать ему по этому поводу какую-нибудь колкость, стоившую загубленных денег.
Я приступил к делу так. – —
– – Скажите, пожалуйста, сэр, по какому закону учтивости вы поступаете с беззащитным иностранцем как раз обратно тому, как вы обходитесь в подобных случаях с французами?
– Никоим образом, – сказал он.
– Простите, – сказал я, – ведь вы начали, сэр, с того, что разорвали мои штаны, – а теперь покушаетесь на мой карман – – тогда как – если бы вы сначала опорожнили мой карман, как вы поступаете с вашими соотечественниками, – а потом оставили меня без штанов, – я был бы невежей, вздумав жаловаться. – —
Ваше поведение – —
– – противно закону природы,
– – противно разуму,
– – противно Евангелию.
– Но оно не противно вот этому, – – сказал он, вручая мне печатный листок.
Par le roi[394]
– – – Выразительное вступление, – сказал я, – и стал читать дальше – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —
– – Из всего этого явствует, – сказал я, пробежав бумагу, – что если путешественник выезжает из Парижа в почтовой карете – он должен в ней ехать до скончания дней своих – или, по крайней мере, платить за нее. – – Простите, – сказал посланец, – смысл этого постановления тот – что если вы отправляетесь в путь с намерением следовать почтой от Паража до Авиньона и далее, вы не можете менять намерения или способ передвижения, не заплатив сперва откупщикам на две станции дальше той, где вас охватит раскаяние. – Основано это, – продолжал он, – на том, что государственные доходы не должны терпеть ущерб от вашего непостоянства. – —
– – О боже! – воскликнул я, – если непостоянство подлежит во Франции обложению – тогда нам ничего не остается, как заключить наилучшим образом мир. – —
И мир между нами был заключен.
– – Если же это плохой мир – то пусть Тристрам Шенди, заложивший его краеугольный камень, – один только Тристрам Шенди – будет за него повешен.
Я приступил к делу так. – —
– – Скажите, пожалуйста, сэр, по какому закону учтивости вы поступаете с беззащитным иностранцем как раз обратно тому, как вы обходитесь в подобных случаях с французами?
– Никоим образом, – сказал он.
– Простите, – сказал я, – ведь вы начали, сэр, с того, что разорвали мои штаны, – а теперь покушаетесь на мой карман – – тогда как – если бы вы сначала опорожнили мой карман, как вы поступаете с вашими соотечественниками, – а потом оставили меня без штанов, – я был бы невежей, вздумав жаловаться. – —
Ваше поведение – —
– – противно закону природы,
– – противно разуму,
– – противно Евангелию.
– Но оно не противно вот этому, – – сказал он, вручая мне печатный листок.
Par le roi[394]
– – – Выразительное вступление, – сказал я, – и стал читать дальше – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —
– – Из всего этого явствует, – сказал я, пробежав бумагу, – что если путешественник выезжает из Парижа в почтовой карете – он должен в ней ехать до скончания дней своих – или, по крайней мере, платить за нее. – – Простите, – сказал посланец, – смысл этого постановления тот – что если вы отправляетесь в путь с намерением следовать почтой от Паража до Авиньона и далее, вы не можете менять намерения или способ передвижения, не заплатив сперва откупщикам на две станции дальше той, где вас охватит раскаяние. – Основано это, – продолжал он, – на том, что государственные доходы не должны терпеть ущерб от вашего непостоянства. – —
– – О боже! – воскликнул я, – если непостоянство подлежит во Франции обложению – тогда нам ничего не остается, как заключить наилучшим образом мир. – —
И мир между нами был заключен.
– – Если же это плохой мир – то пусть Тристрам Шенди, заложивший его краеугольный камень, – один только Тристрам Шенди – будет за него повешен.
Глава XXXVI
Хотя я, по совести, сказал посыльному достаточно приятных вещей за его шесть ливров четыре су, я все же решил включить его вымогательство в мои путевые заметки, прежде чем сойти с места; с этим намерением я полез за ними в карман кафтана – (пусть это, к слову сказать, послужит будущим путешественникам уроком и заставит их обращаться немного бережнее со своими заметками) – но мои заметки были украдены. – – Никогда огорченный путешественник не поднимал такого шума и гвалта по поводу своих заметок, какой поднял я.
– Небо! земля! море! огонь! – вопил я, призывая себе на помощь все на свете, кроме того, что мне следовало бы призвать. – – – Мои заметки украдены! – что я буду делать? – Господин посыльный! ради бога, не обронил ли я каких-нибудь заметок, когда стоял возле вас?
– Вы обронили немало весьма странных замечании, – отвечал он. – – Бог с вами! – сказал я, – то было несколько замечаний, стоящих не больше шести ливров четырех су, – а я говорю о толстой пачке. – – Он отрицательно покачал головой. – – Мосье ле Блан! Мадам ле Блан! Вы не видели моих бумаг? – Эй, горничная, бегите наверх! Франсуа, ступайте за ней! —
– – Я должен во что бы то ни стало получить мои заметки. – – То были, – кричал я, – лучшие заметки из всех, когда-либо сделанных, – самые мудрые – самые остроумные. – – Что я буду делать? – где мне их искать? ,
Санчо Панса, потеряв сбрую своего осла, и тот не оглашал воздух более горестными воплями.
– Небо! земля! море! огонь! – вопил я, призывая себе на помощь все на свете, кроме того, что мне следовало бы призвать. – – – Мои заметки украдены! – что я буду делать? – Господин посыльный! ради бога, не обронил ли я каких-нибудь заметок, когда стоял возле вас?
– Вы обронили немало весьма странных замечании, – отвечал он. – – Бог с вами! – сказал я, – то было несколько замечаний, стоящих не больше шести ливров четырех су, – а я говорю о толстой пачке. – – Он отрицательно покачал головой. – – Мосье ле Блан! Мадам ле Блан! Вы не видели моих бумаг? – Эй, горничная, бегите наверх! Франсуа, ступайте за ней! —
– – Я должен во что бы то ни стало получить мои заметки. – – То были, – кричал я, – лучшие заметки из всех, когда-либо сделанных, – самые мудрые – самые остроумные. – – Что я буду делать? – где мне их искать? ,
Санчо Панса, потеряв сбрую своего осла, и тот не оглашал воздух более горестными воплями.
Глава XXXVII
Когда первое возбуждение улеглось и письмена моего мозга начали проступать немного явственнее из путаницы, в которую привела их эта куча досадных приключений, – меня вскоре осенила мысль, что я оставил свои заметки в ящике разбитой кареты, – – продав карету, я продал вместе с ней каретному мастеру также и свои заметки.
Я оставляю здесь пустое место, чтобы читатель мог заполнить его любимейшим своим ругательством. – – Надо сказать, что если я когда-нибудь в своей жизни заполнял пустоту полновесными ругательствами, то, думаю, это случилось именно здесь. – * * *, – сказал я. – Стало быть, мои заметки о Франции, в которых содержалось столько же остроумия, сколько сытной снеди в яйце, и которые стоили четыреста гиней так же верно, как яйцо стоит пенни, – – я продал здешнему каретнику – за четыре луидора – да оставил ему в придачу (ах ты, господи!) карету ценою в шесть луидоров. Добро бы еще Додсли, Бекету или какому-нибудь другому заслуживающему доверия книгопродавцу, который, удаляясь от дел, нуждался бы в карете или, начиная дело, – нуждался бы в моих заметках, а то и в двух или трех гинеях, – я бы еще мог это стерпеть, – – но каретнику!.. – Ведите меня к нему сию минуту, Франсуа, – сказал я. – Le valet de place надел шляпу и пошел вперед – я же, сняв шляпу перед посланцем, последовал за ним.
Я оставляю здесь пустое место, чтобы читатель мог заполнить его любимейшим своим ругательством. – – Надо сказать, что если я когда-нибудь в своей жизни заполнял пустоту полновесными ругательствами, то, думаю, это случилось именно здесь. – * * *, – сказал я. – Стало быть, мои заметки о Франции, в которых содержалось столько же остроумия, сколько сытной снеди в яйце, и которые стоили четыреста гиней так же верно, как яйцо стоит пенни, – – я продал здешнему каретнику – за четыре луидора – да оставил ему в придачу (ах ты, господи!) карету ценою в шесть луидоров. Добро бы еще Додсли, Бекету или какому-нибудь другому заслуживающему доверия книгопродавцу, который, удаляясь от дел, нуждался бы в карете или, начиная дело, – нуждался бы в моих заметках, а то и в двух или трех гинеях, – я бы еще мог это стерпеть, – – но каретнику!.. – Ведите меня к нему сию минуту, Франсуа, – сказал я. – Le valet de place надел шляпу и пошел вперед – я же, сняв шляпу перед посланцем, последовал за ним.
Глава XXXVIII
Когда мы подошли к дому каретника, оказалось, что его дом и лавка на запоре; было восьмое сентября, рождество пресвятой богородицы, девы Марии. – —
– – Тантарра – ра – тан – тиви – – все пошли сажать майское дерево – попрыгать – поскакать! – – никому не было я никакого дела ни до меня, ни до моих заметок: волей-неволей пришлось опуститься на скамью у дверей и пофилософствовать о своей участи. Судьба оказалась ко мне милостивее, чем обыкновенно: – не прождал я и получаса, как пришла хозяйка, чтобы снять папильотки, перед тем как идти на гулянье. – —
Француженки, к слову сказать, любят майские деревья a la folie[395] – то есть не меньше, чем ранние мессы. – – Дайте им только майское дерево (все равно, в мае, в июне, в июле или в сентябре – с временем года они не считаются) – и оно всегда будет иметь у них успех – – оно для них пища, питье, стирка, жилище. – – И будь мы, с позволения ваших милостей, людьми настолько политичными, чтобы посылать им в изобилии (ибо лесов во Франции немного) майские деревья…
Француженки стали бы их сажать, а посадив, пустились бы вокруг них в пляс (с французами за компанию) до умопомрачения.
Жена каретника вернулась домой, как я вам сказал, чтобы снять папильотки. – – Присутствие мужчины отнюдь не препятствует женскому туалету – – поэтому она сорвала свой чепчик, чтобы приступить к делу, едва отворив дверь; при этом одна папильотка упала на пол – – я сразу же узнал свой почерк. – —
– O, Seigneur![396] – воскликнул я, – все мои заметки у вас на голове, мадам! – – J’en suis bien mortifi?e[397], – сказала она. – – «Хорошо еще, – подумал я, – что они застряли в волосах, – ибо, заберись они поглубже, они произвели бы такой кавардак в голове француженки – что лучше бы ей до скончания века ходить без завивки».
– Tenez[398], – сказала она – и, не уясняя себе природы моих мучений, стала снимать их с локонов и с самым серьезным видом – одна за другой – сложила их в мою шляпу – – одна была скручена вдоль, другая поперек. – – Что делать! Когда я их издам, – сказал я, – —
– – им зададут перекрутку похуже.
– – Тантарра – ра – тан – тиви – – все пошли сажать майское дерево – попрыгать – поскакать! – – никому не было я никакого дела ни до меня, ни до моих заметок: волей-неволей пришлось опуститься на скамью у дверей и пофилософствовать о своей участи. Судьба оказалась ко мне милостивее, чем обыкновенно: – не прождал я и получаса, как пришла хозяйка, чтобы снять папильотки, перед тем как идти на гулянье. – —
Француженки, к слову сказать, любят майские деревья a la folie[395] – то есть не меньше, чем ранние мессы. – – Дайте им только майское дерево (все равно, в мае, в июне, в июле или в сентябре – с временем года они не считаются) – и оно всегда будет иметь у них успех – – оно для них пища, питье, стирка, жилище. – – И будь мы, с позволения ваших милостей, людьми настолько политичными, чтобы посылать им в изобилии (ибо лесов во Франции немного) майские деревья…
Француженки стали бы их сажать, а посадив, пустились бы вокруг них в пляс (с французами за компанию) до умопомрачения.
Жена каретника вернулась домой, как я вам сказал, чтобы снять папильотки. – – Присутствие мужчины отнюдь не препятствует женскому туалету – – поэтому она сорвала свой чепчик, чтобы приступить к делу, едва отворив дверь; при этом одна папильотка упала на пол – – я сразу же узнал свой почерк. – —
– O, Seigneur![396] – воскликнул я, – все мои заметки у вас на голове, мадам! – – J’en suis bien mortifi?e[397], – сказала она. – – «Хорошо еще, – подумал я, – что они застряли в волосах, – ибо, заберись они поглубже, они произвели бы такой кавардак в голове француженки – что лучше бы ей до скончания века ходить без завивки».
– Tenez[398], – сказала она – и, не уясняя себе природы моих мучений, стала снимать их с локонов и с самым серьезным видом – одна за другой – сложила их в мою шляпу – – одна была скручена вдоль, другая поперек. – – Что делать! Когда я их издам, – сказал я, – —
– – им зададут перекрутку похуже.
Глава XXXIX
– А теперь к часам Липпия! – сказал я с видом человека, избавившегося от всех своих затруднений, – – теперь уже ничто нам не помешает осмотреть эти часы, китайскую историю и т. д. – Кроме времени, – сказал Франсуа, – потому что скоро одиннадцать. – Стало быть, мы должны поспешить, – сказал я, зашагав по направлению к собору.
Не могу, по совести, сказать, чтобы я почувствовал какое-нибудь огорчение, когда один из младших каноников сказал мне, выйдя из западных дверей собора, – что большие часы Липпия совсем расстроились и не ходят уже несколько лет. – – – Тем больше останется у меня времени, – подумал я, – на обозрение китайской истории, и, кроме того, я лучше справлюсь с описанием часов, пришедших в упадок, нежели я мог бы это сделать, найдя их в цветущем состоянии. – —
– – И, не теряя и минуты, я помчался в коллегию иезуитов.
Однако с моим намерением бросить взгляд на историю Китая, написанную китайскими буквами, дело обстояло так же, как со многими другими замыслами, которые прельщают воображение только на расстоянии; по мере того как я приближался к своей цели – кровь во мне остывала – прихоть моя постепенно теряла всякую привлекательность, пока наконец не сделалась мне до такой степени безразличной, что за исполнение ее я бы не дал даже вишневой косточки. – – По правде говоря, времени оставалось очень мало, а сердце мое рвалось к гробнице любовников. – – Дал бы бог, – сказал я, взявшись за дверной молоток, – чтобы ключ от библиотеки был потерян; вышло, однако, не хуже…
Потому что у всех иезуитов приключились колики[399] – да такие, каких не запомнят самые старые лекаря на свете.
Не могу, по совести, сказать, чтобы я почувствовал какое-нибудь огорчение, когда один из младших каноников сказал мне, выйдя из западных дверей собора, – что большие часы Липпия совсем расстроились и не ходят уже несколько лет. – – – Тем больше останется у меня времени, – подумал я, – на обозрение китайской истории, и, кроме того, я лучше справлюсь с описанием часов, пришедших в упадок, нежели я мог бы это сделать, найдя их в цветущем состоянии. – —
– – И, не теряя и минуты, я помчался в коллегию иезуитов.
Однако с моим намерением бросить взгляд на историю Китая, написанную китайскими буквами, дело обстояло так же, как со многими другими замыслами, которые прельщают воображение только на расстоянии; по мере того как я приближался к своей цели – кровь во мне остывала – прихоть моя постепенно теряла всякую привлекательность, пока наконец не сделалась мне до такой степени безразличной, что за исполнение ее я бы не дал даже вишневой косточки. – – По правде говоря, времени оставалось очень мало, а сердце мое рвалось к гробнице любовников. – – Дал бы бог, – сказал я, взявшись за дверной молоток, – чтобы ключ от библиотеки был потерян; вышло, однако, не хуже…
Потому что у всех иезуитов приключились колики[399] – да такие, каких не запомнят самые старые лекаря на свете.
Глава XL
Так как местоположение гробницы любовников мне было известно с такою точностью, словно я двадцать лет прожил в Лионе, – – а именно, я знал, что она находится сейчас же направо за воротами, ведущими в предместье Вэз, – – то я отослал Франсуа на бот, не желая, чтобы так давно переполнявшее меня благоговейное чувство прорвалось в присутствии свидетеля моей слабости. – Вне себя от восторга я двинулся по направлению к заветному месту. – – Когда я завидел ворота, преграждавшие путь к гробнице, у меня дух захватило от волнения. – —
– Нежные, верные сердца! – воскликнул я, обращаясь к Амандусу и Аманде, – долго-долго я медлил пролить эти слезы над вашей гробницей – – – иду – – – иду. – – —
Когда я пришел, оказалось, что гробницы, которую я мог бы оросить своими слезами, уже больше не существует.
Чего бы я не дал, чтобы услышать в эту минуту дядино Лиллибуллиро!
– Нежные, верные сердца! – воскликнул я, обращаясь к Амандусу и Аманде, – долго-долго я медлил пролить эти слезы над вашей гробницей – – – иду – – – иду. – – —
Когда я пришел, оказалось, что гробницы, которую я мог бы оросить своими слезами, уже больше не существует.
Чего бы я не дал, чтобы услышать в эту минуту дядино Лиллибуллиро!
Глава XLI
Не важно, как и в каких чувствах, – но я мчался во весь опор от гробницы любовников – или, вернее, не от нее (потому что такой гробницы не существовало) – и едва-едва поспел на бот; – не отплыли мы и на сотню ярдов, как Рона и Сена соединились и весело понесли меня вниз по течению.
Но я уже описал это путешествие по Роне, прежде чем совершил его. – – —
– – – Вот я и в Авиньоне. – И так как здесь нечего смотреть, кроме старого дома, в котором жил герцог Ормондский[400], и не для чего останавливаться (разве только для коротенького замечания об этом городе), то вы через три минуты увидите, как я переезжаю через мост на муле в обществе Франсуа, едущего верхом на лошади с моей дорожной сумкой за седлом, в то время как хозяин обоих животных шагает по дороге перед нами с длинным ружьем на плече и шпагой под мышкой, из опасения, как бы мы невзначай не удрали вместе с его скотиной. Если бы вы видели мои штаны, когда я въезжал в Авиньон, – – хотя, мне кажется, на них интереснее было взглянуть, когда я заносил ногу в стремя, – – вы бы сочли предосторожность вполне уместной; у вас духу не хватило бы рассердиться; что касается меня, то я ни капельки не был обижен и даже решил по окончании путешествия подарить ему эти штаны, заставившие его вооружиться с головы до пят.
Прежде чем ехать дальше, дайте мне развязаться с моим замечанием об Авиньоне, которое сводится к тому, что я нахожу несправедливым, когда вы, потому только, что у вас случайно сдуло с головы шляпу при вступлении вашем в Авиньон, – – считаете себя вправе утверждать, будто «Авиньон больше всех городов Франции подвержен сильным ветрам», по этой причине я не придавал особого значения досадному происшествию, пока не расспросил хозяина гостиницы, и, лишь узнав от него, что так оно и есть, – – и услышав, кроме того, что авиньонские ветры вошли в поговорку в окрестных местах, – записал это себе, просто для того, чтобы спросить у ученых, какая тому может быть причина. – – Следствие я сам увидел – ибо все здесь герцоги, маркизы и графы – – едва ли сыщется хоть один барон во всем Авиньоне – так что почти нет возможности с ними поговорить в ветреный день.
– Послушай, приятель, – сказал я, – подержи минуточку моего мула, – – потому что мне надо было снять сапог, натиравший мне пятку. – Человек, к которому я обратился, стоял без всякого дела у дверей гостиницы, и я, вообразив, что он несет какие-нибудь обязанности по дому или конюшне, сунул ему повод, а сам занялся своим сапогом. – Покончив с ним, я обернулся, чтобы взять мула у незнакомца и поблагодарить его…
– – Но Monsieur le Marquis[401] тем временем вошел в дом.
Но я уже описал это путешествие по Роне, прежде чем совершил его. – – —
– – – Вот я и в Авиньоне. – И так как здесь нечего смотреть, кроме старого дома, в котором жил герцог Ормондский[400], и не для чего останавливаться (разве только для коротенького замечания об этом городе), то вы через три минуты увидите, как я переезжаю через мост на муле в обществе Франсуа, едущего верхом на лошади с моей дорожной сумкой за седлом, в то время как хозяин обоих животных шагает по дороге перед нами с длинным ружьем на плече и шпагой под мышкой, из опасения, как бы мы невзначай не удрали вместе с его скотиной. Если бы вы видели мои штаны, когда я въезжал в Авиньон, – – хотя, мне кажется, на них интереснее было взглянуть, когда я заносил ногу в стремя, – – вы бы сочли предосторожность вполне уместной; у вас духу не хватило бы рассердиться; что касается меня, то я ни капельки не был обижен и даже решил по окончании путешествия подарить ему эти штаны, заставившие его вооружиться с головы до пят.
Прежде чем ехать дальше, дайте мне развязаться с моим замечанием об Авиньоне, которое сводится к тому, что я нахожу несправедливым, когда вы, потому только, что у вас случайно сдуло с головы шляпу при вступлении вашем в Авиньон, – – считаете себя вправе утверждать, будто «Авиньон больше всех городов Франции подвержен сильным ветрам», по этой причине я не придавал особого значения досадному происшествию, пока не расспросил хозяина гостиницы, и, лишь узнав от него, что так оно и есть, – – и услышав, кроме того, что авиньонские ветры вошли в поговорку в окрестных местах, – записал это себе, просто для того, чтобы спросить у ученых, какая тому может быть причина. – – Следствие я сам увидел – ибо все здесь герцоги, маркизы и графы – – едва ли сыщется хоть один барон во всем Авиньоне – так что почти нет возможности с ними поговорить в ветреный день.
– Послушай, приятель, – сказал я, – подержи минуточку моего мула, – – потому что мне надо было снять сапог, натиравший мне пятку. – Человек, к которому я обратился, стоял без всякого дела у дверей гостиницы, и я, вообразив, что он несет какие-нибудь обязанности по дому или конюшне, сунул ему повод, а сам занялся своим сапогом. – Покончив с ним, я обернулся, чтобы взять мула у незнакомца и поблагодарить его…
– – Но Monsieur le Marquis[401] тем временем вошел в дом.
Глава XLII
Я мог теперь проехать верхом на муле весь юг Франции от берегов Роны до берегов Гаронны, не торопясь – совсем не торопясь, – – ибо оставил Смерть, – – ты, господи, веси – – (и только ты!) – как далеко позади. – «За многими я следовала по Франции, – сказала она, – но так отчаянно гнаться мне еще не приходилось». – – Однако она по-прежнему за мной следовала, – – и я по-прежнему убегал от нее – – но убегал весело – – по-прежнему она меня преследовала, – но как охотник, отчаявшийся поймать свою добычу, – – каждый шаг, на который она отставала, смягчал ее суровые черты. – – Зачем же мне было убегать от нее сломя голову?
Вот почему, несмотря на все, что мне наговорил посланец почтовой конторы, я еще раз переменил способ передвижения и после торопливой и суматошной езды тешил теперь свою фантазию мыслями о муле и о том, как я прокачусь по богатым равнинам Лангедока на его спине, пустив его самым медленным шагом.
Нет ничего приятнее для путешественника – – и ничего ужаснее для описывающих путешествие, нежели обширная богатая равнина, особенно когда не видно на ней ни больших рек, ни мостов, ничего, кроме однообразной картины изобилия; ведь сказав вам однажды, что она восхитительна! или очаровательна! (как придется) – что почва здесь плодоносна, а природа расточает все свои дары и т. д., они не знают, что им дальше делать с обширной равниной, которая осталась у них на руках – и годится разве только для того, чтобы привести их в какой-нибудь город, тоже, может быть, ни для чего больше не годный, как только вывести их на соседнюю равнину и так далее.
– Ужасное занятие! Судите сами, лучше ли мне удалось справиться с моими равнинами.
Вот почему, несмотря на все, что мне наговорил посланец почтовой конторы, я еще раз переменил способ передвижения и после торопливой и суматошной езды тешил теперь свою фантазию мыслями о муле и о том, как я прокачусь по богатым равнинам Лангедока на его спине, пустив его самым медленным шагом.
Нет ничего приятнее для путешественника – – и ничего ужаснее для описывающих путешествие, нежели обширная богатая равнина, особенно когда не видно на ней ни больших рек, ни мостов, ничего, кроме однообразной картины изобилия; ведь сказав вам однажды, что она восхитительна! или очаровательна! (как придется) – что почва здесь плодоносна, а природа расточает все свои дары и т. д., они не знают, что им дальше делать с обширной равниной, которая осталась у них на руках – и годится разве только для того, чтобы привести их в какой-нибудь город, тоже, может быть, ни для чего больше не годный, как только вывести их на соседнюю равнину и так далее.
– Ужасное занятие! Судите сами, лучше ли мне удалось справиться с моими равнинами.
Глава XLIII
Не сделал я и двух с половиной лье, как мужчина с ружьем начал осматривать его замок.
Целых три раза я ужасно замешкивался, отставая каждый раз, по крайней мере, на полмили. Один раз по случаю глубокомысленного разговора с мастером, изготовлявшим барабаны для ярмарок в Бокере и Тарасконе, – механики его я так и не постиг. – – Другой раз я, собственно, даже не задержался – – ибо, встретив двух францисканцев, больше меня дороживших временем и неспособных сразу разобрать, что мне, собственно, надо, – – я повернул назад и поехал вместе с ними. – —
В третий раз меня задержала торговая операция с одной кумушкой, продавшей мне корзинку прованских фиг за четыре су. Сделка была бы заключена тотчас же, если бы ее не осложнило в последнюю минуту одно щекотливое обстоятельство. Когда за фиги было уже заплачено, то обнаружилось, что на дне корзины лежат две дюжины яиц, покрытых виноградными листьями. – Так как у меня не было намерения покупать яйца, то я на них и не притязал; что же касается до занятого ими в корзине места – то это не имело значения. Я получил достаточно фиг за мои деньги. – —
Целых три раза я ужасно замешкивался, отставая каждый раз, по крайней мере, на полмили. Один раз по случаю глубокомысленного разговора с мастером, изготовлявшим барабаны для ярмарок в Бокере и Тарасконе, – механики его я так и не постиг. – – Другой раз я, собственно, даже не задержался – – ибо, встретив двух францисканцев, больше меня дороживших временем и неспособных сразу разобрать, что мне, собственно, надо, – – я повернул назад и поехал вместе с ними. – —
В третий раз меня задержала торговая операция с одной кумушкой, продавшей мне корзинку прованских фиг за четыре су. Сделка была бы заключена тотчас же, если бы ее не осложнило в последнюю минуту одно щекотливое обстоятельство. Когда за фиги было уже заплачено, то обнаружилось, что на дне корзины лежат две дюжины яиц, покрытых виноградными листьями. – Так как у меня не было намерения покупать яйца, то я на них и не притязал; что же касается до занятого ими в корзине места – то это не имело значения. Я получил достаточно фиг за мои деньги. – —