Страница:
Ей было нелегко отдавать им сына – ведь он был для нее всем, что у нее осталось в жизни, и иногда у нее возникало сильное желание, образно говоря, поднять разводной мост, чтобы навсегда оставить его в Англии, только для себя одной. Но она знала, что не имеет права так поступать. Де Савиньи достаточно натерпелись, и жестоко лишить их еще и внука. Кроме того, она чувствовала свою ответственность перед покойным мужем, который, конечно бы, желал, чтобы передача наследства сыну прошла без осложнений.
Боже милостивый, как он похож на отца! – думала теперь Кэтрин, глядя на сына. Вылитый отец. В мягком свете единственной лампы и в отблесках от огня в камине, едва освещавших комнату, его вполне можно было принять за Шарля, который сел в кресло напротив нее. Черные волосы, смуглая кожа лица, орлиный нос; весь крепкий и жилистый под мешковатым джемпером и брюках из саржи. Весь облик в точности напоминал Шарля, как будто он ожил и воскрес.
Впрочем, характером Ги заметно отличался от Шарля. Ги сильнее, более раскован, вел себя естественнее и непринужденнее. Он не отличался отцовским честолюбием и не считал это достоинством. В характере Ги многое было от Кэтрин. Внутренняя убежденность и непринужденность в общении он взял от нее, равно как и такие черты, как упрямство и нежелание признать себя побежденным. И она также надеялась, что научила его не бояться уступать и принимать любовь – хотя, пока что, надо признать, еще совсем нет признаков того, что он нашел счастье с какой-либо женщиной. А как раз этого Кэтрин желала для сына больше всего.
Быть может, именно поэтому он и пришел сегодня, подумала она, и в душе ее вспыхнула робкая надежда. Может, он сообщит ей наконец, что решил попросить у Венди руки, но если быть до конца честной, она уже не верила в это. Он слишком цепко держался за свою свободу, и все говорило за то, что последует какое-то иное признание, а не это долгожданное известие. Конечно, если в его жизни появился б кто-нибудь важный для него, она давно почувствовала бы это.
Впрочем, что-то необычное случилось, она была уверена в этом с того момента, когда он позвонил и сказал, что заедет. Одна вещь делала Ги похожим на отца – он весь как на ладони, во всяком случае, для нее. Она знала, всегда чувствовала, когда он что-либо скрывал. Именно так он вел себя и сейчас.
Она поднялась со стула, все еще стройная женщина, с короткой прической, в коричневом спортивном обтягивающем джемпере, который подчеркивал талию, и длинной твидовой юбке, мягко ниспадавшей с бедер, отчего она выглядела выше своих пяти футов четырех дюймов. Ей нравились длинные юбки, и она радовалась тому, что это сейчас снова в моде. Ей было очень приятно, когда края юбки нежно ластились к ее ногам, к тому же, в коттедже, несмотря на все старания, и в середине зимы погуливали холодные сквозняки. Она подошла к корзине с поленьями, взяла полено, бросило его в камин и придержала кочергой до тех пор, пока его не обхватило пламя. На ее лице заиграли огненные блики. И в пятьдесят три года ее лицо было совершенно гладким, без морщин. Она выпрямилась, облокотилась локтем на полочку над камином и в упор посмотрела на сына.
– Не считаешь ли ты, Ги, что пришло время сказать мне, ради чего ты пришел?
Она заметила, как слегка прищурились его глаза – совсем чуть-чуть, так что посторонний, кто меньше его знал, и не заметил бы ничего – и окончательно убедилась в своей правоте.
– У тебя неприятности? – спросила она.
– Ну, нет. Ничего похожего. Просто захотелось поговорить с тобой. Не знаю, с чего и начать.
– Почему бы не с начала? Я тебя не съем. И меня не так просто испугать. Я долго жила и слишком много видела.
Он мягко улыбнулся. Жизнь матери здесь, в сонном городке Хэмпшира, с ее антикварным магазинчиком и садиком, за которым она так заботливо ухаживала, очень отличались от жизни в большом городе с его сумасшедшим темпом. Но он не мог представить, чтобы мать смогла жить иначе. Большую часть жизни, размышлял он, она была отгорожена от суровых реальностей. Рожденная в любви и нежности, в довольно обеспеченной семье, она недолго побыла замужем за человеком из богатой, уважаемой семьи с родословной в сотни лет, а теперь проживает в мягком коконе почти сельского бытия. Она воспитала его одна, практически без посторонней помощи, это верно, и он знал, что сделать это было не так-то легко. Но при таком существовании только с большой натяжкой можно сказать, что человек «видел жизнь». Через что бы ни проходила Кэтрин, это практически не отражалось на ней. И если не считать эпизодические взрывы отчаянного гнева, который быстро проходил, Ги даже не помнил, чтобы она теряла самообладание.
За исключением случаев, когда они затрагивали именно эту тему.
– Потому что тебе обычно не хочется говорить об этом, – ответил он.
Она вся сжалась. Он понял это по неестественной прямоте ее спины, по тому как ее рука с прекрасно ухоженными, хотя и нелакированными ногтями, сжала полочку над камином.
– Хочу поговорить о войне, – продолжал он, чувствуя большую неловкость оттого, что расстраивал ее, но иначе нельзя: он должен высказаться.
– С какой стати? – Ее голос слегка дрожал, но в нем ощущалось и упрямство, которое так хорошо было ему знакомо. – Война давно прошла и закончилась, Ги. С чего ты решил заговорить о ней сейчас?
– Потому что для меня она не прошла. Произошло кое-что такое, в чем мне хочется разобраться, но, зная твое отношение ко всему этому, я решил ничего не предпринимать, не посоветовавшись с тобой. К тому же, мне потребуется твоя помощь.
– О чем ты говоришь, Ги?
Он помедлил. Легкого пути здесь не существовало.
– Не исключено, что я обнаружил Отто фон Райнгарда.
Он услышал ее резкий вдох и быстро заговорил:
– Послушай, знаю, что это расстраивает тебя, но, как я сказал, возможно, я могу узнать, где он находится. Его так и не задержали, верно? Он не понес наказания за свои преступления. Он все еще жив. Поэтому, думаю, наступило время расквитаться с ним, правда?
Она стала нервно теребить тоненькую золотую цепочку, которая опускалась на коричневый шерстяной джемпер. Ги никогда еще не видел ее такой возбужденной.
– Я слышал о немце, который живет в изгнании, – продолжал он. – Немец, дом которого набит сокровищами, по описанию весьма схожими с теми, что пропали из замка. Дедушка не раз рассказывал мне обо всем, что было разграблено. В частности там был триптих…
– В мире масса триптихов. Почему ты полагаешь, что это именно тот самый?
– Не знаю. Может оказаться, что и не тот. – Ему не хотелось вдаваться в детали. – Ты права, эту догадку еще надо подтвердить. Но все равно, обнаружился немец примерно нужного возраста, который живет в роскоши на отдаленном островке в Карибском море, с кучей того, что похоже на награбленные французские сокровища… Хочу навести справки. Этот человек может и не быть фон Райнгардом. Триптих и другие сокровища могут оказаться не из украденных в Савиньи вещей, но если мне не удастся вернуть свое имущество, то, возможно, я помогу сделать это кому-то другому.
Наступило продолжительное молчание, которое нарушалось лишь потрескиванием дров да тиканьем антикварных часов на полочке камина.
Ги было не по себе, он посмотрел по сторонам, потом опять на мать. Кэтрин очень побледнела.
– Дело в том, – заметил он, – что мне нужны некоторые детали. Ты ведь видела фон Райнгарда. Для начала мне хотелось бы знать, как он выглядит.
– Дорогой мой Ги, прошло тридцать лет с тех пор, как я видела его. С тех пор он изменился, даже если он не сделал пластическую операцию, а, насколько я знаю, многие из них этим воспользовались. Можешь представить, как за тридцать лет изменился человек?!
– Тебя тридцать лет не изменили. Я видел твои свадебные фотографии и запомнил тебя еще ребенком, и мне кажется, что ты нисколько не изменилась.
Кэтрин нервно рассмеялась.
– Чепуха. Конечно, я тоже изменилась.
– Естественно, постарела. Но тебя узнаешь безошибочно.
– Ты так говоришь, потому что регулярно видишь меня – в течение многих лет. Перемены накапливаются постепенно, по крохам, и человек их просто впитывает. Твои французские старики и тетушка Селестина нашли бы, что я сильно изменилась, уверяю тебя. Как сказал бы и любой, кто не видел меня долгое время. То же относится и к фон Райнгарду. Думаю, что на улице я пройду мимо и не узнаю его.
Но в ее голосе опять послышалась легкая дрожь, из чего Ги заключил, что она говорит не всю правду. Высокомерие этого человека не могло измениться, как и холодные глаза на красивом арийском лице… теперь она вспомнила их. Тридцать лет или триста, она не забудет тех глаз.
– Не считаешь ли ты, что его надо привлечь к суду? – резко спросил Ги. – Почему преступления должны сходить с рук палачам? И жить на дивиденды от своей жестокости? Коль он был столь жесток, то должен понести наказание.
– Не сомневаюсь, что его ждет возмездие, – спокойно произнесла Кэтрин. – Если не в земной жизни, то в загробной. Я могла бы успокоиться и на этом.
– Как ты можешь такое говорить? – В голосе Ги было разочарование.
– Фон Райнгард сеял зло; он в каком-то смысле отравлял всех окружавших его, все вокруг. Он не отказался бы от этого и сейчас.
– Но ему не удалось бы ничего подобного, окажись он в тюремной камере.
– Не скажи. Есть люди, которые растлевают в любой обстановке. Фон Райнгард относится к их числу. И я имею в виду не только его личные действия, Ги. Ему как-то удается навлекать на людей несчастья. Нет, честно говоря, я предпочитаю не ворошить прошлого. Мне удалось заставить себя забыть о нем. Почему бы и тебе не сделать того же?
– Потому что, в отличие от тебя, я хочу предать суду человека, виновного в смерти моего отца, а кроме того, хочу также вернуть фамильные драгоценности. Мама, не хочу обижать тебя. Не хочу будить воспоминания, которые для тебя мучительны. Но я обязан это сделать ради памяти отца, разве непонятно? Обязан сделать это ради моего рода.
– Снова род Савиньи, – произнесла она устало, и он подумал, что мать неожиданно стала выглядеть старше своих лет, хотя только что выглядела заметно моложе. – Ах, Ги, какой все это большой вопрос!
– Что ты имеешь в виду?
Она помолчала, потом пожала плечами.
– Семейная гордыня и долг. Ты говоришь словно твой отец. Думается, что твой дед вбил это в тебя так же, как когда-то и в твоего отца. Знаю, что ты волен продолжать семейную линию Савиньи. Я сделала все возможное, чтобы облегчить тебе эту задачу, хотя, видит Бог, не этого хотела б для тебя. Мы жили в Англии, но я постаралась создать такие условия, чтобы ты усвоил их образ жизни и стал достоин титула и родового имени. Я примирилась с мыслью, что однажды потеряю тебя ради них…
– Ерунда, – прервал он. – Тебе совсем нет надобности терять меня!
– Примирилась с мыслью, что твое место будет там, как это было бы, останься в живых твой отец, – продолжала она, не слушая его. – Но об одном хочу просить тебя, Ги. Не отдавайся чувству мести ради мести. Никому добра это не принесет, а зла натворит много.
– Значит, ты не станешь помогать мне?
Она посмотрела на него долгим и пристальным взглядом. Ему показалось, что он увидел вспышку того прежнего знакомого огня в ее глазах, на ее лице застыла решимость.
– Ты прав. Я не стану помогать тебе. Я пойду дальше. Я очень редко обращалась к тебе с просьбами. Старалась не лезть в твою жизнь, не надоедать тебе советами. Но сейчас хочу обратиться к тебе с просьбой. Если ты с уважением относишься к моим чувствам, забудь обо всем этом. Пожалуйста. Не вороши прошлого.
Он взглянул на нее, видя ее боль, стараясь смягчить ее и зная, что сделать этого он не в силах. Он обязан идти до конца ради погибшего, ради семьи.
– Очень жаль. Прости, если это расстраивает тебя. Но я должен выяснить, действительно ли тот человек фон Райнгард.
– Понимаю. – Она громко вздохнула. – Мне бы хотелось, чтобы ты этого не делал, Ги; но я понимаю тебя. – Она сделала паузу, переводя дыхание. – Не хочешь ли выпить? Я припасла в графинчике хорошего виски Гленфилдиш.
– Да, с удовольствием.
– Сказать по правде, – заметила Кэтрин, – мне стопочка тоже не помешает.
Когда он ушел, она села и смотрела на пламя до тех пор, пока не погасли последние угольки.
Она думала, что все кончено, но оказалось, нет. Нет, она подозревала, что это не кончится никогда, но научилась жить с этим. А теперь все начнется сначала. Промчалось тридцать лет, она живет теперь новой жизнью, которую сама создала для себя и для Ги в этом тихом городишке Хэмпшира. Жизнь, которая вначале вращалась вокруг него, а потом вокруг других занятий, которые целиком ее поглощали – небольшого магазинчика, дома и садика. Жизнь, которая удалась ей, несмотря на все невзгоды. Не такой она представляла себе свою жизнь. Но она получилась не столь уж плохой. С покорным чувством людей, которые претерпели адские муки, пережив за несколько коротких лет больше, чем другие за долгую жизнь, она приняла все это с благодарностью. У нее был Ги. Она его вырастила, на что почти не надеялась в те черные дни. Вела независимый образ жизни, что ценила превыше всего. Хранила воспоминания как о дорогих ее сердцу событиях, так и о горестных, но отодвинула их на задний план.
А теперь, неожиданно, пропасть готова была разверзнуться опять, засовы на дверях в прошлое, которые она так прочно задвинула, заскрипели в поржавевших пазах.
Этот человек, этот немец, о котором говорил Ги, может, конечно, оказаться и не фон Райнгардом. Есть шанс, что это не он. И все же Кэтрин охватил суеверный ужас, потому что этот человек мог быть им.
Людоеды не умирают, а только засыпают. Если Ги действительно найдет его и привлечет к суду, то все всплывет наружу, все тайны, которые она так старательно охраняла. Ну, что же, теперь уже ничего нельзя поделать. Ей осталось лишь надеяться и молиться.
Последние угольки вспыхнули и погасли. Кэтрин зябко поежилась, когда отошла от все еще горячего камина, собрала пустые стаканы и отнесла их помыть на небольшую кухоньку. Но сегодня она не в состоянии делать что-либо.
Она прошла мимо зеркала в крошечном зальчике, в деревянной рамке, слегка поцарапанного, купленного на одном из мелких аукционов, которые ей так нравятся. Это зеркало хорошо вписалось в интерьер. Навстречу ей в зеркале прыгнуло ее отражение, и на минуту Кэтрин показалось, что она смотрит не на саму себя, женщину пятидесяти трех лет, а на девочку, которой когда-то была. Как будто Ги сказал истинную правду, и она совсем не изменилась. Неяркое освещение в зале чудесным образом скрыло следы морщинок и складок, проблески седины, от чего начинали терять блеск золотисто-коричневые пряди на висках. Вдруг, в этот момент, она увидела себя такой, какой была много лет назад. Как странно, подумала она, на ней почти не осталось следов того, через что ей пришлось пройти. Но, конечно, ей повезло. Другим нет.
Ах, Ги, Ги, зачем тебе ворошить это? – шептала она, обращаясь к своему отражению. Но женщина в зеркале не ответила ей, не прибавив ничего к тому, что она знала сама.
Пусть делает, что считает нужным, для себя, для отца и для рода Савиньи. Он не дает себе отчета, что спускает с цепи демонов. Он окажет медвежью услугу близким людям – и живым, и мертвым. Она твердо решила никогда не рассказывать ему всей неприглядной правды, но в настоящее время предпринять больше ничего не может. Впрочем, еще ничего не ясно. В конце концов тот человек может оказаться и не фон Райнгардом, а если это так, то она зря отказалась бы от своего молчания.
Кэтрин отчаянно надеялась, что тот человек не фон Райнгард.
Фары его машины прорезали темноту тоннеля, когда Ги съезжал с узких дорожек на автостраду по пути в Бристоль.
Он ехал медленнее обычного, голова его была забита другим, а быстрая езда даже на этих спокойных дорогах требовала предельной собранности.
Реакция матери не очень-то отличалась от того, что он и ожидал – почему вдруг она станет менять свои привычки и начнет сейчас обсуждать с ним такие вещи, которые прежде решительно отказывалась затрагивать? Но все же он был разочарован. Зная о ее ненависти к нацистам, и в частности, к этому конкретному фашисту, он надеялся, что она отбросит привычную сдержанность, едва прослышит о возможности предать наконец-то суду фон Райнгарда за его преступления. Понятно, думал Ги, ей бы хотелось, чтобы восторжествовала справедливость. Не освободит ли это ее от теней прошлого? Но, похоже, она этого не хочет. Даже перспектива отмщения не побудила ее выдать свои тайны.
Ну, что же, во всяком случае, он о своих намерениях сказал ей – что он согласится заменить Билла на его прежней работе в Карибском регионе, если ему ее предложат, и сам уже посмотрит, что это за немец. Он не стал бы начинать ничего подобного, не сказав ей. Не важно, одобряет она его намерения или нет. Характеру Ги было присуще действовать в открытую, ничего не утаивая. Он надеялся на ее помощь – видит Бог, такая помощь нужна ему – но она отказалась. Так что, ему, чтобы установить личность немца, придется собирать улики и вещественные доказательства в другом месте. Он был уверен, что дедушка поведет себя совсем иначе. Ги поедет во Францию и переговорит со своими французскими сородичами. Он в любом случае собирался так поступить. Отказ Кэтрин помочь просто делал это более необходимым, вот и все.
Но почему она так ревниво охраняет тайны прошлого? Он этого не понимал. И никогда не мог понять. В других случаях она была такой же открытой и чистосердечной, как и он, и не пыталась укрываться от неприятных вещей и суровой действительности. Просто для нее эта область была закрыта на замок и, кажется, ничто не заставит ее приоткрыть дверь.
Ги тяжело вздохнул. Ему не хотелось расстраивать мать, но решение свое он принял и теперь не успокоится, пока не выяснит, является ли немец, о котором рассказал ему Билл, действительно Отто фон Райнгардом. Так что теперь все другие соображения следует отбросить.
3
Боже милостивый, как он похож на отца! – думала теперь Кэтрин, глядя на сына. Вылитый отец. В мягком свете единственной лампы и в отблесках от огня в камине, едва освещавших комнату, его вполне можно было принять за Шарля, который сел в кресло напротив нее. Черные волосы, смуглая кожа лица, орлиный нос; весь крепкий и жилистый под мешковатым джемпером и брюках из саржи. Весь облик в точности напоминал Шарля, как будто он ожил и воскрес.
Впрочем, характером Ги заметно отличался от Шарля. Ги сильнее, более раскован, вел себя естественнее и непринужденнее. Он не отличался отцовским честолюбием и не считал это достоинством. В характере Ги многое было от Кэтрин. Внутренняя убежденность и непринужденность в общении он взял от нее, равно как и такие черты, как упрямство и нежелание признать себя побежденным. И она также надеялась, что научила его не бояться уступать и принимать любовь – хотя, пока что, надо признать, еще совсем нет признаков того, что он нашел счастье с какой-либо женщиной. А как раз этого Кэтрин желала для сына больше всего.
Быть может, именно поэтому он и пришел сегодня, подумала она, и в душе ее вспыхнула робкая надежда. Может, он сообщит ей наконец, что решил попросить у Венди руки, но если быть до конца честной, она уже не верила в это. Он слишком цепко держался за свою свободу, и все говорило за то, что последует какое-то иное признание, а не это долгожданное известие. Конечно, если в его жизни появился б кто-нибудь важный для него, она давно почувствовала бы это.
Впрочем, что-то необычное случилось, она была уверена в этом с того момента, когда он позвонил и сказал, что заедет. Одна вещь делала Ги похожим на отца – он весь как на ладони, во всяком случае, для нее. Она знала, всегда чувствовала, когда он что-либо скрывал. Именно так он вел себя и сейчас.
Она поднялась со стула, все еще стройная женщина, с короткой прической, в коричневом спортивном обтягивающем джемпере, который подчеркивал талию, и длинной твидовой юбке, мягко ниспадавшей с бедер, отчего она выглядела выше своих пяти футов четырех дюймов. Ей нравились длинные юбки, и она радовалась тому, что это сейчас снова в моде. Ей было очень приятно, когда края юбки нежно ластились к ее ногам, к тому же, в коттедже, несмотря на все старания, и в середине зимы погуливали холодные сквозняки. Она подошла к корзине с поленьями, взяла полено, бросило его в камин и придержала кочергой до тех пор, пока его не обхватило пламя. На ее лице заиграли огненные блики. И в пятьдесят три года ее лицо было совершенно гладким, без морщин. Она выпрямилась, облокотилась локтем на полочку над камином и в упор посмотрела на сына.
– Не считаешь ли ты, Ги, что пришло время сказать мне, ради чего ты пришел?
Она заметила, как слегка прищурились его глаза – совсем чуть-чуть, так что посторонний, кто меньше его знал, и не заметил бы ничего – и окончательно убедилась в своей правоте.
– У тебя неприятности? – спросила она.
– Ну, нет. Ничего похожего. Просто захотелось поговорить с тобой. Не знаю, с чего и начать.
– Почему бы не с начала? Я тебя не съем. И меня не так просто испугать. Я долго жила и слишком много видела.
Он мягко улыбнулся. Жизнь матери здесь, в сонном городке Хэмпшира, с ее антикварным магазинчиком и садиком, за которым она так заботливо ухаживала, очень отличались от жизни в большом городе с его сумасшедшим темпом. Но он не мог представить, чтобы мать смогла жить иначе. Большую часть жизни, размышлял он, она была отгорожена от суровых реальностей. Рожденная в любви и нежности, в довольно обеспеченной семье, она недолго побыла замужем за человеком из богатой, уважаемой семьи с родословной в сотни лет, а теперь проживает в мягком коконе почти сельского бытия. Она воспитала его одна, практически без посторонней помощи, это верно, и он знал, что сделать это было не так-то легко. Но при таком существовании только с большой натяжкой можно сказать, что человек «видел жизнь». Через что бы ни проходила Кэтрин, это практически не отражалось на ней. И если не считать эпизодические взрывы отчаянного гнева, который быстро проходил, Ги даже не помнил, чтобы она теряла самообладание.
За исключением случаев, когда они затрагивали именно эту тему.
– Потому что тебе обычно не хочется говорить об этом, – ответил он.
Она вся сжалась. Он понял это по неестественной прямоте ее спины, по тому как ее рука с прекрасно ухоженными, хотя и нелакированными ногтями, сжала полочку над камином.
– Хочу поговорить о войне, – продолжал он, чувствуя большую неловкость оттого, что расстраивал ее, но иначе нельзя: он должен высказаться.
– С какой стати? – Ее голос слегка дрожал, но в нем ощущалось и упрямство, которое так хорошо было ему знакомо. – Война давно прошла и закончилась, Ги. С чего ты решил заговорить о ней сейчас?
– Потому что для меня она не прошла. Произошло кое-что такое, в чем мне хочется разобраться, но, зная твое отношение ко всему этому, я решил ничего не предпринимать, не посоветовавшись с тобой. К тому же, мне потребуется твоя помощь.
– О чем ты говоришь, Ги?
Он помедлил. Легкого пути здесь не существовало.
– Не исключено, что я обнаружил Отто фон Райнгарда.
Он услышал ее резкий вдох и быстро заговорил:
– Послушай, знаю, что это расстраивает тебя, но, как я сказал, возможно, я могу узнать, где он находится. Его так и не задержали, верно? Он не понес наказания за свои преступления. Он все еще жив. Поэтому, думаю, наступило время расквитаться с ним, правда?
Она стала нервно теребить тоненькую золотую цепочку, которая опускалась на коричневый шерстяной джемпер. Ги никогда еще не видел ее такой возбужденной.
– Я слышал о немце, который живет в изгнании, – продолжал он. – Немец, дом которого набит сокровищами, по описанию весьма схожими с теми, что пропали из замка. Дедушка не раз рассказывал мне обо всем, что было разграблено. В частности там был триптих…
– В мире масса триптихов. Почему ты полагаешь, что это именно тот самый?
– Не знаю. Может оказаться, что и не тот. – Ему не хотелось вдаваться в детали. – Ты права, эту догадку еще надо подтвердить. Но все равно, обнаружился немец примерно нужного возраста, который живет в роскоши на отдаленном островке в Карибском море, с кучей того, что похоже на награбленные французские сокровища… Хочу навести справки. Этот человек может и не быть фон Райнгардом. Триптих и другие сокровища могут оказаться не из украденных в Савиньи вещей, но если мне не удастся вернуть свое имущество, то, возможно, я помогу сделать это кому-то другому.
Наступило продолжительное молчание, которое нарушалось лишь потрескиванием дров да тиканьем антикварных часов на полочке камина.
Ги было не по себе, он посмотрел по сторонам, потом опять на мать. Кэтрин очень побледнела.
– Дело в том, – заметил он, – что мне нужны некоторые детали. Ты ведь видела фон Райнгарда. Для начала мне хотелось бы знать, как он выглядит.
– Дорогой мой Ги, прошло тридцать лет с тех пор, как я видела его. С тех пор он изменился, даже если он не сделал пластическую операцию, а, насколько я знаю, многие из них этим воспользовались. Можешь представить, как за тридцать лет изменился человек?!
– Тебя тридцать лет не изменили. Я видел твои свадебные фотографии и запомнил тебя еще ребенком, и мне кажется, что ты нисколько не изменилась.
Кэтрин нервно рассмеялась.
– Чепуха. Конечно, я тоже изменилась.
– Естественно, постарела. Но тебя узнаешь безошибочно.
– Ты так говоришь, потому что регулярно видишь меня – в течение многих лет. Перемены накапливаются постепенно, по крохам, и человек их просто впитывает. Твои французские старики и тетушка Селестина нашли бы, что я сильно изменилась, уверяю тебя. Как сказал бы и любой, кто не видел меня долгое время. То же относится и к фон Райнгарду. Думаю, что на улице я пройду мимо и не узнаю его.
Но в ее голосе опять послышалась легкая дрожь, из чего Ги заключил, что она говорит не всю правду. Высокомерие этого человека не могло измениться, как и холодные глаза на красивом арийском лице… теперь она вспомнила их. Тридцать лет или триста, она не забудет тех глаз.
– Не считаешь ли ты, что его надо привлечь к суду? – резко спросил Ги. – Почему преступления должны сходить с рук палачам? И жить на дивиденды от своей жестокости? Коль он был столь жесток, то должен понести наказание.
– Не сомневаюсь, что его ждет возмездие, – спокойно произнесла Кэтрин. – Если не в земной жизни, то в загробной. Я могла бы успокоиться и на этом.
– Как ты можешь такое говорить? – В голосе Ги было разочарование.
– Фон Райнгард сеял зло; он в каком-то смысле отравлял всех окружавших его, все вокруг. Он не отказался бы от этого и сейчас.
– Но ему не удалось бы ничего подобного, окажись он в тюремной камере.
– Не скажи. Есть люди, которые растлевают в любой обстановке. Фон Райнгард относится к их числу. И я имею в виду не только его личные действия, Ги. Ему как-то удается навлекать на людей несчастья. Нет, честно говоря, я предпочитаю не ворошить прошлого. Мне удалось заставить себя забыть о нем. Почему бы и тебе не сделать того же?
– Потому что, в отличие от тебя, я хочу предать суду человека, виновного в смерти моего отца, а кроме того, хочу также вернуть фамильные драгоценности. Мама, не хочу обижать тебя. Не хочу будить воспоминания, которые для тебя мучительны. Но я обязан это сделать ради памяти отца, разве непонятно? Обязан сделать это ради моего рода.
– Снова род Савиньи, – произнесла она устало, и он подумал, что мать неожиданно стала выглядеть старше своих лет, хотя только что выглядела заметно моложе. – Ах, Ги, какой все это большой вопрос!
– Что ты имеешь в виду?
Она помолчала, потом пожала плечами.
– Семейная гордыня и долг. Ты говоришь словно твой отец. Думается, что твой дед вбил это в тебя так же, как когда-то и в твоего отца. Знаю, что ты волен продолжать семейную линию Савиньи. Я сделала все возможное, чтобы облегчить тебе эту задачу, хотя, видит Бог, не этого хотела б для тебя. Мы жили в Англии, но я постаралась создать такие условия, чтобы ты усвоил их образ жизни и стал достоин титула и родового имени. Я примирилась с мыслью, что однажды потеряю тебя ради них…
– Ерунда, – прервал он. – Тебе совсем нет надобности терять меня!
– Примирилась с мыслью, что твое место будет там, как это было бы, останься в живых твой отец, – продолжала она, не слушая его. – Но об одном хочу просить тебя, Ги. Не отдавайся чувству мести ради мести. Никому добра это не принесет, а зла натворит много.
– Значит, ты не станешь помогать мне?
Она посмотрела на него долгим и пристальным взглядом. Ему показалось, что он увидел вспышку того прежнего знакомого огня в ее глазах, на ее лице застыла решимость.
– Ты прав. Я не стану помогать тебе. Я пойду дальше. Я очень редко обращалась к тебе с просьбами. Старалась не лезть в твою жизнь, не надоедать тебе советами. Но сейчас хочу обратиться к тебе с просьбой. Если ты с уважением относишься к моим чувствам, забудь обо всем этом. Пожалуйста. Не вороши прошлого.
Он взглянул на нее, видя ее боль, стараясь смягчить ее и зная, что сделать этого он не в силах. Он обязан идти до конца ради погибшего, ради семьи.
– Очень жаль. Прости, если это расстраивает тебя. Но я должен выяснить, действительно ли тот человек фон Райнгард.
– Понимаю. – Она громко вздохнула. – Мне бы хотелось, чтобы ты этого не делал, Ги; но я понимаю тебя. – Она сделала паузу, переводя дыхание. – Не хочешь ли выпить? Я припасла в графинчике хорошего виски Гленфилдиш.
– Да, с удовольствием.
– Сказать по правде, – заметила Кэтрин, – мне стопочка тоже не помешает.
Когда он ушел, она села и смотрела на пламя до тех пор, пока не погасли последние угольки.
Она думала, что все кончено, но оказалось, нет. Нет, она подозревала, что это не кончится никогда, но научилась жить с этим. А теперь все начнется сначала. Промчалось тридцать лет, она живет теперь новой жизнью, которую сама создала для себя и для Ги в этом тихом городишке Хэмпшира. Жизнь, которая вначале вращалась вокруг него, а потом вокруг других занятий, которые целиком ее поглощали – небольшого магазинчика, дома и садика. Жизнь, которая удалась ей, несмотря на все невзгоды. Не такой она представляла себе свою жизнь. Но она получилась не столь уж плохой. С покорным чувством людей, которые претерпели адские муки, пережив за несколько коротких лет больше, чем другие за долгую жизнь, она приняла все это с благодарностью. У нее был Ги. Она его вырастила, на что почти не надеялась в те черные дни. Вела независимый образ жизни, что ценила превыше всего. Хранила воспоминания как о дорогих ее сердцу событиях, так и о горестных, но отодвинула их на задний план.
А теперь, неожиданно, пропасть готова была разверзнуться опять, засовы на дверях в прошлое, которые она так прочно задвинула, заскрипели в поржавевших пазах.
Этот человек, этот немец, о котором говорил Ги, может, конечно, оказаться и не фон Райнгардом. Есть шанс, что это не он. И все же Кэтрин охватил суеверный ужас, потому что этот человек мог быть им.
Людоеды не умирают, а только засыпают. Если Ги действительно найдет его и привлечет к суду, то все всплывет наружу, все тайны, которые она так старательно охраняла. Ну, что же, теперь уже ничего нельзя поделать. Ей осталось лишь надеяться и молиться.
Последние угольки вспыхнули и погасли. Кэтрин зябко поежилась, когда отошла от все еще горячего камина, собрала пустые стаканы и отнесла их помыть на небольшую кухоньку. Но сегодня она не в состоянии делать что-либо.
Она прошла мимо зеркала в крошечном зальчике, в деревянной рамке, слегка поцарапанного, купленного на одном из мелких аукционов, которые ей так нравятся. Это зеркало хорошо вписалось в интерьер. Навстречу ей в зеркале прыгнуло ее отражение, и на минуту Кэтрин показалось, что она смотрит не на саму себя, женщину пятидесяти трех лет, а на девочку, которой когда-то была. Как будто Ги сказал истинную правду, и она совсем не изменилась. Неяркое освещение в зале чудесным образом скрыло следы морщинок и складок, проблески седины, от чего начинали терять блеск золотисто-коричневые пряди на висках. Вдруг, в этот момент, она увидела себя такой, какой была много лет назад. Как странно, подумала она, на ней почти не осталось следов того, через что ей пришлось пройти. Но, конечно, ей повезло. Другим нет.
Ах, Ги, Ги, зачем тебе ворошить это? – шептала она, обращаясь к своему отражению. Но женщина в зеркале не ответила ей, не прибавив ничего к тому, что она знала сама.
Пусть делает, что считает нужным, для себя, для отца и для рода Савиньи. Он не дает себе отчета, что спускает с цепи демонов. Он окажет медвежью услугу близким людям – и живым, и мертвым. Она твердо решила никогда не рассказывать ему всей неприглядной правды, но в настоящее время предпринять больше ничего не может. Впрочем, еще ничего не ясно. В конце концов тот человек может оказаться и не фон Райнгардом, а если это так, то она зря отказалась бы от своего молчания.
Кэтрин отчаянно надеялась, что тот человек не фон Райнгард.
Фары его машины прорезали темноту тоннеля, когда Ги съезжал с узких дорожек на автостраду по пути в Бристоль.
Он ехал медленнее обычного, голова его была забита другим, а быстрая езда даже на этих спокойных дорогах требовала предельной собранности.
Реакция матери не очень-то отличалась от того, что он и ожидал – почему вдруг она станет менять свои привычки и начнет сейчас обсуждать с ним такие вещи, которые прежде решительно отказывалась затрагивать? Но все же он был разочарован. Зная о ее ненависти к нацистам, и в частности, к этому конкретному фашисту, он надеялся, что она отбросит привычную сдержанность, едва прослышит о возможности предать наконец-то суду фон Райнгарда за его преступления. Понятно, думал Ги, ей бы хотелось, чтобы восторжествовала справедливость. Не освободит ли это ее от теней прошлого? Но, похоже, она этого не хочет. Даже перспектива отмщения не побудила ее выдать свои тайны.
Ну, что же, во всяком случае, он о своих намерениях сказал ей – что он согласится заменить Билла на его прежней работе в Карибском регионе, если ему ее предложат, и сам уже посмотрит, что это за немец. Он не стал бы начинать ничего подобного, не сказав ей. Не важно, одобряет она его намерения или нет. Характеру Ги было присуще действовать в открытую, ничего не утаивая. Он надеялся на ее помощь – видит Бог, такая помощь нужна ему – но она отказалась. Так что, ему, чтобы установить личность немца, придется собирать улики и вещественные доказательства в другом месте. Он был уверен, что дедушка поведет себя совсем иначе. Ги поедет во Францию и переговорит со своими французскими сородичами. Он в любом случае собирался так поступить. Отказ Кэтрин помочь просто делал это более необходимым, вот и все.
Но почему она так ревниво охраняет тайны прошлого? Он этого не понимал. И никогда не мог понять. В других случаях она была такой же открытой и чистосердечной, как и он, и не пыталась укрываться от неприятных вещей и суровой действительности. Просто для нее эта область была закрыта на замок и, кажется, ничто не заставит ее приоткрыть дверь.
Ги тяжело вздохнул. Ему не хотелось расстраивать мать, но решение свое он принял и теперь не успокоится, пока не выяснит, является ли немец, о котором рассказал ему Билл, действительно Отто фон Райнгардом. Так что теперь все другие соображения следует отбросить.
3
Лучи скупого зимнего солнца пробивались сквозь голые ветви тополей, окружающих замок, согревая бледные каменные стены и тускло-красную крышу. Солнце освещало три ряда незакрытых ставнями окон и отбрасывало нечеткие тени от двух башенок, которые сторожили старинное здание, родовой дом де Савиньи, бывший центром деревни того же названия.
Барон Гийом де Савиньи сидел в кабинете на первом этаже за своим массивным письменным столом, поднимал голову от бухгалтерских книг, разложенных перед ним, чувствуя, как льющиеся через оконное стекло рассеянные солнечные лучи приятно согревают его высохшую как пергамент кожу. Слабая улыбка играла на его некогда свежих и сочных губах. Он повернулся лицом к солнечным лучам. Как приятно ощущать их. Он любил тепло, и теперь ему всегда казалось, что зимой в замке холодно. Центральное отопление и камины, установка которых обошлась в огромную сумму, обогревали только жилые помещения. В остальной своей части замок и теперь оставался прохладным, весь во власти сквозняков. Конечно, раньше он этого не замечал. В молодости он презрительно относился ко всем, кто жаловался, когда теплое лето в Шаранте сменялось холодными зимними ветрами и даже сильными заморозками. Теперь, в свои восемьдесят пять, он относился к этому иначе. Холод, от которого раньше он отмахивался, пробирал до костей и усиливал боль от артрита в бедре, последствия падения в юности с лошади. Ныне он со страхом встречал время, когда на тополях, которые почти скрывали замок, и на деревьях грецкого ореха в долине листья начинали менять свой цвет. Хотя для своего возраста он еще себя чувствовал удивительно хорошо, Гийом всегда с некоторой грустью задавал себе вопрос, увидит ли он следующую весну, когда деревья снова покроются нежной зеленью.
Правда, такая мысль всегда была мимолетной. Гийом де Савиньи не относился к числу излишне восприимчивых людей. Он умел наслаждаться комфортом, но высоко ценил не только тепло и пуховые перины, хорошую пищу и бокал коньяка собственного производства, а еще и душевный комфорт. Расстраиваться из-за неудач, считал он, – пустая трата времени, и сам обладал способностью оставлять без внимания обстоятельства и события, которые могли бы поколебать его замечательное душевное равновесие. Если что-нибудь не получалось, это всегда его расстраивало, почти оскорбляло, что судьба может быть такой несправедливой и играть с ним злые шутки. Но вскоре он мысленно примирял себя с несчастьем, каким бы оно ни было, и его жизнь продолжалась, как и прежде. Эта черта характера, по мнению Гийома, была его сильнейшей стороной, хотя некоторым она казалась слабостью. Как бы там ни было, в личном плане это, несомненно, помогало ему сносить удары судьбы и, возможно, способствовало отличному здоровью как физическому, так и душевному. Он отодвинул от стола кресло красного дерева с сочно-зеленой кожаной обивкой и, медленно поднявшись, подошел к окну. Сухощавый человек среднего роста в твидовом костюме, видевшем лучшие дни. Дело не в том, что Гийом не мог себе позволить потратиться на гардероб—деньги никогда не являлись проблемой для семьи де Савиньи. Ему просто было удобнее в старой и привычной вещи, как это бывает со многими богатыми людьми, которые не видят смысла в излишних расходах. Костюм был все еще в приличном состоянии. Его жена Луиза, сохранявшая стиль и шик настоящей парижанки, всяческими уловками пыталась заменить его на новый, но Гийом – спокойный и безмятежный в обычное время – мог становиться упрямым, как бык. Ему нравился этот костюм, ничего плохого в нем не было. Он мог носить его с любой рубашкой. Чем теплее вещь, даже если она слегка потерта, тем лучше. А если Луизе это не нравится – хуже для нее.
Окна кабинета выходили на широкий мощеный передний двор, где летом журчал фонтан. Сейчас, зимой он был отключен, а венчавшая его резная нимфа из камня, безучастно смотрела вниз на покрытые лишайниками камни. За передним двором протянулись лужайки с аккуратно подрезанной зеленью и въездная дорога, окаймленная высокими стройными кипарисами и серой полосой прорезавшая зеленые лужайки, и полоса парка в полмили шириной, которая отделяла замок от главной дороги, ведущей в деревню. Этот вид, который никогда не надоедал Гийому, символизировал собой незыблемость традиций семейства Савиньи. Уже более пяти столетий стены замка служили укрытием его роду и связывали воедино всю общину, зависевшую от де Савиньи. Замок пережил революцию и две мировые войны, и Гийом надеялся и верил, что он простоит и следующие пять столетий. И даже тогда де Савиньи будут продолжать жить здесь, ухаживать за поместьем производить коньяк, перегоняя его из винограда, выращенного на собственных плантациях, и под названием «Шато де Савиньи» продавать знатокам и гурманам.
Как и всегда, мысль о роде наполнила Гийома гордостью, согревая его уставшее тело таким же теплом, какое он испытывал от спиртного; он вернулся за письменный стол посвежевшим, без малейшей тени сожаления. Теперь он меньше руководил работами на виноградниках и по переработке плодов, из которых получали мягкий высокосортный коньяк, прославлявший своим именем замок. Большую часть таких обязанностей теперь выполнял Анри Бернар, его зять. Но все же он продолжал следить за делами. Анри был хорошим бизнесменом, практичным, надежным, но Гийом так и не смог полностью отдать бразды правления человеку, который не являлся коренным членом рода де Савиньи.
Если бы его собственные сыновья остались в живых после войны, возможно, он оставил бы дела и все передал им, а может быть, и нет – он мало смог уделить времени и тому, и другому, и они выросли не такими, как он хотел. Шарля он считал слабовольным, а Кристиана – беспомощным, сам же Гийом славился гордыней и упрямством. Но что говорить: оба сына погибли. Он видел, как увели их обоих, и теперь потеряло значение то, что они раздражали его при жизни. Оба посмертно награждены орденом Военного Креста, но даже такая честь разве могла компенсировать их утрату? Его главную надежду теперь олицетворял Ги, его внук, который, став бароном, может заполнить брешь. Сейчас он проявляет некоторую непоседливость, в чем Гийом винил его английскую мамашу Кэтрин, а среди других причин, конечно, не последнее место занимала и преждевременная смерть Шарля. Но Ги обладал крепким чувством преемственности, приверженности роду, и Гийом верил, что когда придет время, то родовое наследство окажется в надежных руках. Он не мог думать иначе. Любое другое поведение оказалось бы предательством родовых традиций.
Барон Гийом де Савиньи сидел в кабинете на первом этаже за своим массивным письменным столом, поднимал голову от бухгалтерских книг, разложенных перед ним, чувствуя, как льющиеся через оконное стекло рассеянные солнечные лучи приятно согревают его высохшую как пергамент кожу. Слабая улыбка играла на его некогда свежих и сочных губах. Он повернулся лицом к солнечным лучам. Как приятно ощущать их. Он любил тепло, и теперь ему всегда казалось, что зимой в замке холодно. Центральное отопление и камины, установка которых обошлась в огромную сумму, обогревали только жилые помещения. В остальной своей части замок и теперь оставался прохладным, весь во власти сквозняков. Конечно, раньше он этого не замечал. В молодости он презрительно относился ко всем, кто жаловался, когда теплое лето в Шаранте сменялось холодными зимними ветрами и даже сильными заморозками. Теперь, в свои восемьдесят пять, он относился к этому иначе. Холод, от которого раньше он отмахивался, пробирал до костей и усиливал боль от артрита в бедре, последствия падения в юности с лошади. Ныне он со страхом встречал время, когда на тополях, которые почти скрывали замок, и на деревьях грецкого ореха в долине листья начинали менять свой цвет. Хотя для своего возраста он еще себя чувствовал удивительно хорошо, Гийом всегда с некоторой грустью задавал себе вопрос, увидит ли он следующую весну, когда деревья снова покроются нежной зеленью.
Правда, такая мысль всегда была мимолетной. Гийом де Савиньи не относился к числу излишне восприимчивых людей. Он умел наслаждаться комфортом, но высоко ценил не только тепло и пуховые перины, хорошую пищу и бокал коньяка собственного производства, а еще и душевный комфорт. Расстраиваться из-за неудач, считал он, – пустая трата времени, и сам обладал способностью оставлять без внимания обстоятельства и события, которые могли бы поколебать его замечательное душевное равновесие. Если что-нибудь не получалось, это всегда его расстраивало, почти оскорбляло, что судьба может быть такой несправедливой и играть с ним злые шутки. Но вскоре он мысленно примирял себя с несчастьем, каким бы оно ни было, и его жизнь продолжалась, как и прежде. Эта черта характера, по мнению Гийома, была его сильнейшей стороной, хотя некоторым она казалась слабостью. Как бы там ни было, в личном плане это, несомненно, помогало ему сносить удары судьбы и, возможно, способствовало отличному здоровью как физическому, так и душевному. Он отодвинул от стола кресло красного дерева с сочно-зеленой кожаной обивкой и, медленно поднявшись, подошел к окну. Сухощавый человек среднего роста в твидовом костюме, видевшем лучшие дни. Дело не в том, что Гийом не мог себе позволить потратиться на гардероб—деньги никогда не являлись проблемой для семьи де Савиньи. Ему просто было удобнее в старой и привычной вещи, как это бывает со многими богатыми людьми, которые не видят смысла в излишних расходах. Костюм был все еще в приличном состоянии. Его жена Луиза, сохранявшая стиль и шик настоящей парижанки, всяческими уловками пыталась заменить его на новый, но Гийом – спокойный и безмятежный в обычное время – мог становиться упрямым, как бык. Ему нравился этот костюм, ничего плохого в нем не было. Он мог носить его с любой рубашкой. Чем теплее вещь, даже если она слегка потерта, тем лучше. А если Луизе это не нравится – хуже для нее.
Окна кабинета выходили на широкий мощеный передний двор, где летом журчал фонтан. Сейчас, зимой он был отключен, а венчавшая его резная нимфа из камня, безучастно смотрела вниз на покрытые лишайниками камни. За передним двором протянулись лужайки с аккуратно подрезанной зеленью и въездная дорога, окаймленная высокими стройными кипарисами и серой полосой прорезавшая зеленые лужайки, и полоса парка в полмили шириной, которая отделяла замок от главной дороги, ведущей в деревню. Этот вид, который никогда не надоедал Гийому, символизировал собой незыблемость традиций семейства Савиньи. Уже более пяти столетий стены замка служили укрытием его роду и связывали воедино всю общину, зависевшую от де Савиньи. Замок пережил революцию и две мировые войны, и Гийом надеялся и верил, что он простоит и следующие пять столетий. И даже тогда де Савиньи будут продолжать жить здесь, ухаживать за поместьем производить коньяк, перегоняя его из винограда, выращенного на собственных плантациях, и под названием «Шато де Савиньи» продавать знатокам и гурманам.
Как и всегда, мысль о роде наполнила Гийома гордостью, согревая его уставшее тело таким же теплом, какое он испытывал от спиртного; он вернулся за письменный стол посвежевшим, без малейшей тени сожаления. Теперь он меньше руководил работами на виноградниках и по переработке плодов, из которых получали мягкий высокосортный коньяк, прославлявший своим именем замок. Большую часть таких обязанностей теперь выполнял Анри Бернар, его зять. Но все же он продолжал следить за делами. Анри был хорошим бизнесменом, практичным, надежным, но Гийом так и не смог полностью отдать бразды правления человеку, который не являлся коренным членом рода де Савиньи.
Если бы его собственные сыновья остались в живых после войны, возможно, он оставил бы дела и все передал им, а может быть, и нет – он мало смог уделить времени и тому, и другому, и они выросли не такими, как он хотел. Шарля он считал слабовольным, а Кристиана – беспомощным, сам же Гийом славился гордыней и упрямством. Но что говорить: оба сына погибли. Он видел, как увели их обоих, и теперь потеряло значение то, что они раздражали его при жизни. Оба посмертно награждены орденом Военного Креста, но даже такая честь разве могла компенсировать их утрату? Его главную надежду теперь олицетворял Ги, его внук, который, став бароном, может заполнить брешь. Сейчас он проявляет некоторую непоседливость, в чем Гийом винил его английскую мамашу Кэтрин, а среди других причин, конечно, не последнее место занимала и преждевременная смерть Шарля. Но Ги обладал крепким чувством преемственности, приверженности роду, и Гийом верил, что когда придет время, то родовое наследство окажется в надежных руках. Он не мог думать иначе. Любое другое поведение оказалось бы предательством родовых традиций.