Страница:
– Послушай, Ги, ты должен объяснить мне все, – настаивала она. – Я специально приехала из Парижа, чтобы повидаться с тобой, а ты взял и закрылся здесь, наверху!
– У меня возникли важные дела. Из-за этого, собственно, я и приехал сюда.
– Из-за того, что так расстроило дедушку? После разговора с тобой он спустился к нам очень бледный. Ги, не стоит его тревожить. Он ведь уже очень старый. – Она вынула из кармана своего платья пачку сигарет и закурила. Пикантный запах табака «галуа» заполнил кабинет. – Так расскажешь ты мне обо всем этом или нет?
Ги откинулся в кресле.
– Да, расскажу. Я и хотел это сделать. Если я не ошибаюсь, ты имеешь право знать об этом. Почему бы не сделать этого прямо сейчас? Тогда ты будешь подготовлена.
– К чему такая торжественность? Твои слова звучат очень загадочно.
– Вовсе нет. Просто само дело довольно щекотливое. Не хотелось бы, чтобы ты болтала о нем со своими друзьями-леваками.
– Не будь бякой, Ги! – Ее губки растянулись в тонкую линию, она глубоко затянулась. – У меня перед друзьями обязательства такого же рода, как у тебя перед твоими. Кстати, как поживает Венди?
– Венди в порядке. – Он знал, что распространяться на эту тему не стоит. Лиза ревновала его к любой женщине.
– Ты еще не женился на ней?
– Нет.
– Почему же? Ты что, не любишь ее?
– Это не свое дело.
– Я твоя кузина.
– Но не моя воспитательница. Мне показалось, что ты хочешь поговорить о причинах моего приезда сюда, а не о моих намерениях в отношении Венди.
Лиза улыбнулась.
– Сдаюсь. Что ж, тогда рассказывай. – Она наклонилась над столом, чтобы взглянуть на бумаги, которые были там разложены, и он вдохнул запах ее духов – похожий на запах мыла для гостей у матери, догадался он. Не настоящие духи. Лиза теми и не пользовалась. – Что это такое? – спросила девушка.
– Списки вещей, украденных из замка во время войны. Уверен, что дед рассказал тебе об этом.
– Конечно, но почему они вдруг заинтересовали тебя?
– Потому что я на волоске от того, чтобы, возможно, возвратить их назад.
Она слегка присвистнула.
– Как же? Я думала, они потеряны навсегда.
– Все мы так считали. – И Ги пересказал ей все. Она слушала его внимательно и, докурив сигарету, достала из пачки новую.
– Значит… ты едешь в район Карибского бассейна, – проговорила она, когда он закончил рассказ.
– Надеюсь, да. Беда в том, что ни дед, ни мать не очень поддерживают эту затею. Мама – яростная противница поисков, другого я и не ждал; но и у деда имеются тоже сомнения.
– Почему? – В ее черных глазах на узком лице отразилась растерянность.
– Не знаю. Он, похоже, считает, что могут возникнуть непредвиденные неприятности. Честно говоря, я несколько удивлен этим. Его всегда переполняла ненависть к фон Райнгарду. Я думал, что он ухватится за любую возможность отомстить.
– Ну, ты знаешь дедушку. Он не станет делать ничего такого, что всколыхнет тихие воды его заводи, и в этом смысле с возрастом он становится все хуже. Другие тоже так поступают, верно? В старости они становятся все более непреклонными, более упрямыми в своих давно сложившихся привычках.
– Конечно. Но, как ты сама сказала, он очень стар. Я не хотел бы расстраивать его.
– Не отговаривал ли он тебя от этой затеи?
– Нет. Он дал мне свои архивы.
– Ну вот, видишь. Может быть, он даже рад, что ты взялся за то, что он не может уже сделать сам. Ги, тебе стоит выяснить, действительно ли тот человек – фон Райнгард. Этот мерзавец должен получить по заслугам. – Ее голос опять зазвучал резко, она стала говорить таким же тоном, каким она до хрипоты спорила о политике далеко за полночь с дружками левых взглядов, не оставляя камня на камне от старого мира. Ги улыбался этой ее задиристости.
– Значит, ты думаешь, я поступаю правильно?
– Абсолютно. Так хотелось бы поехать вместе с тобой. Но, думаю, мне нельзя…
– Конечно, Лиза. И я так думаю.
– Тогда держи меня хотя бы в курсе. Господи милостивый, как бы мне хотелось добраться до этого немецкого борова!
– Думаю, нам это удастся. Если мои предположения подтвердятся, я сдам его соответствующим государственным органам. Теперь мы живем в цивилизованном мире, слава Всевышнему… и благодаря союзникам.
– А также благодаря нашим мужественным соотечественникам и соотечественницам. Нельзя забывать и их вклад. Твой отец, твой дядя…
– Знаю, – отозвался он. Но все равно он почувствовал какой-то неприятный укол, что-то его задело, и он вспомнил предупреждение Гийома. – Ладно, теперь я отправлюсь спать. Не думаю, что сегодня я способен сделать что-нибудь еще. Не могу сосредоточиться.
– Наверное, я виновата, – извиняющимся тоном произнесла она.
– Ну, что ты! У меня уже ум за разум заходит. Всему есть предел.
– Что это за фотографии? – Лиза снова склонилась над письменным столом, пододвинув к себе коробку с документами, движимая частично подлинным интересом, а частично желанием продлить ночную беседу. Ей не хотелось спать, и она не желала пропустить случай подольше побыть с Ги наедине. Завтра ей надо возвращаться в Париж, а он уедет в Англию, а потом, по всей видимости, на другой конец света. И она не знала, скоро ли увидит его опять. Ее печалило, что он приезжал так редко.
– Снимки драгоценностей. Разве ты не видела раньше их?
– Не помню. Думаю, не видела. – Она стала просматривать фотографии, нагнувшись так низко, что пряди ее волос коснулись его лица. Поняв, что она сделала это нарочно, Ги слегка отстранился.
– Вот, значит, как выглядит знаменитый триптих, – воскликнула Лиза, делая вид, что не заметила его реакции.
– Да, сцена из жизни Орлеанской девы. Впечатляют, правда?
– Думаю, да… если человеку нравятся такого рода вещи. – Она продолжала разглядывать фотографии, внимательно изучая их одну за другой. – Серебряные подсвечники… они, должно быть, стоят кучу денег…
– Но ценится не только их денежная стоимость, правда? Важнее их историческая и человеческая значимость.
– …небольшие часы в стиле Людовика Четырнадцатого, верно?., бронзовая статуэтка Цереры… как жалко… Наверное, когда тот негодяй собирал все, что ему понравилось, залы и комнаты опустели.
– Да, думаю, дед многое подкупил, чтобы заполнить пустоты. За исключением, конечно, триптиха. Ему не найти замены.
– Смотри, тут не только снимки художественных произведений. Кто такие эти люди?
– Какие люди?
– Вот здесь, посмотри. Вот эти люди.
Она пододвинула к нему фотографию. Перед фонтаном, на ближнем дворе замка стояла небольшая группа людей. Ги внимательно всмотрелся.
– Ну, это явно дед, а рядом, похоже, мой отец и твоя мать. А вот кто этот мужчина, не знаю… – Ги внимательно рассматривал незнакомца, стараясь понять, кто он такой. Ясно, что не дядя Кристиан. Незнакомец слишком высок и светловолос для представителя рода де Савиньи.
– Может быть, ухажер моей матери, – высказала предположение Лиза. – Очень симпатичный.
– Возможно. – Но Ги сомневался. Ужасное подозрение зародилось в его душе. – Уж не фон ли Райнгард это?
– Ну, вряд ли! Они не стали бы фотографироваться с ним, верно? И к тому же, этот человек не в форме.
– Не в форме. Но вспомни, он жил в замке и часто бывал здесь еще до того, как выгнал семью и определил замок под штаб-квартиру. Возможно, он не всегда ходил в форме… например, во время увольнительных.
– Мне все равно в это не верится. – Лиза продолжала перебирать фотографии. – Посмотри, одна твоя, Ги. Ах! Ну, разве не сладкий ребенок? Посмотри на эти толстые ножки! Тебе тут около года.
Но ему было не до смеха: он все еще разглядывал ту фотографию.
– Нахальный тип! – Он услышал, как Лиза резко вдохнула.
– Ты прав, Ги. Разве этот вот, не тот же самый человек? Только на этот раз он в форме!
Она пододвинула фотографию к нему. Ги подхватил ее и впервые уверовал, что видит мужчину, за которым охотится.
Этот снимок сделали с более близкого расстояния, чем первый, все детали лица были видны четко, хотя первоначальный черно-белый цвет выцвел и приобрел коричневатый оттенок. Ги смотрел на фотографию и чувствовал, как что-то сжалось внутри, как будто гигантская рука схватила его сердце и сильно сдавила.
Фон Райнгард, если это действительно был он, отличался замечательной красотой. Классические арийские черты лица, короткая стрижка. Хорошо подогнанная форма подчеркивала ширину плеч и мощный торс. Его красоту слегка портил шрам во всю щеку, заканчивавшийся у рта красивой формы. Ги подумал, что глаз, более холодных, чем эти, ему не приходилось видеть. Они высокомерно взирали на фотообъектив, казалось, издевательски относясь к тому, кто щелкал затвором, а теперь, как бы перенесясь во времени, насмехаясь и над Ги.
– Так, значит, мне нужен вот этот нахальный подонок? – медленно произнес он. – Завтра у деда уточню. Но думаю, что сомнений уже почти нет.
– Если это он, то фотография очень поможет тебе, правда? – предположила Лиза. – Конечно, теперь он на тридцать лет старше, но что-то в облике человека не меняется никогда. Для начала скажем, что у него должен сохраниться шрам.
– Верно. – Ги взял фотографию и положил ее в боковой карман пиджака, потом собрал бумаги и фотографии и сложил в коробку. – Тогда все. Я иду спать. Ты тоже идешь или останешься здесь?
– Если ты уходишь, то мне здесь делать нечего, – неохотно вымолвила она.
– Лиза, я ужасно устал. Если не лягу сейчас в кровать, то засну стоя.
Они выключили все освещение, затворили за собой дверь кабинета и в коридоре разошлись: Лиза поднялась по каменной лестнице на половину своих родителей на верхнем этаже, а Ги пошел в комнату, которая когда-то, давным-давно, была комнатой его отца.
Но прошло еще много времени, прежде чем он погрузился в сон. Ги лежал, всматривался в темноту, думал о фон Райнгарде, о том, как надо будет поступать, если он того разыщет. И когда, наконец, сон одолел его, он увидел во сне красивого нациста со шрамом на щеке и триптих, отображающий сцены из жизни Орлеанской девы.
4
5
– У меня возникли важные дела. Из-за этого, собственно, я и приехал сюда.
– Из-за того, что так расстроило дедушку? После разговора с тобой он спустился к нам очень бледный. Ги, не стоит его тревожить. Он ведь уже очень старый. – Она вынула из кармана своего платья пачку сигарет и закурила. Пикантный запах табака «галуа» заполнил кабинет. – Так расскажешь ты мне обо всем этом или нет?
Ги откинулся в кресле.
– Да, расскажу. Я и хотел это сделать. Если я не ошибаюсь, ты имеешь право знать об этом. Почему бы не сделать этого прямо сейчас? Тогда ты будешь подготовлена.
– К чему такая торжественность? Твои слова звучат очень загадочно.
– Вовсе нет. Просто само дело довольно щекотливое. Не хотелось бы, чтобы ты болтала о нем со своими друзьями-леваками.
– Не будь бякой, Ги! – Ее губки растянулись в тонкую линию, она глубоко затянулась. – У меня перед друзьями обязательства такого же рода, как у тебя перед твоими. Кстати, как поживает Венди?
– Венди в порядке. – Он знал, что распространяться на эту тему не стоит. Лиза ревновала его к любой женщине.
– Ты еще не женился на ней?
– Нет.
– Почему же? Ты что, не любишь ее?
– Это не свое дело.
– Я твоя кузина.
– Но не моя воспитательница. Мне показалось, что ты хочешь поговорить о причинах моего приезда сюда, а не о моих намерениях в отношении Венди.
Лиза улыбнулась.
– Сдаюсь. Что ж, тогда рассказывай. – Она наклонилась над столом, чтобы взглянуть на бумаги, которые были там разложены, и он вдохнул запах ее духов – похожий на запах мыла для гостей у матери, догадался он. Не настоящие духи. Лиза теми и не пользовалась. – Что это такое? – спросила девушка.
– Списки вещей, украденных из замка во время войны. Уверен, что дед рассказал тебе об этом.
– Конечно, но почему они вдруг заинтересовали тебя?
– Потому что я на волоске от того, чтобы, возможно, возвратить их назад.
Она слегка присвистнула.
– Как же? Я думала, они потеряны навсегда.
– Все мы так считали. – И Ги пересказал ей все. Она слушала его внимательно и, докурив сигарету, достала из пачки новую.
– Значит… ты едешь в район Карибского бассейна, – проговорила она, когда он закончил рассказ.
– Надеюсь, да. Беда в том, что ни дед, ни мать не очень поддерживают эту затею. Мама – яростная противница поисков, другого я и не ждал; но и у деда имеются тоже сомнения.
– Почему? – В ее черных глазах на узком лице отразилась растерянность.
– Не знаю. Он, похоже, считает, что могут возникнуть непредвиденные неприятности. Честно говоря, я несколько удивлен этим. Его всегда переполняла ненависть к фон Райнгарду. Я думал, что он ухватится за любую возможность отомстить.
– Ну, ты знаешь дедушку. Он не станет делать ничего такого, что всколыхнет тихие воды его заводи, и в этом смысле с возрастом он становится все хуже. Другие тоже так поступают, верно? В старости они становятся все более непреклонными, более упрямыми в своих давно сложившихся привычках.
– Конечно. Но, как ты сама сказала, он очень стар. Я не хотел бы расстраивать его.
– Не отговаривал ли он тебя от этой затеи?
– Нет. Он дал мне свои архивы.
– Ну вот, видишь. Может быть, он даже рад, что ты взялся за то, что он не может уже сделать сам. Ги, тебе стоит выяснить, действительно ли тот человек – фон Райнгард. Этот мерзавец должен получить по заслугам. – Ее голос опять зазвучал резко, она стала говорить таким же тоном, каким она до хрипоты спорила о политике далеко за полночь с дружками левых взглядов, не оставляя камня на камне от старого мира. Ги улыбался этой ее задиристости.
– Значит, ты думаешь, я поступаю правильно?
– Абсолютно. Так хотелось бы поехать вместе с тобой. Но, думаю, мне нельзя…
– Конечно, Лиза. И я так думаю.
– Тогда держи меня хотя бы в курсе. Господи милостивый, как бы мне хотелось добраться до этого немецкого борова!
– Думаю, нам это удастся. Если мои предположения подтвердятся, я сдам его соответствующим государственным органам. Теперь мы живем в цивилизованном мире, слава Всевышнему… и благодаря союзникам.
– А также благодаря нашим мужественным соотечественникам и соотечественницам. Нельзя забывать и их вклад. Твой отец, твой дядя…
– Знаю, – отозвался он. Но все равно он почувствовал какой-то неприятный укол, что-то его задело, и он вспомнил предупреждение Гийома. – Ладно, теперь я отправлюсь спать. Не думаю, что сегодня я способен сделать что-нибудь еще. Не могу сосредоточиться.
– Наверное, я виновата, – извиняющимся тоном произнесла она.
– Ну, что ты! У меня уже ум за разум заходит. Всему есть предел.
– Что это за фотографии? – Лиза снова склонилась над письменным столом, пододвинув к себе коробку с документами, движимая частично подлинным интересом, а частично желанием продлить ночную беседу. Ей не хотелось спать, и она не желала пропустить случай подольше побыть с Ги наедине. Завтра ей надо возвращаться в Париж, а он уедет в Англию, а потом, по всей видимости, на другой конец света. И она не знала, скоро ли увидит его опять. Ее печалило, что он приезжал так редко.
– Снимки драгоценностей. Разве ты не видела раньше их?
– Не помню. Думаю, не видела. – Она стала просматривать фотографии, нагнувшись так низко, что пряди ее волос коснулись его лица. Поняв, что она сделала это нарочно, Ги слегка отстранился.
– Вот, значит, как выглядит знаменитый триптих, – воскликнула Лиза, делая вид, что не заметила его реакции.
– Да, сцена из жизни Орлеанской девы. Впечатляют, правда?
– Думаю, да… если человеку нравятся такого рода вещи. – Она продолжала разглядывать фотографии, внимательно изучая их одну за другой. – Серебряные подсвечники… они, должно быть, стоят кучу денег…
– Но ценится не только их денежная стоимость, правда? Важнее их историческая и человеческая значимость.
– …небольшие часы в стиле Людовика Четырнадцатого, верно?., бронзовая статуэтка Цереры… как жалко… Наверное, когда тот негодяй собирал все, что ему понравилось, залы и комнаты опустели.
– Да, думаю, дед многое подкупил, чтобы заполнить пустоты. За исключением, конечно, триптиха. Ему не найти замены.
– Смотри, тут не только снимки художественных произведений. Кто такие эти люди?
– Какие люди?
– Вот здесь, посмотри. Вот эти люди.
Она пододвинула к нему фотографию. Перед фонтаном, на ближнем дворе замка стояла небольшая группа людей. Ги внимательно всмотрелся.
– Ну, это явно дед, а рядом, похоже, мой отец и твоя мать. А вот кто этот мужчина, не знаю… – Ги внимательно рассматривал незнакомца, стараясь понять, кто он такой. Ясно, что не дядя Кристиан. Незнакомец слишком высок и светловолос для представителя рода де Савиньи.
– Может быть, ухажер моей матери, – высказала предположение Лиза. – Очень симпатичный.
– Возможно. – Но Ги сомневался. Ужасное подозрение зародилось в его душе. – Уж не фон ли Райнгард это?
– Ну, вряд ли! Они не стали бы фотографироваться с ним, верно? И к тому же, этот человек не в форме.
– Не в форме. Но вспомни, он жил в замке и часто бывал здесь еще до того, как выгнал семью и определил замок под штаб-квартиру. Возможно, он не всегда ходил в форме… например, во время увольнительных.
– Мне все равно в это не верится. – Лиза продолжала перебирать фотографии. – Посмотри, одна твоя, Ги. Ах! Ну, разве не сладкий ребенок? Посмотри на эти толстые ножки! Тебе тут около года.
Но ему было не до смеха: он все еще разглядывал ту фотографию.
– Нахальный тип! – Он услышал, как Лиза резко вдохнула.
– Ты прав, Ги. Разве этот вот, не тот же самый человек? Только на этот раз он в форме!
Она пододвинула фотографию к нему. Ги подхватил ее и впервые уверовал, что видит мужчину, за которым охотится.
Этот снимок сделали с более близкого расстояния, чем первый, все детали лица были видны четко, хотя первоначальный черно-белый цвет выцвел и приобрел коричневатый оттенок. Ги смотрел на фотографию и чувствовал, как что-то сжалось внутри, как будто гигантская рука схватила его сердце и сильно сдавила.
Фон Райнгард, если это действительно был он, отличался замечательной красотой. Классические арийские черты лица, короткая стрижка. Хорошо подогнанная форма подчеркивала ширину плеч и мощный торс. Его красоту слегка портил шрам во всю щеку, заканчивавшийся у рта красивой формы. Ги подумал, что глаз, более холодных, чем эти, ему не приходилось видеть. Они высокомерно взирали на фотообъектив, казалось, издевательски относясь к тому, кто щелкал затвором, а теперь, как бы перенесясь во времени, насмехаясь и над Ги.
– Так, значит, мне нужен вот этот нахальный подонок? – медленно произнес он. – Завтра у деда уточню. Но думаю, что сомнений уже почти нет.
– Если это он, то фотография очень поможет тебе, правда? – предположила Лиза. – Конечно, теперь он на тридцать лет старше, но что-то в облике человека не меняется никогда. Для начала скажем, что у него должен сохраниться шрам.
– Верно. – Ги взял фотографию и положил ее в боковой карман пиджака, потом собрал бумаги и фотографии и сложил в коробку. – Тогда все. Я иду спать. Ты тоже идешь или останешься здесь?
– Если ты уходишь, то мне здесь делать нечего, – неохотно вымолвила она.
– Лиза, я ужасно устал. Если не лягу сейчас в кровать, то засну стоя.
Они выключили все освещение, затворили за собой дверь кабинета и в коридоре разошлись: Лиза поднялась по каменной лестнице на половину своих родителей на верхнем этаже, а Ги пошел в комнату, которая когда-то, давным-давно, была комнатой его отца.
Но прошло еще много времени, прежде чем он погрузился в сон. Ги лежал, всматривался в темноту, думал о фон Райнгарде, о том, как надо будет поступать, если он того разыщет. И когда, наконец, сон одолел его, он увидел во сне красивого нациста со шрамом на щеке и триптих, отображающий сцены из жизни Орлеанской девы.
4
По возвращении домой из Франции Ги позвонил Кэтрин в магазин.
– Хочу сообщить тебе, что дедушка снабдил меня подробными сведениями о всех пропавших предметах. Знаю, что ты не одобряешь мою затею, но хочу держать тебя в курсе. У меня имеется и еще кое-что – фотография фон Райнгарда.
Кэтрин почувствовала, как у нее подкашиваются ноги.
– Правда? Ты меня удивляешь.
– Должен сказать, что меня эта фотография тоже удивила. Я не ожидал, что дедушка снимался вместе с нацистом, хотя тот и жил в замке. Но этот снимок убедил меня еще больше в том, что человек, встреченный Биллом в Карибском бассейне – фон Райнгард.
Кэтрин обнесла телефонный аппарат вокруг маленького, заваленного бумагами стола и села в кресло. У нее сдавило дыхание.
– У мужчины на фотографии длинный шрам на левой щеке. Именно о нем говорил Билл, когда описывал встреченного им немца по имени Отто Брандт.
– Понимаю. – Она вздохнула. – А как насчет работы, ты сможешь ее там получить?
– Подтверждения пока не прислали, но шансы неплохие. Конечно, как и во всяком деле, окончательно станет ясно, когда бумага будет подписана, скреплена печатью, но, думаю, дело на мази. Билл замолвил за меня словечко… конечно, если он не забыт.
– А когда ты узнаешь определенно?
– Жду звонка в самое ближайшее время.
– Но до Рождества ты не уедешь?
– Конечно. Не думаю, что уеду. В любом случае не хотел бы пропустить твою жареную индюшку.
Ги сказал это шутливо и примирительно – он всегда старался Рождество проводить с матерью, и каждый раз она его потчевала таким обедом, при одном воспоминании о котором у него текли слюнки.
– Пожалуй, я даже побуду у тебя пару деньков, поскольку если получу эту работу, то длительное время не увижу тебя, – добавил он.
– А как Венди? Не захочет ли она провести с тобой время до отъезда?
– Она поедет к родителям в Йоркшир. А у тебя самой-то нет других планов?
– Нет… Буду ждать тебя на праздничный обед.
– Значит, увидимся накануне Рождества. Приеду где-то во второй половине дня.
– Хорошо. Береги себя, Ги.
– Ты тоже.
Кэтрин положила трубку и некоторое время сидела, не отнимая от нее руки.
Итак, – эта неустанная экспедиция в прошлое все же продолжалась. Она молилась, чтобы прекратилось это копанье, но – тщетно. Оставалась еще крохотная надежда, что Ги не получит эту работу, и, конечно, сохранялась вероятность того, что человек этот не фон Райнгард. Но в глубине души она уже не сомневалась, что работу он получит, и подозревала, что тот человек был именно фон Райнгард. Если дело обернется так, то у нее не останется выбора. Ей придется рассказать ему хотя бы частично о том, что произошло во Франции. Она не может позволить, чтобы сын бродил вслепую, не зная, с чем может столкнуться. Но ей не улыбалась перспектива откровенничать с ним. Более того, такая возможность ужасала ее, и Кэтрин знала, что Ги тоже придет от услышанного в ужас. Возможно, думала она, все еще можно отговорить его от этой затеи. Она всем сердцем хотела этого и одновременно чувствовала, что только знание всех подробностей прошлого позволит остановить его. Но к такому разговору она не была готова.
Кэтрин рассеяно провела рукой по волосам. Теперь тени прошлого почти настигли ее, заполнили небольшую комнатку, которую она использовала как кабинет, злобно ухмылялись из картотеки, мелькали в огоньках парафинового нагревателя, который был в коттедже единственным источником тепла.
Она не хотела сталкиваться с этими привидениями. Они слишком остро напомнили ей о вещах, о которых она предпочла бы забыть – о времени ужаса и разочарований, отвращения и кошмаров. Было не очень-то приятно находиться во Франции, когда страна оказалась под кованым сапогом завоевателя. Но это еще не самое страшное, во всяком случае, для нее. Самое худшее заключалось в том разочаровании, какое она испытала к людям, которых любила и уважала, с которых давлением событий сдернуло благопристойные облики. Когда воцарились страх и отчаяние, защитный слой интеллигентной цивилизованности оказался нестойким. Она как будто увидела окружавших ее людей голыми – оправдывающихся, запуганных, и ей не понравилось то, что она увидела. Кэтрин пережила сильнейшие потрясения, узнала вероломство и предательство, неизмеримую глубину и значение подлинной и беззаветной любви. Когда это время прошло, она не смогла вернуться к прежней жизни. Простодушная девушка, вышедшая замуж за Шарля де Савиньи и приехавшая в Шаранту в качестве его невесты, уехала навсегда, покинула это место так же окончательно, как и те, которые погибли.
И вот они снова подступили к ней, заполонили ее крохотный кабинет за стеной магазинчика, где они, наверное, и таились все эти годы. Шарль и Кристиан, Отто фон Райнгард, а также мужчина, которого она знала под именем Пол Кёртис. Прежде всего, Пол Кёртис…
Кэтрин долго сидела молча, предавшись воспоминаниям.
– Думаю, что, возможно, нам следует поговорить, Ги, – предложила Кэтрин.
Наступил канун Рождества. Ги приехал на машине, забитой подарками. Они прекрасно закусили холодным окороком и печеной картошкой.
Но вместе с подарками он привез ей неприятную новость: его взяли-таки на работу в компанию «Эр перпетуа» в Карибском бассейне, и Кэтрин поняла, что больше нечего оттягивать и уже пора хотя бы частично рассказать ему подлинную историю.
– Относительно фон Райнгарда? – Ги удобно развалился в кресле возле камина. – Может, не стоит вспоминать о нем хотя бы в этот праздничный вечер. Эта тема явно расстраивает тебя, а ведь сегодня Сочельник!
– Нет, Ги, боюсь, что разговора не избежать. Сегодня у нас последняя возможность поговорить перед твоим отъездом и, думаю, что мы должны воспользоваться ею.
Ги видел, какое серьезное у нее выражение лица, и его кольнуло дурное предчувствие.
– Насколько я понимаю, мне что-то в этой истории неизвестно, – предположил он.
– Давай скажем так: ты знаешь не всю правду. – Кэтрин потуже стянула на себе желтовато-коричневый замшевый жилет, как будто это могло дать ей дополнительную защиту, и Ги опять почувствовал, как его начинает томить беспокойство.
– Тогда, может быть, действительно лучше, если ты мне все расскажешь.
– Это я и собираюсь сделать, как сумею, – спокойно продолжала мать. – Пока что ты знаешь только одну сторону случившегося. Но есть во всем этом и другая сторона – на самом деле, не все было так, как ты себе представляешь. Я собираюсь приоткрыть завесу, чтобы ты лучше все понял. Надеюсь, ты будешь не очень потрясен тем, что услышишь. Прошу тебя проявить великодушие и не судить нас слишком строго. Тогда мы жили в жестоком мире, в ненависти, которую тебе, надеюсь, не доведется испытать. В условиях постоянной напряженности люди вели себя странно, Ги, и далеко не всегда похвально.
Ее слова прозвучали для него как эхо того, что говорил дедушка. Его тревога усилилась.
– Не понимаю.
– Я попытаюсь рассказать тебе обо всем, как было, – обрисовать ситуацию, в которой мы оказались. Не забывай, что положение контролировали нацисты– целиком и полностью контролировали, – они вели себя безжалостно. Хотя замок находился на территории правительства Виши, как раз за демаркационной линией, реально это не имело никакого значения. Конечно, по сравнению с оккупированной зоной эта часть сначала напоминала рай. Немцы держали себя корректнее, пытаясь произвести на нас впечатление преимуществами того общества, которое, несомненно, пытались нам навязать. Но это продолжалось недолго. Всякий раз, встречая сопротивление, они показывали, какие они есть на самом деле. Хотя гестаповцы ходили в гражданской одежде, они были заметны повсюду, творя свое черное дело, а поскольку Петен заигрывал с нацистами, то и полиция Виши тоже сотрудничала с немцами.
– Мама, я давно все это знаю, – нетерпеливо останови ее Ги. – Нет необходимости повторять мне все это.
– Думаю, есть, Ги. Я пытаюсь объяснить тебе, почему твой дед занял такую позицию – лучше умиротворять немцев, чем противостоять им.
Она увидела по глазам Ги, как он поражен, и возненавидела себя за то, что делает.
– Что ты хочешь этим сказать? – резко спросил он. – Не станешь же ты утверждать, что моя семья относилась к коллаборационистам?
Кэтрин вздохнула. Она бы все отдала, чтобы избавить его от этого.
– Да, дорогой мой. Именно это я и хочу сказать. Вначале так все и было.
– Я не верю! Моего отца наградили за его участие в Сопротивлении, так же как и дядю Кристиана. Что же касается дедушки…
– Твой дедушка делал то, что считал лучшим выходом из положения. К тому же он был большим почитателем Петена, героя первой мировой войны, как ты помнишь. Петен был коллаборационистом и ясно заявил, что обязанностью каждого здравомыслящего француза является подчинение порядку.
– Это достойно сожаления! Петен – предатель. Неужели мой собственный отец и дед были такими же порочными людьми? Не хочу ничего слышать об этом!
Кэтрин вздохнула. Она знала, что такой разговор добром не кончится, но получилось даже хуже, чем можно было представить. Разве она могла объяснить Ги то, что сама поняла только с годами. Разве могла ждать от него прощения тому, что сама находила непростительным, во всяком случае, в то время. Было б странно, если бы теперь она взяла их под защиту. Тогда она была так же шокирована и разгневана, как он теперь.
Кэтрин взглянула на Ги, и его нахмуренное, обескураженное лицо напомнило ей Шарля. Как он похож па своего отца – во всяком случае, обликом.
– Ги… послушай меня, – взмолилась она. – Пожалуйста, выслушай свою мать!
Но некоторое время она не могла сказать ни слова. Казалось, что в мелькающих отсветах пламени перед ней сидел Шарль, а совсем не Ги, и Кэтрин показалось, что она находится не дома в Нью-Форест, в уютной комнате перед рождественской елкой, с веток которой свисали поздравительные открытки на красных ленточках и которая была украшена весело мигающими огоньками, а снова находится в Шато де Савиньи во время длинней трудной зимы 1941 года.
– Хочу сообщить тебе, что дедушка снабдил меня подробными сведениями о всех пропавших предметах. Знаю, что ты не одобряешь мою затею, но хочу держать тебя в курсе. У меня имеется и еще кое-что – фотография фон Райнгарда.
Кэтрин почувствовала, как у нее подкашиваются ноги.
– Правда? Ты меня удивляешь.
– Должен сказать, что меня эта фотография тоже удивила. Я не ожидал, что дедушка снимался вместе с нацистом, хотя тот и жил в замке. Но этот снимок убедил меня еще больше в том, что человек, встреченный Биллом в Карибском бассейне – фон Райнгард.
Кэтрин обнесла телефонный аппарат вокруг маленького, заваленного бумагами стола и села в кресло. У нее сдавило дыхание.
– У мужчины на фотографии длинный шрам на левой щеке. Именно о нем говорил Билл, когда описывал встреченного им немца по имени Отто Брандт.
– Понимаю. – Она вздохнула. – А как насчет работы, ты сможешь ее там получить?
– Подтверждения пока не прислали, но шансы неплохие. Конечно, как и во всяком деле, окончательно станет ясно, когда бумага будет подписана, скреплена печатью, но, думаю, дело на мази. Билл замолвил за меня словечко… конечно, если он не забыт.
– А когда ты узнаешь определенно?
– Жду звонка в самое ближайшее время.
– Но до Рождества ты не уедешь?
– Конечно. Не думаю, что уеду. В любом случае не хотел бы пропустить твою жареную индюшку.
Ги сказал это шутливо и примирительно – он всегда старался Рождество проводить с матерью, и каждый раз она его потчевала таким обедом, при одном воспоминании о котором у него текли слюнки.
– Пожалуй, я даже побуду у тебя пару деньков, поскольку если получу эту работу, то длительное время не увижу тебя, – добавил он.
– А как Венди? Не захочет ли она провести с тобой время до отъезда?
– Она поедет к родителям в Йоркшир. А у тебя самой-то нет других планов?
– Нет… Буду ждать тебя на праздничный обед.
– Значит, увидимся накануне Рождества. Приеду где-то во второй половине дня.
– Хорошо. Береги себя, Ги.
– Ты тоже.
Кэтрин положила трубку и некоторое время сидела, не отнимая от нее руки.
Итак, – эта неустанная экспедиция в прошлое все же продолжалась. Она молилась, чтобы прекратилось это копанье, но – тщетно. Оставалась еще крохотная надежда, что Ги не получит эту работу, и, конечно, сохранялась вероятность того, что человек этот не фон Райнгард. Но в глубине души она уже не сомневалась, что работу он получит, и подозревала, что тот человек был именно фон Райнгард. Если дело обернется так, то у нее не останется выбора. Ей придется рассказать ему хотя бы частично о том, что произошло во Франции. Она не может позволить, чтобы сын бродил вслепую, не зная, с чем может столкнуться. Но ей не улыбалась перспектива откровенничать с ним. Более того, такая возможность ужасала ее, и Кэтрин знала, что Ги тоже придет от услышанного в ужас. Возможно, думала она, все еще можно отговорить его от этой затеи. Она всем сердцем хотела этого и одновременно чувствовала, что только знание всех подробностей прошлого позволит остановить его. Но к такому разговору она не была готова.
Кэтрин рассеяно провела рукой по волосам. Теперь тени прошлого почти настигли ее, заполнили небольшую комнатку, которую она использовала как кабинет, злобно ухмылялись из картотеки, мелькали в огоньках парафинового нагревателя, который был в коттедже единственным источником тепла.
Она не хотела сталкиваться с этими привидениями. Они слишком остро напомнили ей о вещах, о которых она предпочла бы забыть – о времени ужаса и разочарований, отвращения и кошмаров. Было не очень-то приятно находиться во Франции, когда страна оказалась под кованым сапогом завоевателя. Но это еще не самое страшное, во всяком случае, для нее. Самое худшее заключалось в том разочаровании, какое она испытала к людям, которых любила и уважала, с которых давлением событий сдернуло благопристойные облики. Когда воцарились страх и отчаяние, защитный слой интеллигентной цивилизованности оказался нестойким. Она как будто увидела окружавших ее людей голыми – оправдывающихся, запуганных, и ей не понравилось то, что она увидела. Кэтрин пережила сильнейшие потрясения, узнала вероломство и предательство, неизмеримую глубину и значение подлинной и беззаветной любви. Когда это время прошло, она не смогла вернуться к прежней жизни. Простодушная девушка, вышедшая замуж за Шарля де Савиньи и приехавшая в Шаранту в качестве его невесты, уехала навсегда, покинула это место так же окончательно, как и те, которые погибли.
И вот они снова подступили к ней, заполонили ее крохотный кабинет за стеной магазинчика, где они, наверное, и таились все эти годы. Шарль и Кристиан, Отто фон Райнгард, а также мужчина, которого она знала под именем Пол Кёртис. Прежде всего, Пол Кёртис…
Кэтрин долго сидела молча, предавшись воспоминаниям.
– Думаю, что, возможно, нам следует поговорить, Ги, – предложила Кэтрин.
Наступил канун Рождества. Ги приехал на машине, забитой подарками. Они прекрасно закусили холодным окороком и печеной картошкой.
Но вместе с подарками он привез ей неприятную новость: его взяли-таки на работу в компанию «Эр перпетуа» в Карибском бассейне, и Кэтрин поняла, что больше нечего оттягивать и уже пора хотя бы частично рассказать ему подлинную историю.
– Относительно фон Райнгарда? – Ги удобно развалился в кресле возле камина. – Может, не стоит вспоминать о нем хотя бы в этот праздничный вечер. Эта тема явно расстраивает тебя, а ведь сегодня Сочельник!
– Нет, Ги, боюсь, что разговора не избежать. Сегодня у нас последняя возможность поговорить перед твоим отъездом и, думаю, что мы должны воспользоваться ею.
Ги видел, какое серьезное у нее выражение лица, и его кольнуло дурное предчувствие.
– Насколько я понимаю, мне что-то в этой истории неизвестно, – предположил он.
– Давай скажем так: ты знаешь не всю правду. – Кэтрин потуже стянула на себе желтовато-коричневый замшевый жилет, как будто это могло дать ей дополнительную защиту, и Ги опять почувствовал, как его начинает томить беспокойство.
– Тогда, может быть, действительно лучше, если ты мне все расскажешь.
– Это я и собираюсь сделать, как сумею, – спокойно продолжала мать. – Пока что ты знаешь только одну сторону случившегося. Но есть во всем этом и другая сторона – на самом деле, не все было так, как ты себе представляешь. Я собираюсь приоткрыть завесу, чтобы ты лучше все понял. Надеюсь, ты будешь не очень потрясен тем, что услышишь. Прошу тебя проявить великодушие и не судить нас слишком строго. Тогда мы жили в жестоком мире, в ненависти, которую тебе, надеюсь, не доведется испытать. В условиях постоянной напряженности люди вели себя странно, Ги, и далеко не всегда похвально.
Ее слова прозвучали для него как эхо того, что говорил дедушка. Его тревога усилилась.
– Не понимаю.
– Я попытаюсь рассказать тебе обо всем, как было, – обрисовать ситуацию, в которой мы оказались. Не забывай, что положение контролировали нацисты– целиком и полностью контролировали, – они вели себя безжалостно. Хотя замок находился на территории правительства Виши, как раз за демаркационной линией, реально это не имело никакого значения. Конечно, по сравнению с оккупированной зоной эта часть сначала напоминала рай. Немцы держали себя корректнее, пытаясь произвести на нас впечатление преимуществами того общества, которое, несомненно, пытались нам навязать. Но это продолжалось недолго. Всякий раз, встречая сопротивление, они показывали, какие они есть на самом деле. Хотя гестаповцы ходили в гражданской одежде, они были заметны повсюду, творя свое черное дело, а поскольку Петен заигрывал с нацистами, то и полиция Виши тоже сотрудничала с немцами.
– Мама, я давно все это знаю, – нетерпеливо останови ее Ги. – Нет необходимости повторять мне все это.
– Думаю, есть, Ги. Я пытаюсь объяснить тебе, почему твой дед занял такую позицию – лучше умиротворять немцев, чем противостоять им.
Она увидела по глазам Ги, как он поражен, и возненавидела себя за то, что делает.
– Что ты хочешь этим сказать? – резко спросил он. – Не станешь же ты утверждать, что моя семья относилась к коллаборационистам?
Кэтрин вздохнула. Она бы все отдала, чтобы избавить его от этого.
– Да, дорогой мой. Именно это я и хочу сказать. Вначале так все и было.
– Я не верю! Моего отца наградили за его участие в Сопротивлении, так же как и дядю Кристиана. Что же касается дедушки…
– Твой дедушка делал то, что считал лучшим выходом из положения. К тому же он был большим почитателем Петена, героя первой мировой войны, как ты помнишь. Петен был коллаборационистом и ясно заявил, что обязанностью каждого здравомыслящего француза является подчинение порядку.
– Это достойно сожаления! Петен – предатель. Неужели мой собственный отец и дед были такими же порочными людьми? Не хочу ничего слышать об этом!
Кэтрин вздохнула. Она знала, что такой разговор добром не кончится, но получилось даже хуже, чем можно было представить. Разве она могла объяснить Ги то, что сама поняла только с годами. Разве могла ждать от него прощения тому, что сама находила непростительным, во всяком случае, в то время. Было б странно, если бы теперь она взяла их под защиту. Тогда она была так же шокирована и разгневана, как он теперь.
Кэтрин взглянула на Ги, и его нахмуренное, обескураженное лицо напомнило ей Шарля. Как он похож па своего отца – во всяком случае, обликом.
– Ги… послушай меня, – взмолилась она. – Пожалуйста, выслушай свою мать!
Но некоторое время она не могла сказать ни слова. Казалось, что в мелькающих отсветах пламени перед ней сидел Шарль, а совсем не Ги, и Кэтрин показалось, что она находится не дома в Нью-Форест, в уютной комнате перед рождественской елкой, с веток которой свисали поздравительные открытки на красных ленточках и которая была украшена весело мигающими огоньками, а снова находится в Шато де Савиньи во время длинней трудной зимы 1941 года.
5
– Нет, Шарль, – отказалась она. – Я не стану этого делать. Наотрез отказываюсь. Мало того, что приходится мириться с присутствием немцев повсюду; они все заполонили, они навязывают нам правила поведения, они назначают цены за наши товары. Нет, меня не заставишь сесть за один стол с немцем; предупреждаю, я на это не соглашусь.
Они находились в гостиной отведенной им части замка де Савиньи. Стояло хмурое начало ноября. Тогда зима пришла рано в Шаранту. Те немногие рабочие, которых не вывезли в Германию для принудительных работ на военных заводах и которые не попрятались, дабы избежать такой судьбы, работали долго и напряженно, силясь успеть собрать урожай винограда до наступления заморозков. Теперь виноградные лозы, как и деревья, окружавшие замок, оголились, над ними висело серое небо, а по долине гулял пронизывающий ледяной ветер, сотрясая двери и окна замка.
В гостиной было холодно, несмотря на жарко пылавший камин. Но Кэтрин знала, что дрожит не столько от холода, сколько от нервного озноба. Ей повезло, что у нее было столько теплых вещей в гардеробе, которые они приобрели, как и все остальное, еще в то время, когда вещи были доступны. Но ничто не могло помешать теперь холоду пробрать ее до костей. Нервный озноб не оставлял ее даже в разгар жаркого лета, как будто она оказалась навсегда сокрытой от солнца и его лучей, и по мере того как пробегали недели и месяцы, это ощущение нарастало, как будто она попала в становящийся все более чуждым мир.
А в данный момент никто ей не представлялся таким чужим, как собственный муж, Шарль. Он глядел на нее из другого угла гостиной, тот же самый худощавый человек со смуглой кожей, одетый, как ей помнилось, в тот же джерсовый бретонский костюм, который он носил, когда они впервые встретились в Женеве шесть лет назад, во всяком случае, костюм, очень похожий на тот. Да, лицо слегка изменилось, постарело. Волосы поредели и отступили, обнажив лоб, который постоянно был наморщен, как у сбитого с толку человека, а в глубоких глазах светился встревоженно-обиженный, почти угрюмый взгляд. Теперь мало что осталось от того утонченного весельчака, в которого она влюбилась. Изредка, приходя в отчаяние, она гадала, а существовал ли вообще тот человек, или же он был плодом воображения романтически настроенной простушки.
Составные элементы для возникновения такого романтического чувства были, конечно, налицо – красивый француз, который унаследует титул и поместье, на десять лет старше ее, – и Шарль умело использовал эти сильные козыри, чтобы стать неотразимым. Он ухаживал за ней на французский манер – цветы, подарки и экстравагантные комплименты, заставлявшие ее чувствовать себя самой желанной женщиной в мире. Это ей льстило, очаровывало. Ее охватывал благоговейный трепет от ощущения мнимой власти над ним и от самого вида этого мужчины.
Но теперь имбирное покрытие слетело с глазированного пряника. После шести лет замужества с ее глаз спала пелена, она увидела слабости его характера, о которых ранее и не догадывалась. Кэтрин теперь видела в нем не столько хозяина своей судьбы, сколько раба традиции, – того, что он называл ответственностью за наследие; движимого больше всего желанием сохранить существующее положение вещей, нежели искать неизведанные пути и, прежде всего, жаждущего единственного – заслужить благосклонность своего отца. Сначала она чувствовала разочарование и нетерпение, потом досаду. И эта досада не проходила, она медленно перерастала в отвращение, потом в открытый бунт. Кэтрин не была больше ребенком, которая приехала в поместье де Савиньи – восторженной невестой с влажными от восхищения глазами. Атмосфера страха в замке, где слово Гийома было законом, нацеленным на сохранение династии, способствовала переменам в ней, а рождение сына и начало войны ускорили их. Приход немецких оккупационных войск и отношение к ним семьи де Савиньи завершили этот процесс.
– Не понимаю, как ты можешь обращаться с ними столь учтиво, – говорила она.
– Мы уже пережили такое, Катрин. – Он произносил ее имя на французский манер. – У нас нет другого выбора как ладить с ними.
– У нас тысяча вариантов поведения! – Ее гневные, темно-карие глаза начинали сверкать. – Ах, я понимаю, что у нас имеются определенные дела с фон Райнгардом. Теперь он возглавил район, заменив Бюхлера, и твоему отцу приходится вести с ним переговоры от имени всех, кто проживает в поместье и в деревне Савиньи. Но совершенно необязательно проявлять к нему дружеские чувства. И, конечно, мы не обязаны приглашать его на обед! Это чудовищно!
– Но очень полезно для нас. Очень. Ты понимаешь, как он может все нам осложнить, если захочет. Важно его задабривать, ради интересов всех.
– Может быть, ты так считаешь, но не я.
– Будь благоразумной, Катрин. Умоляю тебя, – взмолился Шарль. – Неужели непонятно, что мы будем нарываться на неприятности, если займем такую позицию?
– Мне наплевать. Я не стану обедать с этим ублюдком. Не могу. Если попытаюсь, то просто задохнусь от злости. Скажи, что у меня разболелась голова, я тебе разрешаю. Говори, что вздумается – я тебе не помешаю.
– Он сразу все раскусит. Ты же никогда не болеешь. Он очень обидится, Катрин.
Они находились в гостиной отведенной им части замка де Савиньи. Стояло хмурое начало ноября. Тогда зима пришла рано в Шаранту. Те немногие рабочие, которых не вывезли в Германию для принудительных работ на военных заводах и которые не попрятались, дабы избежать такой судьбы, работали долго и напряженно, силясь успеть собрать урожай винограда до наступления заморозков. Теперь виноградные лозы, как и деревья, окружавшие замок, оголились, над ними висело серое небо, а по долине гулял пронизывающий ледяной ветер, сотрясая двери и окна замка.
В гостиной было холодно, несмотря на жарко пылавший камин. Но Кэтрин знала, что дрожит не столько от холода, сколько от нервного озноба. Ей повезло, что у нее было столько теплых вещей в гардеробе, которые они приобрели, как и все остальное, еще в то время, когда вещи были доступны. Но ничто не могло помешать теперь холоду пробрать ее до костей. Нервный озноб не оставлял ее даже в разгар жаркого лета, как будто она оказалась навсегда сокрытой от солнца и его лучей, и по мере того как пробегали недели и месяцы, это ощущение нарастало, как будто она попала в становящийся все более чуждым мир.
А в данный момент никто ей не представлялся таким чужим, как собственный муж, Шарль. Он глядел на нее из другого угла гостиной, тот же самый худощавый человек со смуглой кожей, одетый, как ей помнилось, в тот же джерсовый бретонский костюм, который он носил, когда они впервые встретились в Женеве шесть лет назад, во всяком случае, костюм, очень похожий на тот. Да, лицо слегка изменилось, постарело. Волосы поредели и отступили, обнажив лоб, который постоянно был наморщен, как у сбитого с толку человека, а в глубоких глазах светился встревоженно-обиженный, почти угрюмый взгляд. Теперь мало что осталось от того утонченного весельчака, в которого она влюбилась. Изредка, приходя в отчаяние, она гадала, а существовал ли вообще тот человек, или же он был плодом воображения романтически настроенной простушки.
Составные элементы для возникновения такого романтического чувства были, конечно, налицо – красивый француз, который унаследует титул и поместье, на десять лет старше ее, – и Шарль умело использовал эти сильные козыри, чтобы стать неотразимым. Он ухаживал за ней на французский манер – цветы, подарки и экстравагантные комплименты, заставлявшие ее чувствовать себя самой желанной женщиной в мире. Это ей льстило, очаровывало. Ее охватывал благоговейный трепет от ощущения мнимой власти над ним и от самого вида этого мужчины.
Но теперь имбирное покрытие слетело с глазированного пряника. После шести лет замужества с ее глаз спала пелена, она увидела слабости его характера, о которых ранее и не догадывалась. Кэтрин теперь видела в нем не столько хозяина своей судьбы, сколько раба традиции, – того, что он называл ответственностью за наследие; движимого больше всего желанием сохранить существующее положение вещей, нежели искать неизведанные пути и, прежде всего, жаждущего единственного – заслужить благосклонность своего отца. Сначала она чувствовала разочарование и нетерпение, потом досаду. И эта досада не проходила, она медленно перерастала в отвращение, потом в открытый бунт. Кэтрин не была больше ребенком, которая приехала в поместье де Савиньи – восторженной невестой с влажными от восхищения глазами. Атмосфера страха в замке, где слово Гийома было законом, нацеленным на сохранение династии, способствовала переменам в ней, а рождение сына и начало войны ускорили их. Приход немецких оккупационных войск и отношение к ним семьи де Савиньи завершили этот процесс.
– Не понимаю, как ты можешь обращаться с ними столь учтиво, – говорила она.
– Мы уже пережили такое, Катрин. – Он произносил ее имя на французский манер. – У нас нет другого выбора как ладить с ними.
– У нас тысяча вариантов поведения! – Ее гневные, темно-карие глаза начинали сверкать. – Ах, я понимаю, что у нас имеются определенные дела с фон Райнгардом. Теперь он возглавил район, заменив Бюхлера, и твоему отцу приходится вести с ним переговоры от имени всех, кто проживает в поместье и в деревне Савиньи. Но совершенно необязательно проявлять к нему дружеские чувства. И, конечно, мы не обязаны приглашать его на обед! Это чудовищно!
– Но очень полезно для нас. Очень. Ты понимаешь, как он может все нам осложнить, если захочет. Важно его задабривать, ради интересов всех.
– Может быть, ты так считаешь, но не я.
– Будь благоразумной, Катрин. Умоляю тебя, – взмолился Шарль. – Неужели непонятно, что мы будем нарываться на неприятности, если займем такую позицию?
– Мне наплевать. Я не стану обедать с этим ублюдком. Не могу. Если попытаюсь, то просто задохнусь от злости. Скажи, что у меня разболелась голова, я тебе разрешаю. Говори, что вздумается – я тебе не помешаю.
– Он сразу все раскусит. Ты же никогда не болеешь. Он очень обидится, Катрин.