Страница:
Прошло уже больше ста лет с тех пор, как дедушка самого Гийома, тогдашний барон, начал производить собственный коньяк и продавать его узкому кругу знатоков в Англии и на континенте. Он же изобрел характерные бутылки с яркими рельефными этикетками. Он заложил основные правила, которые с самого начала определили качество товара – виноград с собственных плантаций в пятьдесят гектаров, никаких «прикупов» плодов даже в неурожайные годы, винный спирт должен перегоняться на месте и выдерживаться в течение двадцати лет в темных подвалах под замком. Теперь поместье могло похвастаться семью перегонными линиями, и хотя их общий выпуск был незначительным по сравнению с многими крупными производителями в провинции, репутацию этой продукции гарантировало ее качество.
Благодаря превосходному качеству и вложенным капиталам, производство коньяка пережило все кризисные моменты прошедшей бурной истории.
Ровно через десять лет после смелого начинания деда, на виноградники провинции Шаранта обрушилась моровая язва, «филлоксера вастатрикс», и вскорости виноградные лозы засохли и погибли на корню. Такая неудача в буквальном смысле разбила сердце деда. Однажды он отправился на плантации оценить размеры ущерба и не вернулся – рабочие поместья нашли его мертвым, посреди погибшего виноградника с ним случился удар. Пошли слухи о том, что производство коньяка «Шато де Савиньи» будет продано одному из богатых предпринимателей, который решил прибрать к рукам погубленные виноградники, поскольку прежние производители были разорены гибелью лоз. Конечно, дело было не в том, что у де Савиньи не хватало денег, у них было достаточно средств, чтобы пережить такой удар, но молодой Луи был банкиром, не проявляя ни малейшего интереса к любимому занятию отца, если забыть о том, что с удовольствием вкушал его продукт.
Однако вдруг молодой Луи рассудил иначе. Он знал, как много значит для отца производство собственного коньяка, и не собирался позволить этому предприятию погибнуть вместе с родителем. Он так организовал свои банковские и прочие дела, что смог заметно больше уделять времени замку и принял на себя ответственность за виноградники, осиротевшие со смертью отца. Какое-то время, как и другие, он был занят поисками химических веществ, чтобы вылечить драгоценные французские лозы, но когда из этого ничего не вышло, он отправился в Новый Свет, чтобы поискать там подходящие сорта и заменить ими заболевшие. Через некоторое время он возвратился, торжественно привезя корень, который идеально подходил к известняковой почве провинции Шаранта, и лично занялся пересадкой ранее посаженных кое-как виноградников, разместив новые правильными симметричными рядами на мягких волнообразных склонах холмов.
В то время Гийом был еще ребенком, но ему запомнилось то всеобщее возбуждение, когда зацвели и принесли первые плоды вновь посаженные лозы.
Перегнанный коньячный спирт того урожая все еще выдерживался во влажных подвалах, когда разразилась мировая война, опустошившая Францию, но почти не затронувшая Савиньи. И позже, когда депрессия сорвала свою дань бедствий и потерь, а сухой закон основательно сузил американский рынок «Шато де Савиньи» все-таки снова выжил, потому что его продавали главным образом наиболее дорогие питейные заведения Англии и европейского континента столь богатым людям, что их почти не затрагивали спады или подъемы в экономической жизни.
Луи довольно рано последовал в могилу за своим отцом и титул барона де Савиньи перешел к Гийому как раз в то время, когда мирной жизни в Шаранте стала угрожать новая война. На этот раз война не обошла поместье. Франция сдалась нацистским захватчикам. Демаркационная линия, проведенная между оккупированной частью страны и территорией Виши разрезала земли Савиньи пополам. Но и на этот раз события почти не отразились на выделке коньяка. Немецкие захватчики были слишком неравнодушны к мягкому золотисто-коричневому напитку и не могли допустить прекращения его производства. Пока бутылки резервировались для их собственного потребления, они охотно разрешали винодельческому процессу продолжаться без помех, хотя, конечно, стало меньше молодых рабочих для выполнения нужных тяжелых работ, а пожилым мужчинам и женщинам приходилось работать долго и напряженно, чтобы успеть собрать виноград до наступления заморозков, которые могли испортить вкус плодов.
В те бурные годы многие производители коньяка с огромным удовольствием обманывали немцев – разливались коньяки низшего сорта с этикетками знаменитых марок, – но Гийом так и не смог заставить себя заниматься столь непристойной практикой. Он слишком гордился высоким качеством «Шато де Савиньи» и не мог допустить и мысли, что кто-нибудь, даже немец, попробует его коньяк и скажет, что тот плохой.
Теперь такой опасности не было. Во время бурного процветания, которое наступило вскоре после разгрома нацистской Германии и освобождения Франции, репутация «Шато де Савиньи» поднялась еще выше и продолжала неизменно расти. Гийом, несмотря на трудности, связанные с его преклонным возрастом, все еще не хотел выпускать вожжи из своих рук. Единственное, на что он надеялся, – что, когда его не станет, останется кто-нибудь из Савиньи и продолжит его труд. Анри старается, но это не то. Без преемственности и передачи родового наследия от отца к сыну до скончания века разве возможно достойное продолжение дела?
Да, его собственные сыновья погибли – и никакие благие пожелания их уже не воротят – а дочь смогла произвести на свет только девочек, и к тому же слишком гоняющихся за всем модным. Он слегка покачал головой, когда подумал о Лизе, двадцатипятилетней молодой женщине, все еще незамужней, которая, похоже, больше интересовалась левыми писателями и политиками, чем наследием предков; о Франсуазе, которая пока еще посещает Сорбонну, но обещает пойти такой же дорожкой, как сестра.
Нет, свои надежды он связывал именно с Ги – и вот Ги едет, чтобы повидаться с ним. Своими иссохшими, бескровными пальцами Гийом приподнял угол бухгалтерской книги и вытащил письмо, которое оставил на столе, чтобы, не торопясь, снова прочитать и перечитать его.
Для Ги было непривычно приезжать в такое время года, и Гийом дал волю своему воображению пофантазировать на тему, что за этим скрывается. Может быть, внук, наконец, решил бросить мотаться на этих небольших двухмоторных самолетах и окончательно переехать в Савиньи? Это было б прекрасным решением, самой безупречной передачей власти в Савиньи. Как замечательно было б сознавать, что Ги, наследник, находится рядом, если что-нибудь случится с Гийомом, как это и должно рано или поздно случиться в не таком уж отдаленном будущем. Мне и так повезло заметно больше, чем отцу и деду, улыбаясь, думал Гийом с некоторым оттенком самодовольства.
И подумал, что, возможно, предстоящий приезд Ги позволит ему отнестись к своей бренности и неизбежной смерти с непривычной даже для него легкостью.
– Дед, мне надо поговорить с тобой. Без посторонних, – объявил Ги.
Обед закончился; он был проведен в подчеркнуто церемонной форме, что всегда так нравилось барону Гийому де Савиньи. Это напоминало ему все официальные обеды, на которых он присутствовал за столь долгие годы. Даже когда он оставался вдвоем с Луизой, они все равно вкушали еду в столовой за длинным трапезным столом, – за которым можно удобно разместить двенадцать человек, – с тяжелыми подсвечниками на каждом конце, из которых отбрасывался мягкий мерцающий свет на лица присутствующих и на портреты предков, смотрящих со стен. Именно такая процедура нравилась Гийому, еще одна приятная привычка, подчеркивающая преемственность времен.
Сегодня же на обеде присутствовало шесть человек: он сам с Луизой, как всегда элегантной, немного болезненной, в парижском платье из тончайшей черной шерсти; Анри с Селестиной (зять с дочерью), у которых была собственная анфилада комнат на втором этаже замка; Луиза, приехавшая из Парижа на уик-энд и, понятно, Ги. Гийом смотрел на своего внука с гордостью, и на сердце у него становилось тепло. Иногда даже ему казалось, что он смотрит на Шарля, когда тому было примерно столько же лет, но Ги, пожалуй, отличался от сына в лучшую сторону – крепостью характера, чего не хватало Шарлю и что было приятно видеть во внуке Гийому, поскольку его отеческую гордость за Шарля всегда омрачало чувство разочарования. Может быть, он ошибался, что проникся такой уж неприязнью к Кэтрин, думал он, потому что эту крепость Ги унаследовал от нее, а манера воспитания его матери закалила его еще больше. Но несмотря на все это, Гийом не смог простить ей того, что она увезла Ги из Шаранты, а неприязнь между ними зашла столь далеко, что теперь исключалась всякая надежда на примирение.
– Ты хочешь поговорить со мной, – отозвался он, взбалтывая остатки коньяка в фужере. – Что ж, пожалуй, я догадывался, что ты не без причины так неожиданно приехал к нам. Пойдем в кабинет.
– Ах, Ги, не будь таким букой! – воскликнула Лиза. Она очень волновалась, в эти дни все в Лизе показывало взволнованность – от ее маленькой мордашки до вызывающе мужской одежды. Что случилось, гадал иногда Гийом, с этой девочкой, которая еще недавно наполняла замок звонким детским смехом. Девочкой в детских юбочках с оборочками, с бантиком в волосах? Теперь у нее длинные и прямые волосы, гладкие, что, по его мнению, ей не шло, потому что со лба спускалась челка, которая почти закрывала глаза, и, казалось, она совсем перестала смеяться. Тон ее голоса всегда был нервным и повышенным, где-то между агрессивностью и горячностью, и совершенно лишен, думал Гийом, женского обаяния. Но он был достаточно мудр, чтобы понять: дополнительная нотка резкости, появившаяся теперь, объясняется разочарованием Лизы, лишающейся общества Ги, пусть и на какой-то краткий срок. Она боготворила кузена, была чуть ли не одержима им – и так было всегда. Еще маленькой девочкой она повсюду бегала за ним как щенок, и в последующие годы мало что изменилось. Гийом почти не сомневался, что она специально приехала на этот уик-энд домой, потому что узнала о прибытии Ги. На выходные она теперь чаще оставалась в Париже со своими интеллигентными, но, по его мнению, ужасно утомительными друзьями.
– Прости, Лиза, но это очень важное дело. – Ги встал и направился к двери, дружелюбно коснувшись пряди этих прямых черных волос, когда проходил мимо ее стула. – Увидимся позже, и ты мне обо всем расскажешь.
– Почему ты решил, что я собираюсь тебе что-то рассказывать? – отпарировала она, но все равно ее впалые щеки окрасились румянцем.
Ги пропустил вперед деда и пошел вслед за ним по коридору и вверх по каменной лестнице, подстраивая свой шаг под старика.
В кабинете было темно, тяжелые портьеры задвинуты на ночь. Ги обошел комнату и включил свет, а Гийом уселся на свое любимое кресло. Ги присел на угол письменного стола деда и повернулся к нему лицом.
– Ты помнишь, как рассказывал мне в детстве о нацисте, который во время войны жил здесь – о том, кто виноват в убийстве моего отца?
– И твоего дяди Кристиана, и многих других. – Голос Гийома прозвучал с горечью. – Разве я могу забыть про это?
– Так вот, полностью я не уверен, но, возможно, мне удалось напасть на его след.
На какое-то мгновение Гийом замер. Неожиданность сообщения лишила его дара речи. Потом он тряхнул головой.
– После стольких лет? Не может быть!
– Почему же не может? Насколько мне известно, пока что ему удавалось скрываться и избегать ответственности за свои злодеяния. Но это не значит, что он может прятаться вечно. Теперь мир стал более тесен, чем тридцать лет назад. К тому же, эти военные преступники теряют бдительность. Они становятся чересчур самоуверенными и думают, как и ты, что теперь, по прошествии такого давнего срока, они в безопасности. Разве не обнаружили Клауса Барбье под вымышленным именем в Перу? Есть много других, подобных ему. Почему бы не выплыть на поверхность и фон Райнгарду в какой-нибудь помойной яме, куда он залег?
– Думаю, с этим можно согласиться. Почему-то мне казалось, что он умер, хотя вроде бы и нет оснований считать так. По сравнению со мной он молодой человек. А я все еще жив и здоров. – Губы Гийома сложились в подобие улыбки, а на пергаментной коже рук проступили толстые голубые вены. Он взялся за подлокотники кресла. – Почему ты стал его разыскивать? Видно, из-за того, что я тебе о нем рассказал.
– Я его и не искал, – возразил Ги. – Мне всегда хотелось найти его и привлечь к ответу за все, что он натворил, но практически я ничего для этого не сделал, если не считать, что кое-куда направлял запросы. И вдруг совершенно случайно услышал об этом немце, который, возможно, является фон Райнгардом – произошел один из тех счастливых случаев, когда говорят– на ловца и зверь бежит. Как ни странно, но это обстоятельство больше, чем что-либо другое, заставляет меня склоняться к мысли о том, что это действительно он.
– Понимаю. – Слегка водянистые глаза Гийома обратили свой взор куда-то в себя, видно, он вспоминал прошлое. – И что же ты будешь теперь делать?
– Собираюсь отправиться в Карибский бассейн. Именно там живет этот немец. Хочу встретиться с ним и установить, действительно ли это фон Райнгард.
– А как ты это собираешься выяснить?
– Проверю все имеющиеся документы. Все досье, фотографии и информацию, которую сумею собрать. Но смею предположить, что он основательно потрудился, чтобы выдать себя за иную личность. Есть и другая, более простая проверка. Конечно, не исчерпывающая, но ее будет достаточно, чтобы показать мне, на верном ли я пути или ищу ветра в поле.
– А именно?
– Как мне сказали, дом этого немца набит сокровищами– произведениями искусства, которые по описаниям весьма смахивают на наши. Фон Райнгард ограбил нас, верно?
– Конечно, ограбил. Лишил нас раритетов, которые принадлежали нашей семье в течение поколений. Он забрал замок под свою штаб-квартиру и сумел вывезти отсюда все, что ему приглянулось и что можно было увезти.
– Нет ли у тебя описания пропавших вещей, чтобы можно было их опознать?
– Конечно, есть. Я сделал их подробный перечень, когда после войны нам вернули замок.
– А фотографии? Были какие-нибудь фотографии?
– Да, были. Я всегда считал фотографии важной мерой предосторожности на случай кражи сокровищ. Конечно, я не думал, что это произойдет во время оккупации, – боялся, скорее, обычной кражи.
– Дай мне их. Если я удостоверюсь, что вещи в доме того человека наши, тогда, думаю, можно будет с уверенностью сказать, что он и есть фон Райнгард. Почему-то я думаю, что так оно и есть, дедушка. У него видели серебряную посуду и приборы, фарфор, бронзовые статуэтки. И еще – триптих.
– Триптих! – Старик словно окаменел – сидел будто аршин проглотил.
– Да. Со слов моего друга можно заключить, что на нем изображены сцены из жизни Орлеанской девы.
– Боже! – воскликнул дед чуть ли не шепотом.
– Именно это было на нашем триптихе! – настойчиво уточнял Ги.
– Да, да. Конечно, могут существовать и другие, но…
– Но их не так много, и они относятся к разным периодам. Теперь ты понимаешь, почему мне кажется, что я нашел фон Райнгарда.
– Да. – Старик замолк.
Ги сидел и смотрел на него, отпивая мелкими глотками коньяк, и ждал, пока смысл сказанного дойдет до собеседника. После длительной паузы Гийом кивнул. – Да, если у него находится такого рода триптих, тогда ты, может, и прав. Это действительно может быть фон Райнгард—негодяй. После прошествия стольких лет. Просто не верится.
– Ты мне поможешь? – спросил Ги.
– Ах, Ги, Ги, просто и не знаю…
– Не сомневаюсь, что ты хочешь привлечь его к ответственности. Ты всегда говорил, что он заслуживает расплаты за свои злодейства. И цель – возвратить наши фамильные ценности в замок, откуда они были вывезены.
– Конечно, хочу. Ничто другое не порадовало бы меня сильнее. Увидеть их снова, прикоснуться к ним руками. Что же касается всего остального… то просто не знаю. Цена может оказаться слишком высокой.
– Не понимаю. Какая цена? Гийом медленно покачал головой.
– Если ты задержишь Райнгарда сейчас, то состоится суд. Открытый публичный суд. Событие мирового интереса. Знаешь, как средства массовой информации хватаются в наши дни за такие темы. Это было бы очень неприятно.
– Для фон Райнгарда несомненно. Разве он не заслужил такого позора?
– Пострадает не только Райнгард. Нам всем придется столкнуться с такими вещами, о которых нам хотелось забыть.
Ги еле сдерживал нетерпение. Сначала мать, а теперь дед предпочитали позволить этому нацистскому зверю, исковеркавшему всю их жизнь, скорее остаться на свободе, чем ворошить прошлое. Понять этого он не мог. Мать, впрочем, всегда отказывалась обсуждать прошлое, но дед, казалось, пылал ненавистью и жаждой мщения. А теперь и он рекомендует проявить осторожность.
– Понимаю, что неприятно, – медленно произнес Ги, – вспоминать о всех совершенных зверствах. Моя мать и ты, наверное, все эти годы пытаетесь забыть то, что навсегда осталось в прошлом. Но разве не облегчит вам душу сознание того, что Райнгард наконец-то наказан?
– Не знаю. Если он предстанет перед судом, то речь пойдет не только о его злодеяниях. Вряд ли можно ждать, что он поднимет лапки вверх и во всем признается – он прекрасно сознает, что, поступив так, окажется за решеткой до конца своих дней. Нет, он организует защиту с помощью лучших адвокатов, каких только можно нанять за деньги – а из того, что ты говоришь, можно заключить, что денег ему не занимать. Молодых и честолюбивых адвокатов – пруд пруди: они готовы продать черту душу, лишь бы добиться известности, тем или иным путем, на судебном процессе, который получит такую широкую огласку. Одному Господу известно, что они наговорят в его защиту.
– Понимаю, что такой риск существует. Но тебе-то бояться нечего. Ты не сделал ничего плохого. Мой отец и дядя умерли героями – этого не надо забывать– по вине Райнгарда. Судить-то будут его.
Старик вздохнул.
– Не будь таким наивным, Ги. Когда возникает что-то подобное, – судят всех. Будет притянуто много неблаговидных вещей на потеху всему миру.
Глаза Ги сощурились.
– О чем ты говоришь?
– Я говорю, что выльется много грязи, вот и все. Мне не хотелось бы втаптывать в грязь доброе имя семьи.
Ги устроился поудобнее на краю стола. Его начинало охватывать чувство беспокойного сомнения.
– Дедушка, почему так должно случиться? Может быть, я чего-то не знаю? Какой-то факт, порочащий семью? И вы не хотите, чтобы он раскрылся?
– Нет, ничего такого, конечно, нет. Нам нечего стыдиться. Мы ничего не сделали плохого. Твой отец, как ты сам сказал, был удостоен ордена Военного Креста. А твоя мать… ну, твоя мать – удивительная женщина, должен признать это, хотя мы и не были с нею в дружелюбных отношениях, как ты мог понять. – Его взгляд стал острым. – Что она тебе рассказывала обо мне?
– Ничего, – чистосердечно ответил Ги. – Она ни разу не объяснила, почему между вами не сложились добрые отношения, хотя я был бы ослом, если бы не догадался, что какая-то причина есть.
– Разве должна быть какая-то причина? Некоторые люди просто не сходятся характерами, вот и все. Так именно и произошло между твоей матерью и мной. Полагаю, что мы уважаем друг друга, и этого достаточно.
Ги не ответил. Он не знал в точности отношения своей матери к деду.
– Знает ли твоя мать о том, что ты собираешься делать? – спросил Гийом.
– Да. И относится к этому неодобрительно. Но она вообще не желает обсуждать ничего, связанного с войной. Похоже, для нее это очень болезненная тема.
– Осмелюсь с этим согласиться. – Гийом некоторое время молчал, глядя в пространство. – Не надо забывать, Ги, что все мы люди, все мы человеки. Нам свойственны человеческие слабости.
– Значит, ты так же, как и моя мать, хотел бы, чтобы я проигнорировал полученную мною информацию? И позволил бы фон Райнгарду – если это действительно он – спокойно доживать свой век на островке в Карибском море?
– Нет. – В голосе Гийома прозвучала спокойная, но решительная нотка. – Ги, ты потряс меня, приехав и рассказав, что нашел эту свинью после того, как прошло столько лет. Но я действительно думаю, что надо семь раз подумать, прежде чем решиться что-то сделать – очень легко впасть в раж, преследуя цель, и угодить по дороге в яму. Конечно, я бы хотел, чтобы наши сокровища возвратились на свое место и чтобы фон Райнгард заплатил за жизнь моих сыновей.
Он поднялся со своего кресла, подошел к высокой конторке из красного дерева, которая тускло отсвечивала при свете настольной лампы, стоявшей на ней, и извлек из конторки большую коробку с документами.
– Думаю, здесь ты найдешь все, что тебе нужно – опись пропавших вещей, фотографии, детальные описания, даже квитанции за восстановительные работы по реставрации до войны некоторых картин, которые были вырезаны из рам. Ты найдешь здесь также мои записи, которые я делал в годы войны. Они не очень подробны – меня никогда не хватало на то, чтобы вести обстоятельные дневники – но, по крайней мере, ты сможешь сверить даты, если возникнет в том потребность. Просмотри все это и возьми то, что может понадобиться. А может, будет лучше, если ты отнесешь отобранное в контору Анри и там тебе сделают копии. Думаю, оригиналы лучше сохранить здесь, в замке. Может быть, ты сам умеешь снимать копии?
– Думаю, справлюсь. Спасибо, дедушка.
– Ну, как я сказал, дело предстоит не из приятных, а ты знаешь, Ги, что я избегаю неприятностей. В этом отношении я немного робок. Но мне бы хотелось вернуть фамильные сокровища назад прежде, чем я покину этот мир. Да, было бы неплохо узнать, что они перейдут к твоим детям и к детям твоих детей.
Ги коротко улыбнулся.
– Тогда я думаю, что в моем распоряжении достаточно времени, дедушка. Надеюсь, ты еще долго не оставишь этот мир.
– И я надеюсь. Но зарекаться не стану. Иногда, Ги, я чувствую себя очень старым. Человек не должен переживать своих детей.
Действительно, в этот момент он выглядел очень старым – будто груз прожитых лет неожиданно со всей силой навалился на плечи старика.
Нужно ли мне затевать все это? – размышлял Ги. Нужно ли дедушке беспокоиться об этом теперь, на закате его дней? Но желание мести фон Райнгарду, которым Ги напитывался от речей деда в годы своего детства, было слишком сильным. Он возненавидел этого ублюдка тогда и ненавидел его теперь. И только слабость и преклонный возраст заставляли Гийома уклоняться от того, чтобы опять вспомнить те ужасные времена, которые он пережил. Если Ги сумеет возвратить фамильные сокровища, то игра стоит свеч. Дед умер бы спокойным, если бы прикоснулся к ним своими руками еще раз.
– Ты сейчас же займешься копиями, Ги, или завтра утром? – спросил Гийом.
– У меня немного времени, дедушка. Приступлю к этому прямо сейчас.
– Очень хорошо. – Старик поднялся и направился к двери. – Тогда я спущусь вниз, если ты не возражаешь. Я что-то очень устал.
– Хочешь, я провожу тебя?
– Нет, зачем же. Я способен спуститься по лестнице самостоятельно. Оставайся здесь, делай, что надо.
– Прекрасно. Пожелай всем от меня доброй ночи, если они рано разойдутся спать – до того, как я здесь закончу свои дела.
– Передам.
Когда старик ушел, Ги огляделся, на мгновение ощутив какое-то жуткое предчувствие. Придет день, когда этот кабинет станет его. Отсюда он будет управлять делами поместья так же, как это делал дед, а до него – прадед. Чувство преемственности страшило, но одновременно оно было и отрадным. Ги размышлял об этом немного дольше, чем надо, потом решительно пожал плечами, оставив всякие мысли, и обратился к нужным ему делам.
– Ги, что ты здесь делаешь?
Был поздний час. Ги, погруженный в бумаги, которыми снабдил его дед, не слышал, как отворилась дверь. Вздрогнув, он поднял голову и увидел в дверях Лизу.
– Лиза, как ты здесь оказалась? Я думал, все уже легли спать.
– Я– сова, разве ты этого не знаешь? Во всяком случае, ты еще не ответил на мой вопрос – а я спросила первая!
Она вошла в кабинет, прикрыла за собой дверь, – девушка уже не первой молодости, чуть ли не болезненной худобы, без следов макияжа, который оживил бы ее довольно бледное лицо. Сегодня, из-за уважения к событию, она надела платье – прямое, из кремовой шерсти – и, к большому своему неудобству, чулки и туфли на высоких каблуках. Лиза не любила наряжаться. Ей гораздо больше нравились джинсы, огромные свитера и ковбойские сапожки, которые она обычно носила зимой.
Благодаря превосходному качеству и вложенным капиталам, производство коньяка пережило все кризисные моменты прошедшей бурной истории.
Ровно через десять лет после смелого начинания деда, на виноградники провинции Шаранта обрушилась моровая язва, «филлоксера вастатрикс», и вскорости виноградные лозы засохли и погибли на корню. Такая неудача в буквальном смысле разбила сердце деда. Однажды он отправился на плантации оценить размеры ущерба и не вернулся – рабочие поместья нашли его мертвым, посреди погибшего виноградника с ним случился удар. Пошли слухи о том, что производство коньяка «Шато де Савиньи» будет продано одному из богатых предпринимателей, который решил прибрать к рукам погубленные виноградники, поскольку прежние производители были разорены гибелью лоз. Конечно, дело было не в том, что у де Савиньи не хватало денег, у них было достаточно средств, чтобы пережить такой удар, но молодой Луи был банкиром, не проявляя ни малейшего интереса к любимому занятию отца, если забыть о том, что с удовольствием вкушал его продукт.
Однако вдруг молодой Луи рассудил иначе. Он знал, как много значит для отца производство собственного коньяка, и не собирался позволить этому предприятию погибнуть вместе с родителем. Он так организовал свои банковские и прочие дела, что смог заметно больше уделять времени замку и принял на себя ответственность за виноградники, осиротевшие со смертью отца. Какое-то время, как и другие, он был занят поисками химических веществ, чтобы вылечить драгоценные французские лозы, но когда из этого ничего не вышло, он отправился в Новый Свет, чтобы поискать там подходящие сорта и заменить ими заболевшие. Через некоторое время он возвратился, торжественно привезя корень, который идеально подходил к известняковой почве провинции Шаранта, и лично занялся пересадкой ранее посаженных кое-как виноградников, разместив новые правильными симметричными рядами на мягких волнообразных склонах холмов.
В то время Гийом был еще ребенком, но ему запомнилось то всеобщее возбуждение, когда зацвели и принесли первые плоды вновь посаженные лозы.
Перегнанный коньячный спирт того урожая все еще выдерживался во влажных подвалах, когда разразилась мировая война, опустошившая Францию, но почти не затронувшая Савиньи. И позже, когда депрессия сорвала свою дань бедствий и потерь, а сухой закон основательно сузил американский рынок «Шато де Савиньи» все-таки снова выжил, потому что его продавали главным образом наиболее дорогие питейные заведения Англии и европейского континента столь богатым людям, что их почти не затрагивали спады или подъемы в экономической жизни.
Луи довольно рано последовал в могилу за своим отцом и титул барона де Савиньи перешел к Гийому как раз в то время, когда мирной жизни в Шаранте стала угрожать новая война. На этот раз война не обошла поместье. Франция сдалась нацистским захватчикам. Демаркационная линия, проведенная между оккупированной частью страны и территорией Виши разрезала земли Савиньи пополам. Но и на этот раз события почти не отразились на выделке коньяка. Немецкие захватчики были слишком неравнодушны к мягкому золотисто-коричневому напитку и не могли допустить прекращения его производства. Пока бутылки резервировались для их собственного потребления, они охотно разрешали винодельческому процессу продолжаться без помех, хотя, конечно, стало меньше молодых рабочих для выполнения нужных тяжелых работ, а пожилым мужчинам и женщинам приходилось работать долго и напряженно, чтобы успеть собрать виноград до наступления заморозков, которые могли испортить вкус плодов.
В те бурные годы многие производители коньяка с огромным удовольствием обманывали немцев – разливались коньяки низшего сорта с этикетками знаменитых марок, – но Гийом так и не смог заставить себя заниматься столь непристойной практикой. Он слишком гордился высоким качеством «Шато де Савиньи» и не мог допустить и мысли, что кто-нибудь, даже немец, попробует его коньяк и скажет, что тот плохой.
Теперь такой опасности не было. Во время бурного процветания, которое наступило вскоре после разгрома нацистской Германии и освобождения Франции, репутация «Шато де Савиньи» поднялась еще выше и продолжала неизменно расти. Гийом, несмотря на трудности, связанные с его преклонным возрастом, все еще не хотел выпускать вожжи из своих рук. Единственное, на что он надеялся, – что, когда его не станет, останется кто-нибудь из Савиньи и продолжит его труд. Анри старается, но это не то. Без преемственности и передачи родового наследия от отца к сыну до скончания века разве возможно достойное продолжение дела?
Да, его собственные сыновья погибли – и никакие благие пожелания их уже не воротят – а дочь смогла произвести на свет только девочек, и к тому же слишком гоняющихся за всем модным. Он слегка покачал головой, когда подумал о Лизе, двадцатипятилетней молодой женщине, все еще незамужней, которая, похоже, больше интересовалась левыми писателями и политиками, чем наследием предков; о Франсуазе, которая пока еще посещает Сорбонну, но обещает пойти такой же дорожкой, как сестра.
Нет, свои надежды он связывал именно с Ги – и вот Ги едет, чтобы повидаться с ним. Своими иссохшими, бескровными пальцами Гийом приподнял угол бухгалтерской книги и вытащил письмо, которое оставил на столе, чтобы, не торопясь, снова прочитать и перечитать его.
Для Ги было непривычно приезжать в такое время года, и Гийом дал волю своему воображению пофантазировать на тему, что за этим скрывается. Может быть, внук, наконец, решил бросить мотаться на этих небольших двухмоторных самолетах и окончательно переехать в Савиньи? Это было б прекрасным решением, самой безупречной передачей власти в Савиньи. Как замечательно было б сознавать, что Ги, наследник, находится рядом, если что-нибудь случится с Гийомом, как это и должно рано или поздно случиться в не таком уж отдаленном будущем. Мне и так повезло заметно больше, чем отцу и деду, улыбаясь, думал Гийом с некоторым оттенком самодовольства.
И подумал, что, возможно, предстоящий приезд Ги позволит ему отнестись к своей бренности и неизбежной смерти с непривычной даже для него легкостью.
– Дед, мне надо поговорить с тобой. Без посторонних, – объявил Ги.
Обед закончился; он был проведен в подчеркнуто церемонной форме, что всегда так нравилось барону Гийому де Савиньи. Это напоминало ему все официальные обеды, на которых он присутствовал за столь долгие годы. Даже когда он оставался вдвоем с Луизой, они все равно вкушали еду в столовой за длинным трапезным столом, – за которым можно удобно разместить двенадцать человек, – с тяжелыми подсвечниками на каждом конце, из которых отбрасывался мягкий мерцающий свет на лица присутствующих и на портреты предков, смотрящих со стен. Именно такая процедура нравилась Гийому, еще одна приятная привычка, подчеркивающая преемственность времен.
Сегодня же на обеде присутствовало шесть человек: он сам с Луизой, как всегда элегантной, немного болезненной, в парижском платье из тончайшей черной шерсти; Анри с Селестиной (зять с дочерью), у которых была собственная анфилада комнат на втором этаже замка; Луиза, приехавшая из Парижа на уик-энд и, понятно, Ги. Гийом смотрел на своего внука с гордостью, и на сердце у него становилось тепло. Иногда даже ему казалось, что он смотрит на Шарля, когда тому было примерно столько же лет, но Ги, пожалуй, отличался от сына в лучшую сторону – крепостью характера, чего не хватало Шарлю и что было приятно видеть во внуке Гийому, поскольку его отеческую гордость за Шарля всегда омрачало чувство разочарования. Может быть, он ошибался, что проникся такой уж неприязнью к Кэтрин, думал он, потому что эту крепость Ги унаследовал от нее, а манера воспитания его матери закалила его еще больше. Но несмотря на все это, Гийом не смог простить ей того, что она увезла Ги из Шаранты, а неприязнь между ними зашла столь далеко, что теперь исключалась всякая надежда на примирение.
– Ты хочешь поговорить со мной, – отозвался он, взбалтывая остатки коньяка в фужере. – Что ж, пожалуй, я догадывался, что ты не без причины так неожиданно приехал к нам. Пойдем в кабинет.
– Ах, Ги, не будь таким букой! – воскликнула Лиза. Она очень волновалась, в эти дни все в Лизе показывало взволнованность – от ее маленькой мордашки до вызывающе мужской одежды. Что случилось, гадал иногда Гийом, с этой девочкой, которая еще недавно наполняла замок звонким детским смехом. Девочкой в детских юбочках с оборочками, с бантиком в волосах? Теперь у нее длинные и прямые волосы, гладкие, что, по его мнению, ей не шло, потому что со лба спускалась челка, которая почти закрывала глаза, и, казалось, она совсем перестала смеяться. Тон ее голоса всегда был нервным и повышенным, где-то между агрессивностью и горячностью, и совершенно лишен, думал Гийом, женского обаяния. Но он был достаточно мудр, чтобы понять: дополнительная нотка резкости, появившаяся теперь, объясняется разочарованием Лизы, лишающейся общества Ги, пусть и на какой-то краткий срок. Она боготворила кузена, была чуть ли не одержима им – и так было всегда. Еще маленькой девочкой она повсюду бегала за ним как щенок, и в последующие годы мало что изменилось. Гийом почти не сомневался, что она специально приехала на этот уик-энд домой, потому что узнала о прибытии Ги. На выходные она теперь чаще оставалась в Париже со своими интеллигентными, но, по его мнению, ужасно утомительными друзьями.
– Прости, Лиза, но это очень важное дело. – Ги встал и направился к двери, дружелюбно коснувшись пряди этих прямых черных волос, когда проходил мимо ее стула. – Увидимся позже, и ты мне обо всем расскажешь.
– Почему ты решил, что я собираюсь тебе что-то рассказывать? – отпарировала она, но все равно ее впалые щеки окрасились румянцем.
Ги пропустил вперед деда и пошел вслед за ним по коридору и вверх по каменной лестнице, подстраивая свой шаг под старика.
В кабинете было темно, тяжелые портьеры задвинуты на ночь. Ги обошел комнату и включил свет, а Гийом уселся на свое любимое кресло. Ги присел на угол письменного стола деда и повернулся к нему лицом.
– Ты помнишь, как рассказывал мне в детстве о нацисте, который во время войны жил здесь – о том, кто виноват в убийстве моего отца?
– И твоего дяди Кристиана, и многих других. – Голос Гийома прозвучал с горечью. – Разве я могу забыть про это?
– Так вот, полностью я не уверен, но, возможно, мне удалось напасть на его след.
На какое-то мгновение Гийом замер. Неожиданность сообщения лишила его дара речи. Потом он тряхнул головой.
– После стольких лет? Не может быть!
– Почему же не может? Насколько мне известно, пока что ему удавалось скрываться и избегать ответственности за свои злодеяния. Но это не значит, что он может прятаться вечно. Теперь мир стал более тесен, чем тридцать лет назад. К тому же, эти военные преступники теряют бдительность. Они становятся чересчур самоуверенными и думают, как и ты, что теперь, по прошествии такого давнего срока, они в безопасности. Разве не обнаружили Клауса Барбье под вымышленным именем в Перу? Есть много других, подобных ему. Почему бы не выплыть на поверхность и фон Райнгарду в какой-нибудь помойной яме, куда он залег?
– Думаю, с этим можно согласиться. Почему-то мне казалось, что он умер, хотя вроде бы и нет оснований считать так. По сравнению со мной он молодой человек. А я все еще жив и здоров. – Губы Гийома сложились в подобие улыбки, а на пергаментной коже рук проступили толстые голубые вены. Он взялся за подлокотники кресла. – Почему ты стал его разыскивать? Видно, из-за того, что я тебе о нем рассказал.
– Я его и не искал, – возразил Ги. – Мне всегда хотелось найти его и привлечь к ответу за все, что он натворил, но практически я ничего для этого не сделал, если не считать, что кое-куда направлял запросы. И вдруг совершенно случайно услышал об этом немце, который, возможно, является фон Райнгардом – произошел один из тех счастливых случаев, когда говорят– на ловца и зверь бежит. Как ни странно, но это обстоятельство больше, чем что-либо другое, заставляет меня склоняться к мысли о том, что это действительно он.
– Понимаю. – Слегка водянистые глаза Гийома обратили свой взор куда-то в себя, видно, он вспоминал прошлое. – И что же ты будешь теперь делать?
– Собираюсь отправиться в Карибский бассейн. Именно там живет этот немец. Хочу встретиться с ним и установить, действительно ли это фон Райнгард.
– А как ты это собираешься выяснить?
– Проверю все имеющиеся документы. Все досье, фотографии и информацию, которую сумею собрать. Но смею предположить, что он основательно потрудился, чтобы выдать себя за иную личность. Есть и другая, более простая проверка. Конечно, не исчерпывающая, но ее будет достаточно, чтобы показать мне, на верном ли я пути или ищу ветра в поле.
– А именно?
– Как мне сказали, дом этого немца набит сокровищами– произведениями искусства, которые по описаниям весьма смахивают на наши. Фон Райнгард ограбил нас, верно?
– Конечно, ограбил. Лишил нас раритетов, которые принадлежали нашей семье в течение поколений. Он забрал замок под свою штаб-квартиру и сумел вывезти отсюда все, что ему приглянулось и что можно было увезти.
– Нет ли у тебя описания пропавших вещей, чтобы можно было их опознать?
– Конечно, есть. Я сделал их подробный перечень, когда после войны нам вернули замок.
– А фотографии? Были какие-нибудь фотографии?
– Да, были. Я всегда считал фотографии важной мерой предосторожности на случай кражи сокровищ. Конечно, я не думал, что это произойдет во время оккупации, – боялся, скорее, обычной кражи.
– Дай мне их. Если я удостоверюсь, что вещи в доме того человека наши, тогда, думаю, можно будет с уверенностью сказать, что он и есть фон Райнгард. Почему-то я думаю, что так оно и есть, дедушка. У него видели серебряную посуду и приборы, фарфор, бронзовые статуэтки. И еще – триптих.
– Триптих! – Старик словно окаменел – сидел будто аршин проглотил.
– Да. Со слов моего друга можно заключить, что на нем изображены сцены из жизни Орлеанской девы.
– Боже! – воскликнул дед чуть ли не шепотом.
– Именно это было на нашем триптихе! – настойчиво уточнял Ги.
– Да, да. Конечно, могут существовать и другие, но…
– Но их не так много, и они относятся к разным периодам. Теперь ты понимаешь, почему мне кажется, что я нашел фон Райнгарда.
– Да. – Старик замолк.
Ги сидел и смотрел на него, отпивая мелкими глотками коньяк, и ждал, пока смысл сказанного дойдет до собеседника. После длительной паузы Гийом кивнул. – Да, если у него находится такого рода триптих, тогда ты, может, и прав. Это действительно может быть фон Райнгард—негодяй. После прошествия стольких лет. Просто не верится.
– Ты мне поможешь? – спросил Ги.
– Ах, Ги, Ги, просто и не знаю…
– Не сомневаюсь, что ты хочешь привлечь его к ответственности. Ты всегда говорил, что он заслуживает расплаты за свои злодейства. И цель – возвратить наши фамильные ценности в замок, откуда они были вывезены.
– Конечно, хочу. Ничто другое не порадовало бы меня сильнее. Увидеть их снова, прикоснуться к ним руками. Что же касается всего остального… то просто не знаю. Цена может оказаться слишком высокой.
– Не понимаю. Какая цена? Гийом медленно покачал головой.
– Если ты задержишь Райнгарда сейчас, то состоится суд. Открытый публичный суд. Событие мирового интереса. Знаешь, как средства массовой информации хватаются в наши дни за такие темы. Это было бы очень неприятно.
– Для фон Райнгарда несомненно. Разве он не заслужил такого позора?
– Пострадает не только Райнгард. Нам всем придется столкнуться с такими вещами, о которых нам хотелось забыть.
Ги еле сдерживал нетерпение. Сначала мать, а теперь дед предпочитали позволить этому нацистскому зверю, исковеркавшему всю их жизнь, скорее остаться на свободе, чем ворошить прошлое. Понять этого он не мог. Мать, впрочем, всегда отказывалась обсуждать прошлое, но дед, казалось, пылал ненавистью и жаждой мщения. А теперь и он рекомендует проявить осторожность.
– Понимаю, что неприятно, – медленно произнес Ги, – вспоминать о всех совершенных зверствах. Моя мать и ты, наверное, все эти годы пытаетесь забыть то, что навсегда осталось в прошлом. Но разве не облегчит вам душу сознание того, что Райнгард наконец-то наказан?
– Не знаю. Если он предстанет перед судом, то речь пойдет не только о его злодеяниях. Вряд ли можно ждать, что он поднимет лапки вверх и во всем признается – он прекрасно сознает, что, поступив так, окажется за решеткой до конца своих дней. Нет, он организует защиту с помощью лучших адвокатов, каких только можно нанять за деньги – а из того, что ты говоришь, можно заключить, что денег ему не занимать. Молодых и честолюбивых адвокатов – пруд пруди: они готовы продать черту душу, лишь бы добиться известности, тем или иным путем, на судебном процессе, который получит такую широкую огласку. Одному Господу известно, что они наговорят в его защиту.
– Понимаю, что такой риск существует. Но тебе-то бояться нечего. Ты не сделал ничего плохого. Мой отец и дядя умерли героями – этого не надо забывать– по вине Райнгарда. Судить-то будут его.
Старик вздохнул.
– Не будь таким наивным, Ги. Когда возникает что-то подобное, – судят всех. Будет притянуто много неблаговидных вещей на потеху всему миру.
Глаза Ги сощурились.
– О чем ты говоришь?
– Я говорю, что выльется много грязи, вот и все. Мне не хотелось бы втаптывать в грязь доброе имя семьи.
Ги устроился поудобнее на краю стола. Его начинало охватывать чувство беспокойного сомнения.
– Дедушка, почему так должно случиться? Может быть, я чего-то не знаю? Какой-то факт, порочащий семью? И вы не хотите, чтобы он раскрылся?
– Нет, ничего такого, конечно, нет. Нам нечего стыдиться. Мы ничего не сделали плохого. Твой отец, как ты сам сказал, был удостоен ордена Военного Креста. А твоя мать… ну, твоя мать – удивительная женщина, должен признать это, хотя мы и не были с нею в дружелюбных отношениях, как ты мог понять. – Его взгляд стал острым. – Что она тебе рассказывала обо мне?
– Ничего, – чистосердечно ответил Ги. – Она ни разу не объяснила, почему между вами не сложились добрые отношения, хотя я был бы ослом, если бы не догадался, что какая-то причина есть.
– Разве должна быть какая-то причина? Некоторые люди просто не сходятся характерами, вот и все. Так именно и произошло между твоей матерью и мной. Полагаю, что мы уважаем друг друга, и этого достаточно.
Ги не ответил. Он не знал в точности отношения своей матери к деду.
– Знает ли твоя мать о том, что ты собираешься делать? – спросил Гийом.
– Да. И относится к этому неодобрительно. Но она вообще не желает обсуждать ничего, связанного с войной. Похоже, для нее это очень болезненная тема.
– Осмелюсь с этим согласиться. – Гийом некоторое время молчал, глядя в пространство. – Не надо забывать, Ги, что все мы люди, все мы человеки. Нам свойственны человеческие слабости.
– Значит, ты так же, как и моя мать, хотел бы, чтобы я проигнорировал полученную мною информацию? И позволил бы фон Райнгарду – если это действительно он – спокойно доживать свой век на островке в Карибском море?
– Нет. – В голосе Гийома прозвучала спокойная, но решительная нотка. – Ги, ты потряс меня, приехав и рассказав, что нашел эту свинью после того, как прошло столько лет. Но я действительно думаю, что надо семь раз подумать, прежде чем решиться что-то сделать – очень легко впасть в раж, преследуя цель, и угодить по дороге в яму. Конечно, я бы хотел, чтобы наши сокровища возвратились на свое место и чтобы фон Райнгард заплатил за жизнь моих сыновей.
Он поднялся со своего кресла, подошел к высокой конторке из красного дерева, которая тускло отсвечивала при свете настольной лампы, стоявшей на ней, и извлек из конторки большую коробку с документами.
– Думаю, здесь ты найдешь все, что тебе нужно – опись пропавших вещей, фотографии, детальные описания, даже квитанции за восстановительные работы по реставрации до войны некоторых картин, которые были вырезаны из рам. Ты найдешь здесь также мои записи, которые я делал в годы войны. Они не очень подробны – меня никогда не хватало на то, чтобы вести обстоятельные дневники – но, по крайней мере, ты сможешь сверить даты, если возникнет в том потребность. Просмотри все это и возьми то, что может понадобиться. А может, будет лучше, если ты отнесешь отобранное в контору Анри и там тебе сделают копии. Думаю, оригиналы лучше сохранить здесь, в замке. Может быть, ты сам умеешь снимать копии?
– Думаю, справлюсь. Спасибо, дедушка.
– Ну, как я сказал, дело предстоит не из приятных, а ты знаешь, Ги, что я избегаю неприятностей. В этом отношении я немного робок. Но мне бы хотелось вернуть фамильные сокровища назад прежде, чем я покину этот мир. Да, было бы неплохо узнать, что они перейдут к твоим детям и к детям твоих детей.
Ги коротко улыбнулся.
– Тогда я думаю, что в моем распоряжении достаточно времени, дедушка. Надеюсь, ты еще долго не оставишь этот мир.
– И я надеюсь. Но зарекаться не стану. Иногда, Ги, я чувствую себя очень старым. Человек не должен переживать своих детей.
Действительно, в этот момент он выглядел очень старым – будто груз прожитых лет неожиданно со всей силой навалился на плечи старика.
Нужно ли мне затевать все это? – размышлял Ги. Нужно ли дедушке беспокоиться об этом теперь, на закате его дней? Но желание мести фон Райнгарду, которым Ги напитывался от речей деда в годы своего детства, было слишком сильным. Он возненавидел этого ублюдка тогда и ненавидел его теперь. И только слабость и преклонный возраст заставляли Гийома уклоняться от того, чтобы опять вспомнить те ужасные времена, которые он пережил. Если Ги сумеет возвратить фамильные сокровища, то игра стоит свеч. Дед умер бы спокойным, если бы прикоснулся к ним своими руками еще раз.
– Ты сейчас же займешься копиями, Ги, или завтра утром? – спросил Гийом.
– У меня немного времени, дедушка. Приступлю к этому прямо сейчас.
– Очень хорошо. – Старик поднялся и направился к двери. – Тогда я спущусь вниз, если ты не возражаешь. Я что-то очень устал.
– Хочешь, я провожу тебя?
– Нет, зачем же. Я способен спуститься по лестнице самостоятельно. Оставайся здесь, делай, что надо.
– Прекрасно. Пожелай всем от меня доброй ночи, если они рано разойдутся спать – до того, как я здесь закончу свои дела.
– Передам.
Когда старик ушел, Ги огляделся, на мгновение ощутив какое-то жуткое предчувствие. Придет день, когда этот кабинет станет его. Отсюда он будет управлять делами поместья так же, как это делал дед, а до него – прадед. Чувство преемственности страшило, но одновременно оно было и отрадным. Ги размышлял об этом немного дольше, чем надо, потом решительно пожал плечами, оставив всякие мысли, и обратился к нужным ему делам.
– Ги, что ты здесь делаешь?
Был поздний час. Ги, погруженный в бумаги, которыми снабдил его дед, не слышал, как отворилась дверь. Вздрогнув, он поднял голову и увидел в дверях Лизу.
– Лиза, как ты здесь оказалась? Я думал, все уже легли спать.
– Я– сова, разве ты этого не знаешь? Во всяком случае, ты еще не ответил на мой вопрос – а я спросила первая!
Она вошла в кабинет, прикрыла за собой дверь, – девушка уже не первой молодости, чуть ли не болезненной худобы, без следов макияжа, который оживил бы ее довольно бледное лицо. Сегодня, из-за уважения к событию, она надела платье – прямое, из кремовой шерсти – и, к большому своему неудобству, чулки и туфли на высоких каблуках. Лиза не любила наряжаться. Ей гораздо больше нравились джинсы, огромные свитера и ковбойские сапожки, которые она обычно носила зимой.