Страница:
...Нет, не ляхи и не татары. Странный народ; и село вроде бы как село, а только выборный ихний в деревянной короне разгуливает. Церкви вовсе нет, бабы ходят простоволосые, мужики наряжаются в цветное и украшают себя стеклянными цацками. В ставку, говорят, какой-то бука живет - все Гриню твердят, чтобы не совался к тому ставку. Рожи строят, зубы скалят, изображая злость неведомого водяника. Гриню-то что? - в перевозчики не нанимался. А нанялся к теточке-травнице, вроде как милость отработать. Топор - он и в пекле топор, а печки и на чортовых куличках дровами топятся. Гринь никакой работы не боялся, опять же, пока топором машешь - голова свободна, и ненужные мысли удобнее гнать. Одно плохо - слаб стал, и бок болит. А сотникова одну ночь в бреду пометалась, а потом на поправку пошла, да так быстро, что даже теточка-травница диву далась. То ли здоровье крепко у Ярины Логиновны, то ли здешний климат, как говаривал дядька Пацюк, "в пропорции"... День-другой - и встанет. Хотя ходить без костыля долго еще не сможет, а то вовсе охромеет - ловко подрезал сухожилия пан Мацапура-Коложанский. Ну вот. Опять. Гринь устало опустил топор; закружилась голова, заболела недавняя рана. Всякое болтали про Дикого Пана, а он, дурень, не верил! А когда сам увидел своими глазами, как в зале, кровью залитом, стены корой поросли, вместо потолка - ветки сплелись, и мары в ветках мечутся, дождь идет и грязь под ногами, свет и голоса, а пан Станислав, про которого сотникова говорит, что он чорт, - этот самый пан приставляет обломок шабли к тонкой братиковой шее, и мертвая мама, невесть как случившаяся рядом, неслышно вскрикивает: "Ай, Гринюшка, убереги!.." Померещилось? Кабы под локоть не поддерживали - не дошел бы Гринь до того зала. Страшно было, и ноги подгибались. Не успокоилась мама, или лишилась покоя, когда из труны доставали. Кабы не она - не угодил бы Гринь вслед за Мацапурой в серую слякоть, не провалился бы сквозь железный плетень... Железный плетень! Вот как все это было: проломанная ограда, пан Станислав с братиком под мышкой, голое тело сотниковой под ногами... Пан Рио и пан Юдка, а снаружи палят и палят... Или это гром?! Подхватило сырым ветром, кинуло в яму: "Ай, Гринюшка, убереги!.." Вышла из хаты хозяйка. Поглядела, сколько Гринь наработал, покивала, поулыбалась; была бы мужняя жена - мужик бы, увидев, за косу оттаскал. Странный тут народ, бесстыжий. Зато строят хорошо. По-пански строят, с резными ставнями, с высокими потолками, с высоким порогом. А на пороге батьковой хаты старый жернов лежал. Новую хату ставили жернов перетаскивали. Его еще деды-прадеды топтали... Спалили хату. "Пусть запомнят", - сказал тогда Гринь доброму пану Юдке. Только не знал, что помнить некому будет; что с Гонтовым Яром сделали, много позже узнал. Лучше бы помер в том лесу на красном снегу, чем такое узнать! Наверное, он переменился в лице, потому что теточка-травница бросила улыбаться, подала руку, помогла сесть. Топ-топ-топ - скрылась в доме. Топ-топ-топ - уже бежит обратно, несет ковшик с водой, а на дне расплываются темные душистые капельки какого-то здешнего зелья. Языком цокает, по плечу поглаживает... Вдовая она, вроде бы. Зажиточная вдова. Темные волосы раскинуты по плечам и вроде бы полынью пахнут... ...Оксану тогда привезли румяную, веселую. "Любишь меня?" - "Люблю". - "А как же батько, как мать?" - "Разрешили". - "Пан Юдка уговорил?" - "Люблю тебя!.." И все. Сперва Гринь радовался - а потом страшно стало. Глянешь вот она, Оксана, черные брови, карие очи. И улыбнется, и вздохнет - она. А заговорит - нет, не Оксана; будто опоили ее, окурили невесть чем. Гринь тогда кинулся к пану Юдке; надворный сотник добрым был в тот день, по плечу хлопнул, в глаза глянул: "Что ж, Григорий..." И поплыл мир. Привиделась Оксана, прежняя, но только в высоком очипке - мужняя жена. В очипке - а сама нагая. Как подходит, целует, на ложе садится. Жена законная, целомудренная, глаза прячет - а сама горит, жаром пышет, ждет... Теточка-травница заулыбалась смелее. Присела рядом на чурбачок; заговорила непонятно, протянула руку к Гриневу боку, туда, где ныл под рубашкой свежий шрам. Наверное, уговаривала поберечься и не мучить себя работой. Она, мол, и без этого кормить и лечить станет - и Гриня, и раненую сотникову. Добрый тут народ. Даром что нехристи! Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Мне холодно. Невкусно. Вода. Молоко. Вкусно. Темно. Ночь. Все злые. Мама добрая. Мамы нету. Дядька злой... Дядька смотрит. Дядька гладит. Дядька укрывает. Дядька хороший. Логин Загаржецкий, сотник валковский Сотник Логин выхаживал по комнате. Останавливался под образами, Укоризненно глядел в темные на золоте лица, грузно разворачивался, шагал к двери. Высок был сотник Логин, статен и собою хорош, за что и любили его в парубоцкие годы и девки, и молодицы; сам же Логин охотнее знался с шаблею, нежели с бабою, и, взяв за себя смирную архирееву дочь, с нетерпением ждал сына-наследника. Родилась дочь. Та самая Ярнна Логиновна, которая недавно - вчера? - скакала по двору на палке, размахивая деревянной шаблей, и разбойничьим нравом не уступала никакому хлопцу. Та самая, которую верный Агметка выучил и в седле сидеть, и из пистоля стрелять, и шаблей рубить. Про которую шептались, что быть ей сотником, хоть и девкой уродилась. Еле теплилась лампада. Логин в который раз остановился перед иконами, по-стариковски пожевал губами. За минувшие несколько дней лицо его почернело, будто земля. Был бы у сотника чуб - побелел бы, как у старого деда, да только Логинов чуб давно поредел да сошел на нет, и сверкающая лысина теперь потемнела тоже - как старая деревяшка. Недобрые дела творятся. Жуткие, невиданные дела, не иначе, скоро Страшный Суд! Когда хлопцы прошлись по замку Дикого Пана; когда увидели там все, да припомнили, как пропадали на хуторах то девка-сирота, то младень. Как списывали все на волков, на хапунов, на дикого зверя - а зверь был нестрашнее медведя, похуже хапуна, на двух ногах ходил зверь, по-пански одевался, и служили ему не упыри - люди ему служили! Хотя и упыряка сыскался-таки один. В подземелье нашли, над свежим трупом странного какого-то старца - или не старца? - седого, длинноволосого, в золотых перстнях. Смердел упыряка, а все одно Тараса Бульбенка чуть не задушил! Порубали его на части - а все равно шевелился! Навидались всякого сотниковы хлопцы - но после того, что в замке увидели, словно ума лишились. Если кто из сердюков Дикого Пана и уцелел - порубали, порезали, голыми руками порвали. Всю власть пришлось употребить сотнику Логину, чтобы сохранить в живых хотя бы главных душегубов - окаянного жида Юдку, что командовал резней в Гонтовом Яре, да еще того иноземного супостата, что рубился как чорт, что залил чужой кровью ступени, ведущие к Дикому Пану... Логин едва удержал стон. Не ему, зацному сотнику, скулить, ровно бабе, Яринку все одно не вернешь. И добро бы похоронить по-христиански! Нет, утащил чорт Мацапура в свою Преисподнюю, живьем утащил родную дочь, попы глаза воротят, не хотят служить за упокой души, потому как душа неизвестно где оказалась; скорее всего - в пекле. Долго искали Яринку. Хведир Еноха, окуляры нацепив, весь замок обшарил. Думал: может, затаилась где? Не поддалась? Хороший хлопец Хведир. Хоть и не черкас, не чета братьям. За окулярами глаза прятал - мокрые они были, глаза-то... Логин понял, что давно не смотрит на иконы - стоит посреди комнаты, вперившись в голую стену, и кулаки сжимаются сами собой, а в одном - вроде бы мелкий камень. Сотник с трудом разжал руку. Медальон. Обрывок цепочки свисает из кулака. Откуда? А, то на шее у супостата этого, Рио, колдовская вещь была, приметная! Когда обезоружили Юдку с иноземцем да скрутили... Жид, хоть и подраненный, щерится, а пан Рио смотрит холодно, по-рыбьи, будто и не ему на кол садиться! Логин сам не помнил, как сорвал ведьмачью цацку. Бросить оземь - рука не послушалась. И верно! Негоже такими вещами разбрасываться - а отдать кузнецу, пусть сплющит, пусть в горниле спалит нечистое золото... - Пане сотнику?! - робко, от дверей. - Ты, Ондрий? - Все готово, пан сотник! Волов запрягли, две пали выстругали - из осины. Хорошие пали. Пану Юдке и пану Рио удобно будет! Сотник стиснул зубы. По-хорошему, не надо бы так торопиться. Да только жжет душа, душно. И панихиду по Яринке служить не хотят. И до Мацапуры, чорта, волчьего выкормыша, не дотянуться. Так хоть этих на палю надеть! - Хорошо, Ондрий. Собирай народ! Есаул поклонился и вышел; сотник с удивлением посмотрел на собственную руку. Вроде убирал он медальон за пояс? А вот он, лежит, золотенький, и неведомо, что в нем за сила. Неохотно поддалась золотая крышечка. И верно, вражья цацка: на золотой подушечке, гляди-ка - оса!.. Свет дрогнул перед глазами Логина. Вроде дымом потянуло... нет, цветами. Густым осенним запахом, чернобривцами. И вроде застонал кто-то. Яринка?! Сгинь, бесовское наваждение! К кузнецу! Сегодня же-к кузнецу! Рио, странствующий герой Подвал, где нас держали, не был предназначен специально для узников. Когда-то здесь хранили, по-видимому, овощи; пахло гнилью и мышами, и кто-то деловито шуршал в темноте, не обращая на нас ни малейшего внимания. Юдка не видел моего лица, а я не видел Юдку. Я только слушал его Монотонный, без интонаций, голос, и все сильнее хотелось взяться руками за голову - но не было такой возможности, потому что руки, скрученные за спиной, уже как бы перестали быть. Что с руками, что без рук!.. Юдка говорил, а мне мерещилась горечь дыма. Попеременно запах горящих магнолий - и смрад обугливающейся плоти. Брат сидел передо Мной, такой же Заклятый, такой же двоедушец, вот только запрет ему положен другой. Мне не убивать, ему - не миловать. Я думал - нет ничего страшнее, чем то, что случилось со мной в двенадцать лет. Разрушенный дом, замученные родные; собственное бессилие и неумение защитить... Но когда душегубы под предводительством какого-то Железного с людоедской жестокостью перебили взрослых Юдкиных родичей, когда взялись жарить на огне Юдкиных братьев и его самого, двенадцатилетнего, а рядом умирали под насильниками сестры... Тогда и он воззвал к Неведомому - и получил такой же дар, как у меня. Превратился в боевую крепость с замурованным в стене детским скелетиком. Впрочем, нет. Вторая - точнее, первая! - душа Юдки жива, как и моя, еле дышит, но все-таки жива. - Прошу прощения, пан Юдка... Кто они были, эти изверги? Политический заказ? Неприятная, не до конца понятная мне улыбка: - То у вас, пан Рио, политические заказы. А здесь простые нравы - богатому пану маеток подпалить, онучей из китайки надрать, католика пилой перепилить, жида поджарить... Я ничего не понял, но смолчал. Он рассказывал дальше - как встретились Двойник, Смерть и Пленник; первым был я, второй - Ирина Логиновна, третьим - тот, за кем меня послали, младенец, спасенный нами от обезумевшей толпы. Эти трое сошлись - в ту нашу первую, холодную встречу, и Юдке было предначертано вскоре умереть, но он почему-то не умер. Он говорил, и многие миры, по которым так заманчиво, так интересно было бы путешествовать, оборачивались для меня одним-единственным миром, разделенным Рубежами, а сами Рубежи из волшебных граней неведомого превращались в ремни и шнурки, то там, то здесь перетянувшие живое тело, удерживающие в узде гной и яды, но и кровь удерживающие тоже. ...Сале? Ах да, Сале, наш Проводник! Она была в сговоре с Рубежными Малахами, она, а не я, получила самый настоящий Большой Заказ! И она его выполнила: странный ребенок, брат чумака Гриня, оказался по ту сторону Рубежа, в моем мире, который Юдка почему-то именует Сосудом. Чужие игры! Уже сметены с доски третьестепенные фигуры - мои подельщики, Хостик и к'Рамоль - и подходит черед второстепенных, то есть наш с Юдкой черед. Я не спрашиваю, что нас ждет; что-то очень скверное, и я понимаю этих людей, наших тюремщиков! - Пан Юдка! Мы с вами хорошо сражались, и вы сполна выполнили наш... уговор. Нас многое... роднит. И все-таки я не могу не спросить. Те люди, что пришли тогда на свадьбу... и многие другие, нашедшие смерть от вашей руки, иногда нескорую, почти всегда - страшную... чем они провинились перед вами, перед вашим заклятием? Мой собеседник молчал. - Эти люди - слабые, иногда трусливые, иногда подлые... но тем не менее... - Ах ты, герой, - с непонятным выражением сказал Юдка. - Странствующий герой!.. Я вспомнил, как он бил Ирину - каблуком по голове. Я вспомнил, и по моему затекшему телу прошла судорога. Если бы Ирина не кинулась за Мацапурой в пролом! Это было невозможно, она же не могла ходить! Она бросилась на четвереньках, едва ли не ползком. Раньше я думал, что только любовь способна на такие подвиги. Оказывается, ненависть не менее жертвенна, и даже скорее наоборот. И Сале тоже успела уйти. А страшный Мацапура полагает, и не без основания, что по ту сторону Рубежа ему будет привольнее, чем на родине... Но все-таки, если бы Ирина осталась здесь, и осталась жива - моя судьба сложилась бы иначе? Или?.. Над нашими головами загрохотали шаги. В углах притихли мыши, с потолка посыпался мелкий мусор; свет, пробившийся в щель приоткрытого люка, показался нестерпимо ярким. - Живые, Панове? - осведомился молодой, но до хрипа сорванный голос. - То попрошу, Панове, на добрую палю!
Люди стояли тесно - площадь была невелика, а пространства для предстоящего действа требовалось немало. Я поначалу и не понял, что здесь готовят, два огромных круторогих быка, сложная система упряжи, скамейка... Потом стало ясно, что такое "паля". Это длинный заостренный кол, тупым концом упирающийся в край земляной лунки. И механизм казни стал понятен как-то сам собой, а в животе сделалось тяжело и холодно, как будто я по ошибке проглотил покрытый инеем камень. Что это? Страх смерти? Давно забытое чувство... Вернее, и вовсе не знакомое; до того, как воззвать к Неведомому, я смерти не боялся, а уж после - и подавно! Страх такой смерти? Пожалуй. Я узнал сотника Логина - для него мы были виновниками гибели его дочери, хотя на самом деле девица Ирина, скорее всего, жива... Я узнал писарчука Федора - тот стоял между двумя здоровенными воинами, и все трое были неуловимо похожи друг на друга - не иначе братья. Писарчук стоял без очков, и от этого мне почему-то сделалось легче. Парень хоть и пришел посмотреть, как нас насадят на кол, - но подробностей видеть не желает. Я узнал еще несколько знакомых лиц - молодые ребята, из которых госпожа Ирина пыталась в свое время сколотить войско. Мало же их осталось, ох как мало!.. Взгляд невольно остановился на единственном улыбающемся лице. Красивая, по-кукольному румяная девушка. И где-то я ее уже видел... Кажется, это невеста чумака Гриня. Как ее, Оксана? Да. Ей, похоже, нет дела до готовящейся казни - разглядывает толпу, будто высматривает кого, будто ждет, что вот-вот объявится ненаглядный женишок!.. А женишок тем временем перевалился на ту сторону Рубежа, где-то там, в моем мире, вместе с госпожой Ириной, паном Мацапурой, проводником Сале... Да, теперь я точно вспомнил. Это Оксана, это у нее на свадьбе так славно погуляли Юдка с сердюками. Я оглянулся на того, с кем придется разделить позорную казнь. Оглянулся, надо сказать, с омерзением; Юдка на меня не смотрел. Вперился глазами в толпу, а кого там разглядел, кого увидел - уже не имело значения. Обвинительное заключение читать не стали. Ограничились кратеньким информационным объявлением - мы обрекались смерти как пособники душегуба Мацапуры-Коложанского, чортовы прихвостни, изуверы, нехристи и убийцы. Последнее обвинение показалось мне забавным - потому что я так и не нарушил запрета. Не спустил смерть со своего клинка, и в этом мне немало помог умелый пан Юдка. ...В тот день Юдка взял на себя роль палача. Ту роль, которую так долго и верно исполнял мой Хоста, друг, спутник, поделыцик, оставшийся в снегу на лесной дороге, но так и не нашедший покоя. Чем Хоста был при мне? Да убийцей же и был, но почему-то я и руку ему подавал, и ел с ним из одного котелка. А на Юдку мне не хочется смотреть. Хоть он и брат мне, брат по заклятию, и кому, как не мне, понимать... - ...А теперь, любезные, решите меж собой, кого из вас первым натягивать? Распоряжался немолодой воин, кажется, его звали Есаул, кажется, мы с ним встречались там, на лестнице, среди жадного до крови железа. Его взгляд был, как прикосновение бича. Толпа зашевелилась - вероятно, то было начало казни, теперь нам с Юдкой предстояло выяснить, кому принимать муки первым, а кому наблюдать - в ожидании своей очереди. - Жребий, - не дрогнув, сказал мой товарищ по заклятью. - Жребий, Панове, он рассудит. Говоря, Юдка смотрел на сотника Логина. За спиной у того возникло движение - как будто бы кто-то пробирался сквозь толпу; словно желая уйти прочь, испугавшись предстоящего зрелища. Впрочем, они тут, за Рубежом, ко всему привычные. Не из пугливых и не из брезгливых. Есаул поднес к Юдкиному носу две соломинки в кулаке. Одна предположительно длинная, одна - короткая. - Вэй, Ондрий, да ты две коротких суешь! Нехорошо над людьми в смертный час насмехаться! В толпе кто-то засмеялся. Ночью такой смех услышишь - спать не ложись, кошмары замучат. - Будет, - мертвым голосом сказал сотник Логин. - Дай ему вытянуть, Ондрий. Юдка зубами ухватил одну соломинку, выпустил, взялся за другую; внутри меня стояла зима, холодная зима, и сердце пропустило удар, хотя решался вовсе не вопрос жизни и смерти. И неизвестно еще, что лучше - первым лечь на скамейку или вторым... - Короткая! Бери его! Юдку подхватили под связанные локти два дюжих сердюка. Потащили к скамье; на миг мне показалось, что я различаю краски. Что на сотнике алый кафтан, а на сумасшедшей Оксане - пестрые, как луг, цветные ленты... Юдку кинули на скамью лицом вниз. Разрезали и стянули штаны - по толпе прошелся гогот; пока привязывали к волам, пока разбирались с многочисленными постромками, наперед вышел барабанщик, парнишка лет четырнадцати в полном воинском облачении, с огромным, как бочка, гулким барабаном; ударил дробь. Юдка приподнялся на скамейке и посмотрел на меня. Он все уже видел. Он все пережил. Пленник, Смерть и Двойник встретились но где было сказано, что Юдкина судьба решится в ту же минуту? Вот, он исполнил предначертанное - и теперь свободен. Парнишка барабанил зловеще и гулко - вот только лицо у него никак не соответствовало моменту. Надутые красные щеки, казалось, вот-вот лопнут от гордости - как же, такое дело доверили! Перед всем людом, посреди площади!.. Щелкнул бич. Погонщик ударил по быкам; медлительные, мощные твари переступили копытами, сделали каждый по шагу... Я лихорадочно огляделся. На всех лицах лежало одно и то же выражение; нехорошие были лица. Сотник, воины, зеваки, мужчины, женщины подростки; я поймал себя на том, что готов их понять. Предательство и резня, страшный замок пана Мацапуры - и Юдка во главе карательных отрядов. Скорей бы! Быки сделали второй шаг. Натянулись веревки... Я не видел Юдкиного лица. Немыслимо изогнувшись, казнимый смотрел через плечо, но не на быков, а куда-то в толпу. Призрак, что ли, явился ему? Говорят, так бывает - поглядеть на казнь приходит давно умершая жена, или отец, или... Толпа заволновалась. Из-за плеча сотника Логина вынырнул некто знакомый, безмятежный, нос картошкой, щеки - как печеные яблоки, шапка до бровей. - Вйо-о! А пошли, Рябый, Моругий! Новый удар бича. И тут быки встали. Встали, будто в землю врытые, встали, опустив тяжелые рогатые головы, подергивая спинами в такт ярящемуся бичу. - Вйо! Вйо-о! Ах, бисовы дети... Сотник Логин напрягся. К уху его приник бойкий румяный старикашка, и никто не спешил прогонять назойливого деда, оттаскивать прочь, как это принято у приличных телохранителей. Кожа на сотниковом лбу пошла складками, будто тюлевая занавеска, - почему-то я вспомнил, как полощется под ветром легкая белая ткань. Вот лицо Логина потемнело. Вот он вскинул руку, собираясь оттолкнуть старикашку, но тот, не дожидаясь толчка, отпрянул в толпу. - Вйо! Быки рванулись. И тогда лопнули постромки. Все разом. Быки качнулись вперед, сделали сразу несколько шагов, неприлично быстрых для такой серьезной скотины. Люди едва успели отпрянуть, падая, давя друг друга, освобождая быкам широкий коридор. Закричали женщины, кто-то заругался в голос, витиевато и оттого непонятно, к скамейке подскочил Есаул, держа наготове обнаженную саблю: - Бесовское наваждение! Врешь, не отвертишься! Тащите попа, пусть екзорцизм читает! - Погоди. Возможно, голос сотника Логина и потерялся в общем гвалте. Но не для нас с Юдкой. Сотник стоял неожиданно бледный, постаревший, растерянный. Рядом безмятежно усмехался давешний дедуган, как его?.. Ах да. Рудый Панько! Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи - ...Просто и не знаю, панна Ярина, что делать нам! Сотникова сидела на постели - и прежде жилистая, теперь она была похожа на обтянутый кожей скелет. Луч солнца косо падал на желтое лицо, у оттого круги вокруг глаз казались гуще, темнее; Смерть, подумалось Триню в испуге. Что там пан Юдка про Смерть говорил?! В лесу... на дороге... на кровавом снегу... - Просто и не знаю, - снова начал он, прогоняя страшное воспоминание. - Ни бельмеса ведь не понимают. Никто не слыхивал ни о Валках, ни о Полтаве, ни о самом Киеве! Сотникова молчала. На минуту Гриню показалось, что его не удостоят ответом. - И по-татарски тоже не понимают, - проговорила сотникова, глядя мимо чумака. - Но ты-то, говорил, силен руками размахивать и рожи корчить? Столковался? Гринь вспомнил горячие взгляды безмужней травницы. Втянул голову в плечи; к его-то грехам... И церкви нету, чтобы грехи замолить. И об Оксане не с любовью вспоминается - с ужасом. Чужая свадьба, и жених под потолком на собственном поясе висит... - Что с тобой, чумак? - Не знаю, - пробормотал он отворачиваясь. - Не знаю, что нам ,делать!.. Ярина глядела теперь прямо на него. Ишь, развесил сопли, - ясно читалось в ее глазах. Не знает он, что делать! Баба, одно слово. Не мужик. - Я вот что думаю, - холодно, по-деловому заговорила девушка. - Во-первых, хорошо бы коня раздобыть. Во-вторых, подорожную выправить. В-третьих, разузнать, где тут город, - авось отыщем знающих людей, что и на Киев дорогу укажут, и на Полтаву, а то и о сотнике Загаржецком слыхали. Гринь перевел дыхание. А ведь могла бы и к чорту послать - иди, мол, чумак, на все четыре стороны, а я сама выпутываться буду; нет, как ни верти, а вдвоем лучше. Хоть какой ни иуда, какой ни предатель - а свой. Замутило. Лес, выстрелы, снег, крики, копыта... - Да что с тобой, чумак?! Гринь сглотнул слюну: - Так ведь... денег нет у нас, панна Ярина. Кожух я уже продал... Сотникова сжала зубы. Совсем по-мужски заходили на скулах желваки: - Еще чего-нибудь продай! Не скупись. Батько мой потом отблагодарит, девушка не сдержала себя и усмехнулась, да так презрительно, что У Гриня свело челюсти: - Не надо мне... его благодарности. Помолчали. Сотникова опять глядела в сторону. - Панна Ярина... а ведь пан Станислав где-то рядом! Жесткие глаза сверкнули, как со дна глубокой ямы: - Он не пан Станислав! - Не поминать же всякий раз... лукавого! Как-то звать ведь его надо. - Не надо звать, - панночка овладела собой. - Нам с ним... не сладить, она потупилась, будто уязвленная собственным признанием. - Батьку надо искать; домой возвращаться. Чует мое сердце, что далеко мы от дома забрались, круто этот чорт завернул... Да не крестись ты! Нет его рядом, он пришел, куда хотел, и ведьма эта черная с ним. След давно простыл... - И братик мой, - сказал Гринь тихо. Ярина кивнула: - Видать, чумак, и правда с братцем твоим нечисто! Пусть себе идут. А нам бы домой... Гринь не нашел сил ответить. Поднялся и вышел. ...Зрадник! Иуда! "Съезди, Григорий, туда-то и туда-то и сделай то-то и то-то, и завтра же девка будет твоей. Завтра, чуешь? Свадьбу сыграем". Как пеленой глаза затянуло. Как песком засыпало; поскакал, разыскал, донес, что ведено, слово в слово. "Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня - и от тех людей, кого ты от смерти спас!.." Пан Юдка сердюков взял, да и Гриня с собой прихватил. И Гринь поехал - все в той же пелене. Сели в засаду. Ждали кого-то. Сперва песня послышалась, потом показался отряд - валковские черкасы, с ними сотникова со своим татарином да пан Рио с поделыциками. - Пали! Выстрелы на мгновение разорвали пелену. Так прут, ударив, рассекает жирную пленку на воде. А потом пленка смыкается снова. Гринь, помнится, зачем-то кинулся к надворному сотнику, что-то спросить хотел... Как же, пан Юдка? Как же?! И все. Ничего больше не помнит, боль ударила, навалилась чернота... Долго ли он валялся, раненый? Скоро ли встал? Помнится, багрово отсвечивала лысина сурового сотника Логина, и думалось, что петли не миновать, а то и чего похуже... И хотелось петли. Пали хотелось; предательская пелена повисла клочьями, давая Гриню в полной мере разглядеть дело рук своих - и сожженный Гонтов Яр, и убитых из засады Черкасов, и Ярину Логиновну, живьем отданную в руки кровавому Дикому Пану... А что, если он и вправду - чорт?! Пекло тебе будет, Гринь-чумак. Руки на себя наложить - новый грех, да не тяжелее прочих. Семь бед - один ответ, все в пекле гореть, в огне неугасимом... Гринь остановился. Почти полностью смерклось. Болел бок. Над верхушками неподвижных деревьев висела луна, лысая, как сотник Логин. В отдалении мычала корова - мерно, через равные промежутки. Прямо перед Гринем стояло кряжистое, в бугристой коре, дерево, и с протянутой в сторону ветки свисала веревка с петлей на конце. Шибеница? Сам себе петлю сплел, в беспамятстве? Или... Гринь протер глаза. Все так же светила луна, и веревка висела - старые качели, он сам когда-то мастерил такие. Гой-да, гой-да... Блеснула поверхность воды. Прямо у Гриневых ног начинался крутой спуск к пруду; трава здесь стояла нетоптанная, видно, ребятишки давно забыли про гойдалку. Обходят стороной. Он попытался вспомнить Оксану - и не смог. Вспоминалось только яблоко в чистой тряпице. Наливное, будто из воска, желто-розовое яблоко в пятнышках веснушек. "У вас дичка, а это яблоко из панского сада..." За черные брови, за карие очи, за белое тело Оксанино - продался чорту. За то и кара - не вспомнить лица. Гринь зачем-то потрогал веревку. Э-э-э, сгнила совсем, даром что просмоленная. На такой веревке вешаться - только себя позорить. И шагнул вперед. Не особенно задумываясь, двинулся по склону вниз; вот ноги по щиколотку провалились в тину. Вот по колено поднялась холодная вода; прими мою грешную душу, Господи! Не отринь. Зрадник я, зраду смертью искупаю... В пруду плеснуло - будто в ответ. Далеко, в самом центре отблескивающей глади, черной чашей прогибалась воронка. Водяник, подумал Гринь равнодушно. Ему уже случалось однажды видеть водяного, а рыбача, он всякий раз ублажал хозяина подарками. Все равно, пусть хоть водяник душу заберет... Харя, поднявшаяся над водой в лунном свете, меньше всего походила на бородатого хозяина глубин. Голая, усеянная мутными бусинками глаз, похожих на бородавки. Опоясанная, будто кушаком, черной растянутой пастью. Безбородая и безобразная харя; страшные рожи, с помощью которых местные жители пытались предупредить Гриня об опасности, не шли с этой харей ни в какое сравнение. Он успел порадоваться, что чудище так далеко от берега, когда в прибрежной тине закипело вдруг движение, и вокруг щиколотки обвилась ледяная мускулистая лапа. Рывок! В бескостной руке чудища остались лохмотья кожи; рывок! Зашуршало в траве, будто ринулось снизу вверх семейство огромных змей. Взлетела в воздух подброшенная лягушка - Гринь на мгновение увидел ее прямо перед своим лицом, мелькнуло в полутьме светлое лягушачье брюхо... Он опомнился только на околице. Нога горела огнем, и сердце выпрыгивало, словно надеясь выскочить наконец из горла и затрепыхаться в пыли. Нет, не можно человеку так умирать! В предательстве и скверне, без исповеди, без покаяния; не исполнив материной посмертной просьбы: "Ай, Гринюшка, убереги!.." Гринь всхлипнул по-детски - и вдруг разинул рот. Издалека, с полей, с дорог прилетел вместе с ветром обрывок знакомого запаха. Пахло колыбелью. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи У дядьки лицо плохое. Он дает свою цацку. Цацка плохая. Я заболел. Подушка плохая. Лошадь плохая. Небо плохое. Надо мной пленочка. За ней еще одна. Пленочка разноцветная. Она хорошая. Она красивая. За пленочкой хорошо. Там плавают красивые смыслы. Там водичка. Я хочу пить. Я хочу пописать! У тетки руки плохие. Я хочу потрогать пленочку. Она мягкая. Я хочу спать. Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи Тетушка-травница хлопотала по хозяйству. Увидев постояльца, заулыбалась. Вот ведь чутье у бабы - сразу догадалась, что сотникова чумаку не любовь, и ей, вдовице, не соперница. И еще, наверное, много о чем догадывалась, только кто их, местных, разберет? Гринь, сам того не желая, ответил на теточкину улыбку. Да, травница постарше его будет - но руки у нее золотые. И полынный запах, и расплетенные черные косы без единого седого волоска. Нет, хороша травница по-своему, и ведь добрая, по глазам видно, не то что валковские молодицы... да хоть бы и Оксанина мать! Дом у нее большой. Ремесло свое налажено - местные со всякой хворью к ней идут. Корова, две свинки, куры. И земля есть - по здешним меркам немного, зато в Гонтовом Яре за такую полоску насмерть дрались бы. Эх, Гонтов Яр, забыть бы!.. Травница, как обычно, чутко угадала Гриневу тоску. Подошла, положила руки на плечи - не то жена, не то мамка. Спокойная, надежная, травкой пахнет. И груди покачиваются, как тяжелые колокола. Ну, хлопец, попался ты! Вот уже сердце мотается, как собачий хвост. И жаром обсыпало с головы до пят, и никуда не хочется ехать, ничего не хочется делать - мужик ты или не мужик? В своем доме хозяин, на своей пашне работник, здоровой бабе любящий муж. Двор усыпан свежей соломой. Золотой. Колючей. Душистой. Гринь барахтался, будто в меду. В сладком золоте. В мучительных теплых волнах... Проснулся от собственного стона. Ночь. Тесная комнатка. Сотникова на своей лежанке, не спит. - Ты чего, чумак? Приснилось что? Выпростал руку из-под одеяла. Перекрестился. Господи, Господи, грехи наши тяжкие!..
Люди стояли тесно - площадь была невелика, а пространства для предстоящего действа требовалось немало. Я поначалу и не понял, что здесь готовят, два огромных круторогих быка, сложная система упряжи, скамейка... Потом стало ясно, что такое "паля". Это длинный заостренный кол, тупым концом упирающийся в край земляной лунки. И механизм казни стал понятен как-то сам собой, а в животе сделалось тяжело и холодно, как будто я по ошибке проглотил покрытый инеем камень. Что это? Страх смерти? Давно забытое чувство... Вернее, и вовсе не знакомое; до того, как воззвать к Неведомому, я смерти не боялся, а уж после - и подавно! Страх такой смерти? Пожалуй. Я узнал сотника Логина - для него мы были виновниками гибели его дочери, хотя на самом деле девица Ирина, скорее всего, жива... Я узнал писарчука Федора - тот стоял между двумя здоровенными воинами, и все трое были неуловимо похожи друг на друга - не иначе братья. Писарчук стоял без очков, и от этого мне почему-то сделалось легче. Парень хоть и пришел посмотреть, как нас насадят на кол, - но подробностей видеть не желает. Я узнал еще несколько знакомых лиц - молодые ребята, из которых госпожа Ирина пыталась в свое время сколотить войско. Мало же их осталось, ох как мало!.. Взгляд невольно остановился на единственном улыбающемся лице. Красивая, по-кукольному румяная девушка. И где-то я ее уже видел... Кажется, это невеста чумака Гриня. Как ее, Оксана? Да. Ей, похоже, нет дела до готовящейся казни - разглядывает толпу, будто высматривает кого, будто ждет, что вот-вот объявится ненаглядный женишок!.. А женишок тем временем перевалился на ту сторону Рубежа, где-то там, в моем мире, вместе с госпожой Ириной, паном Мацапурой, проводником Сале... Да, теперь я точно вспомнил. Это Оксана, это у нее на свадьбе так славно погуляли Юдка с сердюками. Я оглянулся на того, с кем придется разделить позорную казнь. Оглянулся, надо сказать, с омерзением; Юдка на меня не смотрел. Вперился глазами в толпу, а кого там разглядел, кого увидел - уже не имело значения. Обвинительное заключение читать не стали. Ограничились кратеньким информационным объявлением - мы обрекались смерти как пособники душегуба Мацапуры-Коложанского, чортовы прихвостни, изуверы, нехристи и убийцы. Последнее обвинение показалось мне забавным - потому что я так и не нарушил запрета. Не спустил смерть со своего клинка, и в этом мне немало помог умелый пан Юдка. ...В тот день Юдка взял на себя роль палача. Ту роль, которую так долго и верно исполнял мой Хоста, друг, спутник, поделыцик, оставшийся в снегу на лесной дороге, но так и не нашедший покоя. Чем Хоста был при мне? Да убийцей же и был, но почему-то я и руку ему подавал, и ел с ним из одного котелка. А на Юдку мне не хочется смотреть. Хоть он и брат мне, брат по заклятию, и кому, как не мне, понимать... - ...А теперь, любезные, решите меж собой, кого из вас первым натягивать? Распоряжался немолодой воин, кажется, его звали Есаул, кажется, мы с ним встречались там, на лестнице, среди жадного до крови железа. Его взгляд был, как прикосновение бича. Толпа зашевелилась - вероятно, то было начало казни, теперь нам с Юдкой предстояло выяснить, кому принимать муки первым, а кому наблюдать - в ожидании своей очереди. - Жребий, - не дрогнув, сказал мой товарищ по заклятью. - Жребий, Панове, он рассудит. Говоря, Юдка смотрел на сотника Логина. За спиной у того возникло движение - как будто бы кто-то пробирался сквозь толпу; словно желая уйти прочь, испугавшись предстоящего зрелища. Впрочем, они тут, за Рубежом, ко всему привычные. Не из пугливых и не из брезгливых. Есаул поднес к Юдкиному носу две соломинки в кулаке. Одна предположительно длинная, одна - короткая. - Вэй, Ондрий, да ты две коротких суешь! Нехорошо над людьми в смертный час насмехаться! В толпе кто-то засмеялся. Ночью такой смех услышишь - спать не ложись, кошмары замучат. - Будет, - мертвым голосом сказал сотник Логин. - Дай ему вытянуть, Ондрий. Юдка зубами ухватил одну соломинку, выпустил, взялся за другую; внутри меня стояла зима, холодная зима, и сердце пропустило удар, хотя решался вовсе не вопрос жизни и смерти. И неизвестно еще, что лучше - первым лечь на скамейку или вторым... - Короткая! Бери его! Юдку подхватили под связанные локти два дюжих сердюка. Потащили к скамье; на миг мне показалось, что я различаю краски. Что на сотнике алый кафтан, а на сумасшедшей Оксане - пестрые, как луг, цветные ленты... Юдку кинули на скамью лицом вниз. Разрезали и стянули штаны - по толпе прошелся гогот; пока привязывали к волам, пока разбирались с многочисленными постромками, наперед вышел барабанщик, парнишка лет четырнадцати в полном воинском облачении, с огромным, как бочка, гулким барабаном; ударил дробь. Юдка приподнялся на скамейке и посмотрел на меня. Он все уже видел. Он все пережил. Пленник, Смерть и Двойник встретились но где было сказано, что Юдкина судьба решится в ту же минуту? Вот, он исполнил предначертанное - и теперь свободен. Парнишка барабанил зловеще и гулко - вот только лицо у него никак не соответствовало моменту. Надутые красные щеки, казалось, вот-вот лопнут от гордости - как же, такое дело доверили! Перед всем людом, посреди площади!.. Щелкнул бич. Погонщик ударил по быкам; медлительные, мощные твари переступили копытами, сделали каждый по шагу... Я лихорадочно огляделся. На всех лицах лежало одно и то же выражение; нехорошие были лица. Сотник, воины, зеваки, мужчины, женщины подростки; я поймал себя на том, что готов их понять. Предательство и резня, страшный замок пана Мацапуры - и Юдка во главе карательных отрядов. Скорей бы! Быки сделали второй шаг. Натянулись веревки... Я не видел Юдкиного лица. Немыслимо изогнувшись, казнимый смотрел через плечо, но не на быков, а куда-то в толпу. Призрак, что ли, явился ему? Говорят, так бывает - поглядеть на казнь приходит давно умершая жена, или отец, или... Толпа заволновалась. Из-за плеча сотника Логина вынырнул некто знакомый, безмятежный, нос картошкой, щеки - как печеные яблоки, шапка до бровей. - Вйо-о! А пошли, Рябый, Моругий! Новый удар бича. И тут быки встали. Встали, будто в землю врытые, встали, опустив тяжелые рогатые головы, подергивая спинами в такт ярящемуся бичу. - Вйо! Вйо-о! Ах, бисовы дети... Сотник Логин напрягся. К уху его приник бойкий румяный старикашка, и никто не спешил прогонять назойливого деда, оттаскивать прочь, как это принято у приличных телохранителей. Кожа на сотниковом лбу пошла складками, будто тюлевая занавеска, - почему-то я вспомнил, как полощется под ветром легкая белая ткань. Вот лицо Логина потемнело. Вот он вскинул руку, собираясь оттолкнуть старикашку, но тот, не дожидаясь толчка, отпрянул в толпу. - Вйо! Быки рванулись. И тогда лопнули постромки. Все разом. Быки качнулись вперед, сделали сразу несколько шагов, неприлично быстрых для такой серьезной скотины. Люди едва успели отпрянуть, падая, давя друг друга, освобождая быкам широкий коридор. Закричали женщины, кто-то заругался в голос, витиевато и оттого непонятно, к скамейке подскочил Есаул, держа наготове обнаженную саблю: - Бесовское наваждение! Врешь, не отвертишься! Тащите попа, пусть екзорцизм читает! - Погоди. Возможно, голос сотника Логина и потерялся в общем гвалте. Но не для нас с Юдкой. Сотник стоял неожиданно бледный, постаревший, растерянный. Рядом безмятежно усмехался давешний дедуган, как его?.. Ах да. Рудый Панько! Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи - ...Просто и не знаю, панна Ярина, что делать нам! Сотникова сидела на постели - и прежде жилистая, теперь она была похожа на обтянутый кожей скелет. Луч солнца косо падал на желтое лицо, у оттого круги вокруг глаз казались гуще, темнее; Смерть, подумалось Триню в испуге. Что там пан Юдка про Смерть говорил?! В лесу... на дороге... на кровавом снегу... - Просто и не знаю, - снова начал он, прогоняя страшное воспоминание. - Ни бельмеса ведь не понимают. Никто не слыхивал ни о Валках, ни о Полтаве, ни о самом Киеве! Сотникова молчала. На минуту Гриню показалось, что его не удостоят ответом. - И по-татарски тоже не понимают, - проговорила сотникова, глядя мимо чумака. - Но ты-то, говорил, силен руками размахивать и рожи корчить? Столковался? Гринь вспомнил горячие взгляды безмужней травницы. Втянул голову в плечи; к его-то грехам... И церкви нету, чтобы грехи замолить. И об Оксане не с любовью вспоминается - с ужасом. Чужая свадьба, и жених под потолком на собственном поясе висит... - Что с тобой, чумак? - Не знаю, - пробормотал он отворачиваясь. - Не знаю, что нам ,делать!.. Ярина глядела теперь прямо на него. Ишь, развесил сопли, - ясно читалось в ее глазах. Не знает он, что делать! Баба, одно слово. Не мужик. - Я вот что думаю, - холодно, по-деловому заговорила девушка. - Во-первых, хорошо бы коня раздобыть. Во-вторых, подорожную выправить. В-третьих, разузнать, где тут город, - авось отыщем знающих людей, что и на Киев дорогу укажут, и на Полтаву, а то и о сотнике Загаржецком слыхали. Гринь перевел дыхание. А ведь могла бы и к чорту послать - иди, мол, чумак, на все четыре стороны, а я сама выпутываться буду; нет, как ни верти, а вдвоем лучше. Хоть какой ни иуда, какой ни предатель - а свой. Замутило. Лес, выстрелы, снег, крики, копыта... - Да что с тобой, чумак?! Гринь сглотнул слюну: - Так ведь... денег нет у нас, панна Ярина. Кожух я уже продал... Сотникова сжала зубы. Совсем по-мужски заходили на скулах желваки: - Еще чего-нибудь продай! Не скупись. Батько мой потом отблагодарит, девушка не сдержала себя и усмехнулась, да так презрительно, что У Гриня свело челюсти: - Не надо мне... его благодарности. Помолчали. Сотникова опять глядела в сторону. - Панна Ярина... а ведь пан Станислав где-то рядом! Жесткие глаза сверкнули, как со дна глубокой ямы: - Он не пан Станислав! - Не поминать же всякий раз... лукавого! Как-то звать ведь его надо. - Не надо звать, - панночка овладела собой. - Нам с ним... не сладить, она потупилась, будто уязвленная собственным признанием. - Батьку надо искать; домой возвращаться. Чует мое сердце, что далеко мы от дома забрались, круто этот чорт завернул... Да не крестись ты! Нет его рядом, он пришел, куда хотел, и ведьма эта черная с ним. След давно простыл... - И братик мой, - сказал Гринь тихо. Ярина кивнула: - Видать, чумак, и правда с братцем твоим нечисто! Пусть себе идут. А нам бы домой... Гринь не нашел сил ответить. Поднялся и вышел. ...Зрадник! Иуда! "Съезди, Григорий, туда-то и туда-то и сделай то-то и то-то, и завтра же девка будет твоей. Завтра, чуешь? Свадьбу сыграем". Как пеленой глаза затянуло. Как песком засыпало; поскакал, разыскал, донес, что ведено, слово в слово. "Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня - и от тех людей, кого ты от смерти спас!.." Пан Юдка сердюков взял, да и Гриня с собой прихватил. И Гринь поехал - все в той же пелене. Сели в засаду. Ждали кого-то. Сперва песня послышалась, потом показался отряд - валковские черкасы, с ними сотникова со своим татарином да пан Рио с поделыциками. - Пали! Выстрелы на мгновение разорвали пелену. Так прут, ударив, рассекает жирную пленку на воде. А потом пленка смыкается снова. Гринь, помнится, зачем-то кинулся к надворному сотнику, что-то спросить хотел... Как же, пан Юдка? Как же?! И все. Ничего больше не помнит, боль ударила, навалилась чернота... Долго ли он валялся, раненый? Скоро ли встал? Помнится, багрово отсвечивала лысина сурового сотника Логина, и думалось, что петли не миновать, а то и чего похуже... И хотелось петли. Пали хотелось; предательская пелена повисла клочьями, давая Гриню в полной мере разглядеть дело рук своих - и сожженный Гонтов Яр, и убитых из засады Черкасов, и Ярину Логиновну, живьем отданную в руки кровавому Дикому Пану... А что, если он и вправду - чорт?! Пекло тебе будет, Гринь-чумак. Руки на себя наложить - новый грех, да не тяжелее прочих. Семь бед - один ответ, все в пекле гореть, в огне неугасимом... Гринь остановился. Почти полностью смерклось. Болел бок. Над верхушками неподвижных деревьев висела луна, лысая, как сотник Логин. В отдалении мычала корова - мерно, через равные промежутки. Прямо перед Гринем стояло кряжистое, в бугристой коре, дерево, и с протянутой в сторону ветки свисала веревка с петлей на конце. Шибеница? Сам себе петлю сплел, в беспамятстве? Или... Гринь протер глаза. Все так же светила луна, и веревка висела - старые качели, он сам когда-то мастерил такие. Гой-да, гой-да... Блеснула поверхность воды. Прямо у Гриневых ног начинался крутой спуск к пруду; трава здесь стояла нетоптанная, видно, ребятишки давно забыли про гойдалку. Обходят стороной. Он попытался вспомнить Оксану - и не смог. Вспоминалось только яблоко в чистой тряпице. Наливное, будто из воска, желто-розовое яблоко в пятнышках веснушек. "У вас дичка, а это яблоко из панского сада..." За черные брови, за карие очи, за белое тело Оксанино - продался чорту. За то и кара - не вспомнить лица. Гринь зачем-то потрогал веревку. Э-э-э, сгнила совсем, даром что просмоленная. На такой веревке вешаться - только себя позорить. И шагнул вперед. Не особенно задумываясь, двинулся по склону вниз; вот ноги по щиколотку провалились в тину. Вот по колено поднялась холодная вода; прими мою грешную душу, Господи! Не отринь. Зрадник я, зраду смертью искупаю... В пруду плеснуло - будто в ответ. Далеко, в самом центре отблескивающей глади, черной чашей прогибалась воронка. Водяник, подумал Гринь равнодушно. Ему уже случалось однажды видеть водяного, а рыбача, он всякий раз ублажал хозяина подарками. Все равно, пусть хоть водяник душу заберет... Харя, поднявшаяся над водой в лунном свете, меньше всего походила на бородатого хозяина глубин. Голая, усеянная мутными бусинками глаз, похожих на бородавки. Опоясанная, будто кушаком, черной растянутой пастью. Безбородая и безобразная харя; страшные рожи, с помощью которых местные жители пытались предупредить Гриня об опасности, не шли с этой харей ни в какое сравнение. Он успел порадоваться, что чудище так далеко от берега, когда в прибрежной тине закипело вдруг движение, и вокруг щиколотки обвилась ледяная мускулистая лапа. Рывок! В бескостной руке чудища остались лохмотья кожи; рывок! Зашуршало в траве, будто ринулось снизу вверх семейство огромных змей. Взлетела в воздух подброшенная лягушка - Гринь на мгновение увидел ее прямо перед своим лицом, мелькнуло в полутьме светлое лягушачье брюхо... Он опомнился только на околице. Нога горела огнем, и сердце выпрыгивало, словно надеясь выскочить наконец из горла и затрепыхаться в пыли. Нет, не можно человеку так умирать! В предательстве и скверне, без исповеди, без покаяния; не исполнив материной посмертной просьбы: "Ай, Гринюшка, убереги!.." Гринь всхлипнул по-детски - и вдруг разинул рот. Издалека, с полей, с дорог прилетел вместе с ветром обрывок знакомого запаха. Пахло колыбелью. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи У дядьки лицо плохое. Он дает свою цацку. Цацка плохая. Я заболел. Подушка плохая. Лошадь плохая. Небо плохое. Надо мной пленочка. За ней еще одна. Пленочка разноцветная. Она хорошая. Она красивая. За пленочкой хорошо. Там плавают красивые смыслы. Там водичка. Я хочу пить. Я хочу пописать! У тетки руки плохие. Я хочу потрогать пленочку. Она мягкая. Я хочу спать. Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи Тетушка-травница хлопотала по хозяйству. Увидев постояльца, заулыбалась. Вот ведь чутье у бабы - сразу догадалась, что сотникова чумаку не любовь, и ей, вдовице, не соперница. И еще, наверное, много о чем догадывалась, только кто их, местных, разберет? Гринь, сам того не желая, ответил на теточкину улыбку. Да, травница постарше его будет - но руки у нее золотые. И полынный запах, и расплетенные черные косы без единого седого волоска. Нет, хороша травница по-своему, и ведь добрая, по глазам видно, не то что валковские молодицы... да хоть бы и Оксанина мать! Дом у нее большой. Ремесло свое налажено - местные со всякой хворью к ней идут. Корова, две свинки, куры. И земля есть - по здешним меркам немного, зато в Гонтовом Яре за такую полоску насмерть дрались бы. Эх, Гонтов Яр, забыть бы!.. Травница, как обычно, чутко угадала Гриневу тоску. Подошла, положила руки на плечи - не то жена, не то мамка. Спокойная, надежная, травкой пахнет. И груди покачиваются, как тяжелые колокола. Ну, хлопец, попался ты! Вот уже сердце мотается, как собачий хвост. И жаром обсыпало с головы до пят, и никуда не хочется ехать, ничего не хочется делать - мужик ты или не мужик? В своем доме хозяин, на своей пашне работник, здоровой бабе любящий муж. Двор усыпан свежей соломой. Золотой. Колючей. Душистой. Гринь барахтался, будто в меду. В сладком золоте. В мучительных теплых волнах... Проснулся от собственного стона. Ночь. Тесная комнатка. Сотникова на своей лежанке, не спит. - Ты чего, чумак? Приснилось что? Выпростал руку из-под одеяла. Перекрестился. Господи, Господи, грехи наши тяжкие!..