Абрамкин Антон. Рубеж

С самообладанием у нее явно было не все в порядке. С минуту я ждал, пока она возьмет себя в руки, потом спросил как можно мягче: - Я тебя обидел? - Нет, - она злилась на себя за свою же несдержанность. - Откуда ты знаешь... про этого оруженосца? Его уже года четыре как казнили. - Казнили?! - Ну да... Измена. А по-моему, так оговорили его, не такой он парень, чтобы изменять, да и молоденький совсем... Что-то у них с оруженосцем было. Что-то намечалось; когда некрасивая девушка любит парня, а парня казнят по навету - трагедия может быть невыносимой. - Жаль, - сказал я после паузы. - Не хотел тебя огорчать. Извини... И подумал, что князь, безусловно, доверяет Сале, а у Сале есть все основания ненавидеть князя. Если юношу действительно оговорили... Впрочем, и она не покинула княжескую службу, и князь ее зачем-то держит, хоть Сале ни владеть собой не умеет, ни держать язык за зубами... Или это маска?! Теперь женщина смотрела на меня, не отрываясь. С подозрением. - Что? - я улыбнулся как можно приветливее. - Откуда ты знаешь про оруженосца? - Видел, - обычно я вру, не моргнув глазом, но тут даже врать не приходилось. - В городе... вот погоди-ка, областной центр... там еще казнь была знаменитая, двум аристократам за один раз головы сняли! - Охта, - сказала Сале тихо. - Вот-вот, - я одновременно и обрадовался, и насторожился. Ну не может девчонка быть настолько глупой. Впрочем, кто знает... Дурам, говорят, магия легко дается. Некоторое время мы ехали молча. Плыли по морю высокой травы. - Сале, извини... А перед тем, как поступить на службу к князю, этот парень никому больше не служил? Сале, не глядя, помотала головой. Еще один подобный вопрос - и она пошлет меня подальше. Отчего-то верится, что как раз ругаться-то Сале вполне умеет! Но я не стану больше спрашивать. У меня и так голова кругом; выходит, рыцарь из моего видения, рыцарь с оруженосцем - то был все-таки князь?! Надо будет хорошенько расспросить Хосту относительно Приживников. Хоть это, конечно, не мое дело, князем считается тот, у кого на макушке венец, а тот, кого я принимал за Шакала, мог попросту морочить мне голову... - Я могу наводить на себя чары и делаться красавицей, - призналась Сале устало. - Зачем? - искренне удивился я. - Вот именно - зачем? - Сале вздохнула. - Князь очень доверял Клику... везде таскал за собой... Она замолчала, будто оборвав себя. Выпрямила спину в седле: - Ну, что ты еще хотел спросить? - Князь изменился за последние годы? - поинтересовался я рассеянно. - Так, что даже мозаику подновить пришлось? Сале молчала. Я посмотрел на нее и понял, что ответа не получу. Никогда раньше мне не приходилось пересекать Рубеж. - Ну, заходите. Мужичонка был самый обыкновенный. Встретив такого на дороге, я не повернул бы и головы; другое дело, откуда ты взялся, мужичок, посреди холмистой равнины, на широком перекрестке, где перевернутой подковой высятся ржавые железные ворота? Я невольно оглянулся, будто ища взглядом избу или сторожку. Или по крайней мере родник, откуда страж Рубежа мог бы время от времени черпать воду. Ничего, естественно, - кроме камней и травы, стрекоз, цикад и бабочек. - Заходите-заходите! Или передумали? Сале проглотила слюну. Лицо Хостика по обыкновению ничего не выражало, к'Рамоль если и трусил, то умело свой страх скрывал. Я первым шагнул в подковообразные ворота. И зажмурился, потому что глаза едва не взорвались от белого, отовсюду бьющего света. Рядом охнула Сале. Крякнул к'Рамоль, и только Хостик по обыкновению не издал ни звука. - Добрый день, господа, вас приветствует Досмотр. Назовите пункт следования. Захотелось оторвать ладони от глаз и заткнуть на этот раз уши. Правда, эффекта и это не возымело бы - голос вибрировал во всем теле, отдавался в костях, в полостях носа, в черепе и в груди. Ответствовала, как и договаривались, Сале. У нее у единственной был опыт путешествия за Рубеж - а выговорить название места, в которое мы идем, не под силу даже велеречивому К'Рамолю. - Пожалуйста, документы на контроль. Справа меня подпирало плечо Хостика, слева - к'Рамоля. За Рамоля цеплялась Сале; я смог чуть-чуть приоткрыть глаза. Мы стояли, как дети перед показательной поркой, - сбившись в кучу. - Визы, пожалуйста. Мне показалось, что в воздухе перед Сале возникло нечто вроде пышной пуховой подушки, и наша проводница без колебаний сунула туда свою левую руку, после чего подушка вдруг поросла весенней травкой и рассыпалась прахом, и тут же точно такие подушки возникли в воздухе перед Хостиком и к'Рамолем. Мои поделыцики, поколебавшись, повторили жест Сале, причем Рам гадливо дернулся, а Хостик оскалил желтые зубы; подушка Рама покрылась собачьей шерстью, подушка Хостика - рыбьей чешуей, и уже секунду спустя мои спутники яростно оттирали пострадавшие ладони о штаны, о голенища и о полы курток. - Вы глава делегации? Предъявите... Белесый сгусток приглашающе возник передо мной, и я замешкался только на секунду. Рука моя утонула будто в тине - действительно, прикосновение не из приятных. Большую часть искателей приключений, решившихся пересечь Рубеж без должных на то оснований, больше никто никогда не видел. А среди тех, кто был отвергнут Досмотром и вернулся обратно, не оставалось охотников даже близко подходить к Рубежу. У нас были основания и была виза, проставленная золотой иголкой уполномоченного старичка. Никто из нас не пытается пронести через Досмотр ни украденных мыслей, ни запрещенных заклинаний. За себя, Рама и Хостика я ручаюсь. А Сале... она ведь лучше нас знает, что можно нести через Рубеж, а что нельзя?! - Спасибо. Предъявите личности для досмотра. Сале тяжело задышала. Покачнулась, ухватилась за Рама; провела ладонью по лицу - успокоилась, зато теперь засопел к'Рамоль. Что он предъявляет коллекцию совращенных девственниц? Набор благодарностей от спасенных пациентов? Хостик опустил плечи. Пошатнулся, но устоял; Хостику трудно, я понимаю. В его багаже столько загубленных... Я не успел довести мысль до конца. Досмотр накрыл меня, режущий свет сменился темнотой, и в этой тьме жил еще один голос - сухой и скрипучий: - Вы пытаетесь провести через Досмотр второго человека? Вторую личность? Без визы, без документов, даже без линии жизни? - Это тоже я, - сказал я, с трудом разлепив губы. - Он - это тоже я... На мне заклятье. - Вам известно, что лица под таким заклятьем, как у вас, не имеют права пересекать Рубеж? - Я думал... Ничего я не думал. Впервые слышу. Никто меня не предупредил! - Я уже очень давно под заклятьем, - я говорил, не заботясь тем, слышат ли меня спутники. - Тот, кем я был... умер. Это тень, воспоминание... а не человек. Пропустите меня, пожалуйста. Мне очень нужно... - Всем нужно, - желчно сказал голос. - Вам известно, что лиц, уличенных в нарушении визового режима, постигает административная ответственность? Я молчал. Вот они, недобрые предзнаменования. Вот она, встреча с Шакалом; к'Рамоль, Хостик и Сале окажутся по ту сторону Рубежа, а меня, по всей видимости, больше никто никогда не найдет. Бесславный, идиотский финал. Рука моя легла на рукоять меча. Просто так, механически - я прекрасно понимал, что сила здесь ничего не решает. - Ну? - желчно спросил скрипучий голос. - Что? - спросил я в ответ. Молчание. Чернота, головокружение; глухо, будто из-под земли, доносился хрипловатый голос Сале... но слов я все равно не разбирал. - Впредь будьте осмотрительнее, - порекомендовал скрипучий голос. Я проглотил вязкую слюну. Тьма рассеялась; свет снова ударил в глаза, и пришлось прикрыть лицо ладонью. Сквозь пальцы я рассмотрел бледное лицо к'Рамоля, красное - Сале и невозмутимое - Хостика. - Счастливого пути за Рубеж! Резкий белый свет медленно сменился мягким, белесым. Мы стояли в снегу. И лошади наши стояли в снегу; снег валился живописными лохматыми хлопьями, и пахло дымом. Я снова приложил ладонь к слезящимся глазам. - Предупреждать надо, - глухо сказала Сале. - Чуть не влипли! - Что ты ему дала? - требовательно спросил к'Рамоль. Сале молча взобралась в седло. - Что ты ему дала?! - Взятку, - отозвалась Сале устало. - Поехали, нам туда, к жилью. - Мы уже за Рубежом? Благоговейный голос Хостика скрежетнул железом о стекло. Я отнял руки от лица. Наш палач, всю дорогу хранивший невозмутимость, стоял, подставив ладони летящему снегу, и по страшной физиономии его растекалась радостная, детская улыбка. За Рубежом... Надо же, вырвался! - Я понимаю, что взятку, - к'Рамоль не давал сбить себя с толку. - Я спрашиваю, что именно ты ему дала?! Сале помолчала, решая, по-видимому, стоит ли отвечать. Вздохнула, пожала плечами: - Артефакт... железный крючок для ловли саламандриков. Ничего, с князя новый стребую... Когда будем делать визу для ребенка - что-то надо будет придумать и для Рио, иначе на повторный Досмотр не стоит и соваться. Сале смотрела теперь на меня. С вопросом - и одновременно с упреком. - Я не знал, - сказал я хмуро. - Не знал, что у них такие правила! Сале, Сале, вот так Сале... Поняла ли она, в чем заключались претензии Досмотра? И если поняла - как восприняла новость? В отношении Заклятых всегда было полным-полно предубеждений... - За дело, - хрипло велел я, забираясь в седло. - Сперва найдем младенца, а потом... потом посмотрим. Хостик улыбался, глядя в пасмурное небо. Улыбка преобразила его лицо будто сфинкс, переживший века, вдруг вывалил из суровой каменной пасти розовый влажный язык. Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи Исчезник больше не появлялся. Будто ушел обратно в свою скалу. Миновала неделя; младенец жрал, как не в себя, и рос так, что чуть не лопалась кожа. Уже пытался сидеть, ползал на четвереньках и заползал в самый дальний уголок на печи; Гринь боялся, что очень скоро и корзина станет для него мала. Однажды, пососав свою "куклу", младенец внезапно разболелся - его понесло жидким поносом, глаза затуманились, тельце сделалось горячим, как разогретый свечной воск. Гринь нашел среди прочих травок одну "от живота", но и отвар не помог; младенец пищал непрерывно, но и голос его был какой-то болезненный, слабый. Гринь сидел перед корзиной, свесив руки почти до пола, и думал, что вот и конец, что он, сам того не желая, отравил братишку, и только бы дите не мучилось, только бы скорее все кончилось... Прошел еще день. Ребенок отощал так, что явственно проступили ребра, и уже не плакал - лежал тихо. Гринь ходил к знахарке, старая Ивдя сперва отказалась пустить "чортового пасынка" на порог, но потом, сжалившись, дала свежий травяной сбор и заговоренное ржаное зернышко. Еще через день младенец оклемался. Попросил есть, завозился в пеленках, высвобождая ручки; Гринь глянул на розовые разнопалые ладошки - и ушел на двор, сел на пороге, опустил голову на руки и так сидел до темноты. * * * Семейство у деда было большое, ртов много, а земли мало. Женатые сыновья не спешили отделяться; Гриня еще бесштаньком брали на жнива - будили ночью, когда самый-самый сладкий сон. Посреди двора стоял воз, уже готовый и снаряженный. Дед, баба, Гриневы дядья, из которых младший был ему ровесником, отец и мать, двоюродные сестры - все оборачивались на восход солнца, все слушали, как дед благословляет новый день и предстоящие жнива, и всех работников, и просит хорошей погоды, здоровья жнецам и милости от поля. Едва занимался рассвет, все пешком выходили за ворота и там уже, за воротами, садились на воз. Вожжи были в руках у отца, кобыла ступала торжественно, будто понимая, что ее тоже благословили. Со всех дворов, изо всех ворот выезжали снаряженные возы. Целая процессия тянулась на поле - и ревнивые глаза соседей отмечали, кто как снарядился да как подготовился, да сколько жнецов выставил, да вовремя ли поднялся в это самое главное утро. Добравшись до своей полосы, слезали с воза. Становились полукругом и смотрели на рожь - накормит ли? Что за год будет - сытый? А потом мужчины брали серпы, женщины, принимались вязать снопы, а малышня вроде Гриня была на подручных работах - воды принести, еще чего... И только когда солнце поднималось высоко и первые снопы стояли уже на стерне - только тогда дед варил в казане кулеш и садились завтракать, и слаже тех завтраков была только вода в чумацкой степи. * * * Гриня передернуло. Он поднял голову, прислушался; в хате было тихо. Ребенок, насытившись, спал. * * * В степи тоже был кулеш, чумацкий, с салом; сало было настоящее, старос, темное, с запутанными ходами червячков. А иногда попадался живой хробачок, и седоусый Брыль балагурил, что без живчика и сало не сало. * * * Заскулил на привязи Бровко, зазвенел цепью. Гринь тупо смотрел на свои ладони. Идти к Оксане? Куда идти? Была бы гадалка - пошел бы к гадалке. К матери на могилу? Ох и красавицей была мать! Ох и ревнивый же был отец... Ох и бегал же за матерью по двору с кнутом, Гринь помнит. А тем временем мать никогда не смотрела на сторону. И отец, напившись пьяный, каялся, говорил, что всему виной бесстыжие хлопцы и мужики, которых так и тянет к Ярине, будто медом здесь помазано. А Ярина не виновата, нет... Куда идти? Гринь вернулся в дом. Младенец спал, причмокивая губками, рядом в пеленках лежал медальон на слишком длинной цепочке. Гринь не раз порывался его снять - еще задушится дите! Порывался - но так ни разу и не попробовал. Будто удерживало что. - Выдь, чумак. Поговорить надо. - Заходите в дом, окажите милость. Гринь не рад был увидеть у ворот дьяка. Сам не знал, почему так нехорошо сделалось на сердце; дьяк усмехнулся, глядя в сторону: - Не... ты выйди, чумак. Гринь цыкнул на Бровка и вышел, притворив за собой калитку. И сразу же увидел, что в конце улицы ждут, спрятав руки в рукава, соседи ближние и дальние, всего человек десять. И вздрогнул, потому что среди собравшихся был и Оксанин отец. - Ты хлопец хороший, чумак. Батько твой был хороший мужик. Хоть в бедности, а на церковь жертвовал... А за мать молись. Молись, Гриня... И, чтобы грех не растить, чертененка надо того... экзорцировать. Беса то есть выгнать обратно в преисподнюю... Жив-то чертененок? - Жив, - сказал Гринь, чувствуя, как мороз дерет по спине. Дьяк скрипнул снегом, переминаясь с ноги на ногу: - Грех, Гриня. Гринь сглотнул: - Знаю, что грех... Что мне, не кормить его? Орет... - Грех, - повторил дьяк, глядя в сторону. - Напасти на село пойдут... Недород... а то и вообще засуха. Как в тот год, когда твоих-то Бог прибрал. Помнишь? Гринь и рад был забыть. Кормилица-нива изжелтела тогда и пожухла; выехав на жнива, семья долго смотрела на мертвое поле. Отец бродил, выискивая хоть зернышко, плакал... Зимой продали все, что было. Весной стали помирать - двое Гриневых братьев, сестра, последним ушел отец, и не от голода даже - от горя. - А в том году, - Гринь не узнал своего голоса, - какой был грех? Дьяк посмотрел сычом: - Не все знать положено... Может, тоже какая-то баба втайне бесененка прижила. Или девка с перелесником согрешила. Или еще что... Столько народу повымерло - страх... Ты, Гринь, не сомневайся. Давай бесененка - мы уж придумаем, как с ним... - Убьете? - тихо спросил Гринь. Дьяк поморщился: - Не зыркай... тоже, поди, не звери. Сказано - экзорцизм! Слово было нехорошее. Каленым железом веяло от слова, железной цепью да горючим костром. Гринь молчал. - Что смотришь, чумак? Люди собрались... давай неси чертененка. - Брат он мне, - сказал Гринь и сам подивился своим словам. Дьяк разинул рот: - Что-о?! Гринь молчал, испугавшись. - Ты, чумак... ты смотри. Дело серьезное. Коли недород случится - тогда уж бесененка жечь поздно будет... Дождешься, что хату тебе подпалят. Вместе со всем... Слышишь? Гринь сглотнул: - Никак угрожаете мне? - Дурень, - дьяк сплюнул. - Дурень, дурень... Дурень! Грозить тебе... Против села пойдешь? Против совести пойдешь? Твой же батька в могиле перевернется... хоть и так уже, поди, переворачивается... Дурень! Народ в конце улицы переговаривался все громче. Подступал ближе - Гринь увидел среди соседей уже и Касьяна, и Касьянова отца, который о чем-то толковал с отцом Оксаны. - Подумать надо, - сказал Гринь шепотом. - Думай, - неожиданно легко согласился дьяк. - Знаю, хлопец ты умный, и придумаешь хорошо. Как придумаешь, приходи. А не то, гляди, сами к тебе придем. Гринь повернулся и ушел в дом - не попрощавшись, против вежливости, не поклонившись людям. Ему смотрели вслед. ...Брат. Гринь всегда был старший, самый старший, братишки ковыляли по двору, сестра орала в корзине, родителей не было весь день, надо было качать и баюкать, до хрипу орать колыбельные, вытаскивать неслухов из собачьей будки, вытирать сопли, лупить хворостиной, снова вытирать сопли, утешать... В сердцах отлупив меньшого братишку, Гринь уже через несколько минут раскаивался, ему жаль становилось маленького, ревущего и несчастного, он с трудом поднимал брата на руки, тот обхватывал его за шею и тыкался мокрой мордочкой в щеку. А вот сестру Гринь не любил. Она всегда орала и мешала спать, и выплевывала "куклу", едва Гринь пытался заткнуть ей рот. "Люли-лю-ли!" выкрикивал он и качал колыбель так, что дите едва не вываливалось наружу. "Люди-люди... Замолчи, а то задушу!" Потом все забылось. И вспомнилось в тот день, когда сестру хоронили - она первая не выдержала голода, с малолетства худая была и хворобая... Гринь обнаружил, что стоит посреди комнаты с ребенком на руках. И малыш гукает, пытаясь потрогать Гриня за усы. И чертененок теплый, и очень чохож на мать, вот если бы только не ручки эти, четырехпалая и шестипалая. И медальон с золотой осой. - Люли-люли, прилетели гули... что мне с тобой делать... что мне с тобой делать... Он ходил и ходил по комнате, раз за разом повторяя свой вопрос, и от частого повторения слова его превратились в лишенные смысла звуки. Младенец не отвечал - пригрелся, заснул у братца на груди; Гринь уложил его в корзину, пристроил сверху вышитый матерью полог. Долго сидел на лавке, свесив руки между колен. Потом встал, оделся, взял шапку и пошел к Оксане. - Завтра Касьян сватов присылает. Гриня, против ожидания, пустили в хату. Оксанины сестры шушукались на печи, Оксана стояла в сторонке и ковыряла на печи известку - хотя рано еще, завтра будет ковырять, когда сваты придут. Гринь присел на уголке стола. Оксанины родители сидели на лавке плечом к плечу - почти одного роста, оба сухощавые, суровые, со складками у бровей. - Откажите Касьяну, - сказал Гринь. - С какой радости? - Сам сватов пришлю. - Что за горе! - в сердцах сказала Оксанина мать. - Извел девку, истомил... И деньги уже есть... только куда дочь отдавать - в хату, чортом отмеченную?! - Бесененка выкинь, - тяжело проговорил отец. - Попа позови, пусть покадит и все что надо прочитает. Коли пообещаешь, что завтра же, - откажем Касьяну. Оксана уткнулась в печку лбом. Так и замерла, не глядя ни на кого. - Обещаешь, чумак? Чтобы завтра же... Гринь молчал. - А нет, так убирайся! - внезапно разозлилась Оксанина мать. - Душу тянуть из девки... чтобы ноги твоей не было! - Он пообещает, - сказала Оксана, и по голосу ее было ясно, что она с трудом сдерживает слезы. - Молчи, когда старшие говорят! - Океании отец опустил на стол кулак, так, что подпрыгнули миски и кринки. Гринь проглотил слюну. - Обещаешь? - ласково, почти умоляюще спросила Оксанина мать. Гринь молчал. Океании отец поднялся с лавки. Широко распахнул дверь; прошелся по хате холодный сквозняк. Указал Гриню на выход: - Вон. Гринь не шелохнулся. - Вон, сучье племя! Ведьмачий сын, чортов пасынок, чтобы духу твоего здесь не было! Гринь поднялся и вышел. В спину ему грохнула дверь; пройдя несколько шагов, Гринь наткнулся на поленницу, споткнулся, встал, удивленно глядя перед собой и не понимая, как это можно было промахнуться мимо калитки. - Гриня... Оксана выскочила ему вслед. Без свитки, босиком. - Гринюшка, да что ж ты... да как же ты отказываешься от меня, я тебя из чумаков ждала, молилась, на дорогу ходила, все глаза проглядела! Все думала, как свадьба будет... как в дом к тебе приду... Гриня, не хочу за Касьяна, откажись ты от матери своей ведьмы, от байстрюка чортового, возьми меня за себя, обещал ведь! - Обещал, - сказал Гринь мертвыми губами. - Так откажешься от байстрюка?! Гринь перевел дыхание. Положил руки Оксане на плечи, ей ведь холодно без свитки.
   В тот день его выпорол отец, как оказалось, без вины; Гринь сидел в бурьяне под чьим-то забором и ревел в три ручья, не столько от боли, сколько от несправедливости. Она подошла - коса до пояса, в стиснутом кулаке, в чистой тряпочке - сокровище. "А у меня яблоко! " "Ну и что, - сказал Гринь сквозь слезы, - у нас во дворе целая яблоня стоит! " "У вас дичка, - засмеялась девочка, - а это яблоко из панского сада." И развернула тряпочку. И Гринь вылупил глаза - такого чуда видеть не доводилось, наливное, будто из воска, желто-розовое яблоко в пятнышках веснушек... А запах, запах! "Ты не реви, - благожелательно сказала маленькая Оксана. - Ты, это самое... Хочешь, дам откусить? "
   - Гринюшка... отдай байстрюка. Он помолчал, слыша, как бьется ее сердце. - Отда... отдам. - Обещаешь? - Обещаю... - Мама! - Оксана, спотыкаясь, метнулась к дому. - Мама, батька... он обещает!! Громко, на весь двор, зевнул в своей конуре Серко. Значит, судьба. Значит, судьба тебе такая. Исчезник тебя зачал, мать моя тебя родила, Да ты же и убил ее. А теперь все. Свою жизнь загубить, да еще Оксанину Дорого просишь, братишка. Так дорого, что и медальоном золотым не откупишься. Гринь едва доплелся до дома. Все бродил кругами, оттягивал время, когда войти надо будет, младенцу пеленки поменять да и отнести его, младенца, на расправу, на экзорцизм. А коли правда, что из-за этого малого новая засуха прийти может?! У кого пять детей - останется один или двое... Дорого просишь, братишка. Не такая тебе цена. Не понесу тебя никуда. Дам знать дьяку - пусть сам приходит с людьми да и берет. А мне со датами надо договариваться - чтобы завтра же Оксану засватать, завтра! Прыть-то поумерь, Касьянка. Не для тебя девка. Вон, бери на выбор: Присыса созрела, Секлета, Одарка... Смеркалось. Гринь долго стоял перед собственными воротами. Не решался войти; странно, остервенело гавкал Бровко на короткой цепи: то ли не признал хозяина, то ли замерз. Вошел. Остановился среди двора. Мерещится - или дверь приоткрыта?! "Хату простудишь, - недовольно кричала мать. - Живо дверь закрывай, живо..." В хате было холодно. Остатки тепла вынесло сквозняком; еще в сенях Гринь зажег свечку. Корзина стояла на столе пустая, вышитый матерью полог лежал рядом. Гринь ушибся головой о притолоку. Вот, значит, как... Пришли и взяли. Вот следы сапог на пестром половичке... Пришли и взяли, Гринь хоть сейчас может сговариваться со сватами, еще не так поздно, только что стемнело. Ни о чем не думая, Гринь полез за печь и проверил тайничок. Деньги были на месте - ничего не пропало. Хватит, чтобы стол накрыть и музыку нанять. Хватит, чтобы земли прикупить и нужды не знать, жену баловать обновками, а детей - пряниками. Разве не для этого он жарился под солнцем в степи?! Разве не для этого рисковал жизнью, отбивался от разбойников и откупался от мытарей? Гринь стянул сапоги. Перемотал онучи; зачем-то обулся снова. Наклонился над опустевшей корзиной - теперь Оксана будет складывать в нее чистое белье. Корзина пахла младенцем. Кисловатым, молочным запахом. Он застал их на площади перед церковью. Горели факелы, будто в праздник; луны не было, зато из-за обилия звезд небо казалось обрывком церковной парчи. Младенец орал. Орал от холода, или от голода, или от страха; дьяк читал что-то по книге и, силясь перекричать младенца, охрип. - Вы что творите?! - закричал Гринь издалека еще, на бегу. - Вы зачем человеческую тварь невинную мучаете, Божьим словом прикрываетесь, как воры?! Те, что стояли на площади, разом обернулись. Хмурой решимостью повеяло на Гриня, решимостью, отчаянием и злобой: - Отойди, чумак! - Отойди, а то будет тебе проклятье... дом спалим - с сумой пойдешь. .. - Нового недорода захотел?! Чумы захотел, да?! Поначалу собравшиеся показались Гриню безликой темной толпой - но уже через минуту он увидел и Василька с отцом, и Колгана, и Матню, и Касьяна с братьями, и всех соседей-мужиков... Баб не было. Ни одной. Не бабское это дело. - Не мучьте дите! - Зачем оно тебе надо, чумак?! Твое, что ли? Поперек горла тебе и всем... - чертово отродье, вражье зелье! Ну что тебе надо?! Гринь остановился. Зря пришел сюда. Ох, зря; на одной половинке весов и Оксана, и... всё, а что на другой?! Зря только лечил от поноса... зря молоком поил, зря на руки брал... - В костер бросите? - спросил он шепотом, ни к кому не обращаясь. - В какой костер?! - удивился оказавшийся рядом сосед. - Читать надо, пока не замолчит. Беса гнать... Это не дите орет - это бес в нем. Младенец зашелся новым криком; Гринь покачнулся, схватил ртом морозный воздух - и, не размахиваясь, ударил соседа в челюсть.
   Хороший был кинжал. Дядька Пацюк сам его для Гриня выбрал, посоветовал денег не жалеть. Кривой кинжал, на лету волос перерубает. Пацюк же и научил Гриня приемам - и пригодилась наука, ох как пригодилась, особенно весной, когда разбойников стало больше, чем ворон. - Не подходи! Убью!
   Дьяк пятился, уронив свою книгу на снег. Нехорошо улыбался Матня, хмурились Касьяновы братья, и везде, где хватало света факелов, блестели яростные глаза. - Не подходи!.. Гринь набросил на младенца свою свитку. Тот замолчал, как по команде; люди зароптали: - Бес... - Чует... бес... - И этот уже бесами забран!.. - Чортов пасынок... Матня поудобнее взял факел. Пошел на Гриня боком, отведя факел чуть в сторону; его одернули. Отец велел вернуться - Матня оскалился и попятился назад. Поблескивал кривой кинжал. Мужикам постарше доводилось видеть такие клинки - и по тому, как Гринь держал его, ясно становилось, что хлопец не в бабкином сундуке отыскал оружие. Что хлопец тот еще. - Камнями его, - сказали из задних рядов. - Тихо, - поп шагнул наперед. - Гриня, уйди. На исповедь придешь, замолишь... Уйди. Не то худо будет, слышишь, Гриня?! - Не дам дите! - крикнул Гринь срывающимся голосом. - Нечего Мучить! Своих вон рожайте и мучьте... Попа оттеснили. Мужики наклонялись, искали под снегом камни; камней под заборами было в избытке. - Забьем обоих, - хрипло сказал Матня. - Отойди от пащенка, коли Жить не надоело! Гринь проглотил слюну. А чего терять-то? Всему пропадать! Оксаны не видать больше. В отцовской хате не жить. Только в проруби топиться - так лучше в бою, как чумак, как мужчина... Матня первым кинул камень - Гринь увернулся. Зато следующий камень метил в младенца - Гринь отбил его кулаком, и рука сразу же онемела. Потом камень угодил ему между лопаток. Потом - в плечо. Потом одновременно в спину, в колено и в грудь. Потом в лоб - Гринь зашатался, но устоял. Кинжал был бесполезен - мужики держались широким кольцом. Гринь склонился над младенцем, прикрывая его собой... И вдруг стало светло. - Что здесь происходит? Камни больше не летели. Гринь поднял голову. - ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ? В свете новых, сильных факелов на толпу смотрели четверо. Первый восседал на огромной белой лошади, закованный в невиданную гибкую броню, в руках его был хлыст, а у пояса - сверкающий меч; двое его спутников отставали на полкорпуса, один в черном, заросший бородой до самых бровей, страшный, как в детском кошмарном сне, второй в зеленом, белолицый, с надменной усмешкой, и тоже с плетью в руках. И женщина. Такими обычно представляют ведьм - чернявая, с глазами как уголья, да еще в мужской одежде. Мужики побежали. Они бежали молча, падая в темноте и наступая на упавших; дьяк убежал первым, и книжка с экзорцизмами так и осталась валяться в снегу. Поп спрятался в церкви и запер за собой дверь. Гринь громко хлюпнул носом. Втянул в себя кровь. Младенец заплакал. Сперва неуверенно, потом все громче.