Абрамкин Антон. Рубеж

Поп не спешил уходить. Допил вторую чарку, странно, из-под брови посмотрел на Гриня, крякнул: - Поговорить бы, чумак... Гринь вышел с ним в сени, а потом и во двор. Закат был яркий, и в тон ему цвел снег, багряный, и желтый, и розовый. Гринь был до слез благодарен попу. За то, что не побрезговал, пришел и справил все как надо. За то, что разрешил на кладбище хоронить, - правда, в самом дальнем углу, у пустоши, но все-таки в ограде. Поп остановился. Поморщился, посмотрел Гриню в глаза; Гринь ждал этого разговора - и все равно втянул голову в плечи. - Дите... как? Дите, Гринев новорожденный брат, сладко проспал все поминки. За печкой, в приготовленной матерью корзине. В сухих пеленках. Многие из поминавших в тот вечер несчастную Гриневу мать и знать не знали, что он выжил, - как-то само собой считалось, что и дите закопали тоже. Гринь, преодолев отвращение, рассмотрел братишку. Ни рогов, ни копыт, ни хвоста у младенца не было. Хороший младенец, только на правой руке четыре пальца, а на левой - шесть. То же и с ногами. - Нечистое это дите, чумак. Непорядок, что Ярина померла, а этот остался... Не к добру. - В хате кадили, - сказал Гринь запекшимися губами. - Побрызгали, освятили... Ничего ему не сделалось. - Кабы так просто, - поп поморщился снова. - В хате образа, а этот... не называть бы... под образами... повадился... - Что делать-то, батюшка? - спросил Гринь. - В монастырь бы отдал его... так до монастыря дорога двое суток, по лесу, замерзнет... - Кормишь его? - отрывисто спросил поп. Гринь сглотнул: - Молоком. Еще куклу ему свернул из хлеба жеваного. - Кормишь, - повторил поп с непонятным выражением. - Ну, корми... Вернулся в дом и спустя пять минут ушел - благословив соседей, а в сторону Гриня и не обернувшись. А еще спустя короткое время Гринь остался в хате один - только огонек под образами, да младенец в корзине, да стол с остатками трапезы. Стиснув в кулаке свечку, Гринь долго стоял над колыбелью. Личико Младенца, вчера еще красное и сморщенное, сделалось теперь гладким и розовым, на лбу лежал черный завиток, подрагивали губки, сосущие несуществующую материну грудь; то ли от света, то ли от Гринева взгляда, то ли просто время пришло - но длинные глаза младенца раскрылись. И не мутно-голубые, как вчера, темно-карие, как у самого Гриня. "Ну, корми", - сказал поп. Младенец запищал. Не бессмысленно, как вчера, - жалобно. Гринь вытащил из кринки "куклу", чистую тряпочку, завязанную узлом, а в узле - молочная каша пополам с жеваным хлебом. - Жри! Младенец зачмокал. Гринь смотрел на него, и чем больше смотрел - тем плотнее становилась темень, тем тяжелее была решимость. Вот вроде и на мать похож. И на самого Гриня похож, а раскроет глазки черт глядит с махонького личика, исчезник проклятый, мать погубивший, Гриня погубивший, людской род ненавидящий! - Соси-соси... слюни-то не пускай! Жри, братишка, жри, отродье, дома, поди, не стесняйся... Бормоча под нос, Гринь приладил к корзине две ременные ручки. Укутал сверху материным теплым платком - да так и взвалил на спину, привычно, словно торбу с пожитками. Младенец чмокал под платком, будто все равно ему. Гринь оставил хату отпертой - все равно никто не придет. Ночь стояла темная. Небо затянуло тучами, ни звездочки, ни огонька; собаки перебрехивались лениво - мало ли, пьяница засиделся в шинке и идет домой за полночь... А мороз такой, что и заснуть в сугробе ничего не стоит, а уж поутру станут будить - не добудятся... Чем дальше Гринь шел, тем легче становилось шагать. И на душе легче, и ноша казалась почти невесомой, и снег - неглубоким, утоптанным. Когда вышел на берег, темнота показалась совсем непроглядной. Только старая, еще детская память помогла найти мост и ту тропинку, что ведет от моста вниз, ту самую, по которой ходит мельничиха Лышка. Только однажды Гринь оступился и упал, но снег был мягкий, а младенец в корзине только захныкал недовольно - и сразу же замолчал. Ступив на лед, Гринь пошел осторожнее - недалеко и в полынью ухнуть. Полынья была как черное окно. Гринь услышал, как тихонько хлюпает подо льдом вода - дожидается лета. Снял корзину с плеча. Отер лоб, хотя пота не было и в помине, наоборот, брови заиндевели. Посмотрел на небо - черно, только в редких просветах еле-еле проглядывает лунный свет. Младенец завозился в корзине - будто почувствовал неладное. Или мороз этой ночи проник наконец под теплый платок - единственное, что осталось ублюдку от матери. Будто мать укрыла собой корзинку, не давая чаду замерзнуть... Гринь вспомнил, что ни камня не взял с собой, ни веревки. И тут же подумал, что в полынье и камня не надо - кинуть под лед, вниз по течению и вся недолга. А завтра, купив новый кожух, пояс и шапку, прийти к Оксане. Швырнуть на стол мешочек с золотом, швырнуть новехонькую шапку к ногам родителей: отдайте! И пусть попробуют не отдать! Гринь скинул платок с корзины. Запустил руки во влажное тряпье, крепко взял братца поперек тела, вытащил из люльки, понес к полынье. Младенец не пищал. А Гринь боялся его писка - начнет верещать как человеческое дитя, растревожит, собьет с толку... Младенец молчал. Не чмокал, не кряхтел, не хныкал, и в темноте Гринь не видел ни лица его, ни глаз бесовских, ни ручек, четырехпалой и шестипалой... Налетел ветер. - Ну уймись! Уймись... уймись... Мать, оказывается, заранее заготовила любистка и ромашки, и мяты, и всех трав, в которых купала когда-то Гриня. - Уймись... Гринь вытер орущего ребенка, спеленал в чистое. Уложил поперек сундука младенец затих сразу, как будто его задушили, Гринь даже подошел посмотреть, не случилось ли чего - но нет, младенец просто спал и посапывал во сне. Гринь сел на лавку, за неприбранный поминальный стол, и уронил голову на руки. Закричали петухи, завопил в сарае старый горлач. Замычала недоеная корова; только тогда Гринь встал, бездумно, как сонный, пошел в хлев, выдоил Лыску, долго и непонимающе смотрел на подойник с парным молоком... Скрипнула за спиной дверь. Гринь обернулся - никого. Виляет хвостом Бровко, а уж он не молчал бы, окажись во дворе чужой. - Забрал бы сына, - сказал Гринь хрипло. Молчание. - Забрал бы сына... Придушу ведь... соберусь с духом - и придушу! Порыв ветра напомнил ему ночь, плеск воды в проруби и собственный дикий страх. Потому что ребенок, которому кричать бы во все горло, смотрел и молчал. Едва не сделал. Едва не исполнил, вот ужас-то, а исполнил бы - следом бы в прорубь кинулся. Так и стали бы перед Богом - убийца и убиенный, оба во льду. Ведь и тогда, в степи, когда возвращался с ножом к связанному разбойнику выпустить хотел, путы порезать, о другом не думал. Это только когда разбойник шею вытянул, показал, что делать надо, - тогда Гринь и решился, овец-то видел, как режут... И сам помогал. Одна жизнь загубленная на его счету есть. Но то ведь разбойник, которого Гринь от мук избавил, а здесь... Мать любистка приготовила. А Гринь ее сына - в ледяную купель хотел, чтобы потерчонком стал, у водяного в приемышах, чтобы сторожил братца на берегу лунными ночами... И ведь подстерег бы. - Забери малого, слышишь? Чертяра... Высокая тень колыхнулась, как отражение в воде. Гринь разинул рот. Привидение! Призрак. Свят, свят... Младенец лежал на столе, среди пустых бутылок. Распеленатый, перевернулся уже на живот, пытался ползти; на шее болталась цепочка, Гринь обмерев, подошел, присмотрелся... Медальон был круглый и тяжелый, Гринь в жизни таких не видел. Внутри лежала на крохотной подушечке... оса; тончайшей работы, из чистого золота. Рио, странствующий герой Я ехал впереди. Хостик отставал на полкорпуса; за нашими спинами к'Рамоль пытался разговорить нежданную спутницу, но Сале отвечала односложно, не так чтобы угрюмо, но и не очень приветливо. Очень скоро я перестал прислушиваться к их беседе - мне было о чем подумать. Итак, неизвестный младенец, который дорог князю, как родной сын. Почему дорог? Мне так показалось. Всякий раз, когда князь заговаривал о предмете наших поисков, голос его менялся; логично предположить, что этот ребенок небезразличен князю, по крайней мере небезразличен. Родич? Племянник? Внук, в конце концов? Ведь если позволить фантазии быть совсем уж смелой - почему у князя не может быть незаконнорожденного сына-бастарда? Почему этот сын, загуляв за Рубеж, не мог бросить семя в подходящую почву - семя княжеского рода, слишком ценное для того, чтобы им вот так разбрасываться. Крепким, однако, и очень уж смелым получается предполагаемый бастард. Через Рубеж сопляку пройти, что крестьянскую межу переступить, -а между тем и многим великим Рубеж оказывался не по зубам! Князь, надо сказать, действовал решительно и умело. За короткое время ему удалось заполучить двенадцать лучших героев края; а я уверен, шушеры помельче набежало сотни две. Теперь, задним числом, я понимал, что первоначально князь отбирал претендентов по единственному признаку. Как ни разнились между собой двенадцать героев - их объединяла одна немаловажная черта. Каждый из нас имел достаточный опыт, чтобы перебраться через Рубеж без лишней озабоченности. Жаль, что герои не воюют артелью. Герои эффективны только в одиночку, а потому князю снова пришлось выбирать; кстати, признаки, по которым производился этот окончательный отбор, мне не совсем понятны. Можно было бы предположить, что зачерствевшим в боях воителям князь предпочтет добренького "друга детей"... Но тогда заказ следовало передавать моему лысоватому сопернику. Он заработал это сомнительное звание, не я. Хостик и к'Рамоль приняли поход за Рубеж скорее с энтузиазмом, нежели со страхом. Оба, оказывается, всю жизнь мечтали побывать там. А кто, спрашивается, не мечтал?! Я снял перчатку, снова тщательно рассмотрел свежую отметину у основания большого пальца. Тужить пока не о чем. Все идет, как предполагалось; выполнив Большой Заказ, мы одновременно угодим князю и разбогатеем настолько, чтобы путешествовать только хорошими дорогами и только в удобной карете. А князь со своими странностями мне не сват и не брат, и Шакал со своими видениями... что Шакал? Ушел в землю - и камень ему подушкой. Я глубоко вздохнул, выпрямил спину и оглянулся. - ...Не саламандры, а саламандрики, - голос у Сале был рассудительный, низкий и хрипловатый. - Их не надо даже потрошить, у них и потрохов нет, только шкура жесткая, шкуру следует сдирать сразу же, пока не остыл. Голод утоляет на сутки, сил прибавляет, ну и мужское естество взбадривает, конечно... Вот как. К'Рамоль и Сале нашли-таки тему для разговора. Вечером, на привале, я воочию убедился в преимуществах охоты на саламандриков. Под руководством Сале Хостик развел большой костер - в неглубокой земляной выемке, между двух толстенных поваленных стволов. Женщина очень придирчиво отнеслась и к подбору топлива, и к порядку, в котором его следует подбрасывать; потом подобрала юбку, засучила рукава, как заправская рыбачка, и взялась за дело. Крючок у нее был страховидный, тройной с зазубринами, темного металла. Крючок крепился на тонкой черной цепочке, остававшейся холодной, даже когда опущенный в огонь край ее делался темно-красным от жара. Пламя плескалось, будто кипящая вода в корыте. Сале бормотала заклинание; то есть мне поначалу показалось, что это заклинание, но очень скоро я разобрал, что это просто песенка, вроде тех, что бормочут под нос суеверные рыбаки: "Бери крепче, бери лучше, сладкий крючок, верный поплавок..." Наживкой послужила половина старой подковы. Я смотрел, забыв о прочих делах, даже нелюбопытный Хостик пришел поглядеть, а к'Рамоль - тот не замолкал ни на минуту, то и дело лез с советами... Прошла минута, другая; миновало полчаса, мы давно уже разбрелись каждый по своему делу, и только Сале сидела у недогорающего костра, бормотала неразборчиво и подбрасывала топливо. К'Рамоль улыбался, поглядывая на ее прямую спину - и ниже. Хорошо, что Сале не видела этой улыбки. Хостик меланхолично развел второй костерок поменьше, хозяйственный, и скоро мы, не дожидаясь спутницы, принялись за ужин. - Не вижу радости на твоем лице, Рио, - как бы невзначай проронил Рамоль. - Вроде бы мы Большой Заказ выиграли? В люди выбились, за Рубеж едем... Хостик вздохнул. Я растянулся на траве. Поглядел в звездное небо, перевел взгляд на к'Рамоля. Мельком взглянул на Хостика. - Ребята... Кто из вас знает... такая тварь, которая и на предмете может жить, на перстне, например... и в человеке может жить. Бывает такое? - Не понял, - сказал к'Рамоль. Хостик шевельнул губами; все бывает, прочитал я. Ответ вполне в Хостином духе. - Казнили одного аристократа, - сказал я, невольно понижая голос, чтобы Сале не слышала. - Голова некоторое время жила отдельно от тела. Потом пришел человек с красным камнем на пальце. Спросил: "Пойдешь ко мне на перстень?" - и отрубленная голова согласилась. Это байка? - после паузы спросил к'Рамоль. - Нет. - Что же, он так и ходил с отрубленной головой на пальце? - Рамоль радостно оскалил зубы. - На ниточке? - Нет, - сказал я терпеливо. - Голова после этого сразу умерла. Зато перстень ожил. - Байка, - вздохнул к'Рамоль и зевнул, воспитанно прикрывая пасть ладошкой. - Нет, - сказал Хостик, и мы оба на него посмотрели. - Нет, - Хоста говорил еле слышно, но и этого хватало, чтобы от звука его голоса бегали по коже мурашки. - Это Приживник. Так эту тварь у нас в предгорьях называют. Говорят, в старых зеркалах иногда живет. В нехороших местах... в оскверненном оружии. В человека подселяется... и хозяина выживает. Выдавливает. Говорили, что... Дико заверещала Сале. Доля секунды - и мы трое были уже на ногах, причем у меня в руках оказался меч, у Хостика - стилет, у Рама - удачно подвернувшаяся коряга. Сале танцевала у своего костра, и на крючке у нее... О чем-то подобном я когда-то слышал. Но вот видеть - не доводилось. Обрывок цепи дымился и прыгал по траве, и подковы на нем не было, зато извивалось чешуйчатое тело размером с небольшую щуку. Сале завизжала снова. Хостик плюнул, пряча стилет, Рам хихикнул; склонившись над добычей, мы едва не стукнулись головами. На спине зверя ощетинился игольчатый гребень. Узкие глаза подернулись пленкой, двупалые лапы судорожно прижались к животу. Кусок подковы встал саламандрику поперек горла в прямом и переносном смысле - зверь издыхал. Совладав с эмоциями, Сале обмотала руки тряпками и ловко, как бывалый мясник, принялась свежевать тушку. К'Рамоль заинтересовался шкурой; оставив его и Сале разделывать саламандрика, я взял Хостика за рукав и оттащил от костра подальше. Он не смотрел мне в глаза. - Хоста... нельзя всю жизнь помнить зло. Особенно в походе. Особенно на пути за Рубеж... Я тебя не держу. Он посмотрел на меня с горьким упреком. - ...и не гоню, - добавил я быстро. - Но мы на серьезное дело идем. Я в тебе уверен. И в Раме. И ты будь, пожалуйста, во мне уверен, а иначе... Он молчал. - Хоста, - я переменил тон. - Ты этих... Приживников когда-нибудь своими глазами видел? Или только россказни? - Своими глазами не видел, - сказал он после паузы. И добавил беззвучно: Незачем мне... У костра балагурил к'Рамоль - ему пришлись по нраву свежие саламандричьи окорочка. Как там говорила Селе - "голод утоляет на сутки, сил прибавляет, ну и мужское естество взбадривает, конечно..." Приятного аппетита, дружочек Рам. Только не объешься. Росистым утром мы растолкали сонного паромщика и перебрались через медленную, в ошметках тумана реку. Левый берег ее был полной противоположностью правому - суровые каменистые холмы, никаких лесов, чахлые деревца жались друг к другу, будто солдаты отступающей армии, отбившиеся от своих и окруженные врагами. - Рубеж близко, - сказала Сале, ни к кому конкретно не обращаясь. Никто и не ответил. На нашем пути лежал длинный овраг с крутыми склонами, живописный, разукрашенный всеми видами степной флоры, прямо-таки звенящий полчищами цикад. Войдя в овраг, мы уподобились бы потоку в жестком русле или колесу в глубокой колее - только вперед либо назад, и ни шагу в сторону. Дорога же по кромке оврага осыпалась, и путник, отправившийся поверху, так и так оказался бы внизу - но со сломанной шеей. - Поехали, - я свернул в овраг. Сале помрачнела лицом, но ничего не сказала. Хостик и к'Рамоль привычно пристроились сзади. Очень долго ничего не происходило. Над нашими головами лаковой полоской лежало полуденное небо, каменистые склоны уходили круто вверх - овраг боролся за право называться ущельем. Над порослями диких цветов вились бабочки всех семейств, всех отрядов, я в жизни не поверил бы, что такое возможно. Прежний-я, различавший оттенки цветов, умер бы на месте от восторга, прыгнул бы в траву с сачком наперевес, кинулся, не боясь расцарапать голые ноги... Спина моя ссутулилась под грузом боевого железа. О чем я сожалею?! О каком-то сопляке... Эдак любой взрослый может лицемерно вздыхать о ребенке, которым был когда-то, - пацан-де и чище был, и светлее челом, и талантливее, и благороднее... Да, Шакал?! - Нет, - ответил тот, кого я по привычке звал Шакалом. - Ты - всего лишь железный болван с навыками рукопашного боя. А тот, в коротких штанишках, тот был подарком этому миру, чудом, такие, как он, не в каждом поколении рождаются, и если бы тот бедный мальчик дожил до совершеннолетия - кто знает, каким был бы сегодня этот мир... - Он все равно не дожил бы, - пробормотал я вслух. - Да, - сказал Шакал, - но ведь как неприятно быть живой могилой! - Стой! - звонко крикнула Сале и натянула поводья, и почти одновременно вскинул руку Хостик. Тишина - если можно назвать тишиной исступленный хор цикад. Змеиное тело, струящееся в траве, спешащее уйти подальше с нашей дороги... - Что, Сале? Женщина напряженно смотрела вперед, туда, куда уводила едва заметная среди камней дорога. - Хоста, ты что-то чуешь? - За поворотом, - сказала женщина очень спокойно, и спокойствие было искусственным. - Штук двадцать... засада. Хостик невозмутимо вытащил стилет. Я вздохнул сквозь зубы: - Рутина... рутина, Сале. Не беспокойся. В следующую секунду те, кто нас поджидал, вышли из-за поворота. Да, Рубеж близко. Никогда прежде мне не приходилось видеть таких тварей, даже в сравнении с карликовыми крунгами они представлялись экзотикой. Больше всего они походили на железных ежей, вставших на задние лапы. На очень больших ежей - посмотрел бы я на крунга, пожелавшего изготовить шипастый шар из шкуры такого ежика. Головы существ сливались с туловищем, морды казались не то чтобы человеческими - кукольными, причем вместо глаз мерцали различимые черные бусинки. Спины и затылки были покрыты сплошной порослью иголок, каждая сошла бы за хороший клинок. - Приехали, - меланхолически пробормотал к'Рамоль. Ежей было очень много. Сале не ошиблась. Я подумал и спешился. По всей видимости, единственным незащищенным местом у противника является живот - а бить сверху по шипастым головам представляется малоэффективным. - Хоста. Он и так все знал. Стоял за моим плечом, как, говорят, стоит Смерть. Бить буду на поражение - Хостик должен поспевать, чтобы ни один из бедных ежиков не ушел в мир иной от моей руки. Только от Хостиной. - Пропустите нас, - я, кажется, даже улыбнулся. - Видите ли, согласно давнему княжескому указу все дороги считаются общественными, поселяне обязаны пропускать путников через свою территорию, а если они отказываются - то не поселянами их следует считать, а дикими племенами, и обходиться соответственно... Я понятно говорю? Болтая, я наблюдал за маневрами ежей. И ситуация казалась мне все менее определенной - мой клинок был ненамного длиннее их иголок, а у парочки особей, пожалуй, иглы были совсем как мой меч. У ежей иголки - оружие обороны. А как у этих?.. Будто отвечая на мой вопрос, молоденький горячий ежик, стоявший на левом фланге, попытался достать отступающего к'Рамоля. Прыгнул вперед, крутнулся волчком; иглы веером рассекли воздух, лошадь Рама взвилась на дыбы, на лице всадника обозначилась паника: - Рио! Из к'Рамоля такой же боец, как из меня лекарь. А ведь еще и Сале... Молоденький ежик едва устоял - инерция взметнувшейся железной шубы чуть не снесла его с ног. Прочие будут покрепче - вон у ежа-предводителя ножки как пни, такого и таран не снесет! Один на один этот предводитель - не противник мне. Но до чего их много, перегородили ущелье, от железного лязга уши закладывает... По коням - и бежать, сказал здравый рассудок. Искать обходной путь, я герой, а не охотник на железных ежей... Кстати, если бы ежики кинулись на нас, как собирались, из засады - поход мог бы уже и закончиться. Во всяком случае, без потерь мы бы не ушли. Предводитель шагнул вперед. Наклонил голову, будто собираясь забодать меня; иглы с его загривка нацелились мне в лицо. И как они только таскают на себе такую груду железа?! - Разойдемся полюбовно, - сказал я, ни капельки не веря в мирный исход. Еж напал. Он атаковал не в повороте, как молоденький забияка, а кувырком - на это стоило посмотреть. Коротенькие ножки мелькнули в воздухе; завизжала Сале девчонка совершенно не умеет собой владеть!.. Я ушел от двух десятков падающих клинков; за спиной застучали копыта - к'Рамоль покидал поле боя, и правильно делал. Еще бы эвакуировать Сале... Доля секунды. Каскад смертоносного железа, рассекаемый воздух - и незащищенная полоска живота на расстоянии клинка. Я поймал его. Меч окрасился темным. Еж пошел на очередной кульбит - но приземлился уже на четвереньки, скорчился, прижимая к животу маленькие трехпалые руки, сделал попытку свернуться клубком. Я рубанул, отсекая сразу несколько иголок. Спина ежа оказалась покрыта костяными чешуйками; Хостик хладнокровно всадил свой стилет в едва приоткрывшуюся щель. Я отпрыгнул. Ущелье, приведшее нас в засаду, на этот раз спасло нам жизнь. Ежам просто негде было развернуться; я рубил и рубил, двигался "между секунд", Хостик исправно колол и колол стилетом - но противник давил числом, грохотало, как в кузне, как в брюхе железного дракона, меня оцарапали раз и другой, пока несерьезно, но ситуация все более напоминала бойню. Прямо передо мной оказалась морда молодого ежа, молодого, потому что шкура на щеках была гладкая, без морщин, а бусинки-глаза совсем глупые, как у щенка. Еж напряженно смотрел куда-то мне за спину, я ткнул мечом, не оборачиваясь, некогда мне ворон ловить... В следующую секунду передо мной были одни удаляющиеся спины. Противник отступал, но не в панике - выглядело это так, будто отважные ежики вдруг вспомнили, что на печке осталась кастрюля с молоком. Я оглянулся - и застал уже распадающийся фантом. Увидел толстощекую ежиху в окружении тающих в воздухе ежат. Ежиха неуловимо напоминала Сале - может быть потому, что покровы иллюзии спадали; через секунду на месте ежихи стояла некрасивая женщина, прижимающая к груди воздух, и глаза у нее были круглые, перепуганные и радостные одновременно. Я шагнул навстречу Сале, намереваясь обнять ее, как боевого друга. И объяснить, какая она молодец, как здорово соображает и как умело реализует удачные идеи... Но в этот момент Хостик расхохотался. Он смеялся от радости и неприлично показывал на Сале пальцем, и смех его эхом прыгал от стены к стене. Знаменитый голос Хостика, который, однажды услышав, вовек не забудешь. Голос, обращавший в бегство орды разбойников, голос, из-за особенностей которого Хоста почти все время молчит. У Сале задрожали губы. Сале побелела как мел, судорожно зажала уши ладонями - и я с опозданием сообразил, что до сих пор Сале считала нашего друга немым. Хостик отсмеялся. Вытер губы тыльной стороной ладони, виновато покосился на Сале и побрел по полю боя со своей миссией милосердия. Ежиков на поле боя осталось меньше, чем я боялся. Мне казалось, что я штук десять положил - какое счастье, что я ошибся. Предводитель, правда, лежал там, где упал, и еще двое были безнадежны - но молодой еж, последняя моя жертва, понемногу подавал признаки жизни. - Стой, Хоста... Занесенный стилет замер в воздухе. Удивленный взгляд - стоит ли мелочиться?! - Погоди. Топот копыт. Рам решил, что самое время наведаться. - Эй, лекарь! Поди сюда, есть работа. - Этих лечить?! - к'Рамоль едва не выпал из седла. - Да они же... - Поди сюда, кому сказано? Рам повиновался. Возможно, молодой ежик еще будет жить. Даже скорей всего. - ...Что ж. Сале, мы теперь товарищи? Шел пятый день похода. Сале держалась непринужденно; от нее действительно было много пользы - не только в качестве добытчика саламандриков. Время шло, еще через несколько дней предстоит взятие Рубежа - а значит, пора поговорить. - Похоже на то, - отозвалась женщина мне в тон. Хостик и к'Рамоль ехали впереди - вроде как разъездом. - Можно, я тебя поспрашиваю, а ты, если хочешь, меня? - А куда деваться-то? - она улыбнулась, но в улыбке не было кокетства. К'Рамолю, например, она улыбается совсем не так. - Что ты еще умеешь? Кроме как иллюзии наводить? Я не ждал, что она ответит. - Еще след брать, - Сале пожала изящным плечом. - Чуять опасность. Через Рубеж водить... Находить пропавшее. И еще кое-какие штучки, но - мало... Я достаточно ответила? - Да, спасибо, - я действительно был ей благодарен. Похоже, она ответила совершенно откровенно. - А у князя ты давно служишь? - Пять лет. Кони шли, рассекая грудью высокую траву. Справа и слева, куда ни глянь, лежало травяное море, и только иногда, будто для разнообразия, попадались солончаки. - Сале... Первое испытание претендентов, в гостинице... Князь тебе поручил ВЫБИРАТЬ? Она быстро на меня взглянула - и отвела глаза: - Видишь ли, Рио... - Понятно. Среди твоих умений числится еще и чутье на героев. - На удачу, - призналась Сале неохотно. - Ты и тот лысый - самые удачливые. - А почему князь лысого отклонил? - А я почем знаю? Она легко пожала плечами. И, похоже, снова была откровенна - признаки, по которым меня выбрал князь, нимало ее не интересовали. Умиротворенно шелестела трава. Колыхалась, ходила волнами; лошади Хосты и Рама плыли в стеблях по брюхо. - А скажи, Сале... такой оруженосец у князя был, уши как лопухи... где он теперь? Вопрос был задан нарочито небрежным тоном; я спрашивал будто бы о старом знакомом, зато эффект превзошел все мои ожидания. Сале вздрогнула и посмотрела на меня так, что впору было хвататься за меч.