Агаев Самид Сахибович. Правила одиночества

   – Потом курить, потом, сначала дело!
   Ислам, жадно глотавший дым, с ужасом увидел, как у кирпичного складского нутра выползают деревянные ящики с шампанским, самый тяжелый товар из всего богатого заводского ассортимента. Но это еще было не все – оказалось, что этот наряд был внутренним. Эту партию надо было перевезти к железнодорожному вагону, стоявшему на территории винзавода, о чем шофер до поры молчал. В вагоне вновь взяли пустую тару. Пока обернулись, попали в обеденный перерыв.
   – Идите в столовую, – раздраженно сказал шофер, – что за день сегодня!..
   Цены в заводской столовой радовали глаз, все стоило буквально гроши. Суп – двенадцать копеек, люля-кебаб – двадцать четыре. Но, как известно, дармовой сыр бывает только в мышеловке, или, вернее, дешево хорошо не бывает. Доля хлеба в люля-кебабе была высока настолько, что вкус мяса в нем не ощущался вовсе. Ислам осторожно съел одну колбаску, больше не стал. Оставлять оплаченное было жалко, и он, поглядев, как белобрысый уплетает за обе щеки, предложил ему из своей тарелки вторую нетронутую колбаску:
   – Съешь, брат, я больше не хочу.
   Жест, совершенно естественный для человека, живущего в общежитии, состоящего на казенном коште, но Сашка не жил в общежитии и жеста не оценил.
   Недоразумение.
   – Ты че, козел, – ощерился он, – я те че, нищий?! Ислам замолчал вырвавшееся было извинение – за козла надо было отвечать.
   – Сейчас выйдем, – медленно и раздельно выговорил он, – и я покажу тебе, кто из нас козел.
   Но Сашка, ни слова не говоря, опрокинул в себя компот, поднялся и быстро ушел. Ислам не стал его преследовать, сложил всю грязную посуду на поднос, отнес в посудомойку, лишь после этого направился к выходу. На улице покрутил головой, белобрысого нигде не было видно, закурил и поплелся к машине. Больше всего ему сейчас хотелось залечь где-нибудь в тени и вздремнуть часок, но возле машины стоял шофер, облокотясь на стального цвета крыло и в нетерпении барабанил по металлу.
   – Быстрее, парень, быстрее. Полезай наверх. Русский где?
   Ислам пожал плечами и полез на борт. С другого борта в кузов влезал белобрысый. Ислам хотел сразу же ему врезать, но шофер стал на подножку и принялся подгонять. Начали разгружать. Покомандовав некоторое время, шофер ушел в диспетчерскую, и тут возле машины появился невысокий, плотно сбитый парень, с виду азербайджанец.
   – Этот? – спросил он у Саши, кивая на Ислама.
   Белобрысый утвердительно кивнул.
   – Ладно, – сказал парень, – пока разгрузишь, сейчас подойдем.
   У Ислама неприятно заныло сердце – что за напасть, опять численный перевес, а плетки с собой нет. Сколько их там? Шофер бы, что ли, быстрее вернулся, хотя что им шофер. Еще можно было смыться, но уж больно радостно ухмылялся белобрысый, да и денег было жалко. Полдня вкалывал, как каторжный. Вернулся шофер, кляня на чем свет стоит диспетчерскую:
   – Всё, пацаны, нарядов больше нет, все разобрали.
   – Заканчивайте, поедем еще – в магазине тару пустую возьмем.
   – Давай, дядя, перекурим, – сказал белобрысый, видя, что разгрузка идет к концу, а подмога задерживается.
   – Много курить вредно, кончайте, потом покурите, – буркнул шофер.
   Но Сашка все равно закурил и демонстративно прислонился к борту. Ислам принялся с удвоенной энергией швырять ящики на ленту транспортера.
   – Тише, ала, – крикнул приемщик, – посуд побьешь.
   Сашка не работал, стоял, кусая губы, и поглядывал по сторонам.
   – Все, дядя, – крикнул Ислам, бросая последний ящик, – поехали.
   Шофер затоптал сигарету и сел за руль. Ислам, за ним Сашка слезли с кузова.
   – Прошу, – сказал взмокший Ислам, пропуская напарника, который, обжигаясь окурком, отчаянно крутил головой.
   Дружина безнадежно опаздывала. Сашка поставил ногу на подножку и еще раз оглянулся. Тогда Ислам, дорожащий каждой минутой, буквально впихнул его в машину. Влез следом и захлопнул дверь.
   Шофер повернул ключ зажигания и выжал педаль стартера.
   – Проститутка, – он никак не мог успокоиться, – просил ее, оставь наряд. Всегда деньги даю, пидораска. День пропал теперь.
   Выжал сцепление, врубил сразу вторую передачу и погнал машину к воротам. Ислам, выворачивая шею, все смотрел в окно, пока не увидел троих показавшихся из угла соседнего здания, один из них был давешний азербайджанец.
   Ислам вовсе развеселился, хлопнул белобрысого по колену и сказал:
   – Жизнь, брат, хороша тем, что она разная.
 
   Но день в самом деле пропал: в магазине, куда они приехали, пустой тары оказалось всего несколько ящиков, которые шофер грузить не стал. Вконец расстроенный, он выдал грузчикам по три рубля и высадил их у ближайшего метро.
   – Больше ко мне не подходите, – рявкнул он на прощание, – нога у вас тяжелая. – И уехал.
   Ислам ухватил белобрысого за локоть и поволок в ближайшую подворотню. Сашка не сопротивлялся, и от этого бойцовский пыл Ислама стал угасать, а чувство мести куда-то испарилось. Парень стоял перед ним с подрагивающими губами и покорно ожидал своей участи. Как ни старался Ислам возродить в себе злость, ничего не получалось. Всепоглощающая жалость. Он нехотя сунул белобрысому подзатыльник и отпустил его.
   Небесный туман рассасывался, сквозь редеющие облака пробились первые лучи солнца. Вдоль шоссе по обе стороны были высажены деревья, и Ислам только сейчас заметил, что они уже давно отцвели и покрылись ярко-зеленой листвой. Лето давно стучалось в двери. Ислам сорвал листок с ближайшего дерева, понюхал, растер в пальцах его клейкую зелень и пошел к станции метро «Азизбекова». Приехав, в общежитие не пошел, хотя и ощущал сильную усталость, пересек футбольное поле и сел на лавочке, в тени акаций.
   Виталик Большой и Али сидели в спортзале на третьем этаже главного учебного корпуса, где находилась боксерская секция, и наблюдали учебные бои.
   – Видишь, в углу чувак по груше стучит? – показал Виталик. – Это Сейран Кочерян, чемпион Баку.
   – Вижу, – отозвался Али, – на той неделе мы с городскими в футбол играли. Пацаны поспорили, считается прижатая рука или нет, короче, подрались. Так этот твой чемпион бежал от Рафика текинского, как заяц. Когда дело до драки доходит, человек все забывает: боксер, борец, дерется как колхозник. А другой человек, который ничем не занимается и с виду доходяга, дерется как зверь – вот Ислам, например. Или тот же Рафик. Это от Бога.
   – Как думаешь, – оборвал его Виталик, – почему мы с таким опозданием присоединились к Исламу, струсили?
   – Ничего подобного, – невозмутимо заявил Али, – мы команды ждали, а он молча пошел, это у него от страха язык отнялся, а пока мы сообразили, подбежали. Он с людьми не умеет работать, единоличник, поэтому его из Нахичеванского училища поперли. Какой из него командир, я бы ему даже взвод не доверил.
   – Как ты излагаешь, а! – восхитился Виталик. – Прямо-таки Цицерон. Почему я тебя раньше об этом не спросил? Ведь со вчерашнего дня мучаюсь.
   – Напрасно, хотя что с тебя взять, несмышленыша…
   – Но-но, полегче. Подумаешь, раз в жизни что-то толковое выдал.
   Али лишь снисходительно хмыкнул. Виталик сказал, переводя разговор:
   – Ермаков опять первое место занял без боя, он девяносто килограмм весит.
   Али повернул голову и посмотрел на огромного, свирепого вида прыщавого детину, всаживающего пудовые кулаки в боксерский мешок.
   – Везет же некоторым, – ревниво сказал он.
   Али сам пару раз участвовал в каких-то пустяковых соревнованиях, на первенствах профессиональных технических училищ, и едва жив остался, а Ермаков, такой же дилетант в боксе, как и он, постоянно занимал призовые места без боя, поскольку в его тяжеловесной категории он был один такой, противников не находилось. Выйдет на ринг, потопчется минуту, пока судья для порядка выкликает для него несущественного противника, а затем, под общий смех, уходит чемпионом.
   – Пойдем на улицу, – сказал Виталик, – надоело, да и потом здесь воняет.
   – Ну пойдем, – согласился Али.
   Они вышли из спортзала, спустились по лестнице и, выйдя на плац, не сговариваясь, направились на футбольное поле, где со стороны мастерских стояли лавочки для зрителей.
   – Посмотри, – сказал Али, – вон Ислам сидит.
   – Вижу, – ответил Виталик, – только я не понимаю, почему он в одиночестве сидит. Где еще две мировые религии? Хотя христианство представлено в моем лице, пусть и половинчатое. А вот где нам еврея взять?
   Али кашлянул. Виталик недоуменно посмотрел на него.
   – Что ты хочешь этим сказать, сынок?
   – Я не совсем лезгин, я тат, горский еврей. Потомок древних хазар.
   – Вот так номер, – развеселился Виталик, – значит, у нас полный порядок.
 
   Виталик Маленький стоял на своем посту, держа в поле зрения автобусную остановку, недалеко от стеклянного кафе, которое всегда сводило Али с ума своими запахами, и с замиранием сердца следил за подъезжающими автобусами. Как он ни старался предугадать поведение Джульетты, ничего не получалось. Когда она вышла из автобуса, Виталик подобрался и изобразил жалобную улыбку, как можно жалостливей. Надо было голову бинтом перевязать, мелькнула в голове запоздалая мысль. Джульетта прошла мимо, словно он был пустым местом. Виталик вздохнул и поплелся следом.
   – Не надо за мной ходить, – не оборачиваясь, сказала девушка, – видеть тебя не хочу.
   – А ты меня не видишь, – резонно ответил Виталик, – я же сзади иду.
   – Остряк-самоучка, – все так же не оборачиваясь, констатировала девушка.
   – А что я такого сделал? – возмущенно.
   – На Рубене живого места нет, вся физиономия синяя. Ты его так избил, будто он не брат мой, а враг. А еще говорил, что ты меня любишь. Врал?
   – Почему врал, я же говорил, что тебя люблю, а не его.
   – Перестань острить.
   – Хорошо, не буду.
   – Ты устроил ему западню.
   Во-первых, в западню попали мы, нас было четверо, а братуха твой привел целую футбольную команду, одиннадцать человек. Я оказался меж двух огней; если ты помнишь, предупредил, чтобы Рубен не ходил один, из-за тебя я предал своих друзей, мы еле ноги унесли.
   – Значит, это я виновата во всем? – раздраженным голосом спросила Джульетта, она даже остановилась и повернулась к нему лицом.
   – Нет, – быстро ответил Виталик, – я этого не говорил, во всем виноват я, давай помиримся.
   Девушка, сжав губы, сложила кукиш, сунула ему под нос, повернулась и пошла. Виталик тут же последовал за ней.
   – С чего ты взяла, что это я отделал твоего брата, я даже его в лицо не знаю.
   – Зато он тебя узнал.
   – Откуда?
   – Под фонарем ты стоял, в качестве живца?
   – Ну да, – признался, – только про живца это обидно.
   – Как есть, и хватит за мной таскаться. Рубен на голубятне торчит, еще одной драки не хватало. И, кстати говоря, поездка на БАМ в качестве свадебного путешествия меня не устраивает.
   Поравнялись с домом Джульетты, и девушка ускорила шаг. Виталик тяжело вздохнул и поплелся в общежитие.
 
   – Вон идет наш Ромео, – сказал Али. Он сунул два пальца в рот и издал короткий свист.
   Ромео, то есть Виталик, задумчиво вышагивающий вдоль забора, поднял голову и увидел Али, машущего рукой. Изменил направление и тем же аллюром ступил на футбольное поле. Отсчитав полсотни шагов, остановился у лавочки, на которой сидела вся троица.
   – Гамарджоба^[17], – приветствовал он честную компанию.
   Салам аллейкум^[18], – ответствовал Виталик Большой.
   Барев^[19], – сказал Али.
   – Здоровеньки булы, – ответил Ислам. Виталик Большой спросил у Виталика Маленького:
   – Чувак, ты случайно не кришнаит, а то нам для комплекта буддизма не хватает?
   – У меня мама молоканка, – нехотя ответил Виталик.
   – Это ничего, сектанты тоже имеют право на представительство, – добродушно заметил Виталик Большой.
   Виталик Маленький сел рядом, поднял прутик, лежавший под ногами, и принялся чертить перед собой геометрические фигуры. Молчали минут десять под гомон воробьев, чирикающих на кронах акаций.
   – Как идет процесс примирения? – наконец спросил Ислам.
   Виталик пожал плечами, полез в карман, достал пачку «Авроры», закурил и стал сплевывать табачинки, налипшие на губы.
   – Понятно, – сказал Ислам, – вопросов больше не имею.
   Али, немилосердно фальшивя, стал насвистывать мелодию арии «Сердце красавиц склонно к измене». Виталик Маленький некоторое время поглядывал на него искоса, затем, не выдержал:
   – Икар долетался, а ты досвистишься. Обращаясь к Исламу, Али возмущенно сказал:
   – Задирается. Кажется, ему жить надоело.
   – Джентльмены, – строго обратился к ним Виталик Большой, – глупо ссориться перед лицом общего врага, он только этого и ждет, чтобы схавать нас поодиночке.
   – Скажи спасибо общему врагу, – буркнул Али. – Неблагодарный, еще из-за него вчера жизнью рисковал.
   – Надежда есть вообще? – спросил Виталик Большой.
   Поскольку Виталик Маленький молчал, Ислам ответил за него:
   – Надежда всегда есть.
   – Я вам расскажу поучительную историю, – изрек Али. – Вот я встречался с девушкой, Надежда ее звали…
   – Ладно врать, -• перебил его Виталик Большой, – с девушкой он встречался, с Эльзой, наверное?
   Али обиженно замолчал и снова стал насвистывать, на этот раз мотив мейхана.
   – Ну и че дальше было? – через минуту спросил Виталик Большой.
   – Да пошел ты, – сказал Али и вполголоса, отбивая ладонями по коленке такт, запел:

 
Моего места Маштаганский селений
Общежител четвертый отделений
Если будет земилетиресений
Пириходи ко мне в отделений. 
 

   Оборвав песню, заметил:
   – Эльза, к вашему сведению, со мной не здоровается, потому что я обещал прийти к ней вечером и не пришел, из-за вас, между прочим.
   Виталик Большой спросил у Ислама сигарету, но тот покачал головой. Виталик Маленький достал пачку «Авроры», но Виталик Большой скривился и предложил Али:
   – Пойдем, брат, сходим за сигаретами, у меня есть сорок копеек, как раз на «Интер» хватит.
   – Ара, отвали от меня, – огрызнулся Али, – я с тобой даже двух шагов дороги не хочу пройти.
   – Обиделся, – констатировал Виталик Большой. АЛИ, не обращая на него внимания, продолжал вполголоса петь, прищелкивая пальцами:

 
Лошадь, осел и мотыга,
Вот и все, что было у меня,
И уверенность, что отец женит меня,
Но он дал мне денег и отправил в игорный дом. 
 

   Дальше он не знал слов, поэтому, пощелкав еще некоторое время пальцами, замолчал. Солнце клонилось к закату, было тепло и безветренно. Наискосок, через футбольное поле, прошла группа учащихся занимать очередь на ужин. Проводили их взглядами. Гомон птиц в кроне дерева вдруг затих. Подняли головы и увидели в небе парящего коршуна. Хищник сделал круг над полем и, видимо не увидев ничего достойного внимания, улетел в сторону пустырей. Через несколько минут птичий базар возобновился. Студенты теперь потянулись на ужин муравьиной лентой, друг за другом, небольшими группками, что-то живо обсуждая, споря. Видимо, в этом нескончаемом потоке было что-то рефлексообразующее, так как все почувствовали голод.
   – Сколько, ты говоришь, у тебя копеек? – спросил Ислам.
   Виталик Большой открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент раздался шум крыльев, сильный шум. Над голубятней Рубена вдруг возникло сизо-голубое облако, которое стремительно взмыло вверх, подгоняемое разбойничьим свистом хозяина. Какое-то время они как зачарованные следили за пируэтами голубиной стаи, причем довольно долго, затем Виталик Большой сказал:
   – Сорок копеек, но я хотел купить сигарет, у нас курить нету.
   – Курить вредно, – сказал Ислам, продолжая смотреть в небо, – «Охотничья» копченая стоит рубль восемьдесят, две бутылки «Агдама» по рубль десять – итого четыре рубля; хлеб возьмем в столовой. У меня есть трешник, не хватает шестьдесят копеек, поройтесь как следует в карманах, дети мои, поскребите по сусекам.
   Али толкнул локтем сидевшего рядом Виталика Маленького и, подавшись к нему корпусом, тихо спросил:
   – Друг, эти сусекам – что такое?
 
   Ислам замолчал. После долгой паузы Маша спросила:
   – А что было дальше?
   – Дальше наступило утро, – ответил Караев.
   – Какое утро? – недоуменно сказала девушка.
   – Обыкновенное, какое после ночи наступает.
   – И че?
   – И Шехерезада прекратила дозволенные речи.
   – Так вы, значит, Шехерезада, – развеселилась Маша.
   – В некотором роде.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Проект

   На той стене, где не было окна, висела карта Москвы. Возле карты стоял мужчина лет сорока пяти, стройный, моложавый, гладко выбритый, и тыкал в нее пальцем. Звали мужчину Александр Сенин. Караев сидел за столом и, мешая ложечкой чай, рассеянно слушал его.
   – Почти гектар земли, – горячо говорил Сенин, – по плану городского развития, это план массовой застройки. Метро пустят через полгода, станция от этого места в пятистах метрах. Строительство жилья идет полным ходом. Для оптового рынка лучше места не сыскать.
   – Только строят или живут? – спросил Караев.
   – Некоторые дома уже заселены, ни одного магазина в округе, народ продукты возит из центра, можно сказать. Это золотое дно, неужели не видишь? Деньги сами в руки идут. Проснись, старик, спишь, что ли?
   Караев поднялся, плеснул в ладонь из графина с водой, побрызгал в лицо.
   – Я плохо спал, – сказал он, – вернее, совсем не спал.
   – Съел что-нибудь? – сочувственно сказал Сенин.
   – Я был не один, – нехотя объяснил Караев.
   – О-о, так это совсем другое дело, – уважительно произнес Сенин, – это я понимаю.
   Сенин был когда-то освобожденным председателем профсоюзного комитета на крупном производственном предприятии. В начальство выбился из рабочих, ходил в передовиках, эксплуатировал сразу семь токарных станков, зарабатывая бешеные по тем временам деньги – по восемьсот рублей в месяц. Даже имел правительственную награду – орден за трудовую доблесть. Грянула перестройка, завод обанкротился, и Сенин остался не у дел. Но жалеет он не столько об этом, сколько о том, что не успел пройти еще одну карьерную ступень – перейти в ЦК ВЦСПС – уж там бы он не затерялся – кто знает, может, сейчас бы в депутатах ходил! На жизнь Сенин зарабатывал посредничеством. Рынок, который сейчас эксплуатировал Караев, был арендован с его помощью.
   – Кого башлять? – спросил Караев.
   – Префекта, через третьих лиц, разумеется.
   – Сколько он хочет?
   – Полтинник сразу, и потом пять процентов с оборотов.
   – Рожа не треснет у него с пятидесяти тысяч долларов… – лениво возмутился Караев.
   – Старик, это недорого, – убеждал Сенин, – он дает аренду на пять лет, разбей на месяцы – там копейки получаются. Это приличный человек, уверяю тебя, его недавно назначили, поэтому он берет дешево; ты не знаешь, что в других районах творится. Деньги за год отобьешь, да какой за год! За полгода!
   – А процент с оборота? – сопротивлялся Караев.
   – Старик, ты меня удивляешь: во-первых, даже налоговая инспекция не в силах определить фактический оборот в коммерческой палатке, а ты хочешь, чтобы префект определил, тем более на рынке! А во-вторых, платить его не ты будешь, а твои арендаторы, включишь в арендную плату – и все дела.
   – Твоя доля в этом полтиннике? – спросил Караев.
   – Ну что ты, старик, я эти деньги отдам все, я у тебя на хвосте.
   – Сколько ты хочешь?
   – Мне как посреднику законные десять процентов.
   – Пять тысяч долларов, – сказал Караев, – итого пятьдесят пять, на пять лет это, конечно, не так уж и много, но платить-то надо сразу. Я должен поразмыслить.
   – Времени мало, – заявил Сенин, – буквально несколько дней, имей в виду, желающих на это место найдется предостаточно.
   Караев задумался.
   Причины для раздумий были. Первая – непредсказуемость московских властей, вторая – попустительство государства в отношении экстремистских и фашистских группировок; случаи избиения брюнетов в общественных местах стали обыденностью. Память народа, потерявшего около двадцати четырех миллионов человек в борьбе с фашизмом, оказалась слишком короткой. Долгосрочные инвестиции – вещь рискованная. Кто знает, не придется ли в спешном порядке уносить ноги из страны?
   – Мне надо поразмыслить, – повторил Караев, – кстати, не называй меня стариком.
   – Что это вдруг? – удивился Сенин. – Я тебя всегда так называл. Стареть, что ли, начал?
   – Между прочим, – заметил Караев, – ты старше меня на три года, это во-первых. Во-вторых, у меня роман с молодой девушкой, и может развиться комплекс.
   – Ух ты, – алчно сказал Сенин, – и сколько ей лет?
   – Попрошу без зависти.
   – Красивая?
   – Врать не буду, девушка некрасивая, но молодая – двадцать три года ей, – честно признался Караев.
   А ты знаешь, в этом есть свои положительные моменты, – глубокомысленно произнес Сенин. – Ты – мужчина видный, значит, ценить будет, верна будет, во-вторых, никто на нее не позарится.
   – Насчет верности некрасивых – это миф, – возразил Караев, – как раз они первые тебе рога наставят, потому что им постоянно надо самоутверждаться.
   – Послушай, старик, – назидательно произнес Сенин, – молодая девушка не может быть некрасивой. Это мнение умудренного жизнью человека, прислушайся к нему. Молодость – сама по себе красота. Знаешь, что я тебе скажу? В нашем возрасте нельзя быть таким щепетильным.
   Именно это пришло в голову Караеву в последний момент перед тем, как он оказался с девушкой в постели: до этого он честно пытался справиться с собой.
   – А что бы тебе на ней не жениться? Об этом другие только мечтать могут, а тебе само в руки идет. Молодая жена, будет тебе верна – смотри-ка, даже стихи сложились.
   – Я ее не люблю, – сказал Караев, – к тому же, у нее был армянин.
   – Ну знаешь, кто из нас без греха, – назидательно произнес Сенин, – у каждого в жизни был свой «армянин».
   – У тебя что, тоже был армянин?
   – Это в переносном смысле, аллегория, не буквально. В конце концов, не негр же у нее был, а всего-навсего армянин.
   – Ты меня знаешь: я не националист, я даже к евреям нормально отношусь, но лучше бы у нее был негр. Это не я говорю, это во мне национальное самосознание говорит. Ведь они оккупировали четверть Азербайджана! А ты говоришь – негр.
   – Не пойму, ты шутишь или серьезно говоришь?
   – Это смех сквозь слезы. Ладно, закрываем тему. Чаю хочешь?
   – Да я бы и выпить не отказался, – признался Сенин. Караев нажал кнопку на телефонном аппарате.
   – Вера, дайте нам чаю с лимоном.
   Он подошел к шкафу, достал из него початую бутылку коньяка и поставил на стол одну рюмку.
   – А ты не будешь? – спросил Сенин.
   – С утра не пью, – отказался Караев, – только чай.
   – Ну а я выпью: в жизни и так много ограничений, не зависимых от нашей воли, не хватало еще самому себя ограничивать.
   – Я смотрю, у тебя философский подход к жизни, – улыбнулся Караев, – ты что заканчивал?
   – Десять классов, – наполняя рюмку, сказал Сенин, – но ты попал в самую точку: я после армии поступал в МГУ, на философский факультет. Правда, на первом же экзамене срезался. Вопрос был про Ломоносова: расскажите, мол, основные вехи его жизни, и я сказал, что он пришел пешком из Архангельска и поступил в университет. А оказалось, что университета тогда еще не было, потому что он сам его впоследствии и создал, поэтому его именем и назван. Вот смеху-то было. Они сразу заулыбались, стали переглядываться и двойку мне рисуют. Я пытался убедить комиссию в том, что в философии не эрудиция главное, а способ мышления, что ум и знание – это разные вещи, но мне не удалось это сделать. Ну, будь здоров, за успех твоего бизнеса!
   Сенин выпил, и на лице его появилось вопросительное выражение – он прислушивался к своим ощущениям. Вошла Вера, неся поднос, на котором были маленький заварной чайник, грушевидные стаканчики, печенье, конфеты и блюдечко с нарезанным лимоном. Сенин тут же подцепил ломтик и отправил его в рот. Разлив чай, Вера удалилась. Сенин провожал ее любопытным взглядом, поворачиваясь вслед, пока она не удалилась.
   – Ты поаккуратнее смотри, – заметил Караев, – а то Рузвельт тоже так вывернулся вслед секретарше, упал и сломал позвоночник. Так что береги спину, Сеня.
   – У тебя какие с ней отношения? – спросил Сенин.
   – Деловые, а что?
   – Я бы ее скушал, – плотоядно сказал Сенин, – да только времени нет и возможности: у меня ведь жена, дети и еще одна женщина…
   – В Ростове-на-Дону?
   – Здесь, в Москве. Расходов это потребует, а я сейчас крайне ограничен в средствах, – с сожалением объяснял Сенин.
   – Бодливой корове Бог рога не дал, – сказал Караев.
   – Вроде того. А она замужем?
   – Не замужем. Тебе налить? – предложил Караев.
   – Конечно, налить, Бог любит троицу, а я только одну выпил. Может, я выкрою денек-другой. Хаты, правда, нет, пустишь к себе?
   – Нет.
   Караев наполнил рюмку. Раздался зуммер телефона, Караев нажал клавишу. Голос Веры произнес: