Страница:
Не ожидавший такого оборота Новруз захлопал глазами, переводя взгляд с одного на другого.
– Ведь ты же нам друг? – с мукой в голосе уточнил Али.
– Д-друг, – запинаясь, подтвердил Новруз.
– Так как же ты можешь с таким спокойствием взирать на все это? – спросил Виталик укоризненно. – Ну мы-то с тезкой потерпим до обеда, в нас мышечной массы мало, а вот этот гигант, этот Геркулес, этот былинный богатырь, Илья Муромец и Алеша Попович в одном лице, гордость нашего общежития, мистер Дарнагюль, он может не дожить до обеда! Ты вообще знаешь, от чего вымерли динозавры?
– Нет, – растерянно ответил Новруз. Он никак не мог понять, чего от него хотят. Красноречие Виталика сбивало его с толку, но он чуял опасность и уже раскаивался в своем визите.
– От голода они вымерли, друг мой, вернее, его друг, – и Виталик показал на Али.
– Ведь ты же мой друг? – голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросил Али.
– Да, конечно, друг, – горячо подтвердил Новруз.
– Нет, ты не друг, – сказал Али с горечью.
– Почему? – в ужасе воскликнул Новруз.
– Потому что ты мой брат, – констатировал Али.
Новруз только дух перевел.
– И все запомните: если кто обидит Новруза – будет иметь дело со мной.
Новруз вновь заулыбался – он был растроган.
– Брат, пойди купи что-нибудь к завтраку, – сказал Али.
Новруз хотел было сослаться на отсутствие денег, как он это обычно делал, но тяжелый взгляд Али не дал ему это сделать, вместо этого загипнотизированный малый сказал:
– А что купить? У меня денег совсем мало.
– Ничего особенного не бери, – небрежно сказал Али, – кусочек колбасы возьми, грамм триста, или лучше полкило, чтобы два раза не бегать, творог возьми, две пачки, сметаны и хлеб, а чай и сахар у нас есть. Иди, брат, мы будем тебя ждать.
Новруз, не веря, что это происходит с ним, жалобно улыбнулся, кивнул и, проклиная себя, ушел.
– Думаете, он вернется? – смеясь, спросил Виталик Маленький.
– Ну, если не вернется – не вернется уже никогда, – ответил АЛИ, – а ведь ему еще учиться полтора года.
Минут через тридцать появился Новруз со свертками в руках.
– А где колбаса? – обозрев покупки, спросил Али.
– Колбасы не было, – жизнерадостно сообщил Новруз.
– Как не было! – возмутился Али. – Там всегда есть колбаса!
– Не было, клянусь мамой, не было!
– Ладно, оставим это на его совести, – миролюбиво сказал Виталик, – к тому же, дареному коню в зубы не смотрят.
– Верно, – поддакнул Новруз.
Виталик Большой достал из тумбочки большую глубокую тарелку, вывалил туда весь творог, залил сметаной, засыпал сахаром и стал все это методично перемешивать. Виталик Маленький взял электрочайник и пошел наполнять его водой. Али достал стаканы, заварку. Когда творожная масса была готова, он ложкой разделил ее на четыре части и сказал:
– Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста.
Новруз есть отказался. Уговаривать не стали.
Ислам стоял в стороне от трамвайной остановки в пятнистой тени акации. Марина вышла из библиотеки в половине четвертого. Подойдя к остановке, повела головой, увидела Ислама и сделала большие глаза. Смущенно улыбаясь, Ислам подошел к ней.
– Что-то я не понимаю, – сказала Марина, – напросились проводить, а сами – в кусты. Или вы думали, что как-то обойдется?
– Не в кусты, – оправдываясь, сказал Ислам, – под дерево, вы же сказали – до трех работаете, а сейчас полчетвертого, поэтому я в тень встал.
– Это как понимать, уже упреки начались? – улыбнулась девушка.
– Ну что вы, – сказал Ислам, – я просто говорю, как было. Констатация факта.
– Вы так мило краснеете, – заметила Марина, – это такая редкость.
Ислам залился краской пуще прежнего и, желая скрыть это, отвернул лицо в сторону.
На его счастье из-за поворота, звеня, выскочил полупустой трамвай и лихо подкатил к остановке. Ислам галантно подал девушке руку и вслед за ней поднялся в вагон. Бросил в кассу шесть копеек, открутил два билета и сел рядом с Мариной. Вагоновожатый закрыл двери, выдал еще одну трель и трамвай стал стремительно набирать скорость.
– Обожаю ездить на трамвае, – сказала Марина, – ко мне домой все виды транспорта идут, а я езжу только на трамваях.
– Их скоро отменят, – сообщил Ислам, – мешают движению, электричества много потребляют, шумят – я в газете читал.
– Спасибо, – язвительно заметила Марина, – вы умеете развлечь девушку.
– Вот я всегда такой, – с досадой произнес Ислам, – ляпну чего-нибудь невпопад, а потом только думаю. Извините.
– Ну, ладно, – сжалилась девушка, – прощаю. Не вы же их собираетесь отменять.
– Не я, – подтвердил Ислам, – честное слово.
Марина засмеялась и в знак того, что она не сердится, погладила его по руке.
От этой неожиданной ласки у юноши так сильно забилось сердце, что он невольно взглянул на девушку – не слышит ли она этих ударов?
Этот взгляд, видимо, не укрылся от ее внимания, потому что она вдруг спросила:
– Сколько тебе лет?
– Двадцать, – смело сказал Ислам.
– Хорошо ли обманывать, – укоризненно сказала Марина, – ты же еще в армии не был.
Тяжело вздохнув, Ислам уточнил:
– Восемнадцать, – немного подумал и добавил, – летом исполнится.
– А мне сколько лет, знаешь?
– Двадцать, – сказал Ислам.
– Спасибо, добрый мальчик, но мне двадцать шесть. Я стара для тебя.
– Вам больше двадцати не дашь, – заявил Ислам. Марина улыбнулась и благодарно кивнула головой.
– А потом, какое это имеет значение?
– Ты думаешь?
– Уверен. История знает немало примеров этому.
– Например? Очень любопытно.
– Ну, например, Дизраэли, знаменитый премьер-министр Англии, его жена была старше на целых пятнадцать лет.
– Неплохо, еще.
– Наш пророк Мухаммад, он был младше своей жены Хадиджи тоже на пятнадцать лет.
– Достаточно, – сказала Марина, – ты меня убедил и полностью реабилитировался в смысле обращения с девушками. Однако я живу недалеко, следующая остановка моя.
– Какая жалость, – сказал Ислам.
– Ну что ты, наоборот очень удобно – два шага от работы. И выходить из трамвая не советую.
– Почему?
– Видишь сапожную будку?
– Да.
– Рядом с сапожником сидит мой брат. Ужасный задира, цепляется ко всем моим поклонникам.
– У вас много поклонников? – спросил Ислам. Марина взглянула на него с улыбкой.
– Уже ревнуешь?
– Да, – честно сознался Ислам и задал новый вопрос, – и никто не выходит из трамвая?
– Почему же, некоторые выходят, потом, правда, больше не провожают.
Понятное дело, после этих слов он не мог не выйти из трамвая. Когда, тренькнув, трамвай остановился, юноша первым спустился из вагона, подал девушке руку и прошел с ней несколько метров, держа в поле зрения сапожную будку, в которой произошло некоторое оживление. Оба – и сапожник, и парень, сидевший напротив, – высунулись из будки, рассматривая парочку.
– Спасибо, – останавливаясь, произнесла Марина, – дальше уже провожать не надо.
Она протянула Исламу руку:
– До свидания, смелый юноша.
– До свидания, – сказал Ислам. Он немного задержал ее руку в своей и выпустил.
Марина сделала несколько шагов и скрылась за углом дома. Ислам пошел обратно, делая вид, что не замечает приближающегося брательника.
– Ара, подожди один минут.
Бакинские русские нарочито коверкали свой язык, чтобы приблизиться к азербайджанцам, говорящим по-русски, в этом была некая форма интернационализма. Ислам обернулся. Сапожник остался в будке, увеличив тем самым шансы Ислама – правда, не намного – и, предвкушая удовольствие, наблюдал за происходящим. Брат Марины был выше на голову, шире в плечах и, видимо, старше своей сестры на пару лет.
– Ара, ты что к моей сеструхе клеишься?
– Я ее проводил, – сказал Ислам, – чтобы не задели по дороге.
– Благородный, что ли? – издевательским тоном спросил парень.
– Есть немного, – сдержанно ответил Ислам, – драться с братом не входило в его планы: неизвестно, как на это отреагирует Марина.
– Откуда знаешь ее?
– Из библиотеки, книги она мне выдает и принимает.
– Читать, значит, любишь?
– Бывает, а ты что, не любишь читать? – Ислам втягивал парня в разговор, тем самым гася его агрессивность.
– Терпеть не могу, – враждебно сказал парень.
– Это понятно.
– Что еще тебе, черт возьми, понятно?
– Твоя сестра тянет эту ношу за двоих, – объяснил Ислам, вскакивая на подножку подкатившего трамвая, – извини, брат, не могу продолжать разговор.
Что за напасть, эти братья хорошеньких девиц!
– Еще раз я тебя… – крикнул брательник, но двери закрылись, и трамвайный грохот поглотил окончание фразы, впрочем, смысл ее был понятен. Ислам улыбнулся и помахал ему рукой, но через несколько минут стал казнить себя за то, что уклонился от драки. Так всегда: врежешь кому-нибудь – потом от жалости с ума сойдешь, сдержишься – со свету себя сживешь, укоряя в трусости. Пока он доехал до метро, настроение испортилось окончательно, тем более что на роман с девушкой надежды не оставалось. Однако времени до вечера было хоть отбавляй. Ислам доехал до метро «28 апреля», поднялся в город, постоял немного, поглядывая на лежащий слева вокзал.
Больше всего на свете он ненавидел железные дороги. Стук колес, запах мазута, гудок паровоза – все это означало, что каникулы кончились и надо возвращаться в ненавистное, пропахшее мочой и соляркой общежитие. Детство кончилось как-то очень резко, без всякого перехода. Первое время он даже ездил на вокзал провожать поезд, который шел в родной город. Поэтому, видимо, и ненавидел. Как-то он рассказал матери об этом. Она заметила: «Зачем же ты мучился, надо было сесть в поезд и приехать». И Ислам удивился тому, как все на самом деле было просто. Но что-то в нем самом не позволяло так поступить, какая-то внутренняя дисциплина. Он попытался возразить, говоря, что все равно не успел бы взять билет. «Это все несущественно, сынок, дал бы пять рублей проводнику и приехал. Запомни: если что-то решил – не останавливайся, иди до конца, принимай все возможные меры. Только в этом случае ты сможешь добиться чего-нибудь в жизни».
Он неторопливо пошел в сторону приморского бульвара, где разыскал свободную лавочку с забытой «Правдой» и просидел на ней до наступления темноты, поглядывая на целующиеся парочки.
Виталик Маленький выговорил еще один день отсрочки, объяснив это тем, что он не хочет навлекать подозрения на девушку, ведь родители, уехав на дачу, оставили ее одну. Если сейчас сообщить брату о том, что ее ждут, у того невольно возникнут подозрения, что она и в выходные встречалась с ним – нельзя бросать на нее тень.
– Слушай, Ромео, у тебя же с ней ничего не было, – возмутился АЛИ, – какие еще подозрения?
– Ну, если ты считаешь, что провести ночь с молодой девушкой – это ничего не было…
– Но ты же ее не…
– Заткнись, – предостерег Виталик.
– Не нервируй ребенка, – одернул Али Виталик.
– Нет, ты представляешь, Ислам, – не успокаивался Али, – она ему сказала: «Ложись рядом, я твоя», а он отказался, идиот!
– Сам идиот, – огрызнулся Виталик, почему-то виновато поглядывая на Ислама.
– Она хотела, чтобы ты ее взял, понимаешь, – кипятился Али, – а ты стал из себя принца изображать.
Досада, которую он испытывал, не поддавалась никакому измерению.
– Мне не надо никого изображать, я такой и есть.
– Такого случая тебе может больше не подвернуться, понимаешь?
– Что ты так переживаешь? – спросил Виталик. – Тебе-то что, какой твой дело?
– Да нет, никакой, – Али изобразил равнодушие.
Понедельник, как и всякий будний день, начался со стука в дверь. Это был мастер производственного обучения Миша Добродеев, долговязый мужчина лет сорока. Раньше он стучал в дверь ногой, пока Ислам не спросил у него, почему он это делает. На такой простой вопрос у Добродеева почему-то не нашлось ответа, поэтому стучать ногой он перестал. Входил он в комнату, держа наготове вместо приветствия какую-нибудь сальность или непристойность вроде: «Пацаны, кончай дрочить, пошли завтракать». И сам же смеялся своей шутке, брызгая слюной и показывая крупные редкие зубы. Раньше он был простым шофером, а потом по знакомству устроился в ПТУ. Пока они одевались, он стоял и непрерывно балагурил. Затем вел их в столовую, во всяком случае, со стороны так выглядело. Завтракал вместе с ними, затем сопровождал на утреннее построение перед главным учебным корпусом, где, куря украдкой, уже переминались городские ребята.
Из группы сварщиков третьего года обучения в общежитии жили только двое, Ислам и Алик, вздорный парень из Али-Байрамлы, который в последнее время в общежитии практически не жил, обитал у брата в Говсанах, пригороде Баку. Отношения Ислама с Аликом были натянутые, особенно после той драки, в которой ему подбили глаз. Произошло это вот как: группе выдали бесплатные билеты для коллективного похода в цирк. После окончания представления на автобусной остановке против цирка началось столпотворение – подходящие троллейбусы и автобусы брались штурмом, тогда Ислам и Алик решили пройти пешком до следующей остановки, но не успели они сделать и десяти шагов, как к ним подошли двое пацанов лет десяти и спросили сигарету. Когда Ислам покачал головой, изъявили желание проверить его карманы. После этого Ислам понял, что дело нечисто и огляделся по сторонам. Их было человек двадцать, таких же малолеток, и в руках они держали доски от деревянных ящиков. Кроме того, в стороне стояла группа взрослых парней, которые с интересом смотрели в их сторону, и это тоже было неспроста. Происходила обычная ловля на «живца». Ислам попробовал договориться с мальцами.
– Мы же мусульмане, – сказал он, – братья, давайте жить дружно.
– Тамбовский волк тебе брат, ара, – ответил один из них – видимо, армянин. В те годы в уличных группировках тусовались все национальности, этнических банд не существовало. Алик, стоящий в стороне, тоже попытался урезонить их.
– Ребята, кончайте, – робко произнес он.
– Со своей мамой кончать будешь, – ответил ему другой малец повыше и замахнулся доской. Алик отпрянул, молча снеся страшное оскорбление. Стоящий перед Исламом паренек достал из кармана тонкий, длинный складной нож, деловито раскрыл его и приставил к животу Ислама.
– Давай, – приказал он, – покажи карман. – Все это происходило на глазах у тысячи людей, на ярко освещенной неоновым светом площади, и поэтому казалось игрой.
– Карман, говоришь, а может, тебе задницу показать? – спросил Ислам.
– А ты что, пидорас?
– Отец твой педераст, – ответил Ислам.
Кто-то, подпрыгнув, ударил сзади, попав ладонью точно в глаз. Словно лампочка взорвалась перед лицом Ислама. Он нагнулся, стоял так, закрыв пораженный глаз рукой, а уцелевшим наблюдая, как улепетывает Алик. Оттого, что он не двигался, медлили и хулиганы, готовые в любой момент обрушить на него свои доски. Тогда он всей массой бросился на стоявшего сбоку пацана – сбив его с ног, выскочил из кольца и рванул вдоль тротуара, вслед поднимавшемуся вверх облепленному людьми троллейбусу. В котором, на счастье, оказался Тофик Ахвердиев, армянин из их группы – он высунулся из троллейбуса и подал Исламу руку, а когда на подножку вскочил один из преследователей, уже взрослый парень, пинком ноги сбросил его на землю и могучим усилием закрыл пневматические двери.
После того случая они разговаривали лишь по необходимости.
На построении выступил, как обычно, директор училища Ибад Ибадович, маленький упитанный человек, и, как обычно, долго говорил о плохой посещаемости занятий – при этом он несколько раз посмотрел в сторону Добродеева, отчего тот стал переминаться на месте. Построение закончилось, и Добродеев, выговаривая упреки старосте, повел группу в учебный корпус.
– Имей в виду, Васька, – сказал он старосте на прощание, – занятия сегодня до половины третьего, приду – проверю, хоть одного человека недосчитаюсь – ответишь по всей строгости военного времени, ты меня понял? – И оскалился: – В расход пущу.
– Я-то понял, – сказал Васька, остролицый, беловолосый, прыщавый юноша, – только районские обедать уйдут и прогуляют пару, а мне отвечать за них. У них уроки с обедом совпадают.
Добродеев укоризненно посмотрел на Ислама с Аликом, – ребятки, меньше есть надо, что же вы за сорок пять минут не управляетесь?
– Едим-то мы как раз мало, там есть нечего – ответил Ислам, – мы в очереди много стоим.
– А я вам говорил уже, что надо подойти к дежурному мастеру и сказать, что Добродеев велел пропустить без очереди.
– Мы говорили.
– Ну, так в чем дело?
– Неудобно говорить, что они просили вам передать.
– К-хм, ну ладно, – Добродеев нимало не смутился, – я разберусь, давай, марш на занятия.
Первой парой был русский язык, вела его Дора Сергеевна, красивая маленькая армянка с тонкой талией и потрясающей величины задом, из-за которого ее все время просили писать все, что она говорила, на доске. Верхом блаженства было, когда она роняла мел и нагибалась за ним, – тогда лица всех учеников принимали одинаково шкодливое выражение. После нее приходила Нелли Тиграновна – учительница литературы, высокая, статная армянка с оспинами на лице – та самая, по чьей рекомендации Ислама приняли в библиотеку.
Третьей парой был урок физики, который вел Васген Акопович, коренастый армянин, который в прошлом году ездил с ними в Барду на уборку хлопка и рассказывал им все время о том, что жизнь человека состоит из удовольствий. Кто-то положил ему в карман пиджака живого пойманного рака – физик, истерично смеясь и отчаянно труся, ходил и просил всех извлечь этого рака. Именно его занятия приходились на обеденное время, после которого учащиеся часто уже не возвращались в класс, но сегодня вернуться нужно было обязательно. Добродеев мог выполнить свою угрозу и, вопреки обыкновению, вместо того чтобы пить пиво, прийти к окончанию занятий.
К тому же последней парой была история – второй после литературы предмет, к которому благоволил Ислам, никогда не готовившийся к занятиям. В силу некоторой начитанности, он чувствовал себя на этих занятиях не совсем идиотом. Историю преподавал Яков Михайлович, маленький, щуплый еврей с пышными квадратными усами, закрывавшими верхнюю губу. Он был интересен тем, что крайне редко доводил свою историческую мысль до конца. Ничего не стоило, задав вопрос, увести его в сторону от школьной программы. Причем он увлекался настолько, что спохватывался лишь при звуках звонка, оповещавшего об окончании урока.
Говорить он мог о чем угодно: о пираньях Южной Америки, о тайнах Хазарского каганата или о растлении Лолиты – последнее живо заинтересовало аудиторию на предыдущем уроке, но рассказать он ничего не успел. Поэтому сегодня, едва преподаватель сел за стол и открыл журнал, руку поднял Никишин, плейбой местного значения, высокий, ладный парень с налетом ржавчины на зубах, красавчик, щеголь и потенциальный прелюбодей.
– Отвечать хочешь? – удивился Яков Михайлович.
– Нет, нет, что вы, – поспешно сказал Никишин.
Все засмеялись. Преподаватель выжидающе смотрел на Никишина.
– Вы в прошлый раз стали говорить про растление девочки, ЛОЛИТЫ, а урок кончился, вы не успели. А где можно достать эту книгу?
– Нигде, она запрещена к продаже, причем не только в Союзе, но и в Америке.
По аудитории прокатился гул одобрения – по лицам студентов было видно, что они готовы променять несколько лет жизни на возможность прочитать эту книгу. Больше всех был расстроен Никишин.
– Яков Михайлович, – трагическим голосом сказал он, – хоть что-нибудь расскажите.
– Хорошо, – согласился преподаватель, – буквально несколько слов, иначе мы опять не освоим тему. Этот роман принадлежит перу некоего Набокова, белогвардейского офицера, карточного шулера. Однако, товарищи, я не могу говорить о романе, которого не читал.
– Но вы уже начали говорить, – не унимался Никишин, – Яков Михайлович, ну пожалуйста.
Просьбу Никишина поддержали все, и в классе некоторое время стоял гул, в котором можно было различить слова: «Пожалуйста, расскажите».
– Ну хорошо, хорошо, – сдался Яков Михайлович, – только имейте в виду, я говорю с чужих слов. Тише, пожалуйста.
В аудитории наступила тишина, и стало слышно, как ветер бьется в окна, видимо, тоже желая послушать, как растлевают девочек. Историк оглядел присутствующих и, едва удерживаясь от улыбки, приступил к рассказу.
– Итак, дорогие мои любители клубнички, некий пятидесятилетний джентльмен по имени Гумберт, холостяк и филолог, путешествуя по Америке…
– Почти как вы, – перебил его Никишин.
– Что – как я? – удивился Яков Михайлович.
– Ну, холостяк и джентльмен, и че там дальше.
– Дальше, Никишин, у нас ничего общего с ним, потому что я историк и мне тридцать пять, и в Америке я не был.
– Ну, все равно похоже.
– Будешь перебивать – перейдем к истории.
Сидящий сзади Никишина атлет Ахвердиев перегнулся через парту и треснул его по спине. Никишин выгнулся и сказал: «Молчу».
– …Остановился в одном провинциальном городке и снял комнату в доме молодой женщины, вдовы, у которой была тринадцатилетняя дочь по имени Лолита – малолетняя бестия, во взгляде которой было нечто демоническое, не поддающееся однозначному определению: кокетство, соблазн, греховность и т. д. Глазами девочки на него смотрела женщина. Точнее, он снял комнату, увидев эту девочку во дворе. Девчонка допускала вольности, сводившие филолога с ума, – ерзала у него на коленях, к примеру. Сам Гумбольдт в сексуальном плане был не совсем нормален – его интересовали только такие ранние несовершеннолетние девочки, нимфетки, как он сам окрестил их, так как в подростковом возрасте его близости с девочкой помешали, и это сказалось на его психике.
Интересно, что Набоков, рассказывая об этом, подтверждает теорию Фрейда, хотя сам всегда высмеивал его, называя его теорию фреидовщинои. Причем между мамой и дочкой возникает тайное соперничество за благосклонность квартиранта, ревность. В самый разгар этого полуприкрытого флирта, взглядов, игр, телесных соприкосновений мать девочки вдруг признается в любви своему жильцу и предлагает ему сердце и руку. Это не входит в его планы, и он очень тактично, насколько это было в его силах, с возможными реверансами отклоняет ее предложение. Поскольку его интересует не мама, а дочка.
– Какой благородный человек, – подал с задней парты голос Кильдяков, двадцатилетний переросток из хорошей семьи, непонятно каким образом оказавшийся в ПТУ. – Вот Никишин бы, например, съел бы и маму, и дочку.
Польщенный Никишин довольно заулыбался, зарделся.
«В таком случае, – говорит Гульберту оскорбленная в лучших чувствах мамаша, – вы должны съехать с квартиры, я не смогу вас видеть, потому что мое сердце разбито».
– Вот змея, – возмутился Никишин, – пользуется своей властью.
– Видя, что дело принимает нежелательный оборот, Груберт принимает ее предложение, рассудив, что в его новом статусе есть свои преимущества: теперь он может легально проводить неограниченное время с девочкой, не вызывая подозрений. Но есть и недостатки: он обязан исполнять супружеский долг, а делать этого он не хочет…
– Вот дурак, – сказал Никишин.
Яков Михайлович оглядел аудиторию: по лицам студентов было ясно, что так думает не один Никишин.
– …Физически возможная близость со зрелой женщиной вызывала у него отвращение. Он пускался на всякого рода ухищрения: работал допоздна, дожидаясь, пока она уснет; если же женщина была настойчива, подсыпал ей в вино – а она любила выпить – снотворное. Таким образом, Хумберт некоторое время дурачил свою немолодую жену. Когда же ему не удавалось избежать выполнения супружеского долга, он прибегал к возбуждающим средствам, начиная от алкоголя, медицинских препаратов, кончая собственным воображением. Лолита в это время находилась в пионерском лагере…
– Как это в пионерском лагере? – спросил подозрительный Васька – Откуда в Америке пионеры?
– В Америке всё есть, – сказал историк, – даже пионеры, только там они называются скаутами.
– А-а, – протянул староста, – так бы и говорили, тогда все ясно.
– Затем Гамберту приходит в голову мысль об устранении своей жены: сначала он просто мечтает об этом, но вскоре понимает, что ничего в этом невозможного нет, и начинает планировать убийство своей жены. Для того, чтобы уже никто не мешал ему заняться девочкой. Сначала он пытается утопить жену, но этот вариант срывается. Его жена ничего не подозревает о его страсти к девочке до тех пор, пока не находит дневник, который ведет филолог, в дневнике он изливает свою маниакальную душу.
Ну, понятное дело: скандал, слезы, истерика. Она угрожает Джумберту судом, полицией, и тогда, чтобы избежать наказания, ему ничего не остается, как организовать автомобильную катастрофу, в которой несчастная погибает. Он едет в лагерь, забирает девочку, и в первой же гостинице у них начинается связь, причем инициатором является не Грумберт, а сама девочка. Впрочем, его это не оправдывает, так как он собирался ее изнасиловать, даже подсыпал ей снотворное в воду. В действиях маньяка есть одна особенность: он не успевает совершать преступление – его тайные желания обладают такой силой, что реализуются сами.
– Ведь ты же нам друг? – с мукой в голосе уточнил Али.
– Д-друг, – запинаясь, подтвердил Новруз.
– Так как же ты можешь с таким спокойствием взирать на все это? – спросил Виталик укоризненно. – Ну мы-то с тезкой потерпим до обеда, в нас мышечной массы мало, а вот этот гигант, этот Геркулес, этот былинный богатырь, Илья Муромец и Алеша Попович в одном лице, гордость нашего общежития, мистер Дарнагюль, он может не дожить до обеда! Ты вообще знаешь, от чего вымерли динозавры?
– Нет, – растерянно ответил Новруз. Он никак не мог понять, чего от него хотят. Красноречие Виталика сбивало его с толку, но он чуял опасность и уже раскаивался в своем визите.
– От голода они вымерли, друг мой, вернее, его друг, – и Виталик показал на Али.
– Ведь ты же мой друг? – голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросил Али.
– Да, конечно, друг, – горячо подтвердил Новруз.
– Нет, ты не друг, – сказал Али с горечью.
– Почему? – в ужасе воскликнул Новруз.
– Потому что ты мой брат, – констатировал Али.
Новруз только дух перевел.
– И все запомните: если кто обидит Новруза – будет иметь дело со мной.
Новруз вновь заулыбался – он был растроган.
– Брат, пойди купи что-нибудь к завтраку, – сказал Али.
Новруз хотел было сослаться на отсутствие денег, как он это обычно делал, но тяжелый взгляд Али не дал ему это сделать, вместо этого загипнотизированный малый сказал:
– А что купить? У меня денег совсем мало.
– Ничего особенного не бери, – небрежно сказал Али, – кусочек колбасы возьми, грамм триста, или лучше полкило, чтобы два раза не бегать, творог возьми, две пачки, сметаны и хлеб, а чай и сахар у нас есть. Иди, брат, мы будем тебя ждать.
Новруз, не веря, что это происходит с ним, жалобно улыбнулся, кивнул и, проклиная себя, ушел.
– Думаете, он вернется? – смеясь, спросил Виталик Маленький.
– Ну, если не вернется – не вернется уже никогда, – ответил АЛИ, – а ведь ему еще учиться полтора года.
Минут через тридцать появился Новруз со свертками в руках.
– А где колбаса? – обозрев покупки, спросил Али.
– Колбасы не было, – жизнерадостно сообщил Новруз.
– Как не было! – возмутился Али. – Там всегда есть колбаса!
– Не было, клянусь мамой, не было!
– Ладно, оставим это на его совести, – миролюбиво сказал Виталик, – к тому же, дареному коню в зубы не смотрят.
– Верно, – поддакнул Новруз.
Виталик Большой достал из тумбочки большую глубокую тарелку, вывалил туда весь творог, залил сметаной, засыпал сахаром и стал все это методично перемешивать. Виталик Маленький взял электрочайник и пошел наполнять его водой. Али достал стаканы, заварку. Когда творожная масса была готова, он ложкой разделил ее на четыре части и сказал:
– Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста.
Новруз есть отказался. Уговаривать не стали.
Ислам стоял в стороне от трамвайной остановки в пятнистой тени акации. Марина вышла из библиотеки в половине четвертого. Подойдя к остановке, повела головой, увидела Ислама и сделала большие глаза. Смущенно улыбаясь, Ислам подошел к ней.
– Что-то я не понимаю, – сказала Марина, – напросились проводить, а сами – в кусты. Или вы думали, что как-то обойдется?
– Не в кусты, – оправдываясь, сказал Ислам, – под дерево, вы же сказали – до трех работаете, а сейчас полчетвертого, поэтому я в тень встал.
– Это как понимать, уже упреки начались? – улыбнулась девушка.
– Ну что вы, – сказал Ислам, – я просто говорю, как было. Констатация факта.
– Вы так мило краснеете, – заметила Марина, – это такая редкость.
Ислам залился краской пуще прежнего и, желая скрыть это, отвернул лицо в сторону.
На его счастье из-за поворота, звеня, выскочил полупустой трамвай и лихо подкатил к остановке. Ислам галантно подал девушке руку и вслед за ней поднялся в вагон. Бросил в кассу шесть копеек, открутил два билета и сел рядом с Мариной. Вагоновожатый закрыл двери, выдал еще одну трель и трамвай стал стремительно набирать скорость.
– Обожаю ездить на трамвае, – сказала Марина, – ко мне домой все виды транспорта идут, а я езжу только на трамваях.
– Их скоро отменят, – сообщил Ислам, – мешают движению, электричества много потребляют, шумят – я в газете читал.
– Спасибо, – язвительно заметила Марина, – вы умеете развлечь девушку.
– Вот я всегда такой, – с досадой произнес Ислам, – ляпну чего-нибудь невпопад, а потом только думаю. Извините.
– Ну, ладно, – сжалилась девушка, – прощаю. Не вы же их собираетесь отменять.
– Не я, – подтвердил Ислам, – честное слово.
Марина засмеялась и в знак того, что она не сердится, погладила его по руке.
От этой неожиданной ласки у юноши так сильно забилось сердце, что он невольно взглянул на девушку – не слышит ли она этих ударов?
Этот взгляд, видимо, не укрылся от ее внимания, потому что она вдруг спросила:
– Сколько тебе лет?
– Двадцать, – смело сказал Ислам.
– Хорошо ли обманывать, – укоризненно сказала Марина, – ты же еще в армии не был.
Тяжело вздохнув, Ислам уточнил:
– Восемнадцать, – немного подумал и добавил, – летом исполнится.
– А мне сколько лет, знаешь?
– Двадцать, – сказал Ислам.
– Спасибо, добрый мальчик, но мне двадцать шесть. Я стара для тебя.
– Вам больше двадцати не дашь, – заявил Ислам. Марина улыбнулась и благодарно кивнула головой.
– А потом, какое это имеет значение?
– Ты думаешь?
– Уверен. История знает немало примеров этому.
– Например? Очень любопытно.
– Ну, например, Дизраэли, знаменитый премьер-министр Англии, его жена была старше на целых пятнадцать лет.
– Неплохо, еще.
– Наш пророк Мухаммад, он был младше своей жены Хадиджи тоже на пятнадцать лет.
– Достаточно, – сказала Марина, – ты меня убедил и полностью реабилитировался в смысле обращения с девушками. Однако я живу недалеко, следующая остановка моя.
– Какая жалость, – сказал Ислам.
– Ну что ты, наоборот очень удобно – два шага от работы. И выходить из трамвая не советую.
– Почему?
– Видишь сапожную будку?
– Да.
– Рядом с сапожником сидит мой брат. Ужасный задира, цепляется ко всем моим поклонникам.
– У вас много поклонников? – спросил Ислам. Марина взглянула на него с улыбкой.
– Уже ревнуешь?
– Да, – честно сознался Ислам и задал новый вопрос, – и никто не выходит из трамвая?
– Почему же, некоторые выходят, потом, правда, больше не провожают.
Понятное дело, после этих слов он не мог не выйти из трамвая. Когда, тренькнув, трамвай остановился, юноша первым спустился из вагона, подал девушке руку и прошел с ней несколько метров, держа в поле зрения сапожную будку, в которой произошло некоторое оживление. Оба – и сапожник, и парень, сидевший напротив, – высунулись из будки, рассматривая парочку.
– Спасибо, – останавливаясь, произнесла Марина, – дальше уже провожать не надо.
Она протянула Исламу руку:
– До свидания, смелый юноша.
– До свидания, – сказал Ислам. Он немного задержал ее руку в своей и выпустил.
Марина сделала несколько шагов и скрылась за углом дома. Ислам пошел обратно, делая вид, что не замечает приближающегося брательника.
– Ара, подожди один минут.
Бакинские русские нарочито коверкали свой язык, чтобы приблизиться к азербайджанцам, говорящим по-русски, в этом была некая форма интернационализма. Ислам обернулся. Сапожник остался в будке, увеличив тем самым шансы Ислама – правда, не намного – и, предвкушая удовольствие, наблюдал за происходящим. Брат Марины был выше на голову, шире в плечах и, видимо, старше своей сестры на пару лет.
– Ара, ты что к моей сеструхе клеишься?
– Я ее проводил, – сказал Ислам, – чтобы не задели по дороге.
– Благородный, что ли? – издевательским тоном спросил парень.
– Есть немного, – сдержанно ответил Ислам, – драться с братом не входило в его планы: неизвестно, как на это отреагирует Марина.
– Откуда знаешь ее?
– Из библиотеки, книги она мне выдает и принимает.
– Читать, значит, любишь?
– Бывает, а ты что, не любишь читать? – Ислам втягивал парня в разговор, тем самым гася его агрессивность.
– Терпеть не могу, – враждебно сказал парень.
– Это понятно.
– Что еще тебе, черт возьми, понятно?
– Твоя сестра тянет эту ношу за двоих, – объяснил Ислам, вскакивая на подножку подкатившего трамвая, – извини, брат, не могу продолжать разговор.
Что за напасть, эти братья хорошеньких девиц!
– Еще раз я тебя… – крикнул брательник, но двери закрылись, и трамвайный грохот поглотил окончание фразы, впрочем, смысл ее был понятен. Ислам улыбнулся и помахал ему рукой, но через несколько минут стал казнить себя за то, что уклонился от драки. Так всегда: врежешь кому-нибудь – потом от жалости с ума сойдешь, сдержишься – со свету себя сживешь, укоряя в трусости. Пока он доехал до метро, настроение испортилось окончательно, тем более что на роман с девушкой надежды не оставалось. Однако времени до вечера было хоть отбавляй. Ислам доехал до метро «28 апреля», поднялся в город, постоял немного, поглядывая на лежащий слева вокзал.
Больше всего на свете он ненавидел железные дороги. Стук колес, запах мазута, гудок паровоза – все это означало, что каникулы кончились и надо возвращаться в ненавистное, пропахшее мочой и соляркой общежитие. Детство кончилось как-то очень резко, без всякого перехода. Первое время он даже ездил на вокзал провожать поезд, который шел в родной город. Поэтому, видимо, и ненавидел. Как-то он рассказал матери об этом. Она заметила: «Зачем же ты мучился, надо было сесть в поезд и приехать». И Ислам удивился тому, как все на самом деле было просто. Но что-то в нем самом не позволяло так поступить, какая-то внутренняя дисциплина. Он попытался возразить, говоря, что все равно не успел бы взять билет. «Это все несущественно, сынок, дал бы пять рублей проводнику и приехал. Запомни: если что-то решил – не останавливайся, иди до конца, принимай все возможные меры. Только в этом случае ты сможешь добиться чего-нибудь в жизни».
Он неторопливо пошел в сторону приморского бульвара, где разыскал свободную лавочку с забытой «Правдой» и просидел на ней до наступления темноты, поглядывая на целующиеся парочки.
Виталик Маленький выговорил еще один день отсрочки, объяснив это тем, что он не хочет навлекать подозрения на девушку, ведь родители, уехав на дачу, оставили ее одну. Если сейчас сообщить брату о том, что ее ждут, у того невольно возникнут подозрения, что она и в выходные встречалась с ним – нельзя бросать на нее тень.
– Слушай, Ромео, у тебя же с ней ничего не было, – возмутился АЛИ, – какие еще подозрения?
– Ну, если ты считаешь, что провести ночь с молодой девушкой – это ничего не было…
– Но ты же ее не…
– Заткнись, – предостерег Виталик.
– Не нервируй ребенка, – одернул Али Виталик.
– Нет, ты представляешь, Ислам, – не успокаивался Али, – она ему сказала: «Ложись рядом, я твоя», а он отказался, идиот!
– Сам идиот, – огрызнулся Виталик, почему-то виновато поглядывая на Ислама.
– Она хотела, чтобы ты ее взял, понимаешь, – кипятился Али, – а ты стал из себя принца изображать.
Досада, которую он испытывал, не поддавалась никакому измерению.
– Мне не надо никого изображать, я такой и есть.
– Такого случая тебе может больше не подвернуться, понимаешь?
– Что ты так переживаешь? – спросил Виталик. – Тебе-то что, какой твой дело?
– Да нет, никакой, – Али изобразил равнодушие.
Понедельник, как и всякий будний день, начался со стука в дверь. Это был мастер производственного обучения Миша Добродеев, долговязый мужчина лет сорока. Раньше он стучал в дверь ногой, пока Ислам не спросил у него, почему он это делает. На такой простой вопрос у Добродеева почему-то не нашлось ответа, поэтому стучать ногой он перестал. Входил он в комнату, держа наготове вместо приветствия какую-нибудь сальность или непристойность вроде: «Пацаны, кончай дрочить, пошли завтракать». И сам же смеялся своей шутке, брызгая слюной и показывая крупные редкие зубы. Раньше он был простым шофером, а потом по знакомству устроился в ПТУ. Пока они одевались, он стоял и непрерывно балагурил. Затем вел их в столовую, во всяком случае, со стороны так выглядело. Завтракал вместе с ними, затем сопровождал на утреннее построение перед главным учебным корпусом, где, куря украдкой, уже переминались городские ребята.
Из группы сварщиков третьего года обучения в общежитии жили только двое, Ислам и Алик, вздорный парень из Али-Байрамлы, который в последнее время в общежитии практически не жил, обитал у брата в Говсанах, пригороде Баку. Отношения Ислама с Аликом были натянутые, особенно после той драки, в которой ему подбили глаз. Произошло это вот как: группе выдали бесплатные билеты для коллективного похода в цирк. После окончания представления на автобусной остановке против цирка началось столпотворение – подходящие троллейбусы и автобусы брались штурмом, тогда Ислам и Алик решили пройти пешком до следующей остановки, но не успели они сделать и десяти шагов, как к ним подошли двое пацанов лет десяти и спросили сигарету. Когда Ислам покачал головой, изъявили желание проверить его карманы. После этого Ислам понял, что дело нечисто и огляделся по сторонам. Их было человек двадцать, таких же малолеток, и в руках они держали доски от деревянных ящиков. Кроме того, в стороне стояла группа взрослых парней, которые с интересом смотрели в их сторону, и это тоже было неспроста. Происходила обычная ловля на «живца». Ислам попробовал договориться с мальцами.
– Мы же мусульмане, – сказал он, – братья, давайте жить дружно.
– Тамбовский волк тебе брат, ара, – ответил один из них – видимо, армянин. В те годы в уличных группировках тусовались все национальности, этнических банд не существовало. Алик, стоящий в стороне, тоже попытался урезонить их.
– Ребята, кончайте, – робко произнес он.
– Со своей мамой кончать будешь, – ответил ему другой малец повыше и замахнулся доской. Алик отпрянул, молча снеся страшное оскорбление. Стоящий перед Исламом паренек достал из кармана тонкий, длинный складной нож, деловито раскрыл его и приставил к животу Ислама.
– Давай, – приказал он, – покажи карман. – Все это происходило на глазах у тысячи людей, на ярко освещенной неоновым светом площади, и поэтому казалось игрой.
– Карман, говоришь, а может, тебе задницу показать? – спросил Ислам.
– А ты что, пидорас?
– Отец твой педераст, – ответил Ислам.
Кто-то, подпрыгнув, ударил сзади, попав ладонью точно в глаз. Словно лампочка взорвалась перед лицом Ислама. Он нагнулся, стоял так, закрыв пораженный глаз рукой, а уцелевшим наблюдая, как улепетывает Алик. Оттого, что он не двигался, медлили и хулиганы, готовые в любой момент обрушить на него свои доски. Тогда он всей массой бросился на стоявшего сбоку пацана – сбив его с ног, выскочил из кольца и рванул вдоль тротуара, вслед поднимавшемуся вверх облепленному людьми троллейбусу. В котором, на счастье, оказался Тофик Ахвердиев, армянин из их группы – он высунулся из троллейбуса и подал Исламу руку, а когда на подножку вскочил один из преследователей, уже взрослый парень, пинком ноги сбросил его на землю и могучим усилием закрыл пневматические двери.
После того случая они разговаривали лишь по необходимости.
На построении выступил, как обычно, директор училища Ибад Ибадович, маленький упитанный человек, и, как обычно, долго говорил о плохой посещаемости занятий – при этом он несколько раз посмотрел в сторону Добродеева, отчего тот стал переминаться на месте. Построение закончилось, и Добродеев, выговаривая упреки старосте, повел группу в учебный корпус.
– Имей в виду, Васька, – сказал он старосте на прощание, – занятия сегодня до половины третьего, приду – проверю, хоть одного человека недосчитаюсь – ответишь по всей строгости военного времени, ты меня понял? – И оскалился: – В расход пущу.
– Я-то понял, – сказал Васька, остролицый, беловолосый, прыщавый юноша, – только районские обедать уйдут и прогуляют пару, а мне отвечать за них. У них уроки с обедом совпадают.
Добродеев укоризненно посмотрел на Ислама с Аликом, – ребятки, меньше есть надо, что же вы за сорок пять минут не управляетесь?
– Едим-то мы как раз мало, там есть нечего – ответил Ислам, – мы в очереди много стоим.
– А я вам говорил уже, что надо подойти к дежурному мастеру и сказать, что Добродеев велел пропустить без очереди.
– Мы говорили.
– Ну, так в чем дело?
– Неудобно говорить, что они просили вам передать.
– К-хм, ну ладно, – Добродеев нимало не смутился, – я разберусь, давай, марш на занятия.
Первой парой был русский язык, вела его Дора Сергеевна, красивая маленькая армянка с тонкой талией и потрясающей величины задом, из-за которого ее все время просили писать все, что она говорила, на доске. Верхом блаженства было, когда она роняла мел и нагибалась за ним, – тогда лица всех учеников принимали одинаково шкодливое выражение. После нее приходила Нелли Тиграновна – учительница литературы, высокая, статная армянка с оспинами на лице – та самая, по чьей рекомендации Ислама приняли в библиотеку.
Третьей парой был урок физики, который вел Васген Акопович, коренастый армянин, который в прошлом году ездил с ними в Барду на уборку хлопка и рассказывал им все время о том, что жизнь человека состоит из удовольствий. Кто-то положил ему в карман пиджака живого пойманного рака – физик, истерично смеясь и отчаянно труся, ходил и просил всех извлечь этого рака. Именно его занятия приходились на обеденное время, после которого учащиеся часто уже не возвращались в класс, но сегодня вернуться нужно было обязательно. Добродеев мог выполнить свою угрозу и, вопреки обыкновению, вместо того чтобы пить пиво, прийти к окончанию занятий.
К тому же последней парой была история – второй после литературы предмет, к которому благоволил Ислам, никогда не готовившийся к занятиям. В силу некоторой начитанности, он чувствовал себя на этих занятиях не совсем идиотом. Историю преподавал Яков Михайлович, маленький, щуплый еврей с пышными квадратными усами, закрывавшими верхнюю губу. Он был интересен тем, что крайне редко доводил свою историческую мысль до конца. Ничего не стоило, задав вопрос, увести его в сторону от школьной программы. Причем он увлекался настолько, что спохватывался лишь при звуках звонка, оповещавшего об окончании урока.
Говорить он мог о чем угодно: о пираньях Южной Америки, о тайнах Хазарского каганата или о растлении Лолиты – последнее живо заинтересовало аудиторию на предыдущем уроке, но рассказать он ничего не успел. Поэтому сегодня, едва преподаватель сел за стол и открыл журнал, руку поднял Никишин, плейбой местного значения, высокий, ладный парень с налетом ржавчины на зубах, красавчик, щеголь и потенциальный прелюбодей.
– Отвечать хочешь? – удивился Яков Михайлович.
– Нет, нет, что вы, – поспешно сказал Никишин.
Все засмеялись. Преподаватель выжидающе смотрел на Никишина.
– Вы в прошлый раз стали говорить про растление девочки, ЛОЛИТЫ, а урок кончился, вы не успели. А где можно достать эту книгу?
– Нигде, она запрещена к продаже, причем не только в Союзе, но и в Америке.
По аудитории прокатился гул одобрения – по лицам студентов было видно, что они готовы променять несколько лет жизни на возможность прочитать эту книгу. Больше всех был расстроен Никишин.
– Яков Михайлович, – трагическим голосом сказал он, – хоть что-нибудь расскажите.
– Хорошо, – согласился преподаватель, – буквально несколько слов, иначе мы опять не освоим тему. Этот роман принадлежит перу некоего Набокова, белогвардейского офицера, карточного шулера. Однако, товарищи, я не могу говорить о романе, которого не читал.
– Но вы уже начали говорить, – не унимался Никишин, – Яков Михайлович, ну пожалуйста.
Просьбу Никишина поддержали все, и в классе некоторое время стоял гул, в котором можно было различить слова: «Пожалуйста, расскажите».
– Ну хорошо, хорошо, – сдался Яков Михайлович, – только имейте в виду, я говорю с чужих слов. Тише, пожалуйста.
В аудитории наступила тишина, и стало слышно, как ветер бьется в окна, видимо, тоже желая послушать, как растлевают девочек. Историк оглядел присутствующих и, едва удерживаясь от улыбки, приступил к рассказу.
– Итак, дорогие мои любители клубнички, некий пятидесятилетний джентльмен по имени Гумберт, холостяк и филолог, путешествуя по Америке…
– Почти как вы, – перебил его Никишин.
– Что – как я? – удивился Яков Михайлович.
– Ну, холостяк и джентльмен, и че там дальше.
– Дальше, Никишин, у нас ничего общего с ним, потому что я историк и мне тридцать пять, и в Америке я не был.
– Ну, все равно похоже.
– Будешь перебивать – перейдем к истории.
Сидящий сзади Никишина атлет Ахвердиев перегнулся через парту и треснул его по спине. Никишин выгнулся и сказал: «Молчу».
– …Остановился в одном провинциальном городке и снял комнату в доме молодой женщины, вдовы, у которой была тринадцатилетняя дочь по имени Лолита – малолетняя бестия, во взгляде которой было нечто демоническое, не поддающееся однозначному определению: кокетство, соблазн, греховность и т. д. Глазами девочки на него смотрела женщина. Точнее, он снял комнату, увидев эту девочку во дворе. Девчонка допускала вольности, сводившие филолога с ума, – ерзала у него на коленях, к примеру. Сам Гумбольдт в сексуальном плане был не совсем нормален – его интересовали только такие ранние несовершеннолетние девочки, нимфетки, как он сам окрестил их, так как в подростковом возрасте его близости с девочкой помешали, и это сказалось на его психике.
Интересно, что Набоков, рассказывая об этом, подтверждает теорию Фрейда, хотя сам всегда высмеивал его, называя его теорию фреидовщинои. Причем между мамой и дочкой возникает тайное соперничество за благосклонность квартиранта, ревность. В самый разгар этого полуприкрытого флирта, взглядов, игр, телесных соприкосновений мать девочки вдруг признается в любви своему жильцу и предлагает ему сердце и руку. Это не входит в его планы, и он очень тактично, насколько это было в его силах, с возможными реверансами отклоняет ее предложение. Поскольку его интересует не мама, а дочка.
– Какой благородный человек, – подал с задней парты голос Кильдяков, двадцатилетний переросток из хорошей семьи, непонятно каким образом оказавшийся в ПТУ. – Вот Никишин бы, например, съел бы и маму, и дочку.
Польщенный Никишин довольно заулыбался, зарделся.
«В таком случае, – говорит Гульберту оскорбленная в лучших чувствах мамаша, – вы должны съехать с квартиры, я не смогу вас видеть, потому что мое сердце разбито».
– Вот змея, – возмутился Никишин, – пользуется своей властью.
– Видя, что дело принимает нежелательный оборот, Груберт принимает ее предложение, рассудив, что в его новом статусе есть свои преимущества: теперь он может легально проводить неограниченное время с девочкой, не вызывая подозрений. Но есть и недостатки: он обязан исполнять супружеский долг, а делать этого он не хочет…
– Вот дурак, – сказал Никишин.
Яков Михайлович оглядел аудиторию: по лицам студентов было ясно, что так думает не один Никишин.
– …Физически возможная близость со зрелой женщиной вызывала у него отвращение. Он пускался на всякого рода ухищрения: работал допоздна, дожидаясь, пока она уснет; если же женщина была настойчива, подсыпал ей в вино – а она любила выпить – снотворное. Таким образом, Хумберт некоторое время дурачил свою немолодую жену. Когда же ему не удавалось избежать выполнения супружеского долга, он прибегал к возбуждающим средствам, начиная от алкоголя, медицинских препаратов, кончая собственным воображением. Лолита в это время находилась в пионерском лагере…
– Как это в пионерском лагере? – спросил подозрительный Васька – Откуда в Америке пионеры?
– В Америке всё есть, – сказал историк, – даже пионеры, только там они называются скаутами.
– А-а, – протянул староста, – так бы и говорили, тогда все ясно.
– Затем Гамберту приходит в голову мысль об устранении своей жены: сначала он просто мечтает об этом, но вскоре понимает, что ничего в этом невозможного нет, и начинает планировать убийство своей жены. Для того, чтобы уже никто не мешал ему заняться девочкой. Сначала он пытается утопить жену, но этот вариант срывается. Его жена ничего не подозревает о его страсти к девочке до тех пор, пока не находит дневник, который ведет филолог, в дневнике он изливает свою маниакальную душу.
Ну, понятное дело: скандал, слезы, истерика. Она угрожает Джумберту судом, полицией, и тогда, чтобы избежать наказания, ему ничего не остается, как организовать автомобильную катастрофу, в которой несчастная погибает. Он едет в лагерь, забирает девочку, и в первой же гостинице у них начинается связь, причем инициатором является не Грумберт, а сама девочка. Впрочем, его это не оправдывает, так как он собирался ее изнасиловать, даже подсыпал ей снотворное в воду. В действиях маньяка есть одна особенность: он не успевает совершать преступление – его тайные желания обладают такой силой, что реализуются сами.