Агаев Самид Сахибович. Правила одиночества

   На прощание все обменялись адресами и разошлись. Шашлычная находилась в двух автобусных остановках от общежития, поэтому Ислам пошел пешком. После двух кружек пива в голове и во всем теле была приятная легкость. Он шел, беспричинно улыбаясь и поглядывая по сторонам. Вдоль дороги были высажены молодые деревца. Ислам останавливался возле них и нюхал нагретую солнцем листву. На углу, возле стены троллейбусного парка, лежала бездомная дворняга и тяжело дышала, открыв пасть и высунув длинный розовый язык. Ислам присел возле нее и погладил по голове. Псина недовольно заворчала. «Подумаешь», – обиделся Ислам, поднялся и пошел себе. Сделав несколько шагов, оглянулся. Виляя боками, собака шла за ним.
   – Однако, – произнес Ислам, – недолго же ты кобенилась.
   Дворняга проводила его до ворот общежития и намеревалась последовать за ним дальше на территорию. Но Ислам сказал:
   – Спасибо за то, что проводила, а теперь иди обратно, погуляли, пора и честь знать.
   На что собака ответила:
   – А ты знаешь о том, что мы в ответе за тех, кого приручили?
   – Вопросов больше не имею, – сразу сдался Ислам, – прошу за мной.
   Он привел дворнягу к служебному входу столовой, скомандовав: «Жди здесь». Вошел в помещение, где суетились поварята, в мясном цеху нашел котел с разделанными костями, ухватил большую берцовую, на которой остались прожилки мяса, и вынес ее собаке. Все это он проделал с такой уверенностью и быстротой, что никто не подумал сделать ему как постороннему замечание. Собака осторожно взяла кость в зубы и улеглась тут же возле крыльца. Некоторое время Ислам разглядывал, как она гложет подношение, затем буркнув: «Хоть бы спасибо сказала», отправился в спортзал. В спину ему донеслось вежливое рычание, в котором явственно слышалось:
   – Я бы сказала, да пасть занята.
   Не оглядываясь, он махнул рукой. Он вдруг вспомнил, что собирался поехать на автовокзал и купить билет на автобус, но никуда уже не поехал. Утром, свесив ноги с кровати, Ислам обнаружил, что у него украли туфли, новые, недавно купленные матерью, которые он толком даже не успел разносить. Расстроенный Ислам походил по спортзалу, заглядывая под кровати, туфель нигде не было. Тогда он подозвал дежурного, стал спрашивать с него. Тот клялся, уверяя, что ничего не видел. Ислам в сердцах дал ему по шее и отпустил. Положение усугублялось тем, что запасной обуви у него не было, а автобус в район отходил через два часа. Пока Ислам размышлял над ситуацией, проштрафившийся дежурный приволок ему ношеные белые полукеды тридцать восьмого размера. Ислам носил сорок первый. Однако делать было нечего – надел, и, касаясь босыми пятками горячего асфальта, отправился на автовокзал.
 
   Ленкорань – это маленький городишко на юге Азербайджана, расположенный в изумительном по красоте месте, на равнине между Каспийским морем и Талышскими горами. Климат теплый и влажный – субтропический. С одной стороны, это хорошо, два раза в год можно урожай собирать. Розы круглый год цветут, даже под снегом. Зрелище фантастическое. Снег в Ленкорани редкость, но если выпадет, то на высоту до метра и более. С другой стороны, все старики здесь страдают от ревматизма, сырость, понимаешь. В городе есть несколько производственных предприятий, но в основном население занято сельским хозяйством, ибо, как выше было сказано, урожай можно здесь собирать два раза в год. К делу этому относятся с душой, можно даже сказать, с известной долей романтизма. Там есть совхоз с красивым названием «Аврора». Вагоны под загрузку овощей начинают прибывать на железнодорожную станцию уже весной.
   На одном из высоких партийных съездов Ленкорань даже как-то окрестили Всесоюзным Огородом. Впрочем, говоря о том, что население занято сельским хозяйством, автор несколько погорячился, ибо народ в поле (за редким исключением) представляют, как правило, женщины, – это они собирают чай, цитрусовые, бахчевые культуры, а мужчины сидят в чайхане, не всегда, конечно, и не все, но в основном пьют чай. Ленкорань – город патриархальный, свадьбы там до сих пор играют раздельно, сегодня мужчины гуляют, завтра женщины, свадьбы так и называются – «мужская» и «женская». Город выглядит сонным, но это впечатление обманчиво, поскольку он буквально напичкан войсковыми частями Советской Армии. А что делать – граница близко, в сорока километрах, а враг не дремлет. Рядом с каждой войсковой частью, как полагается, военный городок, в котором проживают семьи офицеров.
   По улице одного из таких городков как раз и прогуливались трое молодых людей, один – наш старый знакомый Ислам, второго парня звали Мейбат (впрочем, имя его мало кто знал – кроме автора, разумеется, который сам каждый раз делает усилие, чтобы вспомнить его). Его называли просто Гара, что означает «черный». Нетрудно догадаться, что пресловутый Гара был чертовски загорелым парнем и зимой и летом, то есть он был смугл до безобразия. Третий юноша, высокий плечистый парень по имени Абдул, приблудился к ним случайно, то есть был он им не друг, а просто жил где-то по соседству. Увидел их и подошел, не гнать же. Одеты молодые люди были по тогдашней ленкоранской моде – в нейлоновые рубашки и в брюки-клеш.
   Июньский воздух был напоен запахом цветов и молодой листвы, в этой цветочной композиции некой чужеродной субстанцией присутствовал тяжелый дух нагретого под солнцем мазута, долетавший с железнодорожных путей, пролегавших в полусотне метров за забором военного городка. Это что касается обоняния, а по поводу слуха можно было сказать, что птицы и насекомые разошлись в этот час не на шутку, а с моря, которое затаилось через три ряда финских домиков, время от времени доносился тяжелый плеск взбрыкнувшей спросонок волны.
   Итак, молодые люди, дымя сигаретами, прогуливались, можно сказать, фланировали, или даже – совершали променад. Была суббота или воскресенье, значения не имеет, выходной был. Гара описывал Исламу машину, которую получил на автобазе его брат – ЗИЛ-130 с восьмицилиндровым мотором.
   – Какой брат? – спросил Ислам.
   – Саадат, – уточнил Гара. У него было семь или восемь братьев, сколько именно, по-видимому, не знал никто, кроме матери, сам Гара находился где-то посередине. Ислам хорошо знал двух младших и одного старшего. Имена их были Намик, Сейбат, затем шел Мейбат, то есть Гара, следующим был Саадат. Один или двое из семьи постоянно сидели в тюрьме, вернее, кто-нибудь обязательно сидел в тюрьме: если выходил один, то садился следующий. Причем сидели, как правило, по пустякам – мелкое хулиганство, поножовщина, драки. Братья обладали необузданным нравом, их боялась вся округа, ну, понятное дело, кроме участкового, и тот, надо признать, больше бравировал своей должностью, а в душе чувствовал себя неуютно, если кто-нибудь из братьев находился в поле зрения.
   – Понятно, – сказал Ислам, – восемь цилиндров – это то что надо, это не какие-нибудь шесть цилиндров. В армии, наверное, все ЗИЛы восьмицилиндровые. Будешь на таком ездить?
   – Конечно, – согласился Гара. Тема разговора была актуальна, поскольку Гара недавно закончил автошколу при военкомате и должен был идти на днях в армию с последней командой весеннего призыва. Абдул ничего не сказал, потому что его отец ездил как раз на шестицилиндровом ЗИЛе.
   Меж двух домов был установлен стол для пинг-понга, группа юношей и девушек, дети военных, проживавших в этом городке, по очереди играли в теннис.
   – Пойдем посмотрим, – предложил Ислам. Подошли поближе и некоторое время наблюдали за партией, вызывая тревогу и косые взгляды участников соревнования, все они были несколько моложе наших героев, класс восьмой или девятый. Игра шла на выбывание: проигравший отходил в сторону, а его место занимал новый игрок.
   – Сыграем? – спросил Ислам. Гара пожал плечами, буркнул:
   – Может, лучше в бильярдную пойдем?
   – За кем можно очередь занять? – обращаясь к игрокам, громко спросил Ислам. – Кто последний?
   Никто не ответил, слышен был только стук пластмассового шарика о поверхность теннисного стола. Ислам повторил вопрос, тогда один из парней, стоявший ближе всех, с неприязнью бросил:
   – У нас последних нет, мы все первые.
   Ислам, разместив в голове информацию, содержащуюся в ответе, криво улыбаясь, взглянул на Гара и произнес:
   – Никто нас не любит.
   – Ничего, – ответил Гара, – сейчас полюбят.
   Сделав шаг вперед, он поймал пролетающий шарик и, ухмыляясь, положил в карман. Игроки стали растерянно переглядываться, затем девушка, стоявшая у стола с ракеткой в руке, с ненавистью в голосе громко сказала:
   – Отдай шарик, ты, черножопый!
   Ислам даже вздрогнул от такого оскорбления, взглянул и дотронулся до руки Гара, желая предостеречь его от неконтролируемой вспышки гнева. Но у того только глаза сузились, и он произнес с жутким акцентом.
   – Зачем, дарагая, всем говоришь, только ты знал, наш с тобой тайна бил, теперь все девушка хочат посмотрить.
   Роста Гара был невысокого, пониже Ислама, да и крепостью телосложения не отличался. Это обстоятельство придало игрокам толику смелости, и они стали как-то подтягиваться ближе, а один из них в приступе геройства сказал:
   – Отдай шарик и вали отсюда.
   – Сам папрасил, – невозмутимо произнес Гара, он вынул руку из кармана и с силой влепил шарик смельчаку в лоб. Шарик спружинил и улетел прямо на теннисный стол, затем рикошетом слабо ударился в грудь девушки.
   – Хорошая подача, – констатировал Ислам.
   Парень покраснел, сжал кулаки и двинулся на обидчика, но, подойдя, ударить не решился, а только с яростью произнес:
   – Ты что наглеешь, ты!
   Ислам втиснулся между ними, не давая Гара возможности ударить, и легонько оттолкнул парня назад. В этот момент прозвучала следующая фраза:
   – Эй, зачем пристаешь к ребятам?
   Оглянулись. К ним приближались двое, голос принадлежал русскому парню, лицо его было знакомо Исламу по школе, но фамилию, сколько не пытался, не мог вспомнить. Второй был азербайджанец, известный в городе наркоман по имени Эйтибар.
   Гара сказал:
   – А к кому мне приставать, к тебе? – и отпустил азербайджанское ругательство, которое автор не может здесь привести по причине стыда. Заступник нервно дернул щекой и бросил взгляд на попутчика, но Эйтибар, видимо, был под кайфом и только безмятежно улыбался.
   Ислам наконец вспомнил его фамилию, это был Корнев, парень из параллельного класса. Он был местным, в отличие от теннисистов, детей военнослужащих, и прекрасно говорил на азербайджанском языке. Русских, живущих в Ленкорани, условно можно было разделить на три категории. Первая – это военнослужащие и их семьи. Люди временные, живущие в военных городках, не знающие и не желающие знать ни языка, ни обычаев, и более того, презирающие местное население. Вторая – молокане, сектанты, бежавшие сюда от религиозных преследований еще при царском режиме, люди очень замкнутые в своей среде, но прекрасно уживающиеся с местным населением. И третьи – люди, оказавшиеся здесь случайно, волею судьбы, жившие разрозненно среди азербайджанцев. Они, как правило, хорошо знали и язык, и обычаи. Корнев как раз принадлежал к третьей категории. Отступить он уже не мог, теперь все смотрели на него. Корнев сказал:
   – Ты че, блатной? Иди блатуй в своей деревне.
   – Да нет, – ответил Гара, – я городской парень.
   В этот момент Абдул вдруг подошел к Корневу, вынул сигарету изо рта и вдавил ему в лоб. Корнев взвыл и в ужасе отшатнулся. Эйтибар продолжал улыбаться, видимо, там все было хорошо, в его мирах, где царили мир и спокойствие. Такого предательства от него Корнев не ожидал. Ведь сегодняшнюю дозу он употреблял за его счет. Собственно, Корнев и не стал бы призывать к порядку этих придурков, не рассчитывая на помощь со стороны Эйтибара, имевшего ко всему (в обычном состоянии) довольно устрашающий вид: пышные усы, сросшиеся над переносицей брови, весьма грозный взгляд. Но сейчас весь его облик говорил о миролюбии.
   – Ладно, – прошипел Корнев, – в другой раз поговорим, в другом месте, – и повторил свои слова на азербайджанском, видимо, для особо непонятливых. Драку затевать он не стал, хотя вид ребят, за которых он вступился, говорил о том, что они только ждут отмашки. Но Корнев решил проявить осторожность и не рисковать. Эти трое вели себя слишком дерзко, надо было выяснить, кто за ними стоит. Ленкорань город маленький, никуда не денутся.
   – Потом поговорим, – повторил Корнев, приложив ладонь ко лбу.
 
   В армию Исламу предстояло идти в ноябре, он не собирался сидеть без дела, подобно многим сверстникам, и, несмотря на уговоры матери отдохнуть перед службой, пошел работать на завод (что толку болтаться без денег?). На небольшой механический заводик, основным профилем которого был ремонт сельскохозяйственной техники, Ислама взяли по специальности – сварщиком – и определили в помощники к сутулому пятидесятилетнему талышу по имени Бахадин. Бахадин отличался математическим складом ума, был известен тем, что мог расчертить металлический лист так искусно, что на отходы оставалась полоска, толщиной в несколько миллиметров. А также тем, что в сорок пять лет поступил в институт, блестяще сдал экзамены, но затем устыдился своего возраста и учиться не стал, хотя сам он говорил, что преследовал только одну цель – самоутвердиться.
   Жил Бахадин в горном селении, тратил на дорогу два с половиной часа в один конец, уходил затемно, возвращался ночью. По его словам, дети, видя его спросонок в выходные дни, пугались и плакали. В настоящий момент он держал в руках пульт управления тельфером, ручным краном, ожидая, когда Ислам закончит сварку стыков запорного устройства шлюза, чтобы подцепить его крюком и перевернуть на другую сторону. Ислам закончил варить, выбил из держателя раскалившийся докрасна электрод, снял с головы маску, по лицу стекали струйки пота.
   – Шабаш, – сказал он.
   – И что такое «шабаш»? – спросил Бахадин.
   – Шабаш, это значит конец работы.
   – А что, уже обед? – удивился Бахадин, оглядываясь кругом.
   – Разве ты не видишь, народ уже ушел, только мы с тобой, как стахановцы здесь вкалываем. Это все ты: давай доделаем, давай доделаем…
   В цеху действительно было пусто и тихо. Ислам расстегнул пуговицы брезентовой куртки, снял и бросил ее на стопку металлических заготовок, рукавом рубашки отер пот со лба.
   – Пошли, – сердито сказал он, – сейчас уже очередь набежала, весь обед простоим в ней.
   Двинулся вон из цеха, шурша негнущимися, брезентовыми штанами.
   – Ничего страшного, – невозмутимо заметил Бахадин, – успеем.
   Он снял рукавицы, подойдя к металлическому шкафу, выключил рубильник и последовал за напарником. Перед выходом из ворот, где стояла бочка с водой, умылись и вышли из цеха под палящее солнце. На заводе своей столовой не было, поэтому рабочие ходили на соседние предприятия: на овощную базу либо завод ЖБИ. Снаружи, в тени, стояли мастер Испендияр, начальник цеха Агабала и главный инженер Фируз, в это время их часто можно было здесь встретить. Специально стояли – для тех, кто уходил на обед раньше времени. На Бахадина и Ислама они воззрились с удивлением, поскольку те уходили позже времени. Ислам дернул за локоть напарника, который, замедлив шаг, также принялся смотреть на начальство, и сказал:
   – Давай быстрее, стахановец, еще в гляделки будешь с ними играть.
   Бахадин издал смешок.
   – Мне всегда доставляет удовольствие смотреть, как начальство силится понять, почему рабочий перерабатывает по собственной инициативе, как они лихорадочно выискивают причину; какая такая творится халтура, с которой им не принесли положенную долю? Давай поспорим на рубль, что сейчас Испендияр побежит исследовать наше рабочее место.
   – Делать мне больше нечего, – сказал Ислам (у него в кармане был всего один рубль, который мать дала на обед).
   Сделав несколько шагов, оба, как по команде, оглянулись. Испендияра, маленького, кривоногого мастера, на месте не было.
   – Жаль, что ты не поспорил, – вздохнул Бахадин, – на тебя это не похоже. И что самое интересное, они сами же развешивают на стенах завода плакаты с призывом «сегодня трудиться лучше, чем вчера, а завтра – лучше, чем сегодня».
   – Они не верят в бескорыстный труд, – сказал Ислам, – вот мы как-то в школе на последнем уроке стали перекапывать клумбу, после звонка все ушли вместе с учительницей, а я и один мальчик остались и докопали клумбу до конца. В наш энтузиазм поверили, в пример ставили другим детям.
   – В каком классе это было? – спросил Бахадин.
   – Во втором, кажется.
   – Ты бы еще привел пример из внутриутробной жизни. После того как человек достигает определенного возраста, ему перестают доверять. Человек рождается ангелом, и только со временем в нем появляется корысть, потому что он начинает приспосабливаться к окружающему миру.
   Остаток пути Бахадин рассуждал о становлении человеческой личности. Видимо, в душе Бахадин был не только математиком, но и философом. Пересекли дорогу, прошли через территорию автобазы, вдыхая тяжелый запах впитавшихся в землю и нагретых солнцем моторных масел. Столовая овощной базы находилась в дощатом помещении, сквозь щели которого были видны зеленые поля и голубые горы в дальней перспективе. Собственно говоря, это была летняя времянка, поскольку база зимой не работала. Слесари из соседней бригады заканчивали трапезу, при виде их стали отпускать шуточки в адрес Бахадина. Но тот лишь добродушно улыбался. Обед в столовой стоил дороже, чем на ЖБИ, к тому же тут работал подавальщик, который имел дурную привычку не возвращать сдачу с рубля, если она не превышала 50 копеек, зато готовили лучше. Принять заказ подошел сам хозяин заведения, симпатизировавший Бахадину. Это был тучный, очень смуглый человек, выражением лица сильно смахивающий на злодеев из индийских фильмов.
   – Сын твой? – спросил он у Бахадина, тот ухмыльнулся, говоря: «Нет, я еще не такой старый». Их часто принимали за отца с сыном, хотя, по мнению Ислама, они были совершенно не похожи, может быть, людей вводили в заблуждение их носы с горбинкой, но в Азербайджане у каждого второго нос с горбинкой. Время после обеда прошло под бдительным оком мастера Испендияра, не терявшего надежду поймать рабочих с поличным. Когда он удалялся по производственной надобности на порядочное расстояние, Ислам специально начинал вертеть головой, а Бахадин шел в угол и начинал там возиться, заставляя мастера немедленно возвращаться на «вахту».
   В этих играх время прошло очень быстро, рабочий день кончился, и напарники, вдоволь нахохотавшись в раздевалке, отправились по домам. Завод находился за чертой города, поэтому, пока Ислам на перекладных добрался домой, день приблизился к концу, багровый диск уже завис над горизонтом, готовясь оставить город без своего тепла. Летом в Ленкорани темнеет рано, в 20.45, об этом можно говорить совершенно точно, так как фильмы в летних кинотеатрах начинаются именно в это время. Когда Ислам вошел во двор, тени от тополей, растущих вдоль дороги, как раз доползли до ног матери, сидевшей на скамейке и с рассеянным видом что-то напевавшей себе под нос.
   – Салам, – поздоровался Ислам.
   – Салам, салам, – отозвалась мать, – как хорошо, что ты пришел, сынок.
   Она всегда это добавляла к приветствию, словно он мог не прийти.
   – Приходил Гара, – произнесла она, – тебя спрашивал, я сказала, ты поздно будешь.
   – Почему? – спросил Ислам.
   – Поменьше бы ты с ним возился, Ислам, беда так и ходит за их семьей, не дай Аллах, тебя впутает во что-нибудь.
   – Не впутает – подумав, ответил Ислам. Думал он, впрочем, не об этом, а о том, как вечер провести. Приняв решение, он вошел в дом, быстро скинул с себя одежду, натянул футболку, старые брюки и вышел во двор.
   Куда, Иншаалах?^[20] – спросила мать.
   – Пойду на море.
   – Ради Аллаха, не ходи, поздно уже, скоро стемнеет, я беспокоиться буду.
   – Я быстро, – пообещал Ислам и вышел со двора.
   – Пока ты не вернешься, я места себе не найду, – вслед сказала мать.
   Ходу до моря было десять минут резвого шага. Когда Ислам ступил на берег, солнца уже не было видно, над зеленоватой водой пронеслась стайка бакланов и скрылась в сереющем воздухе. Ислам стянул с себя одежду и бросился в воду. Нет большего удовольствия, чем после тяжелой работы окунуться в теплое море. Вдоволь наплававшись, Ислам лег на спину и раскинул руки. В стремительно терявшем свой голубой цвет небе висела бледная луна и начинали загораться первые звезды. В какой-то момент Ислам вдруг перестал ощущать себя, растворившись в природе, ему даже послышались какие-то странные мелодичные звуки, может, это была пресловутая музыка сфер или реквием бездны, в данном случае космоса. Последнее напугало его и привело в чувство.
   Ислам вылез из воды и, дрожа от холода, стал одеваться: снял и выкрутил плавки, натянул футболку, надел штаны на голое тело. Море было уже черного цвета, лишь пена волн белела у береговой кромки, на воде лежала лунная до рожка от светила, которое к тому времени обрело силу и свет. По железнодорожным путям с грохотом пронеслась дрезина с путейскими рабочими, торопившимися проехать перед регулярным поездом. Железнодорожная насыпь возвышалась в трехстах метрах от моря. Внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить в темноте на какую-нибудь шальную змею, Ислам не торопясь пошел домой. На обратном пути он специально сделал крюк, чтобы заглянуть в «Вулканизацию», – так величественно называлась шиномонтажная мастерская, в которой работал Гара. Мастерской заведовал его дальний родственник, поэтому все братья без исключения прошли практику в качестве шиномонтажника, или вернее вулканизатора. Мастерская как раз закрывалась, но Гара в ней не было.
   – Давно уже ушел, – добродушно ответил на вопрос заведующий. Он благосклонно смотрел на дружбу Гара с Исламом, видя в этом панацею для племянника, имевшего дурную наследственность. Ислам виделся ему благовоспитанным, скромным мальчиком.
   – Завтра приходи, пораньше, – добавил он.
   – Раньше не получается, – объяснил Ислам, – я сам работаю.
   – Очень хорошо, молодец, – одобрительно сказал заведующий, – маме надо помогать, она тебя вырастила, а теперь должен ты о ней заботиться. Я твоего отца хорошо знал. Такого парня, как он, не было. Жаль только, что запутался он в жизни, поэтому и уехал, подумал, что решит все проблемы. А может быть, и решил, кто знает, хотя, судя по тому, что он столько лет не возвращается, вряд ли. От самого себя нельзя уехать. Я тоже одно время без работы сидел, хотел махнуть в Россию на заработки, но не решился, не жалею об этом, кому мы там нужны. Человек на родине должен жить, только у себя на родине чувствуешь себя полноценным человеком, кем бы ты ни был, даже самым никчемным бездельником. Ну ладно, иди, тебя, наверное, мама заждалась.
   Ислам кивнул словоохотливому заведующему и пошел домой.
   Мать встретила его упреками. Она сидела на том же месте, перед ней на солдатской табуретке стоял небольшой поднос с чайником, конфетницей и стаканом армуды.
   – Ай, Ислам, ну где ты пропал, у меня уже сердце останавливается. Разве можно так поздно ходить на море. Я места себе не нахожу.
   Ислам опустился рядом на скамейку, взял стакан, выплеснул остатки и хотел налить себе чаю, но мать остановила его.
   – Не пей из моего стакана, иди другой возьми.
   – Почему?
   – Потому. Иди возьми себе стакан.
   – Мне лень.
   – Хочешь, чтобы я пошла? С больной ногой? – укоризненно сказала мать.
   Ислам вошел в дом и вынес себе стакан.
   – Не ходи ночью на море, – попросила мать.
   – Я зашел в мастерскую, – сказал Ислам, – к Гара, там этот мужчина, хозяин, сказал, что отца знал.
   – Сафар, да, знал, – подтвердила мать, – тоже рыбак он, как и твой отец, правда, не такой заядлый, поэтому и в жизни себе место нашел, в отличие от твоего отца.
   – А при чем здесь то, что он рыбак?
   При том, что удачливые рыбаки и охотники по жизни никчемные люди. В рыбной ловле, в охоте твоему отцу равных не было. Все могли вернуться с пустыми руками, кроме него. Он не просто возвращался с добычей, он с рыбалки приносил целый зембиль^[21] рыбы, с охоты кабана привозил. Правда, мы его не ели, – добавила мать, – свинина – русским продавали, за бесценок. Но в жизни он ничего не мог. Счастье, что он уехал от нас, иначе мы бы до сих пор жили впроголодь. Я думаю, что в этом, наверное, есть справедливость Аллаха всевышнего, одному он дает кормиться от природы, другому от людей, в этом все дело.
   Она замолчала, словно припоминая что-то.
   Ислам отпил чай, ожидая продолжения рассказа, но мать, погрузившись в воспоминания, видимо, была не здесь. Ислам терпеливо ждал, надеясь на неслыханный ранее рассказ. Через некоторое время он поднялся и направился к выходу, взявшись рукой за калитку, услышал вопрос:
   – Куда опять?
   – Никуда, здесь я, на улице постою, под фонарем.
   Пройдя несколько шагов, повернул налево по улице, дошел до шлагбаума, когда-то ограничивающего въезд в поселок, теперь же нацелившегося своей полосатой стрелой в небо. Слева от шлагбаума был сооружен для красоты каменный парапет. Его венчал фонарный столб с висячей чугунной лампой, стилизованной под старину, бывшей мишенью для сорванцов с рогатками; фонарь был весь в отметинах, словно в шрамах. Лампа этого фонаря была постоянной статьей расхода городских властей. Ислам сел на корточки под фонарем и закурил, делать это при матери он еще не смел.