Я говорил однажды, что журналисты должны жить по принципу «Все идет в дело!», то есть — в очерк, на газетную полосу. И сейчас не отказываюсь от этого принципа, потому что он не только не исключает, а скорее предполагает конкретное добро. «Все в дело» и «рабочее состояние» — это наше профессиональное состояние, наша профессиональная основа, но должна быть, и есть, еще человеческая, которая зовется совестью, и без нее мы можем превратиться в роботов, в «каисс», играющих в шахматы, в «киберов», сочиняющих тексты.
Делать конкретное добро мы так же обязаны, как врач врачевать, кидаться на помощь раненому человеку, даже не находясь на службе и работая в данный момент дома над докторской диссертацией. «Оставление без помощи нуждающегося в ней человека гражданином, обладающим специальными знаниями, карается…» — далее следует статья Уголовного кодекса. Мы, журналисты, хотя и не имеем, как имеют врачи, «собственной» статьи в кодексе, мало чем отличаемся в этом смысле от медицинских работников. И вовсе не только в силу общих принципов гуманности, вовсе не потому, что любой человек должен быть «хорошим», «отзывчивым», «добрым», хотя все это имеет к нам, журналистам, самое непосредственное отношение. Помимо общих мотивов требование делать конкретное добро диктуется нам мотивами профессиональными: гражданской позицией, без которой не может обойтись человек, носящий звание журналиста, стремлением к социальной справедливости. Одним умом журналист не сможет быть журналистом, представителем клана, который справедливо полагают в народе «последней инстанцией», а потому и жалуются в газету, когда исчерпаны на местах все официальные возможности. Одних умственных способностей, повторяю, журналисту мало: ему необходимо еще осознание своей почетной и ответственной миссии в обществе.
Помогать формированию общественного мнения? Будить у читателя мысль? Это, уважаемые товарищи, зависит еще от того, кто формирует и будит, от того, какие мы — искренние или фальшивые, циничные или прямодушные, с чистой совестью или замаранной, добрые или добренькие, непримиримые или идущие на компромисс, и способны ли мы сами совершать поступки, к совершению которых призываем.
Мы не в детском саду и не в школе, где иногда приукрашивают профессии, имея благое намерение от них не отпугнуть. В нашем деле отпугивать даже важнее, чем привлекать. И я, ведя профессиональный разговор, скажу так: какие бы поступки и качества нам ни приписывала молва (как худые, так и положительные), мы все равно такие, как мы пишем, а пишем мы так, какие мы есть, и читатель это прекрасно видит, чувствует, знает, улавливает, угадыва-ет по нашим словам, оборотам и интонациям, какими бы ухищрениями мы ни пользовались, пытаясь прикрыть нашу суть: в глазах читателя нас создает и нас разоблачает наше собственное творчество. Больше того, только оно-то и остается после нашего ухода. Конечно, возможны случаи блистательной мистификации личности автора, но это всего лишь означает, что либо автор всю свою сознательную жизнь стремился быть таким, каким выглядел его образ в мнении читателей, либо творчество его, наподобие скульптора, постоянно лепило и его характер, и его поступки, чтобы в конце концов он соответствовал тому, что защищал своим творчеством. Читатель всегда точно знает, каково наше истинное отношение к жизни, даже если мы, желая скрыть его, провозгласим иное.
И он либо верит нам, либо не верит.
Он либо идет с нами в разведку, либо не идет.
В этом смысле очень важна атмосфера в газете, которую мы представляем. Заблуждается тот, кто думает, что журналиста уже ничто не воспитывает, не развивает и не тормозит в развитии не только в профессиональном, а именно в человеческом плане. Атмосфера доброты, принципиальности, понимания, демо-кратизма, сочувствия, товарищеской заботы, исключающая злобность, зависть, наушничество, мелочность и беспринципность, делает нас такими, какими мы должны быть, если хотим достойно выполнить нашу святую миссию.
Итак, решая вопрос о том, ехать или не ехать в командировку по чьему-либо письму, мы, по сути дела, прикасаемся к существеннейшей проблеме журналистики: что для нас важнее — выступить в газете или принести пользу какому-либо человеку или делу? Во имя того, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сказал нам простое слово «спасибо» и вспомнил нас «нэзлым» словом, и это при том, что материал может быть так и не опубликован. Должны ли мы поступиться возможностью сделать добро во имя написания статьи или написанием статьи — во имя достижения конкретного добра?
Полагаю, такая постановка вопроса в некотором роде некорректна. Помню, в «Комсомольской правде» однажды была затеяна на газетной полосе дискуссия: если тонут одновременно физик и рабочий, а у читателя есть возможность спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма, мнения разделились, нашлись доводы и за ученого, и за рабочего, а потом вдруг кто-то сообразил, что сама постановка вопроса безнравственна. Так не будем повторять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожары, хирург — резать, а журналист — писать, и если кто-то из вышеперечисленных не выполнит своих обязанностей, нет смысла в его профессиональном существовании, поскольку все «сгорит» к богу в рай. Но, с другой стороны, каждый из них не может не совершать добрые поступки сверх всяких профессиональных «норм» и требований, а потому пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее любимую кошку, рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома, хотя по «нормам» мог бы этого не делать; а журналист несется за тридевять земель, чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не размышляя о том, что важнее глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях родителей и детей по поводу ранней любви или душевный покой одного Сергея. Короче говоря, не надо ставить в очередь заботы профессиональные и заботы общечеловеческие. Одни вытекают из других, и что в нашем деле первично, а что вторично, не подлежит обсуждению. Уж коли мы, как говорится, втянулись в «дискуссию», для нас не дол-жно быть иного решения, как спасать одновременно и физика, и рабочего, хоть душа вон.
Прежде всего, не вижу ничего дурного в том, что мы действуем как «рядовые граждане», потому что это и необходимо, и прекрасно.
В холле «Комсомольской правды» на обелиске высечены имена шестнадцати журналистов «Комсомолки», погибших в Великую Отечественную войну с удостоверениями газеты, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа остаются для нас примером и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что для журналистов никто не пишет «особых» законов, не придумывает «особой» морали. Мы должны и работать и жить, принимая решения, и как газетчики, и как рядовые граждане. Такой подход к работе — основа основ журналистики; впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает наше дело иначе.
Однако в сравнении с другими рядовыми гражданами мы несколько лучше вооружены: у нас есть реальная возможность газетного вмешательства и разоблачения зла, и эта угроза дамокловым мечом висит над «заинтересованными» лицами и даже инстанциями. Зная это, а также зная, что это знают все «заинтересованные», мы получаем преимущество для более решительных и бескомпромиссных действий.
Провокация газетным выступлением — тоже оружие журналиста, тоже нормальная, с моей точки зрения, форма его активного вторжения в жизнь. Только пользоваться этим оружием следует осторожно, то есть профессионально. Категорически нельзя позволять «личному» перехлестывать через край и сводить с помощью газеты личные счеты. Надо всегда помнить, что мы работаем в редакции как представители и выразители общественного мнения, а потому нам следует постоянно ощущать свою ответственность перед читательскими массами. Сотрудники отдела писем, например, получив чью-то жалобу и проверив ее с помощью собкора «на месте», пересылают в соответствующую инстанцию, составив «сопроводиловку», в которой выражают свое отношение к факту, то есть, по сути дела, отношение редакции. Нет ни статьи, ни публикации, и между тем «меры приняты»! Что это, как не форменная провокация газетным выступлением? Возможно, слово «провокация» лучше заменить каким-то другим, например «угроза», но суть от этого не изменится. Очерки-сты, по-моему, тоже могут писать «сопроводиловки», звонить по телефонам и лично ходить по инстанциям независимо от того, намерены или нет писать материал, — разумеется, с санкции руководителей газеты, от имени которой они действуют, или, по крайней мере, поставив руководство в известность. Впрочем, граница между провокацией написания статьи и ее реальным опубликованием столь подвижна, что даже это мое громогласное рассуждение на тему о некоторых наших профессиональных «секретах», окажись оно доступно потенциально «заинтересованным» лицам, вряд ли способно их успокоить.
Приведу короткий пример. Ко мне обратилась в Горьком, когда я собирал материал об ударничестве на заводе «Красное Сормово», некая Валя М., технический работник заводоуправления: помогите с жильем! Супруг Вали, Владимир, пошел работать монтажником на строительство Сормовской ТЭЦ по объявлению, напечатанному в «Горьковской правде»: всем семейным в течение трех лет гарантировали получение квартир. Но миновали три года, и уже четвертый на исходе — квартиры нет, как говорится в таких случаях, и «неизвестно». В один из дней я за-ехал на ТЭЦ, и, потрясенный моим визитом, начальник стройуправления выдал мне официальный документ: квартира М. будет дана в очередном квартале. Потом я вернулся в Москву, занялся своими обычными делами, но в рабочий кондуит записал: «Квартира М. обещана таким-то в первом квартале». Миновало время, и я позвонил из редакции начальнику стройуправления. Как понимаю, он там решил, что все забыто, и потому еще более, нежели в первый раз, был потрясен, услышав мой голос. Затем я подстраховал дело вторым звонком из редакции, но уже в горисполком, намекнув в разговоре, что история может приобрести «фельетонный характер». Через неделю мне официально сообщили из Горького, что квартиру М. дали. Ни слова благодарности от М. я, естественно, не получил, — они, может, и не знали о моих усилиях, — но, если учесть, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, я был рад хотя бы тому, что история не принесла мне неприятностей.
«Эпопея» семьи М., (как и борьбы против «холодного дома»), свидетельствует о том, что, если уж журналист берется за добрые дела, должен к ним относиться не как к чему-то мимоходному и «междупрочному», а как к занятию, требующему усилий, последовательности, настойчивости и ума. Это не два пальца, небрежно поданные для рукопожатия, это вся рука, протянутая в помощь.
Возникает вопрос: а почему бы в самом деле не вы-ступить в газете по поводу квартирных дел семьи Вали М., не воплотить угрозу публикации в реальность? Разве мало в этой истории типичного, назидательного и полезного для всех? Ответ мой таков: я бы, возможно, и выступил, будь у меня концепция, вникни я основательно в дело и разберись в деталях. Писать же, не ощутив в полной мере проблемы, неприлично. Как говорил Г. Фиш, «тут нельзя обойтись анафемой, тут нужен анализ». Но я был занят ударничеством на «Красном Сормове», а следом по графику шла работа над повестью «Остановите Малахова!» короче говоря, как ни велик соблазн, разорваться невозможно. Значит ли это, что, не вмешиваясь по каким-то причинам в попутное дело серьезно, журналист может вообще миновать его?
Перехожу к еще одному уроку «Холодного дома». Когда я упорно и настойчиво посещал его, «портя жизнь» сотрудникам и некоторым организациям, я совершенно не надеялся на публикацию, во всяком случае на скорую. Но понимал: увиденное мною и прочувствованное, так или иначе, осядет в памяти и рано или поздно реализуется, увидит свет. Это осознание грело меня и давало дополнительные силы. Гражданская война с «холодным домом» не теряла, таким образом, профессионального оттенка. Удалось же мне спустя шесть лет после опубликования в «Комсомольской правде» очерка «Семеро трудных» написать и напечатать документальную повесть на том же материале без единой дополнительной встречи с прежними героями! Но даже если бы ни строки тогда, ни строки после, если бы все осталось только в моей памяти и умерло бы вместе со мной, я не пожалел бы о силах, потраченных на борьбу с «холодным домом». Эта эпопея закалила меня и сформировала мой образ мышления, развивала самосознание, накапливала ту боль, которая, возможно, прозвучала много позже в звуке сирены, описанной мною в «Малахове». И все же не о настойчивости журналиста я веду сейчас разговор, не о его упорстве, которые являются только средствамидля достижения цели, я говорю о самой цели: делать конкретное добро.
Закончу официальной справкой, которую я взял у товарищей по газете. Она покажется, возможно, длинной, несколько сухой, но в ней квинтэссенция нашего разговора. Итак, за пять месяцев одного только года (с января по май включительно) в результате вмешательства журналистов «Комсомольской правды», без написания и публикации материалов, были приняты соответствующими инстанциями следующие меры:
трудоустроено — 78 человек,
объявлены поощрения — 13 гражданам,
восстановлено на работе — 26 человек,
восстановлено на учебе — 7 человек,
восстановлены стипендии — 12 людям,
сняты незаслуженные взыскания — с 6 человек,
возвращены из мест заключения — 7 человек,
вручены награды — 18 людям,
предоставлена жилплощадь — 77 семьям
(где-то здесь и мои М.),
поставлены на очередь по жилью — 39 семей,
оказана материальная помощь — 29 людям,
предоставлено мест в детсадах и яслях — 12 детям,
госпитализировано — 23 больных,
пересмотрен размер пенсий — 7 пенсионерам,
отправлены на принудлечение — 26 алкоголиков,
опротестовано решений народных судов и отменено постановлений органов прокуратуры — 101,
сняты с работы — 126 человек,
понижены в должности — 17 человек,
лишены производственных премий — 19 человек,
объявлено административных взысканий — 272 людям,
партийных взысканий — 36 членам партии,
комсомольских взысканий — 45 членам ВЛКСМ,
возбуждено уголовных дел — 81,
осуждены народными судами — 34 человека,
осуждены товарищескими судами — 16 человек,
отчислены с учебы — 15 человек,
лишены родительских прав — 8 отцов и матерей,
направлены в спец. ПТУ — 13 подростков.
Разумеется, все это не врачевание, это — фельдшеризм, который глубоко не выясняет причин болезней, который лечит всего лишь по внешним симптомам и проявлениям заболевания. Но если не в каждом фельдшере заложен врач, то в каждом враче пусть присутствует добрый фельдшер! Когда человеку больно, хороши бы мы были, не облегчив боль, если бы позволили страдать, дожидаясь, пока кто-то обнаружит причину заболевания, найдет кардинальный способ лечения и решит проблему глобально!
На этом, пожалуй, и закончим разговор о конкретном добре и зле.
«При исполнении»
Я кладу в чемодан книгу. Непременно беру с собой книгу. Какую? Нет, не просто для чтения, хотя и это неплохо. Для работы. Принцип подбора книг может быть разный. Отправляешься, к примеру, на Дальний Восток, почему бы не взять с собой чеховский «Сахалин»? Едешь писать об ударничестве — и берешь томик В. И. Ленина со статьей «Как организовать соревнование». Путь газетчика в колонию для несовершеннолетних — и в чемодан ложится «Трудная книга» Г. Медынского или «Записки из Мертвого дома» Ф. Достоевского, Командировка на БАМ — очень кстати будет «Мужество» В. Кетлинской. Едешь разбираться в конфликте или писать о каком-нибудь трудном деле, связанном с чьей-то безнравственностью или даже преступлением, то что поможет тебе сохранить холодное перо при горячих мыслях? Что даст душевное равновесие и умерит твой пыл в изложении обстоятельств дела, подскажет верную тональность — и в статье, и в поведении на месте? Мне лично — тургеневские «Записки охотника» или «Вечное безмолвие» Д. Лондона.
Журналист, собирающий материал, — это ищейка, идущая по следу. След может вывести и на положительный материал, и на негативный, не в том вопрос; состояние газетчика — всегда в напряжении, зрение обострено, слух насторожен, затраты умственной и физической энергии повышенные. Короче говоря — стресс. А. Шпеер, четверть века отдавший следственной работе, в документальной повести «Уголовное дело» прекрасно описывает это состояние. Следователь выезжает на место совершения преступления, положим, убийства: он едет в автобусе, прижав портфельчик к груди, ему наступают на ноги, толкают, поругивают, и никто не видит, что едет следователь. И вот дом, где случилось несчастье. Взволнованная толпа, с трудом сдерживаемая милиционером. Появляется человек с портфельчиком, прижатым к груди. Как, по каким приметам и признакам люди догадываются, что прибыл самый главный представитель власти? Следователь и слова никому не успел сказать, ни жеста не сделал, глазами не повел, а толпа мгновенно расступается, образуя коридор для прохода, и милиционер уже держит под козырек, и следователь принимает все это как должное, потому что находится «при исполнении служебных обязанностей».
С нами, журналистами, происходит нечто подобное. Час или сутки назад мы шли по коридору собственной редакции, никем не замеченные, нас по-следними словами ругали на планерке, мы униженно одалживали друг у друга трешки, мы были такими, «как все». Но вот, оформив командировку, мы оказываемся в дороге, и что-то меняется в нашей психологии, в голосе, в походке, во взгляде, и окружающие это прекрасно чувствуют. И нам ничего не стоит одернуть любого хама, решительно вмешаться в уличный конфликт, потребовать в гостинице тишины, выступить на совещании в присутствии любого местного начальства, защитить женщину от хулигана, навести порядок на дискотеке, словно у нас дипломатическая неприкосновенность.
Мы тоже находимся «при исполнении», что дает нам дополнительные силы и решительность. Командировочное удостоверение, лежащее в боковом кармане пиджака, как золотой червонец, гарантировано всем достоянием печатного органа. И конечно же, не сами по себе мы становимся сильными, мы сильны газетой, которую представляем. Но и сколько дополнительной ответственности тяжелым грузом ложится на наши плечи! Мы не можем позволить себе в командировке ни одного глупого слова, ни одного необдуманного поступка, никаких фривольных или сом-нительных знакомств, ни вспышек злобы, ни вспышек радости.
Постоянное ощущение взнузданности, пришпоренности. Живем, как под стеклянным колпаком. Возможностей — тысяча, но и отвечать — за все!
Каким образом сбрасывать лишнее напряжение?
Я, например, достаю в таких случаях томик стихов:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавески до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка…
… Теперь, кажется, можно с головой хоть в омут.
Сбор материала
Поведение
Из человеческих качеств я, безусловно, сохранил бы во время сбора материала по крайней мере одно: порядочность. Другие — в зависимости от конкретной обстановки. Можно позволить себе быть хитрым, глупым, доверчивым, подозрительным, мягким, злым, наивным, ехидным — любым, если хочешь вернуться домой не с пустым блокнотом.
Я бы сказал, что мы похожи на актеров, входящих в роль по «системе Станиславского», если бы не одно пикантное соображение. Дело в том, что актерский талант — это прежде всего талант перевоплощения, который впрямую не зависит от личных качеств исполнителя. Для того чтобы сыграть умного героя, актеру не обязательно быть интеллектуалом. В журналистике подобное невозможно. Нам никто не пишет текстов и не ставит мизансцен. Мы сами себе и режиссеры, и драматурги, и исполнители. И потому, собирая материал, все подчиняя этой цели, можем прикинуться кем угодно, оставаясь при этом умными, принципиальными, честными, великодушными, стоящими на четких мировоззренческих позициях, и во всех случаях жизни — порядочными. Именно эти качества, сочетаемые с любой временной маской, должны быть гарантом чистоты наших помыслов, а нам самим они дают возможность не заходить слишком далеко. Добавлю к сказанному, что журналист, действующий прямолинейно, какого бы ума и таланта он ни был, обрекает себя на великие трудности, которые, увы, не всегда преодолимы.
Можно ли сделать из этого вывод, что для достижения цели — сбора материала — «все средства хороши»? Нет, такого вывода делать не надо. Способность журналиста к перевоплощению только тогда хороша, когда он имеет дело непосредственно с источником сведений, — во-первых; совершенно не годится, когда он общается с людьми, никакого отношения к сведениям не имеющим, во-вторых; и когда способность эта ограничена определенными рамками в-третьих. Так, например, нам необходимо умерять наш апломб, какую бы роль мы ни играли, потому что мы действуем не только от своего имени, но и от имени газеты, — правда, при этом никогда не терять достоинства.
Со мной произошел однажды такой случай. Едва я перешел из «Литературки» на работу в «Комсомоль-скую правду», как вскоре отправился в командировку в один областной город. Прежде всего я решил явиться в горком комсомола, так как тема была непосредственно связана с деятельностью городской комсомольской организации. Если идти в горком, то к кому? Разумеется, к «первому». Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: «Посидите». Я присел. Жду в приемной пять минут, десять, двадцать, даже интересно стало — заиграл апломб. Наконец через полчаса мне предложили войти. Не подавая руки секретарю горкома и еле сдерживая волнение, я сказал: «Мне ничего от вас не нужно, визит мой предполагался как визит вежливости. Но я обескуражен вашим приемом, а потому заявляю, что иду жаловаться первому секретарю обкома!» И, развернувшись, сразу направился в обком, благо он находился в том же здании. Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: «Посидите, пожалуйста». И я просидел в приемной у «первого» сорок минут! Убежден, что секретарь горкома предвосхитил мой приход. И правильно сделал. Отличный урок на всю жизнь! Конечно, командированные — не гости, они люди занятые, ведущие счет времени, но и «хозяева» тоже не бездельники, этого нельзя забывать.
У журналиста не должно быть никаких престижных требований, он вполне может обойтись без люкса в гостинице, без стула в президиуме, без «особого» места в машине, без подобострастия в глазах окружающих, без «пропустить!», «немедленно выполнять!», «предоставить!» и т. д. Конечно, нельзя ронять марку нашей «фирмы», но и превозносить ее ни к чему. Возможно, я говорю банальные вещи, и кое-кто заметит, что это АВС журналистики, — но таблицу умножения мы тоже знаем, однако нужно еще уметь ею пользоваться.
Если бы кто-нибудь подсчитал, сколько рекламаций на поведение журналистов ежегодно приходит в газеты! Сколько из-за этого срывается публикаций! Сколько гибнет прекрасных замыслов, верных тем и беспроигрышных фактов! Сколько добра остается несделанным и сколько зла — ненаказанным! Говоря о поведении журналиста в командировке, я преследую, таким образом, и сугубо меркантильную цель, потому что наше ровное и достойное поведение — гарантия не только успешного сбора материала, но и его нормального прохождения на газетную полосу. Если нам удается так вести себя в командировке и если нам не мешаютработать — это уже помощь, а уж если помогают— считайте, за нас работают!
Тактика и стратегия
Общую задачу, то есть стратегическую, мы решаем, думаю, в зависимости от привезенной концепции: она помогает очертить круг лиц, с которыми надо встретиться, и сумму сведений, которые необходимо получить. Что же касается очередности встреч и методов получения сведений, то эта задача — тактическая, а тактику диктует журналисту конкретная обстановка.
Приведу пример. Мне пришлось собирать материал для очерка под названием «Извините!», впоследствии опубликованного в «Комсомольской правде».
Фактбыл такой. Некий М-ский, главный врач сан-эпидстанции небольшого подмосковного города, имел постоянные трения с городским начальством, а в итоге был уволен с работы. За что? За то, что принципиально отказывался принимать объекты, построенные с нарушением санитарных норм.
Концепция(в сжатом виде). На людях типа М-ского, подчиняющихся только закону, не умеющих «входить в положение» и решительно говорящих лицам, требующим от них покорности и смирения, непробиваемое «извините!», держится в стране порядок, хотя эти люди и неудобны для окружающих.