· Талантов неизмеримо меньше тех, кто мнит себя таковым.
· Кажется, Мейерхольду принадлежит мысль о том, что остановившиеся часы, выброшенные на помойку, два раза в сутки показывают правильное время. Так, думаю я, и с творческим человеком: даже не обладая большим талантом, он «дважды» за свою жизнь способен совершить работу, отвечающую высоким критериям таланта.
· Цицерон тоже прекрасно сказал, отнюдь не имея в виду творца: «Найдется ли такой человек, который, бросая дротик целый день напролет, не попадет хоть разочек в цель?» Но я вспоминаю Юрия Олешу, произнесшего как бы в противовес Цицерону крылатую фразу, ставшую названием книги: «Ни дня без строчки!» Так что будем и мы в творчестве метать дротики, пока не попадем «дважды» за свою жизнь в цель, или попытаемся ждать вдохновения? Впрочем, у поляков есть изречение, дословный перевод которого на русский язык выглядит примерно так: «По вдохновению пишут одни графоманы, зато профессионал работает за деньги».
· И творчество нуждается в простое, что прекрасно подтвердил Гальба и даже оправдал: «Никого нельзя заставить отчитываться в безделии».
· Услада талантливого бездельника выражается в замене всего одной лишь буквы в известной мысли: все, что не делается, все к лучшему.
· Безмерно талантливый поэт-философ (Гёте? Вознесенский? Пастернак? Пушкин? Байрон?): «Ладно, так и быть, признаюсь перед смертью: сначала я нахожу рифму, а уж потом, исходя из нее, — смысл…»
· Говорят, Нерон любил слова: «Кто ничего не услышит, тот ничего не оценит». «И не создаст!» — добавил творец.
· Часто мы ставим точку не там, где еще сочится мысль, но бывает, когда даже сам автор забывает о точке, а нам, читателям, приходится потом расхлебывать, цитируя «талантливейших из талантов», подправляя их собственной точкой, доводя мысль автора либо до ума, либо до нелепости. Вот пример из Маяковского, сказавшего хрестоматийные слова: «Я хотел бы жить и умереть в Париже». Вот тут бы и точку поставить, сам автор, допускаю, не избежал бы сегодня такого соблазна.
· Не забудем и Данте, сказавшего: «Сомнение доставляет не меньше наслаждений, чем знание».
· Когда ты не признан обществом и тебе кажется, что ты нуждаешься в его признании, но тебя терзают сомнения в праве претендовать на общественное внимание, разберись с собой, вспомнив Тибула, давшего такой совет: «Когда ты в одиночестве, будь сам себе толпой».
· Какому образу подобен творческий человек, растративший талант на пустяки (добывание орденов, званий, лауреатств и прочей мишуры, обеспечивших ему тем не менее сносный быт, но и душевное опустошение)? Он похож на новогоднюю елку на десятый день, когда она, как пожилая графиня, сохраняет к старости драгоценности, но осыпается.
· Каждый истинно способный человек, получая орден «в связи с» или по случаю собственного «летия», не может не думать о том, что такая награда всего лишь прибавляет еще одного человечка на его похоронах, несущего еще одну подушечку с орденом за его гробом; хорошо еще, если он успеет понять, лежа в гробу, что все это суета сует.
· Не ищите восторгов в свой адрес, ибо сказано еще Вольтером: «Им восторгались и тем не менее его любили». Обратите внимание на «тем не менее»: вся соль здесь.
· То, что жажда наград — порок, не знает только тот, кто не хочет этого знать: о таком хорошо говорили умные люди, что «он не видит даже котомку за собственными плечами».
· Прав ли Монтень, сказав: «Слава и покой не могут ужиться под одной крышей»? Лично меня берет сомнение в правоте Монтеня: если эта мысль посещает того, кто уже обладает славой, я готов ему поверить, но если того, кто имеет только покой, — тут я умываю руки.
· Истинно творческого человека может гнать по жизни, как зайца, только тщеславие.
· Девиз йога, как мы знаем, есть изречение: «Кто ест мало, тот ест много!» Девиз этот легко приспосабливается и к нашей действитель-ности, и к теме, связанной с наградами: «Тот, кто получает мало наград, тот получает много!»
· Вольтер сказал: «Если хочешь кого наказать, не убивай его, а оставь в прежней должности». Уверен, что был бы сегодня Вольтер и жил бы в России, сказал бы иначе или добавил к уже сказанному: «И не давай ордена и звания».
· Мудрые люди говорили в древности, и нам надо бы знать: «Недобор ближе к умеренности, чем перебор, который гораздо труднее оправдывать». Но как современно звучит!
· Есть и такой выход из положения, который предложил тщеславным людям Эразм Роттердамский: «Что тебе от того, что все вокруг тебе свищут, если ты сам способен себе рукоплескать?»
· Михаил Зощенко однажды вспомнил ассирийского царя Сарданапала, который, живя в роскоши, назначил огромную премию тому, кто придумает новое наслаждение. Я же подумал, вычитав этот факт у Зощенко: не литературные ли премии имел в виду ассириец Сарданапал, не зря же припомнил его Зощенко?
Общеизвестно, что всемирно любимое шампанское «Новосветское» (с черной этикеткой — для тех, кто забыл не только его вкус, но и вид) выпускалось в Судаке заводом, который принадлежал князю Голицыну. Князь, говорят, жил безвыездно в Крыму, ходил в татарской мохнатой папахе, закрывающей брови, в армяке, который подвязывал простой веревкой, носил кирзовые (не лайковые, конечно же!) сапоги и жил в глинобитном татарском доме (хотя был у него, наверное, и цивилизованный дворец). Каждый год «Новый свет» выставлялся на всемирном конкурсе шампанских вин в Париже и неизменно получал Гран-при, при этом князь никогда не выезжал в Париж, Санкт-Петербург или Москву и даже не был представлен при императорском дворе. Зато после каждой победы, так гласит легенда, журналисты приезжали в Судак и брали интервью у князя. И вот однажды кто-то из французов спросил у Голицына, в каких он отношениях с царем, на что князь ответил (потом ответ его публиковался не только в иностранной, но и в российской прессе в назидание не одному поколению честолюбцев): «Царю, слава Богу, покуда не удалось унизить меня почестями и наградами».
Каково сказано…
Ставлю в конце не восклицательный знак, способный выразить наше с вами, читатель, восхищение князем, а многоточие — для раздумий.
Новая газета. 1997, 25 июня
Новое русское слово. США. 1995, февраль
Обработка материала
Научный подход
Ну вот, кажется, все позади. Концепция, представьте себе, подтвердилась. Запас мыслей не только не уменьшился, но и пополнился. На дне чемодана лежат блокноты с записями бесед. Журналист уже бросил последний взгляд на суетливый перрон, поплывший мимо вагона, и мысленно сказал последнее «прости» людям, с которыми его свела командировочная судьба. Короче — «финита ля комедиа» (или «трагедиа», кому как повезет).
Тут бы и родиться первому вздоху облегчения, наступить покою, явиться бы удовлетворению от проделанной нелегкой работы. Но, увы, все наоборот: именно сейчас журналист почему-то взволнован, его начинают обуревать сомнения и неуверенность. Он страшно напуган обилием материала и его хаосным состоянием при всех его стройных, заранее выверенных и вроде бы подтвердившихся предположениях! Он ощущает сумбур в голове и, как человек, меняющий вовсе не груз, а только руку, его несущую, тяжко вздыхает.
Прошу простить излишнюю беллетризацию элементарного соображения о том, что сбор материала не начинает нашу работу и не венчает ее. Это всего лишь один из этапов журналистской деятельности, за которым следует очередной и отнюдь не механический, а тоже творческий этап обработки материала, что, к сожалению, далеко не все хорошо понимают.
Итак, нет нам передышки. В номер мы пишем или нет, но, вернувшись домой, мы не сваливаем привезенный материал в ящик стола или в угол комнаты в надежде на то, что отлежится, «успокоится» и только тогда пойдет в дело, — нет, без промедления мы топаем дальше, до самой газетной полосы, взвалив на плечи бесформенную массу. Вся последующая работа связана с необходимостью осмыслить и обработать материал. Что это значит? Это значит — отобрать и систематизировать факты, цифры, собственные впечатления. Это значит — подумать о композиции, сюжете, монтаже.
Не могу представить себе современного публициста, способного перешагнуть этот наиважнейший этап, умеющего сразу приступить к письму, да еще с желанием создать не «шедевр с поземкой». «Словам надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, а не наоборот»! — еще в XVI веке писал М. Монтень. Если мы действительно хотим воздействовать на читателя, то должны вести его путем наших размышлений (никогда не устану это повторять), для чего как минимум выстраивать собранный материал в логической последовательности, отражающей ход наших мыслей. Иными словами, думать надо, и думать научно! В противном случае мы рискуем просто запутать читателя в бесформенной, бессюжетной жиже фактов, мыслей, цифр. «В литературе, — говорил М. Горький, — идет та же самая работа, что и в науке». Освобождение от этой работы я совершенно серьезно расцениваю как освобождение от журналистики.
Для нас, мне кажется, так же важен монтаж, как он важен в кино и на телевидении. Для нас так же важна композиция, как она важна для художников и музыкантов. Для нас так же важен сюжет, как он важен для беллетристов. Потому что сюжет, в частности, это не просто совокупность событий, как ошибочно полагают некоторые, но и средство познания действительности, способ раскрытия проблемы, раскрытия через действие, через сопоставление фактов и цифр, авторских впечатлений и ощущений, через противоречия между фактами, через анализ поступков героев, — примерно так писал В. Шкловский в «Заметках о прозе русских классиков». Мы вполне можем примерить эти положения на себя, поскольку современная художественная документалистика живет по одним законам с поэзией, изобразительным искусством, кинематографией, беллетристикой, драматургией.
Л. Гинзбург, говоря о достоинствах нынешней документальной прозы, вспомнила «Третий рейх» К. Гейслера — книгу, целиком составленную из одних цитат, но выстроенных в соответствии с идейной концепцией автора, а потому воздействующей на читателя именно так, а не эдак. Кто-нибудь сомневается еще в том, что сам отбор фактов уже есть позиция автора? Сомневается ли кто-нибудь в том, что авторская концепция, словно каркас здания, должна заполняться фактами-квартирами, внутренняя планировка которых чрезвычайно важна?
«Искусство и гений (одаренность) заключается в том, чтобы найти всев самом своем сюжете и ничего не искать вне своего сюжета» — этими словами Вольтера я и закончу доказательство того, что отбор и систематизация материала, выстраивание сюжета, внутри которого и следует искать всеи нам, журналистам, необходимы.
Система
Ну а практически как это делать? Я бы сказал: как угодно, лишь бы делать! Одни журналисты, доверяя своей «кибернетической машине», отбирают и систематизируют факты в уме, так же мысленно строят сюжеты, монтируют события, рисуют композицию. Так или иначе, а тратят на это время, отнюдь не считая его потерянным. Во-первых, потому, что это не месяцы и не недели, а чаще всего часы. Во-вторых, потому, что отбор и систематизация материала органически переливаются в процесс написания, являясь по сути его началом, ничего не крадут у этого процесса, только дарят ему, и дарят щедро. Наконец, в-третьих, успех публикации, по-моему, куда чаще предопределяется обработкой материала, нежели слепым и случайным попаданием в цель, которую публикация предусматривает.
Другие журналисты, не доверяя собственной памяти, проводят эту работу письменно. Я отношусь к ним. Мой метод трудно кому-либо рекомендовать: он изнурителен и дотошен, и все же расскажу о нем для иллюстрации.
Прежде всего, вернувшись из командировки, я сажусь за машинку и решительным образом перепечатываю блокноты. Во время перепечатки и делаю первую отбраковку материала. Больше в блокноты не заглядываю. Стало быть, то, что осталось неперепечатанным, погибает. Абсолютно уверен: шелуха. Однако я жаден, и кое-что из шелухи все же просачивается. «Все эти мелочи в высокой степени важны, — предупреждал в свое время М. Горький, — но надо уметь тщательно отобрать наиболее характерные». Я не умею. Правда, впереди еще один фильтр, так что есть надежда.
Механически ли перепечатываю блокнот? Нет, это был бы сизифов труд. Одновременно с отбором фактов осуществляю их систематизацию.
Возьму для примера поездку в Калининград, где я собирал материал для очерка о работе универмага. Исписал три или четыре блокнота, точно не помню, это было лет восемь назад, и блокноты не сохранились. Зато сохранился перепечатанный и систематизированный материал, который я называю «разработкой». Она содержит 69 страниц на машинке через один интервал. Факт, событие или эпизод, зафиксированные в блокноте, перепечатаны с подзаголовками — своеобразными рубриками. Всего их 17. Пять «личных», посвященных главной героине, молодой продавщице Галине Филимончик: «Черты биографии», «Материальное положение», «Мечты», «Характер», «Личная жизнь, интересы». Остальные 12 рубрик — «общие», например: «Смысл работы», «Психология продавщиц», «Искусство торговать», «Взаимоотношения», «Условия работы и отдыха», «Фонд директора» и т. д. Процитирую несколько кусочков из разработки, в точности скопировав манеру и внешний вид систематизации.
Родина Галины Филимончик — город Сморгонь в Белоруссии. Когда-то он был известен на весь мир своими баранками и медвежьим цирком. И будто бы Наполеон, удирая, оставил в Сморгони свою шапку. Нынче в городе ни своих баранок, ни медведей уже нет, а шапку Наполеона давно сдали в музей, да и то не собственный.
С точки зрения продавщиц, официантки считают так: сорок и сорок — рупь сорок, рупь сорок и сорок — два сорок; пиво пил? — пил, бутылки бил? — бил: гони семь двадцать! На мой вопрос, пошли бы девушки-продавщицы в официантки, ответ был не то чтобы отрицательный — мол, все профессии хороши, но: «Вы знаете, как они считают?! Сорок и сорок — рупь сорок…»
Плакать Галина не любит: подушка, сказала, у меня сухая. Но горько бывает, и в таких случаях она не раскрывается, как другие, не призывает людей в свидетели, не ищет сочувствия, а, наоборот, замыкается, становится похожей на тот цветок, который от холода собирает лепестки и «скукочивается», как она выразилась.
Когда вспоминает Галина Сморгонь, перед ее глазами родительский домик с небольшим садом, в котором цветут яблони (белый налив и ранет, антоновка почему-то в Сморгони не приживается), груши (знаменитая бэра, твердая и коричневая), поросенок в сарае да куры. Домик этот расположен не на окраине, а в самом центре города, у парка, и мимо него по улице проходит раз в полчаса автобус без номера, потому что зачем ему номер, если и без того все знают, что идет он от больницы до вокзала.
Знание товара — великая вещь! И при этом знание моды и покупателя. Придет, к примеру, на базу «грамотная» продавщица, и ей там всучивают белые женские замшевые туфли сорокового и даже сорок первого размера. Брать или не брать? Конечно, брать! Их за милую душу раскупят парни-пижоны, только им для облегчения эту обувь надо поставить в мужской отдел.
«Жесткая у нас дисциплина, — сказала Валя Пташкина из парфюмерии. — Все восемь часов на ногах, даже сесть нельзя, когда нет покупателей, да и не на что садиться. А часовых в армии и то через каждые два часа сменяют…»
Обычно так: покупатель попросил — ему продали, не попросил — не продали. Разве это мастерство? Сделать план на дефиците и дурак сможет! К сожалению, учеба продавщиц идет под лозунгом: чего нельзя или чего не нужно делать. Нельзя ругаться с покупателем, нельзя излишне красить глаза и т. д. А что нужно, чтобы стать мастером дела? Увы, неизвестно. Хоть бы кто рассказал девушкам, что улыбка — не цель, а средство продать товар!
Смотрит продавщица на кралю, идущую по улице с морячком под руку, веселую и беззаботную, и ужасно гордую своим спутником да собственным видом, и думает: ты же в моих сапогах идешь, которые я тебе на прошлой неделе продала! Что бы ты без «моих» сапог делала? Стал бы на тебя морячок смотреть, когда ты в резиновых ботах, вся потная, давилась в очереди, ругаясь ужасными словами? Ты мне счастьем обязана, я тебя одела, во всем моем идешь, — спасибо хоть скажешь?
Спрашиваю Тамару Хлопчатобумажные Ткани, каково ее мнение о подругах-продавщицах. Отвечает через паузу удивительно точными словами: «Каждая себя стоит».
Универмаг не зря называют «фабрикой невест»: девчатам замуж нужно, а не на собрание!
Я так и спросил старшего мастера производственного обучения Тамару Дидечко: «Откройте мне, Тамара Ивановна, хоть один настоящий секрет торговли, который бы я, покупатель, не знал». Задумалась. Покачала головой. «Вроде, сказала, — таких секретов нет». А жаль! В каждой профессии есть: у шоферов, может, тыщи, у каменщиков — сотни, у парикмахеров — десятки, даже у писателей! А тут — торговля, можно сказать, искусство, ловкость рук, они же фокусниками должны быть! Знатоками человеческих (покупательских) душ, психологами, ораторами, воспитателями… Увы, Тамара Ивановна призналась мне, что тонкостей девочкам «не дает», а больше нажимает на «общие места»: будьте культурными, внимательными, отвечайте на вопросы, не грубите, не сорите, не плюйте на пол, храните деньги в сберегательной кассе, стойте справа, проходите слева, впрочем, это я, кажется, уже из другой оперы, но очень похожей. Короче, наука и искусство торговать складывается из суммы заклинаний, а вот как их осуществлять — неизвестно. Парадокс!
Тишина в Сморгони стоит обычная, покой ничем никогда не нарушается, и только журчит вдоль главной улицы ручеек, впадающий в Вилию, что протекает в полутора километрах от города. Куда податься молодым? Маслозавод да лесопилка, да начали строить гравийно-песочный комбинат. Ну, еще мельница…
Пожалуй, будет. Я открыл разработку на середине и прямо подряд процитировал эти куски. Из них в очерк, напечатанный в «Комсомольской правде», вошло, быть может, строк двадцать-тридцать, не больше, но не в этом дело. Главное то, что перепечатка блокнота есть первая обработка материала, в результате которой образуются кусочки текста, только и ждущие мгновения, чтобы, словно готовые кирпичики, встать на свое место в очерке. Разумеется, тексты еще сырые, но в роли полуфабрикатов вполне приемлемые.
Кроме того, разработка дает возможность увидеть весь материал, представить себе его основательность. Проглядев, положим, все эпизоды под рубрикой «Черты биографии», насквозь или все «Психологии», то есть мысленно сведя отдельные смысловые и тематические кусочки в единый большой кусок, я получаю возможность определить и «взвесить» направления будущего очерка, подсобрать воедино доказательства какой-то мысли, а потом то ли замахнуться, то ли не замахиваться на самостоятельные главки. Была концепция, под которую я собирал ма-териал, и что же? Собрал? Концепция устояла? Теперь вижу: да.
Волнение улеглось. Сумбур прошел. Хаоса нет. Как рыба в воде я купаюсь в материале, прекрасно его зная. Я почти готов писать. «Почти» — потому что факты и сведения еще не уложены в той логической последовательности, которая укрепляет авторскую позицию. В конце концов, можно было бы принести в газету разработку и положить на стол редакторам. Что бы они сказали, прочитав? «Материал есть, но он не организован». Как часто говорят нам в редакции эти слова, даже когда мы приносим готовые очерки! И как они роняют наш авторитет. Чем, собственно, такие очерки отличаются от разработок? Да ничем! Материал есть, но, увы, «не уложен». И мы начинаем «укладывать», по два-три-четыре раза переписывая работу. Между тем мечта каждого журналиста — сдать очерк с первого предъявления. Разве это невозможно?
Для этого, думаю, необходимо еще одно действо: организация материала, облегчаемая предварительным составлением плана. Я понимаю, как трудно творческому человеку смириться с «планированием», тем более что иным из нас еще в школе отбили желание составлять планы сочинений именно тем, что требовали планы формальные. Мы так и делали: сначала писали сочинение, а потом по готовому тексту «лепили» план. Однако подобное отношение к журналистской работе мне кажется ошибочным, потому что в принципе облегчает возможность н е думать, н е размышлять, н е подчинять себя, а вместе с собой и читателя логике.
План — это веревочка, протянутая от замысла к воплощению. Держась за нее, мы никуда не сбиваемся, шагаем уверенно к цели, не теряя здравого смысла, и ведем за собой читателя самой короткой дорогой к тому, во имя чего пишем очерк. К сожалению, далеко не все прошли ликбез «холодной обработки материала», без чего невозможно составление плана. М. Горький говорил, имея в виду именно очерк: «…Надо поставить себе определенные рамки, нужно иметь какой-то чертеж, ясно представлять себе форму того, что хочешь сделать».
А как же иначе можно сдавать материал с первого представления?
Но я прерву сам себя, потому что чувствую: еще чуть-чуть — и в моем голосе появятся угрожающие нотки, мол, без составления плана не видать журналисту того-сего, пятого-десятого — и это было бы несправедливо. Многие газетчики прекрасно работают без «холодной обработки», пишут легко и ясно, логично и просто и достигают даже большего, чем «плановики». Вот бы, кстати, хорошо и им поделиться своим опытом, чтобы молодые журналисты, примерив оба костюма, взяли в носку тот, что им по плечу и по характеру! Я нашел у М. Горького такое высказывание: «План никогда не делаю, план создается сам собой в процессе работы, его вырабатывают сами герои. Нахожу, что действующим лицам нельзя подсказывать, как они должны себя вести». Откровенно говоря, только у литераторов имеется завидная возможность отдавать себя в плен своим героям. Композиторы и художники, например, не могут поручить нотам, чтобы они сами сочиняли музыку, и краскам, чтобы они рисовали картины. Впрочем, М. Горькому принадлежат и такие слова: «В общих чертах план, конечно, есть, я только не пишу его на бумаге». Так или иначе, но окончательный вывод просится сам собой: журналист может работать по плану и без него, но только не насилуя собственную индивидуальность. Надо пробовать!
Право, Гораций не зря утверждал: «Когда суть дела обдумана заранее, слова приходят сами собой!»
На этом и покончим с обработкой материала.
Процесс письма
Проблема первого абзаца
Представим себе: руки у журналиста чешутся, бумага стонет от нетерпения, материал истомился — можно начинать писать!
Но начну с неожиданного и откровенного признания: ненавижу письменный стол! У поляков есть пословица, в переводе звучащая примерно так: «По вдохновению пишут одни графоманы, настоящие литераторы пишут за деньги». Я бы и за деньги не писал, если бы это было возможно. Так уж устроен.
Лично для меня — истинная мука (даже если перо — клавиатура компьютера) брать в руки перо. От мысли, что рано или поздно придется это делать, я содрогаюсь, как от удара током.
Какое счастье, что существует этап обработки материала: до письма еще вроде бы далеко, и можно заставить себя разобраться в блокнотах. Не более. Всего лишь почитать. Кое-что перепечатать. Чуть-чуть подумать. Самую малость… Именно на этот период и приходится раскачка. Постепенно втягиваясь, через час, через три часа, через сутки погружаешься в работу и вдруг обнаруживаешь себя в плену, и уже ничто не может оторвать от некогда ненавистного письменного стола. Запой! Материал — как на ладони. План — верная и крепкая веревочка к цели. Можно «строчить»!
И вот тут-то возникает пресловутая проблема первого абзаца. Танталовы муки! Уж очень редки случаи, когда первый абзац дается без боя, без трепки нервов, без сомнений и поисков, легко и естественно. Сколько иронически-грустных советов приходится выслушивать нашему брату по этому поводу: «Что может быть проще: начинай сразу со второго абзаца!» «Пиши первый, потом второй, а первый спокойно вычеркивай!» и т. д.
Помню, когда я был на военных сборах в авиационной школе, в один прекрасный день, как и мои товарищи по эскадрилье, решил доверить свою жизнь кусочку мануфактуры, то есть парашюту, инструктор серьезно сказал нам, уже готовым к прыжку и стоящим у самолета: «Главное, без волнений. Если не откроется основной парашют, открывайте запасной. Не откроется запасной, тоже не беда: придете на склад, я вам обменяю оба».
Первый абзац довольно часто «не открывается».
Тому, полагаю, несколько причин, и прежде всего психологическая-престижная. Дело в том, что молодые журналисты, как, впрочем, и уже вкусившие успех на газетном поприще, хотят приобрести (или не потерять) реноме маститых. Это понятно: кто не заботится о своем престиже, тем более творческом? Но нередко возникает страх: а вдруг читатель, пробежав глазами первые строки очерка, отложит газету в сторону? Видите ли, скучно ему покажется! Это значит — провал?! Не-е-ет, надо как-то заставить его читать дальше, взять за «живое»! Чем-нибудь ошарашить!